Методы воспитания

      Джисон как-то говорил, что его прабабка была ведуньей. Варила всякое жуткое варево (самогон, думает Феликс, но мысли свои вслух не озвучивает: мало ли и правда ведьма, чёрт этих Ханов знает) в стареньком гараже с выбитыми, заклеенными изолентой окнами; гадала на картах и делала привороты разной степени тяжести. Феликс во всю эту несусветную чушь, конечно же, не верил и не верит, но когда Джисон усаживается напротив него на покрытый катышками ковёр с треугольным отпечатком утюга, которым они на первом курсе пытались погладить одежду (и именно после этого инцидента в их берлоге никогда не произносили слово «утюг»), и строит такое серьёзное, сосредоточенное лицо, поджигая парафиновые свечки, то становится как-то неуютно. Феликс говорил, что Джисон чудик? Кажется, с десяток раз, и скажет ещё один.       В комнате пахнет концентрированными сандаловыми благовониями, которые въедаются в одежду очень быстро; въедаются и в кожу, и в сетчатку слезящихся глаз. Феликс трёт их ладонью, а затем смотрит на приятеля осуждающе — лучше уж подик, честное слово. Пар от подика хотя бы приятный, не такой ядерный, и голова от него не болит (только если рак лёгких случается, но это так, вытекающее). Джисон обходит периметр засранной комнатушки по кругу, окуривая их этими мерзкими сандаловыми палочками, потом ставит на пол блюдце с водой, достаёт из своих ведьмовских заначек обсидиан, полупогрызенный перец и ещё какую-то несусветную дребедень, название которой Феликс не знает. Не знает и не хочет знать. Он засовывает в рот большую горсть мармеладных червячков и опускает взгляд обратно на экран планшета — видевшим некоторое дерьмо стиллусом выделяет ещё один параграф в тексте (и вот совершенно не внезапно весь текст становится красным, потому что выделять главную информацию из всей массы прочей у него получается крайне плохо) и борется с желанием выдворить Джисона за дверь.       — И часто он так? — спрашивает Сынмин, который пришёл учиться, а по итогу стал свидетелем не то изгнания дьявола, не то обострения Джисоновой шизы.       — Часто. Он там это, по звёздам отслеживает, когда надо.       — Я очищаю пространство от негативной энергии, — говорит друг с претензией. — От твоей, между прочим.       — А я очищаю микроволновку после твоих кулинарных приколов, — не остаётся в долгу Феликс.       — Именно поэтому мы лучшие друзья, — сам себе кивает Джисон. — Мы идеально друг друга дополняем! А теперь иди сюда, концентрированный сгусток негатива. Нужно тебя хорошенько почистить.       Феликс даже бровью не ведёт. Растягивается дальше на ковре, крутя в пальцах стиллус, и отмахивается от Джисона как от назойливой мухи, когда он принимается тереться рядом с этой чёртовой воняющей палочкой. Чуть ли в глаз ею не тыкает.       — В задницу себе засунь, блин!       — Говорю же: концентрированный сгусток негатива.       Когда Джисон в очередной раз маячит перед его лицом сандаловой палочкой, негатив в Феликсе умножается на два, а то и вовсе на три. Он вонзает стиллус — жалко, что с тупым наконечником — куда-то между печенью и желчным пузырём, а затем с удовлетворением наблюдает, как Джисон хватается за пострадавший бок, громко чертыхаясь сквозь плотно сомкнутые зубы.       — Слушай, а полегчало, — улыбается Феликс. — Спасибо, друг!       — Пожалуйста, — шипит Джисон, но больше не пытается ткнуть Феликсу в лицо сандаловой палочкой. Урок выучен, славно.       Сынмин радостно гогочет и почти разливает на ковёр газировку из жестяной банки — тоже, наверное, хочет получить ручкой по почкам. Феликс не злой, правда. Просто жизнь такая сука по понедельникам — и по всем остальным будним дням тоже. Когда приходится выдирать себя из кровати, вливать в брюхо мерзкий дешёвый кофе, а затем тащиться героически сражаться со всеми вытекающими жизненными невзгодами, вроде вонючих, потных мужиков в общественном транспорте или внезапно подорожавшим сливочным маслом. Но по понедельникам она сука особенно; Феликс не осуждает, он её понимает на всех микроуровнях, потому что сам по понедельникам тоже сука — по понедельникам не то, что ничего не получается, в эти дни даже воздух премерзкий, тяжёлый. Вот Феликс и ворчит по делу и без.       — Фу, ну и вонь, — первым делом говорит заглянувшая в комнату Юнджин, и Феликс абсолютно разделяет её мнение. — Даже в коридоре шманит этой гадостью.       — Тебя тоже нужно очистить, порочная женщина.       — Очистить нужно эту помойку. Нет, серьёзно. Когда вы убирались здесь последний раз? Это что, гаечный ключ? На кой чёрт вам гаечный ключ?       — А почему нет? — спрашивает её Джисон, уперев руки в бока. — Никогда не знаешь, когда тебе может понадобиться гаечный ключ. А так он всегда под рукой.       — Вы просто барахольщики и лентяи, вот что.       — Даже не вздумай просить у нас гаечный ключ, когда он тебе понадобится! Мы и не подумаем поделиться!       — Я просто хочу быть морской звездой, — бормочет Феликс себе в локоть. — Лежать на дне тёплого океана, не шевелиться и ничего не делать. Ни-че-го.       — В таком случае тебя может съесть морской ёж, — говорит ему Сынмин, подминая под себя ноги. — Ты когда-нибудь пробовал их на вкус? Когда мы с родителями отдыхали в Бангкоке, мы зашли в один ресторанчик, и там подавали морских ежей. В сыром виде, представляешь? Интересный вкус, как будто мясная папайя. Его едят с соком лайма, ложкой вычерпывают внутренности…       — Сынмин-а, меня сейчас стошнит.       — Да, моего папу тоже стошнило. Прямо на мамины туфли.       Феликс стонет, а затем пытается забраться под одеяло — единственное место, где он может побыть один. Но даже там его находят. Юнджин, закончив выяснять отношения с Джисоном, заваливается рядом, придавливая своей задницей Феликсу руку, а после и вовсе отбирает подушку.       Феликс уже говорил, что ненавидит понедельники?       — Я чувствую запах разложения, детка, — говорит Юнджин и хлопает Феликса по заднице через одеяло.       — Это носки Джисона, — сдаёт друга с потрохами он.       — Эй, неправда!       — Или моя вера в людей, — добавляет следом, не предпринимая никаких попыток выбраться наружу. Под одеялом темно и тепло. Там Феликс чувствует себя морской звездой на дне океана. — Сливочное масло подорожало.       — Это прискорбно, милый. Жизнь дорогая штука, — Феликс чувствует, что его пытаются откопать, и ему это не нравится. — Это из-за Хёнджина, да?       — Я просто не представляю, как можно меня не хотеть?! — взрывается Феликс, потому что одно конкретное имя действует на него ровно так же, как красная тряпка на быка. Резко подрывается, почти врезаясь в Юнджин лбом, и откидывает в сторону одеяло. — Я же, блин, прикольный! И я смешной! И я умный! Я могу считать в уме трёхзначные числа, когда нам надо распределить бюджет на алкашку! А ещё я красавчик! Я объективно горяч, и у меня есть целый один кубик на животе!       — Это называется пивное пузо, — подсказывает Джисон.       — Кортизоловый животик!       — Как тебе будет угодно, брат.       — Нет ни одного объективного и вразумительного объяснения, почему Хёнджин всё ещё не позвал меня замуж! — заканчивает свой пламенный монолог Феликс и смотрит на подругу выжидающе.       Юнджин снисходительно улыбается и треплет Феликса по плечу, как делает всякий раз, когда Феликс садится жопой в лужу (иногда образно, иногда и нет). Как мама-медведица жалеет своего медвежонка, который так самозабвенно сосал свою лапу, что не заметил, как откусил её по самый локоть.       А у медведей вообще есть локти? Сомнительно, но Феликсу нравится гиперболизировать по понедельникам. Только по ним, честно.       — Будут и другие мальчики, Ликс, — обещает она и гладит Феликса по голове, в которой совершенно точно отсутствует серое вещество. — Много, много других мальчиков. Дождь из мужчин, понимаешь?       — Я не хочу другого мальчика!.. Я хочу этого!       — Хочешь, погадаю тебе на Хёнджина? — как бы невзначай предлагает Джисон, и вот в его руках уже колода карт Таро, которые он выторговал — мастерски, стоит сказать, — в ритуальном магазинчике, на который они наткнулись в один из тех дней, когда от нечего делать шатались по городу. — Сразу всё станет понятно.       — Ну уж нет, — мотает головой Феликс и супится. — Знаю я твоё «погадаю».       — Да ладно тебе! Я прокачался с прошлого раза, — хвастается Джисон. — Прошёл платный семидневный марафон!       — Несчастная жертва инфоцыганства.       Феликс вздыхает. Гадальщик из Джисона сомнительный — на троечку, и то, только из-за его частично врождённого и частично приобретённого (нужно же как-то сдавать экзамены, не подготовившись) умения лить воду и вешать лапшу на уши — такому вообще лучше в руки карты не давать, а Феликс ещё ко всему прочему жутко впечатлительный: палец в рот не клади, сам всё додумает и нафантазирует.       Он мнётся ещё с секунду, отковыривая катышки с пледа, а потом сдаётся, потому что:       — Горит сарай, гори и хата.       Тогда он ещё не знает, какими пророческими окажутся его слова.       Феликс сползает обратно на пол, оттесняя Сынмина в сторону и прибиваясь к его тёплому боку, и ждёт, когда Джисон закончит эти свои позёрские штучки, вроде очищения колоды огнём. Он неловко разливает воск на ковёр, который совершенно точно не доживёт до выпуска, а затем принимается тасовать карты с таким серьёзным, загадочным лицом, что Феликс невольно проникается царящей вокруг атмосферой.       — Задавай вопрос, — говорит Джисон торжественным тоном, и Феликсу хочется бросить ему в лицо чем-нибудь увесистым. Вот же выпендрёжник! Лучше бы с таким же энтузиазмом учил макроэкономику. — Вопрос должен быть открытым.       — Выебу ли я Хёнджина? — Феликс решает идти сразу с козырей.       — Это не открытый вопрос, Феликс, — закатывает глаза друг. — Вопросы должны быть не в стиле: «Как мне получить работу?», а по типу: «Как я могу продвинуться по карьерной лестнице?». Сечёшь разницу? У нас здесь не викторина. Ты не получишь конкретный правильный ответ.       — Как я могу выебать Хёнджина? — предпринимает ещё одну попытку Феликс и не глядя бьёт хохочущую Юнджин по коленке.       — Карты в ахуе с тебя, брат.       — Да боже, — стонет Феликс и прикладывает ладонь ко лбу. Ну а как ещё, блин, сформулировать единственный волнующий его вопрос? Всё им не так! — Какая перспектива отношений между мной и Хёнджином?       Джисон удовлетворённо кивает, в последний раз тасует колоду, а затем начинает выкладывать карты на ковёр. Феликс не понимает ровным счётом ничего: для него эти карточки с красивыми картинками все на одно лицо, но он всё равно невольно замирает в напряжении, дожидаясь, когда Джисон что-нибудь скажет. Однако, прежде чем друг успевает сказать что-либо, случается следующее: оттеснённая в сторону парафиновая свечка падает, расплёскивая горячий жидкий воск на паркет, а огонь с рыхлой свитой верёвки фитиля цепляется за синтетические, легко воспламеняемые занавески.       — Твою мать! — громко ругается Феликс, когда занавески вспыхивают, и ему уже становится не до какого-то глупого гадания, когда работающая как часы система пожарной безопасности включается и просит в скором порядке покинуть помещение.       Пожар они тушат Сынминовой виноградной газировкой, а вот заткнуть орущую систему безопасности не получается никакими молитвами. Джисон срывает подгоревшие занавески с карниза и торопливо запихивает их в шкаф, Юнджин приоткрывает окно, чтобы проветрить запах гари, а после они все вчетвером выходят из комнаты с самым невозмутимым видом, мол, опять внеплановые учения?       — Погадали, блять, — тихо ругается себе под нос Феликс, следуя за остальными студентами по плану эвакуации. — Гадальщик сраный. Это вообще нормально, что от твоего гадания возгораются занавески?       — Не из-за моего гадания, а из-за ваших с Хёнджином муток, — возражает Джисон, пытающийся застегнуть замок на толстовке.       Они спускаются на первый этаж, уже заполненный взволнованными студентами с других блоков. Юнджин наступает своими розовыми тапками Феликсу на пятки, волочась ровно позади, чтобы не потеряться в этом скопище, Феликс цепляется за Джисона, Джисон — за Сынмина, а тот, в свою очередь, довольно ловко ориентируется в пространстве. Учебная эвакуация проводится каждый последний четверг месяца, но помимо этого на неделе кто-нибудь обязательно сжигает свой ужин, поэтому за три года проживания в общежитии Феликс научился ровно двум вещам: готовить из тофу тысячу и одно блюдо — потому что на мясо, сука, надо копить неделями — и эвакуироваться. Эвакуироваться Феликс умеет виртуозно, особенно, когда эвакуироваться нужно в срочном порядке не от пожара, а от главы дисциплинарного комитета.       Тот уже стоит снаружи — неизменно собранный и серьёзный — и раздаёт столпившимся в дверях студентам указания. Феликс уверен, что ему достаточно лишь раз посмотреть в глаза, чтобы понять, из-за кого включилась пожарная сигнализация. У него будто под радужкой тёмно-кофейных глаз встроен рентген: мазнёт взглядом вскользь даже особо не присматриваясь и сразу же всё считает, словно открытую книгу. Кто какую пару прогуливает, кто накурил в туалете на первом этаже, у кого в груди живёт дурацкое влюблённое сердце. Подсказка: у Феликса. Иногда ему кажется, что всё Хёнджин знает — просто придуривается, играет. Знает, как потеют ладони, путаются мысли, заплетается язык, когда он рядом. Знает, как сложно бывает дышать, как в груди распирает на грани с болью. Знает, но молчит.       И будь Феликсова воля — будь у него воля вообще своя или чужая, любая — он бы вообще не попадался Хёнджину на глаза. Зарылся бы с головой и влюблённым сердцем поглубже в землю и просидел там до самого выпуска, пока не случится то, что всегда случается — неизбежно и пронзительно, иногда даже сокрушающе больно — и о чём неизменно вторит мама по телефону. Пока Феликс не повзрослеет и не вырастет (прямо как со штанов в средней школе, которые приходилось менять почти каждое полугодие, потому что Феликс рос и рос, но только телом, никак не головой) с этой своей глупой безответной влюблённости. Пока не научится любить правильно — любить тех, кого нужно и можно; тех, кто влюбляется в тебя первым, а ты уже со временем навёрстываешь, взращиваешь почти насильно любовь в ответ.       Феликс хочет выбраться однажды из земли — вряд ли цветком, скорее дождевым червём — взрослым и умным, чтобы рис на плите больше не подгорал, одежда подбиралась только по погоде, а перчатки не забывались на сидениях в метро. Чтобы дышалось легко и просто, без заминок и резких вдохов, когда тёмные кофейные глаза смотрят насквозь. И вместе с этим Феликс так сильно боится, что однажды рис на плите и правда перестанет подгорать, что одежда начнёт подбираться по погоде, а дышать станет легко и просто. Что однажды Феликс вырастет, как того желает мама, и их с Джисоном еженедельные революции и государственные перевороты (обязательно под разделённым на двоих пуховым одеялом, с пачкой какой-нибудь химической сладкой гадости и в сопровождении новой серии «Атаки титанов») потеряют свою жизненную необходимость, и на земле станет спокойнее, потому что Феликс и Джисон вырастут. Из себя самих и друг из друга. Из истоптанных тряпочных кед, нелепых шуток, ночных приключений. Из их крошечной общажной комнаты, прожжённого утюгом ковра, дырявых занавесок.       Феликс боится вырасти из всего на свете, но не из Хёнджина.       — Ещё минут двадцать тут торчать, пока они не удостоверятся, что тревога ложная, — говорит Юнджин, притоптывая ногой на месте. — А может и все сорок. Предлагаю пойти поесть.       — А у тебя есть с собой деньги? — фыркает Сынмин.       — Конечно. Успела схватить со стола, когда эвакуировались.       — Это, бля, мой кошелёк! — возмущённо говорит Феликс, когда подруга достаёт из кармана толстовки знакомый кошелёк.       — Не было времени выбирать. Если бы было, я бы взяла тот, что потолще.       — В нашей комнате таких не водится.       — Ты видел кошелёк Джисона? Он едва застёгивается!       — Потому что он носит там карточки с Шугой.       — Тогда понятно.       В общагу они возвращаются только спустя полтора часа, когда все давно расходятся по своим комнатам. Летом темнеет поздно; солнце всё ещё стоит над горизонтом, разливаясь золотыми бликами по серым стенам шлакобетона их корпуса, похожего на большую глазастую коробку. Они неспешно тащатся по лестнице: закидывают сначала Сынмина на его этаж, потом проводят Юнджин до дверей её комнаты, которую она делит с ещё парой девочек, и только потом Феликс и Джисон возвращаются к себе, лениво перекидываясь незначительными фразами. В животе тяжело от съеденной ранее острой лапши — Феликс ленится, но всё равно закидывает в корзину грязную одежду, которую следовало постирать ещё на выходных, а потом, пока Джисон ворча принимается отскребать воск с ковра, едет на лифте вниз на самый нижний, нулевой, этаж, где расположена прачечная.       И вот там Феликс сталкивается нос к носу с Хёнджином. Он резко тормозит в дверях, когда замечает чужую высокую фигуру, опёршуюся об одну из неработающих стиральных машин, а затем бойко меняет траекторию, разворачиваясь на пятках.       — Феликс, — звучит за спиной голос, и Феликс — не внезапно, ожидаемо — теряет контроль над своим телом, замирая. — Я тебя заметил. Бежать поздно.       — Да кто здесь бежит? Я? — оборачивается Феликс и делает деревянный шаг вперёд, заходя глубже в плохо освещённую прачечную. Дверь за его спиной захлопывается с тихим звуком, который, впрочем, оглушает не хуже собственного беспокойного сердца. — Просто я внезапно вспомнил, что стирать одежду по понедельникам — плохая примета.       — Неужели? — дёргает уголком губ Хёнджин и убирает телефон, в котором он до этого что-то смотрел, в карман кофты.       — Да.       — Только что придумал?       — Да.       Хёнджин кивает, мол, понятно, и, чтоб его, смотрит. Как Феликс нервно ставит корзину на пол, пытается отделить яркие Джисоновы футболки от своих, белых; как долгую, мучительную минуту возится с настройками стиральной машинки (ему понадобилось восемь месяцев и Хёнджин, который — несправедливо — умеет и знает всё, чтобы научиться разбираться во всех этих режимах и градусах), а затем пытается не рассыпать порошок по всему кафельному полу. Руки дрожат, пальцы плохо гнутся, потому что чужой взгляд — Феликс не видит; Феликс чувствует, а это намного, намного страшнее и ощутимее — крутит лопатки сначала по часовой, потом — против.       И однажды — в другой жизни, в другом мире, где Феликс не будет ходячей, никогда не повзрослеющей проблемой, — Феликс не будет под этим взглядом так робеть, терять вместе с ударами сердца всю свою уверенность, которой много, честно, очень много, но даже она — пыль, когда ты в ком-то так глубоко и безнадёжно, как Феликс в Хёнджине.       — Ты в курсе, что когда что-то прячешь от меня, не смотришь в глаза? — спрашивает Хёнджин, пока Феликс излишне заинтересованно смотрит, как закинутая в стиралку одежда начинает крутиться на барабане.       О, Феликс знает, поверьте. Феликс три года прячет от Хёнджина свою влюблённость.       — Тебе кажется.       — Не думаю.       — Представляешь, сливочное масло подорожало!..       — А ещё ты переводишь тему, — хмыкают за спиной беззлобно. — Прячешь глаза и болтаешь глупости. Сколько лет ещё должно пройти, чтобы ты научился врать?       — Дело не в том, что я не умею врать, а в том, что тебя хрен обманешь, — ворчит Феликс и нехотя поворачивается к Хёнджину лицом.       Когда Феликс впервые встречает Хёнджина, он уже страшно, безбожно пьян. Но он всё равно почему-то помнит, как в толпе галдящих, развесёлых студентов цепляет именно его лицо. Именно в него врезается взглядом намертво, вплавляется плотно, кожа к коже. Тогда он ещё стрижётся коротко и выглядит как будто бы мягче, робей — тому Хёнджину, в которого Феликс влюбляется первый — не последний — раз, на самом деле двадцать. Он ещё не кажется взрослее своего возраста. Он мягко улыбается рассказывающему ему что-то парню, держит в руке пластиковой стаканчик с алкоголем и только делает вид, что пьёт, чтобы надоедливые сонбэ отстали от него. Феликс тогда проливает мимо рта шот, потому что впервые лишается дыхания из-за чужой красоты. Тогда Феликс ещё не знает, что красивое Хёнджиново лицо — меньшее. Что в нём ещё столько всего волшебного, невероятного, истинно красивого, что Феликс навсегда забудет, как это: смотреть на что-либо или кого-либо ещё.       Феликс влюбляется в него второй раз, когда они оба сидят в травмпункте в четыре утра. Он плачет от боли в плече, потому что ему нельзя колоть обезболивающее ещё как минимум шесть часов из-за алкоголя в крови, а Хёнджин — незнакомец, тогда ещё никто, единственный, кому не всё равно — сидит рядом и рассказывает про свою собаку Кками.       В третий раз Феликс влюбляется парой часов позже, когда встречает Хёнджина на пороге своей комнаты с апельсинами в руках. А потом он сбивается со счёта, потому что влюбляется так много и часто, и влюбляется в одного и того же человека, удивительно разного и бесконечного во всём.       Хёнджин приязненно, мягко улыбается; он светится парадоксально ярко даже тогда, когда в прачечной почти темно. И Феликс влюбляется в него снова, чёрт знает в какой раз.       — Расскажешь мне, почему вы чуть не спалили общежитие?       — Ты будешь ругаться.       — Разве я когда-нибудь ругался на тебя, Феликс? — спрашивает он, сместив голову чуть в бок, а Феликс внезапно думает, что вообще-то нет, никогда.       Хёнджин мог ворчать, мог обещать ему страшную, жестокую расправу, но он никогда — даже в те дни, когда Феликс был по-настоящему невыносим, когда он заслуживал, чтобы его отругали и надавали по бестолковой голове, — не позволял себе даже на полтона повысить голос. Терпеливый и отходчивый; Хёнджин всегда в первую очередь выслушивал его сбивчивые оправдания (как в тот раз, когда Феликс разбил окно в спортивном комплексе или когда они с Джисоном поругались с сонбэ, который доставал их одногруппницу), позволял высказать свою точку зрения, а только потом делал выводы. Он всегда будто бы верил в Феликса больше, чем сам Феликс верил в себя.       — Мы гадали, — нехотя говорит Феликс. — Занавески вспыхнули, когда я задал вопрос про личную жизнь. Разве это не иронично?       Уголки губ Хёнджина ползут вверх — он словно пытается не рассмеяться в голос, но держится, мастерски контролируя выражение своего лица. Хотя этот глумливый блеск в его глазах Феликс видит даже на расстоянии нескольких вытянутых рук. Ближе нельзя. Ближе опасно. Ближе Феликс себя не контролирует, в любую секунду готовый вывернуться наизнанку этой своей очевидной влюблённостью в слишком хорошего, слишком образцового Хёнджина. Феликсу таким никогда не стать, даже если сильно захочется. Даже если придётся руками прорывать землю, взбираясь наверх, — вряд ли цветком, скорее дождевым червём — даже если рис на плите перестанет подгорать, одежда начнёт подбираться только по погоде, а перчатки больше не будут забываться на сидениях в метро. И даже если однажды Феликс всё-таки научится любить тех, кого можно и нужно (тех, кого любишь не ты, а кто любит тебя); и даже если он всё-таки вырастет из этой своей безнадёжной влюблённости в главу дисциплинарного комитета, как вырос из всех штанов в средней школе. Феликс всё равно останется собой.       И в этом, наверное, есть истинный смысл, конечная точка. Чтобы кто-то любил тебя не за что-то, не почему-то, а просто за тебя самого. Как Феликс любил Хёнджина три долгих года, любит четвёртый и собирается любить пятый. Чтобы кто-то полюбил и Феликса тоже — ходячую человеческую неприятность, у которой всегда подгорает рис, еженедельно в комнате разворачивают революции и вспыхивают занавески.       Пока кто-то кого-то любит, всё в порядке. Всё обязательно будет хо-ро-шо. Феликс ещё не знает, но чувствует. Феликса любят тоже.