Методы воспитания

      В день, когда в их с Хёнджином отношениях что-то меняется, Джисон в очередной раз ломает смеситель в душе. Они вызывают мастера, который обещает приехать не раньше шести, а Феликс и без того уже держит краску на волосах возмутительные сорок минут, поэтому ему не остаётся ничего другого, кроме как отправиться в общий душ на четвёртом этаже. Та ещё гадость, но, когда с каждой пройденной минутой волосы на твоей голове грозятся отвалиться, выбирать не приходится. Поэтому Феликс собирает все свои нескромные пожитки в пакетик, заворачивается в махровый халат и шлёпает тапками наверх по лестнице.       Внутри никого: шесть кабинок, отделённых друг от друга триплексными перегородками из закалённого разноцветного стекла, пустуют, и Феликс облегчённо выдыхает. Светить голой задницей перед кем-то не входит в его «топ десять обязательных вещей, которые нужно сделать за эту неделю». Он морщится из-за запаха хлорки, распаковывает себя, снимая с головы целлофановую шапочку, а затем с наслаждением чешет запревший затылок, забираясь в кабинку. Обязательно самую крайнюю, чтобы как можно сильнее сепарироваться от других возможных посетителей общественного душа, хотя таких, стоит сказать, насчитывается не много. Только у Феликса сосед каждый месяц ломает смеситель, у других соседи нормальные.       Если составлять список вещей: «Почему Феликс ненавидит общественный душ в их общаге?», причин наберётся предостаточно. Во-первых, на то общественный душ и общественный, что в нём — как нетрудно догадаться — присутствует общество, и общество нежелательное во всех аспектах, потому что когда тебе хочется просто человеческого постоять под горячей водой и во всё горло поорать песни «One Direction», другие люди, мягко говоря, рушат весь особенный вайб. Во-вторых, Феликсу не нравится концепция отсутствия личного пространства (хотя когда ты живёшь в общежитии с другими беззастенчивыми студентами, которые не знают, в чём разница между «моё» и «твоё», приходится, хочешь не хочешь, привыкать), потому что это мерзко, когда помимо тебя в этих кабинках обтирался кто-то ещё — Джисон не считается. Джисон хоть и тоже мерзкий, но он свой. А в-третьих, в их блоке живут совершенно ебанутые люди. И иногда Феликс, к своему невезению, забывает этот удручающий факт. Забывает, потому что ебанутые, но прикольные и лёгкие на подъём, за любую вечеринку и движ, а Феликс, со своим встроенным в задницу шилом, ой как такое любит. Забывает, впрочем, ненадолго, потому что ебанутые соседи по блоку регулярно напоминают об этом.       Это случается после второго куплета «Perfect», когда Феликс уже смывает с волос увлажняющую маску и ему остаётся совсем ничего, прежде чем он сможет наконец без происшествий свалить из этого гадкого места. Снаружи начинается какая-то возня, которую Феликс не слышит, потому что:       — But if you like causing trouble up in hotel rooms, — начинается самая лучшая партия Гарри Стайлза, а она получается у Феликса лучше всего. — And if you like having secret little rendez-vous…       И вот где-то на «Baby, I'm perfect; baby, I'm perfect for you» Феликс понимает, что происходит что-то. Что-то нехорошее. Потому что это «что-то нехорошее» звучит прямо как ехидный смех Ли Минхо из двести тринадцатой и бас его соседа Со Чанбина, а ещё как шёпот первокурсника Ян Чонина, которому Феликс по доброте душевной и ошибке молодости помог распаковать вещи при переезде, а ещё поделился кастрюлей. Кастрюля, к слову, так и не была возвращена, но сейчас совсем не о ней. Сейчас об ебанутых соседях по блоку.       — Вы, суки, что там делаете! — орёт Феликс, когда понимает, что пахнет жареным (пахнет гнилым предательством, не братской подставой, которую Феликс обязательно вернёт, когда выдастся момент). — Я сейчас выйду и всем задницы надеру!..       — А ты выйди, — довольно гогочет Минхо.       А Феликс по одному лишь тону его голоса уже понимает, что эти пидорасы задумали. Всё-таки четвёртый год бок о бок живут, столько всего уже пережили вместе, чтобы знать, что ничего хорошего от них ждать не стоит. Феликс на скорую руку смывает остатки пены, а затем вываливается из кабинки, поскальзываясь на мокрой плитке. И видит, как приятели — уже бывшие — с хохотом выскакивают из общественного душа. С его, Феликса, одеждой в руках.       Как-то таким образом Феликс и оказывается через этаж до своей комнаты абсолютно голым. Из средств выживания набор примерно такой: заляпанная краской шапочка для душа, фруктовый гель, мочалка, полупустой флакон шампуня, кондиционер, маска для повреждённых волос и скребок для пяток. А, есть ещё бритва. «The Last of Us» на минималках, получается.       На то, что у пидорасов заиграет совесть и они вернутся, Феликс даже не надеется. Он мысленно строит в голове план отмщения, ёжась от холода, а затем пытается прикинуть, как быть дальше. Тащиться полностью голым до своей комнаты — вообще не вариант: Феликсу ещё полтора года жить в этих стенах, и он от такого позора вовек не отмоется. Можно попробовать позвать на помощь — у Феликса, впрочем, не остаётся другого выбора. Он обнимает себя руками за плечи и, скрипя зубами, крадётся к выходу. Там он слегка приоткрывает дверь, просовывая мокрую голову в щель, и смотрит. Никого. Ни единой, блять, души.       — Да вы, должно быть, издеваетесь, — скулит Феликс отчаянно и поджимает пальцы на ногах от холода. Кафельная плитка так-то ледяная.       Он стоит так ещё с минуту, молится, а потом взгляд цепляется за жалюзи, висящие на окне напротив двери в общественный душ. Идея, которая приходит в голову, конечно, ёбнутая. У Феликса других не водится. Он оглядывается по сторонам, удостоверяясь, что поблизости никого нет, а после распахивает дверь и несётся к окну. Сначала нервно крутит колёсико, закрывая раскрытые горизонтальные металлические планки, и только потом безжалостно срывает их с карниза и укутывается. Ему нужней. Жалюзи холодные, метр на метр; Феликс стискивает зубы от холода, заворачивая себя как буррито, а потом что есть сил бросается к лестнице. Перескакивает через ступеньки, спускаясь вниз; два раза поскальзывается, почти теряя свою импровизированную одёжку по пути; и наконец оказывается на своём этаже. Какая-то часть его даже наивно полагает, что этот неприятный инцидент закончится менее травматично для Феликса и его достоинства, потому что он уже видит очертания двери их с Джисоном комнаты в конце коридора. Полминуты, в его возбуждённом состоянии и то секунд двадцать, и Феликс сможет наконец выдохнуть, но все его надежды рушатся, стоит ему заметить три знакомые фигуры, которые, кажется, только его и ждали.       — Милое платьице, Ликс, — улыбается Минхо. — Уверен, Хёнджину понравится.       — Вы не посмеете, — с ужасом произносит Феликс, сильнее прижимая удерживающие жалюзи руки к груди. Посмеют. Эти — точно. — Я же, блять, отомщу. И месть моя будет страшной, ребята. Всю свою жизнь на неё положу, слышите? И жизнь своих детей, и внуков, и правнуков, и… Не смейте, суки! Только не туда! Лучше на улицу сразу! Но не туда!..       — Да ладно тебе. Зайдешь, поздороваешься и пойдешь по своим делам дальше, — воркует над ухом Чанбин и мёртвой хваткой сильных рук обнимает Феликса за плечи, таща его в место, которое обходят даже сбежавшие с ада черти.       — Чонин! Хотя бы ты!.. — цепляется за свою последнюю надежду Феликс. — Я кормил тебя, неблагодарный говнюк! Я заботился о тебе, как о собственном брате!       — Прости, хён, — ничуть не сожалеюще улыбается первокурсник. — Я люблю тебя, ты знаешь. Но мы живём ради зрелищ.       Это последнее, что Феликс слышит, прежде чем его в три пары рук заталкивают в комнату главы дисциплинарного комитета Хван Хёнджина, а затем любезно закрывают дверь с другой стороны. Заботливые, сука.       Вообще-то, если говорить начистоту, в своей голове Феликс уже представлял себя голым перед Хёнджином в его комнате (а комната у Хёнджина хорошая: он живёт в ней совершенно один на правах активного социального элемента университетской жизни), но ни в одной из его фантазий это не случалось при таких обстоятельствах. И ни в одной из них он не был завёрнут в сраные жалюзи.       — Привет, — говорит Феликс и пытается принять менее смехотворную, унизительную позу — настолько менее, насколько это вообще возможно в его-то положении. — А я вот покрасился. Решил попробовать новый оттенок блонда. «Золотая пыль» называется. Что думаешь?       Хёнджин отнимает взгляд от книги. И лицо его, когда он смотрит на мокрого, завёрнутого лишь в одни жалкие жалюзи, Феликса… сложное. Нечитаемое. Нехорошо это всё, ой как нехорошо. У любого терпения ведь есть конец, даже если это терпение Хёнджина — самого терпеливого, боже, человека, который снисходителен настолько, что до сих пор не выкинул их с Джисоном к ректору на ковёр. Феликс ходит по этой тонкой грани уже четвёртый год, прощупывает, протаптывает, присматривается, каждый раз откусывает кусок больше, чем может прожевать (тут проблема в том, что во всём, что касается Хёнджина, Феликс глупо и по-человечески жаден), а затем смотрит, насколько же ещё Хёнджина хватит. Феликс не знает, когда надо остановиться. Феликс не хочет останавливаться, начнём с этого. Он каждый учебный год начинает с обещаний исправиться, взяться за голову, посвятить всего себя учёбе, найти какое-нибудь безобидное хобби, безопасное в первую очередь для других людей, и каждый год всё равно случается что-то, от Феликса независящее, что ставит его вот в такие вот дурацкие, неловкие положения. Проклятье, не иначе как.       — Феликс, — произносит Хёнджин таким обречённым тоном, что становится стыдно, правда стыдно, а Феликс не то чтобы обладатель сильно обострённого чувства стыда, оно у него даже в некоторой степени притуплено.       — Хёнджин, — кивает Феликс нервно и неловко топчется на месте.       — На тебе жалюзи? — всё-таки уточняет он, откладывая в сторону книгу. — А под ними, несложно догадаться, ничего?..       — Это новое унисекс платье от «Гуччи» лето-весна, — Феликс важно распрямляет плечи, позирует, но тут же тушуется под этим взглядом. — Я создаю тренды.       На долю секунды Хёнджин устало прикрывает веки, и Феликс рассчитывает на то, что это идеальный момент дать дёру, но стоит ему только шевельнуться в сторону двери, как Хёнджин осаждает его одним лишь властным:       — Стой на месте, Феликс.       И ладно, это секси. То есть ну просто возмутительно секси, Феликс даже забывает испугаться, потому что, кажется, у него нормальный такой кинк на подчинение. И он обязательно основательно над этим подумает и порефлексирует, но позже, когда будет в своей безопасной зоне и когда на теле будет надето что-то, помимо холодных металлических жалюзи. А сейчас он стоит, почти сухой после забегов на короткие дистанции, и наблюдает за тем, как Хёнджин поднимается с кровати и направляется к шкафу; как он копается там долгие несколько секунд, а затем достаёт толстовку и спортивные штаны и протягивает их мнущемуся Феликсу.       — Дверь в ванную там. Чистые полотенца, если нужно, во втором ящике. А жалюзи, будь добр, — Хёнджин вздыхает, — оставь. Это всё ещё имущество университета.       — Спасибо.       Ванная комната у Хёнджина маленькая, но зато своя, чистая и без всяких соседей-надоед, сексуально ориентированных на смесители, которые обязательно нужно ломать пару раз в несколько месяцев для статистики, иначе жизнь прожита зря. Феликс выпутывается из жалюзи, оставляя их лежать на полу рядом с пушистым ковриком, наскоро ополаскивается в душе, вытирается чистым полотенцем (которое в самом деле лежит во втором ящике, и это такое вау, потому что у Феликса с Джисоном такая страшная дезорганизация в комнате, что Феликс не помнит, как это, когда всё лежит на своих местах), а после надевает на себя Хёнджинову одежду. Глаженную — боже, кто вообще гладит толстовки? — и чистую, пахнущую стиральным порошком и, едва уловимо, самим Хёнджином. Что-то такое совершенно неописуемо-непередаваемое, беспощадно гнущее все внутренние установки, ломающее барьеры, которые Феликс безрезультатно строит, чтобы создавать хоть какую-то иллюзию контроля. Запах тёплой кожи, геля для душа, туалетной воды, крема для рук, мятных леденцов для горла, утреннего солнца.       Господи, как же глубоко и сильно Феликс в своей влюблённости. Он просовывает руки в карманы толстовки, отделанные мягким тёплым флисом, и даёт себе лишнюю минуту слабости. Позволяет прижаться носом к плечу, прикрыть глаза и представить, каково это Хёнджина обнимать. Наверное, больно, потому что потом придётся отпускать. Кажется, Феликсу и правда пора со всем этим заканчивать. Со своей влюблённостью в первую очередь, пока три года внезапно не помножились на два, а то и вовсе на три. Пока вынырнуть ещё не поздно, пока дышать с трудом, но ещё получается.       Феликс знает. Знает, а не может.       — Передай двести тринадцатой, что им лучше не попадаться мне на глаза ближайшую неделю, — говорит Хёнджин, когда Феликс выходит из ванной, тихо прикрывая за собой дверь.       — Извини, — какого-то чёрта смущается Феликс, хотя это совершенно не в его стиле. — И спасибо. За всё, в общем.       Хёнджин вздыхает, и что-то на его лице разглаживается. Едва заметно для других, потому что он всегда удивительно хорошо контролирует выражение своего лица, но явно для Феликса, который положил свои лучшие студенческие годы на то, чтобы до мельчайших подробностей запомнить, как меняется это лицо в тех или иных ситуациях. Как дёргаются уголки губ, когда Хёнджин чем-то недоволен; как опускаются ниже брови, когда он о чём-то думает. Хёнджин не кусает губы, когда нервничает, не царапает кожу на пальцах, отрывая заусенцы, как это делает сам Феликс. Он ни жестом не показывает, когда устал, никогда не жалуется на всю ту работу, которую скидывают на членов студенческого совета, но Феликс всё равно почему-то чувствует, когда ему по-настоящему тяжело. Когда нужно остановиться.       Феликс ведь не всегда катастрофа, правда, даже если в это трудно поверить. Иногда он изо всех сил пытается ей не быть. Держит в узде соседей по блоку, разгоняет курящих на лестнице первашей, по собственной воле приходит в дисциплинарный комитет, чтобы помочь разобрать бумажки, и заваривает Хёнджину чай, когда тот допоздна засиживается за своим столом. В те редкие дни, когда Хёнджину тоже тяжело, когда он тоже, как и все, не справляется, Феликс пытается быть для него поддержкой, сделать хотя бы жалкую половину того, что на протяжении многих лет делает для него Хёнджин.       — Надень мои тапки, не иди босиком, — говорит он и кивает на стоящие у двери тапочки. — И да. Новый оттенок блонда тебе к лицу. Красиво.

;;;

      Феликс говорил, что ненавидит субботники? Нет? Значит говорит сейчас.       Феликс ненавидит субботники. Настолько, насколько вообще можно ненавидеть просыпаться в свой выходной, а затем тащиться до самого обеда — пока беспощадное июньское солнце не иссушит мозги окончательно — вылизывать немаленькую территорию студенческого городка. Та ещё головная боль, особенно если за ночь перед этим ты пил.       Хёнджин звонит ему как и положено в восемь утра, но ответить Феликс не может в силу нескольких обстоятельств. Во-первых, какая-то часть его до сих пор спит, хотя другая вполне осознанно пытается отпихнуть вдавившего его в угол кровати Джисона в сторону. Джисон, кстати, это второе обстоятельство. Что именно он забыл у Феликса под одеялом — с учётом того, что его собственная кровать находится буквально в метре, — Феликс помнит плохо. От друга пахнет лосьоном после бритья, немного пивом и клюквенной водкой, которую этот придурок разлил Феликсу на подушку. Он горячий всегда, а сейчас особенно, когда из не зашторенного окна вовсю светит солнце, и терпеть его рядом с собой с каждой секундой становится всё трудней и трудней.       Телефон, тем временем, продолжает звонить. Удивительная настойчивость. Феликс щурится из-за луча, который врезается в глаз, стоит ему только приоткрыть припухшее ото сна веко, а затем скидывает с себя Джисонову руку и пытается подняться. Получается плохо. Позвонок щёлкает, когда Феликс худо-бедно принимает вертикальное положение, опираясь ладонью на смятую простынь, наполовину съехавшую с матраса, а голову простреливает кратковременная, острая боль. Феликс начинает вспоминать. Кажется, вчера он пытался сделать колесо.       — Завалите его уже кто-нибудь, боже!       А вот и причина, почему Джисон спит не в своей кровати. Потому что на ней уже спит Со Чанбин из двести тринадцатой. Спит в одних лишь трусах, выкинув на пол подушку и одеяло, а в ногах у него, свернувшись калачиком, лежит Сынмин. Тоже в трусах (ладно, было бы хуже, если бы без), но в футболке — почти сто восемьдесят сантиметров длинных костей, каким-то непостижимым образом сложившиеся в кубик Рубика; и чёрт разберёшь, где нога, а где что.       — А чё вчера было? — спрашивает Феликс, когда валяющийся где-то на полу под пустой пачкой от чипсов телефон замолкает. Он чешет горячий, нагретый на солнце затылок, прижимаясь лопатками к прохладной стене, и смотрит на Джисона, пускающего слюни на подушку. Ну и мерзость. А в голове, между тем, совершенно пусто. Ни-че-го. — Пацаны, просыпайтесь. К себе валите, а. Такое количество мужиков на квадратный метр плохо сказывается на моей дыхательной системе. Ну и вонь!       — Мы — тестостероновая бомба, — слабо возражает Чанбин и переворачивается на другой бок, случайно пихая Сынмина пяткой. Того это, впрочем, не сильно заботит. Спит как убитый.       Феликс вздыхает. Хочется глотнуть свежего прохладного воздуха, а не этого — горячего и проспиртованного; ещё — воды, но ничего такого поблизости нет, кроме кружки с какой-то сомнительной мешаниной, которую сегодня ночью готовил Джисон. Жуткая дрянь, легче сразу умереть от обезвоживания. И вот когда Феликс находится в активной разработке плана под названием «Найти чистую фильтрованную воду в этом алкогольном царстве», телефон начинает звонить по новой.       Точно, телефон.       Феликс совершенно не грациозно скатывается на пол, придавливая рукой что-то из еды, и не сразу откапывает в горе мусора собственный смартфон, на экране которого значится три пропущенных от главы дисциплинарного комитета. А такое, знаете, заставит устрашиться даже бессмертного. А Феликс не бессмертный. Феликс что-то между — у него смертное, подверженное гниению тело, но бессмертная душа; именно так он говорит, когда в его крови появляется хотя бы капля алкоголя и он вспоминает, что по натуре своей философ, — поэтому игнорировать звонки Хёнджина Феликс никому не советует, себе — в первую очередь.       — Доброе утро, Феликс, — невозмутимо говорит Хёнджин, когда Феликс всё-таки поднимает трубку, прижимая телефон к уху. — А я уже шёл тебя будить.       «Хорошо, что не пришёл», — думает Феликс и косится на Чанбина, чешущего свою задницу.       — Ты знаешь, что я чисто принципиально не поднимаю трубку по выходным? — Феликс надеется, что его голос звучит хотя бы вполовину трезво. — Я работаю по графику nine-to-five и ни минутой больше. Хотя ради главы дисциплинарного комитета я, несомненно, сделаю исключение. Ты что-то хотел, Хёнджин?       — Приятно знать, — слышится смешок по ту сторону. — Я звоню напомнить про сегодняшний субботник, на который мы все очень ждём тебя и Джисона.       — Бля.       — Что-что? Извини, не расслышал.       — Улёт, говорю, — говорит Феликс громче. — Обожаю субботники.       — Я знаю, — хмыкает Хёнджин. — Поэтому и звоню напомнить. А то вдруг проспишь, расстроишься.       О, Феликс ещё как расстроится. Расстроится, что вообще проснулся. Ни на какой субботник он, конечно же, идти не планировал, у него и без того дел завались — поспать, поесть, потом опять поспать. Ночь была трудная, тяжёлая, нужно в срочном порядке восстанавливать энергию, но ты попробуй всё это как-нибудь объяснить Хван Хёнджину, который, Феликс подозревает, никогда не слышал в свой адрес слово «нет».       — А чё, во сколько субботник? — спрашивает Феликс, понимая, что идти всё-таки придётся.       — Через полчаса.       — Треш.       — Не забудь нанести солнцезащитный крем и хорошо позавтракать. И надень что-нибудь на голову, чтобы не схватить солнечный удар.       — Ладно, папочка.       — Ты только что назвал меня папочкой?       — Нет, это ты услышал то, что хотел.       — Ты назвал меня папочкой, — уже увереннее повторяет Хёнджин.       — Ничего не знаю, — невинно говорит Феликс и не может сдержать довольной улыбки. — Пока, Хёнджин. Ты отвлекаешь меня. Всего тридцать минут на сборы, а столько всего ещё нужно успеть. Позавтракать, крем нанести!       — Феликс…       — Пока!       Ну вот и какие, к чёрту, субботники, скажите на милость? Общественный труд это, безусловно, хорошее дело, но только тогда, когда это самое дело стоит затраченной энергии, которую Феликс старательно бережёт для более рациональных вещей. А вот благосостояние их университета его мало чем волнует. Пусть только в туалетах всегда будет бумага, а в столовой — сосиска в тесте. Феликсу мало нужно для счастья.       — Из всех людей в этом месте только у Феликса есть яйца называть главу дисциплинарного комитета «папочкой», — полусонно бормочет Сынмин, одной частью туловища свисая с кровати. — Ликс, я тебя уважаю. Принесёшь мне воды?       — А я тебя нет, потому что я помню, как прошлым вечером ты оторвал ушко от моей любимой чашки, — недовольно ворчит Феликс и тянется, чтобы несильно ударить Чанбина по заднице. — Воды нет. Эй, хён, давай просыпайся и топай к себе. Алло, я с кем говорю? Ребята, серьёзно, вставайте!       Должной реакции не следует. Вообще никакой, если на чистоту. Товарищи-собутыльники продолжают спать, как спали, не реагируя даже на яркий солнечный свет из окна — Феликс догадывается, что их не разбудить даже развернувшейся под боком ядерной войной. Он отскребает себя от пола, голой пяткой цепляясь за глянцевую упаковку из-под сухариков, и ползёт к окну. Открывает его, впуская в душную комнату немного свежего воздуха, ещё не успевшего нагреться на солнце к восьми утра, а затем ползёт в ванную комнату. Кажется, у него остаётся не больше двадцати минут на сборы, а надо ещё Джисона разбудить.       Спящий в ванной Ли Минхо, укутанный в плед и с мягкой игрушкой вместо подушки под головой, не становится неожиданностью. Феликс тормозит в дверях, зависая взглядом на чужой голой лодыжке, которая не поместилась в небольшую стапятидесятисантиметровую чугунную ванну (этой ванной, к слову, Феликс очень гордится, потому что только у них и ещё пары человек на этаже вместе с душем есть ещё и ванна), поэтому теперь свисает вниз. Удовлетворённая улыбка трогает губы. С чужой макушки набекрень съезжает дурацкий розовый парик — откуда они его взяли, Феликс уже и не помнит, — бледное, омерзительно благородное лицо блестит глиттером, а на лбу и на щеках то тут, то там виднеются написанные чёрной подводкой непристойности — Феликс готов поставить руку на отсечение, что кривенький член с хорошо прорисованными лобковыми волосами, это работа Джисона. Кажется, то была часть расплаты за прошлый раз, когда придурки-соседи запихнули Феликса в комнату главы дисциплинарного комитета в одних лишь жалюзи.       Феликс ещё раз весело улыбается, а после отворачивается к раковине. Чистит зубы, намыливает пенкой лицо, наносит тонер, роняет баночку на пол и ударяется виском о незакрытую дверцу тумбочки, ругаясь сквозь зубы, но приятель из двести тринадцатой едва ли реагирует — только переворачивается на другой бок, упираясь щекой в холодную чугунную поверхность ванны, и продолжает спать. «Всем бы такой крепкий сон, как у этих придурков после пьянок», — хмыкает про себя Феликс, а затем накидывает на Минхо сбившийся в угол плед и выходит из ванной, не до конца закрывая дверь.       В комнате картина меняется не сильно. Феликс прикладывает ладонь ко лбу и думает, как быть дальше — времени, между тем, становится всё меньше и меньше. Джисон, очевидно, ни на какой субботник не пойдёт, не в таком состоянии; соседи из двести тринадцатой — тоже, а Сынмин… Он резко подскакивает, когда в двери слышится стук, а затем, стоящий по ту сторону Хёнджин говорит:       — Феликс? Ты проснулся? Я принёс тебе завтрак.       Феликс пересекается с Сынмином взглядами — и там звенящий вселенский ужас, перемешанный с не до конца выветрившимся блеском от клюквенной водки, а ещё полное осознание того, что Хёнджин с ним сделает, если найдёт здесь. Сынмин активист, у него повышенная стипендия, членство в студенческом совете и должность в комитете по дисциплине; ему по статусу не положено находиться там, где, по всеобщему утверждению, рождаются все земные катаклизмы и несчастья. И Феликс это понимает тоже.       — Он убьёт меня!.. — шёпотом кричит Сынмин и скатывается на пол с кровати прямо на пустые жестяные бутылки из-под пива. — Заживо съест!..       — Хватай Чанбина и в туалет, — командует Феликс и ногами пытается загнать мусор под кровать. — Быстрее!       Чанбин низкий, но крупный. Он три раза в неделю ходит в спортзал, расположенный на территории кампуса, чтобы обниматься с гантелями и неумело флиртовать с хорошенькими первокурсницами, помогая им тягать штанги. Феликс ломает себе спину, пока стаскивает его за руки с кровати, Сынмин подпихивает сзади; по пути к ванной комнате они громко врезаются втроём в шкаф, чудом не проламывая деревянную створку, и где-то тогда Чанбин, наконец, просыпается и уже сам плетётся вперёд. Последние пару шагов они не идут, а летят: Феликс безжалостно толкает их в спины, не особо заботясь о чужом физическом состоянии, и захлопывает за приятелями дверь. А после несётся открывать Хёнджину.       — Хёнджин! — преувеличенно-бодро приветствует его Феликс и широко улыбается. — А я вот как разу жду, когда впитается солнцезащитный крем. Пятнадцать минут, помнишь? Ультрафиолет — это так страшно. Всё из-за самолётов и дезодорантов, они рушат озоновый слой. Я бы не хотел умереть от рака кожи. Ты, наверное, тоже. Знаешь, могу посоветовать тебе такой балдёжный крем на химических фильтрах нового поколения, не требующий обновления каждые два часа!.. Чудо, ну какое чудо! Корейские производители вышли совершенно на новый уровень!..       А Хёнджин… смотрит. Смотрит и молчит. В одной руке у него коробочка со свежими булочками из кофейни, которая находится на территории студенческого городка, и по этой причине студентам там делают неплохую скидку. В другой руке два стаканчика кофе, и Феликс хочет умереть прямо на месте под этим внимательным прищуром. Он послушно отходит в сторону, позволяя Хёнджину пройти глубже в комнату, и молится всем известным и нет богам, чтобы жуткий запашок перегара успел выветриться.       — Я знал, что ты не успеешь позавтракать, — медленно говорит Хёнджин, и Феликс неосознанно смыкает лопатки, выпрямляясь. — Поэтому принёс тебе булочки. Джисону тоже, но, кажется, он не в состоянии сегодня завтракать, да?       — Он страшно простудился, — сетует Феликс и подходит к кровати, чтобы натянуть на чужое туловище одеяло, а затем заботливо проверяет температуру, укладывая ладонь на горячий лоб. — Лёг спать, не высушив голову, и простудился. А он так хотел пойти на субботник, ты бы знал!       — Могу предположить, насколько.       — Ну ничего! Зато я во всеоружии! — бодро говорит Феликс и смотрит на стоящего у дверей Хёнджина, незаметно — нет — ногой подталкивая выглядывающую банку из-под пива глубже под кровать.       — Ты не знаешь, где двести тринадцатая? — спрашивает Хёнджин. — Я хотел пригласить и их на субботник, но, к огромному сожалению, не обнаружил их в комнате.       — Понятия не имею.       — Правда?       — Правдивее некуда, — горячо заверяет его Феликс. — Ты знаешь, из меня плохой лжец. Куда мне обманывать главу дисциплинарного комитета?       И именно в этот момент из ванной доносится грохот, а после — отборный мат Ли Минхо.       — Не трогайте мой смеситель, суки! — резво просыпается Джисон. — Его только-только заменили!       Феликс ненавидит субботники. Но своих соседей — больше.