Lights of Serenity

Сусаноо возвращается домой только к утру. Кидает мокрое пальто на пол, не разуваясь, проходит на кухню. Ибуки трется об ноги. За полмесяца отсутствия хозяина кот растолстел еще сильнее - пусть Орочи его и недолюбливал, но кормил исправно. И так же исправно таскал по ветеринарам, стоило ему увидеть в этой наглой морде хоть намек на плохое самочувствие. Иногда ему было свойственно перегибать палку. На этой мысли Сусаноо улыбается - некоторые стороны характера Орочи было позволено видеть только ему. Щелчок кнопки чайника похож на внезапный выстрел в слишком тихой квартире. Кажется, Ибуки тоже пугается - или просто понимает, что еды ему сейчас точно не перепадет. Во всяком случае, он уходит, оставляя Сусаноо в одиночестве. Бурление воды - стук дождевых капель - неразборчивые слова. Сусаноо смотрит в стену, так и не удосужившись присесть. После семичасовой прогулки ноги ноют неимоверно, но это уже не кажется важным. Под пристальным взглядом круги на кафеле начинают двигаться - сначала хаотично, потом будто в вальсе, наконец застывают цветами - сакурой, как те анонимные букеты на Белый День. И это тоже был он, как всегда. Об этом Сусаноо думать не хочет. Поэтому он берет чашку с сушилки - одну из тех, которые обычно давали гостям, с совершенно идиотским рисунком девушки в платье и кривой подписью «Джульетта». Кажется, ее дарила Микецу, еще на новоселье, с ультиматумом «Если не познакомишь со своим Ромео, принесу еще десяток таких». В глазах слегка расплывается - он не спал больше суток - и красавица кажется усатым мужиком, и буквы над его головой гласят «Отелло». На удачу, думает Сусаноо. Кофе в банке почти не осталось - ни один из них не любил растворимый, пили только когда сил не было больше ни на что, и запасы пополняли редко. Коричневая пыль едва покрывает донышко чашки, и Сусаноо хмурится. Потом кидает четыре кубика сахара, сверху доливает химический вишневый сироп и заливает ледяной водой из-под крана, совершенно забыв о вскипевшем чайнике. Вкус у этой бурды приторный до едкости, примерно как у засевшего где-то глубоко внутри комка, но Сусаноо пьет жадно, почти давясь. Он чувствует себя вдрызг пьяным после этого адского коктейля, но думает совершенно спокойно - вот теперь пора начинать творить глупости. Особых возможностей для этого на кухне нет, только тарелка с сакурамочи в холодильнике, неприкосновенная территория Орочи. Первые три глотаются легко, на четвертом начинает подташнивать. Пятый Сусаноо есть не рискует - для Орочи эти пирожные всегда были успокоительным, он вообще обожал сладкое. Интересно, - всплывает в голове мысль, - он сильно рассердится? Ни капли, - отвечает другая, - он мне что угодно готов простить. И Сусаноо сползает на пол, в голос смеясь. Он смеется потому что признаться себе в том, что плачешь - значит признаться себе в том, что есть почему. А еще у него кажется сломаны все ребра, иначе жуткую боль в груди не объяснить. К холодильнику приклеена записка. Несколько слов аккуратным почерком, скорее всего - обед в холодильнике или цветы нужно полить - и даже простое предчувствие этих фраз пропускает сердце через мясорубку. Дрожащими пальцами Сусаноо снимает клочок бумаги. Быстрые четкие линии - только Сусаноо мог разглядеть даже в одном этом почерке заботу - ешь вовремя, не сиди допоздна. Контрольный выстрел, как тот, уже вчерашний. И шум крови в ушах смешивается с этим отвратительным дождем. Перед глазами - ожиревшее закатное солнце среди стремительно сгущающихся туч, изогнутые в надменной улыбке тонкие губы - Сусаноо знает, они могут быть очень ласковыми - и абсолютно никакого выхода. Он чувствует рукой холодный металл, думая где-то на краю сознания - разве он не должен был нагреться? И спускает курок, раз, другой, недоумевая - осечка? Почему не слышно выстрела? И почему Орочи молчит, разве он не должен сейчас насмехаться? А потом на чужой груди, пачкая дорогую ткань - Сусаноо лично выбирал эту рубашку на их первую годовщину - расползаются красные пятна. И во всем мире не остается звуков кроме холодного дождя. Аматерасу что-то говорит ему, кажется «ты все сделал правильно», но он не слышит. Что он вообще может слышать кроме шума дождя? Орочи не скажет ему больше ни слова, так зачем обращать внимание на что-то еще? Сестра касается его плеча рукой и уходит, прекрасно понимая, что Сусаноо лучше сейчас побыть одному. А он подходит к Орочи и тяжело садится рядом, скользя пальцами по чужому лицу. Смотрит, запоминает. Тонкие губы все еще кривятся в улыбке, но уже не надменной, а совсем искренней, лиловые глаза устремлены в небо - какая глупость, Орочи никогда его не любил, не считал звезды, избегал самолетов и на закаты смотрел, как на злейшего врага - и размеренного, чуть замедленного стука сердца уже не слышно. Пальто уже мокрое насквозь, с волос льет, а глаза все еще сухие. И правда, зачем плакать, когда он может просто вернуться домой? И Сусаноо напоследок заправляет выбившуюся прядь темных волос за ухо, задерживает пальцы чуть дольше, чем разрешают правила приличия, и уходит не оглядываясь. Он мокнет под этим дождем всю ночь, наматывает все более широкие круги, не решаясь свернуть во двор, и решает, какой торт купить завтра. А «завтра» он сидит на холодном полу кухни, которую больше не получается считать своей, и размытым от слез взглядом ласкает квадратный клочок бумаги. Конечно он не будет больше сидеть до полуночи и есть пачку растворимой лапши раз в два дня - некому будет гнать его в постель и ворчать по поводу всех возможных проблем с желудком. Сусаноо все сделал правильно, он и сам это знает - на руках Орочи столько крови, что хватит утопить весь мир, но для него самого эти руки были бесконечно нежными. Все-таки он не Отелло, в его страданиях нет ни капли художественной ценности. Он скорее подросток из чересчур драматичной трагедии, написанной девчонкой-шестиклассницей, или герой бытовых криминальных новостей - правда без капли алкоголя в голове, и в угоду сюжету делать ничего не надо. Поэтому он кладет записку на стол и идет в сторону спальни. Возможно, ему удастся урвать несколько часов сна перед тем, как дела потребуют его присутствия.