Методы воспитания

      Феликс не всегда катастрофа. Иногда он — тихая катастрофа; грустная катастрофа, у которой тоже случаются плохие дни, выбивающие из колеи; сложная катастрофа. Иногда у Феликса не остаётся сил смеяться над собственными неудачами, смеяться вообще, и в такие дни, когда Феликс молчит, — когда не взрывается яркими звёздами на части, не сносит своей неуёмной энергией попадающие на пути планеты, не сбивает с орбит спутники — люди всегда почему-то думают, что с Феликсом что-то не так. Что ходячим катастрофам нельзя грустить по идее, им можно только случаться, всегда держаться в форме и не иметь своих проблем — катастрофических.       В тот вторник Феликс — грустная катастрофа. Он лежит на пуфике в кабинете дисциплинарного комитета, подложив под голову свёрнутую в рулон толстовку, и периодически — в перерывах между звуками печатающего принтера и стука длинных ногтей Чэвон по клавишам ноутбука — вздыхает. У него садятся социальная и энергетическая батарейки, ещё он немного расстраивается из-за плохо написанного теста, к которому готовился вчера почти весь день, поэтому всё, на что его хватает, это пара вымученных улыбок, чтобы люди вокруг не чувствовали себя некомфортно. Другим не нравится, когда Феликс такой. Феликсу самому не нравится, когда он такой, но он всё равно ничего не может с этим поделать — иногда можно, иногда нужно. Он подкладывает под щеку ладонь, смотрит на белые листы бумаги, которые с шумом поедает принтер, а после сталкивается взглядами с сидящей за своим столом Чэвон. Она улыбается — мягко, ненавязчиво — с долей позволительного беспокойства, которое никогда не перейдёт за отметку «слишком», потому что заместительница главы дисциплинарного комитета всегда знает, когда лучше просто промолчать. Иногда молчаливая поддержка — самая лучшая поддержка. Чэвон заваривает Феликсу чай, делится шоколадным батончиком и прикрывает жалюзи, чтобы раздражающий солнечный свет не попадал лежащему Феликсу на лицо. И пока это лучшее, что делало для него человечество с того момента, как Феликс проснулся — то есть всего четыре часа назад. Хотя тут Феликс откровенно лукавит. Лучшее — это Хёнджин, который входит в кабинет, прижимая к груди большую чёрную папку, и от одного лишь взгляда на него физически становится легче.       — Нельзя умирать в кабинете дисциплинарного комитета, — командует он, когда взглядом натыкается на растёкшегося по чёрной коже пуфика Феликса.       — Это тоже есть в своде запретов университета? — уточняет Феликс негромко.       Хёнджин едва заметно хмурится. В случае Феликса «негромко» — равно умирающе, потому что «громко» — это та нормальная частота, на которой он всегда говорит, а если нет, значит где-то что-то сдохло. Феликс пытается улыбнуться, — потому что когда он этого не делает, людям не по себе, они перенимают плохое настроение, — но выходит совсем плохо, так сильно натянуто, словно прямо сейчас уголки губ треснут от напряжения.       — Мне казалось, что за три года ты нарушил уже все запреты, чтобы выучить их наизусть. Тебе виднее, — говорит он в итоге, а после кладёт папку на угол стола Чэвон, что находится ближе к двери, и подходит к Феликсу. — Ты хорошо себя чувствуешь? Отвести тебя в медпункт?       Он присаживается перед пуфиком на корточки, чтобы их лица оказались на одном уровне, и это такой грязный, бесчестный приём, потому что всё, что Феликсу теперь хочется, это броситься ему на шею и страшно разныться.       — Я в порядке, но у меня был жуткий день, — признаётся Феликс. — А он — ну, знаешь, — начался буквально четыре часа назад, поэтому боюсь, что дальше только хуже. Не обращай на меня внимания, ладно? Я полежу тут немного, а потом пойду на пары.       Хёнджин смотрит на него внимательно, как смотрит вообще всегда, выковыривая наружу всякое, а Феликс в курсе, что выглядит сегодня хуже обычного. Он не выспался, не успел толком позавтракать, не замазал консилером синяки и веснушки, вылезшие на его лице как грибы после дождя, когда УФ-индекс поднялся выше среднего после зимы. Ему всегда хочется быть немного лучше, чем есть на самом деле, когда Хёнджин смотрит на него. И эта глупая, влюблённая необходимость такая уязвимая часть Феликса, что если Хёнджин что-нибудь скажет по этому поводу, как-то прокомментирует болезненный вид, будет больно. Но Хёнджин молчит. Не говорит ни про синяки, ни про веснушки; глядит взглядом мягко, осязаемо, а после спрашивает:       — Хочешь прогулять пары?       Феликсу сначала кажется, что он ослышался. Тронулся умом с этой вашей премерзкой учёбой, которая к концу семестра безжалостно выжимает все соки, но Хёнджин всё смотрит и смотрит, а в его словах не слышится подвоха или двойного дна.       — Что?..       — Хочешь ли ты, Феликс, прогулять со мной пары? — повторяет он медленно, с расстановкой. — Нужно же хоть раз воспользоваться привилегиями главы дисциплинарного комитета. Чэвон-а, выбьешь нам освобождение? С меня кофе.       — Ты что, серьёзно собрался прогулять пары? — удивлённо говорит Чэвон и смотрит на Хёнджина неверяще. Феликс её очень понимает. — Я должна начать беспокоиться?       — Забота о моральном состоянии студентов — это тоже часть нашей работы, — невозмутимо отвечает Хёнджин и поднимается на ноги, протягивая Феликсу руку. — Ну что, идёшь? Или предпочтёшь свиданию со мной пары?       Феликс виснет всего секунду. А затем мёртвой хваткой впивается в чужую ладонь, потому что? Хёнджин только что сказал слово «свидание»? Ему, Феликсу? Не послышалось, не почудилось? Кажется, нет. У него на лице читается такой очевидный, щенячий восторг, что Хёнджин не сдерживает смешка, пока тянет Феликса на себя, а после ставит того на ноги. И сразу как-то жить хочется, улыбаться, сразу хорошо так становится, хотя Хёнджин ещё ничего не сделал — он уже сделал достаточно.       Он вылетает из кабинета дисциплинарного комитета пулей, не выпуская из крепкого захвата локоть Хёнджина, и со всех ног несётся к лестнице, надеясь, что к тому времени, как они достигнут главных дверей, Хёнджин не успеет передумать. А Хёнджин только и успевает что схватить брошенную на стул сумку и скомкано попрощаться со смеющейся им в спины Чэвон.       — Нельзя бегать по коридорам!.. — произносит Хёнджин на выдохе, едва поспевая за петляющим между студентами Феликсом.       — Это быстрый шаг, — возражает он и соскакивает с последней ступеньки, ловя в полуобъятия Хёнджина и его кожаный депутатский портфельчик.       Тот смотрит так, поправляя отсутствующие складки на лёгкой глаженой рубашке, словно заранее жалеет о своём решении, но Феликсу уже всё равно. Ему дали зелёный свет, и он что есть силы вдавливает газ в пол и на всех скоростях — буквально — несётся вперёд, перелетая вместе с Хёнджином — и его депутатским портфельчиком, конечно же, куда без него! — через турникеты.       К двенадцати часам дня солнце уже в зените и находится в самом центре неба — припекает безбожно. Феликс щурится, прикрывая глаза ладонью, а после оборачивается на Хёнджина, который останавливается позади трапециевидных гранитных ступенек и смотрит на Феликса тоже. До последнего кажется, что всё это шутка, потому что за три с половиной года обучения в университете Хёнджин не пропустил ни одной пары по неуважительной причине. Лишь на втором курсе после Рождества он ушёл на больничный на три дня (и все эти три дня Феликс штурмовал его комнату, таская то апельсины, то лекарства, о которых Хёнджин не просил), а потом довольно быстро вернулся в строй — как именно, Феликс не уверен, потому что когда болеет он сам, то ему, как минимум, нужна неделя, чтобы прийти в себя. И вот теперь Хёнджин ради него собирается прогулять пару. Феликс не хочет обманываться, не хочет мнить себя особенным, потому что причины могут быть любые: например, Хёнджин всего лишь не хочет сидеть в душном кабинете и учиться, когда за окном цветёт вишня, и дело вовсе не в Феликсе. Он просто попался под руку — обычно жизнерадостный и полный неуёмной энергии, он так громко стенал, что Хёнджину элементарно стало его жаль.       Феликс ничуть не особенный, он знает. Хёнджин просто такой человек — очень, очень хороший. Он своей ненавязчивой, прозрачной заботой заставляет людей вокруг чувствовать себя исключительными. И это совсем не плохо, нет. Просто однажды Оскар Уайльд сказал: «Никогда не люби того, кто обращается с тобой, будто ты обычный», и Феликс влюбился в Хёнджина глубоко и безнадёжно, потому что только под его взглядом Феликс чувствует себя необычным. Особенным.       — Чем хочешь заняться? — спрашивает Хёнджин и незаметно отодвигает Феликса в сторону, чтобы спешащие к третьей паре студенты не снесли его с ног.       — Я не знаю, — взволнованно признаётся Феликс. — То есть знаю, потому что есть столько вещей, которые я хочу сделать, но я не знаю, за что хвататься, поэтому…       — Выдохни, Феликс, — мягко хмыкает Хёнджин, а затем протягивает руку, чтобы убрать лепесток, упавший на Феликсову светлую крашеную макушку. — У нас ещё много времени.       И Феликс в самом деле выдыхает. Какая-то часть его всё ещё боится, что вопреки своим словам Хёнджин прямо сейчас развернётся и вернётся в университет, оставляя его один на один со своим глупым, влюблённым сердцем. Но другая часть — знающая Хёнджина, уверенная в нём и в том, что никогда и ни за что он не обидит Феликса по доброй воле — доверяет. Слепо и безоговорочно.       — Хорошо. В таком случае, для начала я хочу покормить уток.       — Уток? — переспрашивает Хёнджин чуть удивлённо.       — Уток, — радостно кивает Феликс и снова цепляет Хёнджина за локоть, уверенно шагая вперёд. — Только не говори мне, что ты не кормил уточек, которые живут у нас в парке за университетом.       — Никогда, — признаётся Хёнджин. — Для этого есть работники парка, которым, между прочим, платят за это зарплату.       — И всё-таки ты душнила, — обречённо заключает Феликс и приваливается к чужому плечу так, как всегда делает, когда ему комфортно идти с кем-то бок о бок. — В самом лучшем смысле этого слова, конечно же. Ничего такого, честно. Ты знаешь, что мировая экономика держится исключительно на душнилах? В ином случае такие, как я, непременно бы её разрушили.       — Никогда ещё меня не оскорбляли так изящно, — лаконично замечает Хёнджин.       — Я имею некоторый опыт в этой области.       — Замечательный опыт.       — Я тоже так думаю.       В зелёном, огороженном со всех сторон высокими деревьями парке, где воздух свежее и прохладнее, дышится на уровень легче. Феликс всё ещё держится за Хёнджиново предплечье, потому что это одна из его глупых, нелепых привычек — держаться ближе, почти вплотную к своим друзьям. И пускай Хёнджин ни разу не Джисон, с которым Феликсу однажды пришлось даже делить зубную щётку; ни Юнджин с абсолютно той же идентичной привычкой виснуть на чужих руках; ни Сынмин или первокурсник Чонин; или те же ребята из двести тринадцатой. Но он тоже друг. Не такой близкий, как хотелось бы, но всё равно друг — надёжный и верный, который за три года давно доказал, что на него можно положиться.       Иногда Феликс думает, что справится. Как-нибудь выкарабкается из этой глубокой, почти бездонной ямы, если однажды Хёнджин отвергнет его и ненамеренно разобьёт сердце. Не справится только, если потеряет Хёнджина и как друга тоже. Если однажды его больше не будут ждать в кабинете дисциплинарного комитета, держать для него кружку, оставлять на него печенье, заваривать чай. Если однажды Хёнджин перестанет улыбаться Феликсу по-настоящему — не той отрепетированной, вежливой улыбкой, какой он улыбается большей половине университета, а другой, особенной.       Феликс не боится разбитого сердца, правда. Оно ведь неизбежно, оно беспрестанно и извечно — всегда когда-нибудь с кем-нибудь случается; режет, болит, но непременно делает сильней. Феликс боится, что в один из дней — как сейчас, когда солнце яркое, трава зелёная, а жизнь бесконечно длинная — Хёнджин посмотрит на него, и Феликс больше не будет под его взглядом особенным.       — Ты знал, что уток нельзя кормить хлебом? — спрашивает Феликс, когда они останавливаются недалеко от искусственного водоёма, где по ровной глади воды тёмно-коричневые утки наворачивают круги.       — Это все знают.       — Не все, — фыркает Феликс и тянется к висящему на спине рюкзаку. — Когда на первом курсе я первый раз решил прогулять физкультуру, я пришёл сюда и увидел уток, а потом решил покормить их остатками сырной булочки, которая осталась у меня с обеда. И тогда первокурсница, которая, как и я, тоже прогуливала физкультуру, отругала меня и сказала, что вот из-за таких придурков утки и умирают, — Феликс улыбается, вытягивая из заднего кармана рюкзака початую пачку овсянки, завязанную резинкой для волос. — Это была Юнджин. Так мы и подружились.       На первом курсе Юнджин мало чем отличалась от себя теперешней. В ней было немного больше стремления к учёбе, меньше желания отчислиться и каре, которое за три года отросло почти до поясницы. Не будь Феликс стопроцентным отрефлексированным геем, который принял свою принадлежность ещё в средней школе, он бы непременно влюбился в неё после того, как она бросила ему в лицо жменю риса.       — И поэтому теперь ты всегда носишь с собой овсянку? — весело хмыкает Хёнджин. — А учебники, значит, слишком тяжёлые, чтобы их носить.       — Но это правда! — говорит Феликс и скидывает на траву рюкзак, а после поворачивается к Хёнджину. — У меня сколиоз, ладно? Мне нельзя таскать тяжести. А теперь давай руку.       Хёнджин послушно ставит свой депутатский рюкзачок на землю, заворачивает рукава рубашки и только потом протягивает ладони. Феликс совсем немного — честно немного — зависает на его красивых бледных предплечьях, увитых связками просвечивающихся сквозь кожу синеватых вен, а потом щедро отсыпает ему овсянки — хорошую, между прочим, из овса первого класса; Феликс на утках не экономит. На себе — да, на утках — нет.       Утки смешные. Трусливые, но любопытные — они не подплывают слишком близко, когда Феликс и Хёнджин оказываются у самого берега, на специальной вымощенной досками платформе, но стоит первым хлопьям упасть на поверхность воды, как они тут же скопом несутся вперёд. И есть в этом что-то чудное, особенное, когда Хёнджин стоит совсем рядом, плечом к плечу, и с улыбкой, не спеша, бросает уткам овсянку. Столько раз Феликс приходил сюда, чтобы посидеть на берегу, наблюдая, как небольшие утки (с короткой, гибкой шеей, которую они ловко погружают в мутноватую воду, и забавными лапами — больше всего Феликс любит смотреть, как они очаровательно барахтают ластообразными перепонками) кружатся по воде и иногда выбираются на сушу, но только теперь он замечает, насколько же это всё-таки волшебно. Хотя, наверное, дело просто в Хёнджине, которому Феликс мечтал показать уток ещё с первого курса, но почему-то никогда не находил в себе смелости пригласить его.       Разве захочет извечно занятой и идеальный глава дисциплинарного комитета смотреть на каких-то дурацких уток? Разве ему это нужно, интересно? Феликс находил в себе смелость ставить на уши весь университет, нарушать правила, но никогда — простого пригласить Хёнджина куда-нибудь. Ему всегда казалось, что у Хёнджина нет ни желания, ни времени, чтобы тратить его на такого, как Феликс, но вот он стоит рядом, прогуливает вместе с Феликсом пары и кормит этих дурацких уток, которые никому никогда не интересны, кроме Феликса.       Всё это — сказка. Ненастоящая реальность, потому что в настоящей Хёнджин далеко; он на другой стороне берега, куда Феликсу никогда не добраться, и всё, что он может, это лишь отчаянно махать руками в попытках привлечь внимание. В настоящей реальности у Феликса нет и шанса, а в этой будто да. В этой реальности Хёнджин снова смотрит на Феликса мягко и нежно; он ненавязчиво касается ладонью спины, чтобы не позволить Феликсу подойти к воде слишком близко и упасть. Он в который раз заставляет его чувствовать себя особенным, исключительным не перед остальными людьми, — потому что каждый для кого-то исключительный, каждый для кого-то исключение, — а для Хёнджина.       — Ну и что, каково это? Первый раз прогуливать пары? — весело спрашивает Феликс и опускается на корточки.       — Пока не знаю, — Хёнджин неопределённо ведёт плечом. — Скажу, когда начну ощущать, как скатываюсь в социальную яму.       Феликс смеётся и почти касается мысками кроссовок воды — Хёнджин оттягивает его раньше, придерживая за локоть. Он единственный ребёнок в семье, Феликс знает это наверняка, но в нём столько заботы по отношению к другим, словно он учился этому всю свою жизнь. Заполненный любовью до краёв сосуд, который не пугается делиться ей с остальным миром, — Феликс так не умеет. Он чувствует себя надломанной где-то вазой, треснутой временем и чем-то ещё — человеческим обстоятельством — и в такие дни, как сегодня, когда он тихая, грустная катастрофа, Феликс чувствует, как вода, в которую поставили цветы, вытекает сквозь тонкие разломы.       — Разве утки не очаровательные?       — Очаровательные, — соглашается Хёнджин. — Тебе стало немного лучше?       Будь Хёнджин просто красивым, то Феликс, по подсчётам, разлюбил бы его где-то в середине первого курса. А к этому времени — то есть спустя три с копейками года — он бы успел пережить ещё пару троек незначительных влюблённостей, которые случаются с ним — с надтреснутой где-то вазой, которой всегда нужно много любви, — очень и очень часто, потому что Феликс такой человек. Влюбчивый, неусидчивый, вечно куда-то торопящийся. Он начинает что-то с жутким рвением, бросается в дело с головой, а потом находит себя перегоревшим спустя какое-то время — непродолжительное: Феликсу не нужно много, чтобы потерять интерес.       Разочарование настигло Феликса уже в конце первого курса, после того, как он бросился в Хёнджина с головой, — глубоко, вязко, топко, — а затем внезапно понял, что больше не может выбраться. Когда понял, что красивый — меньшее. Совершенно незначительное перед тем, кем Хёнджин является исключительно по своей воле, — не потому что ему просто повезло выиграть в генетической рулетке, а потому что он строил и строит себя сам: медленно, кропотливо, кирпич за кирпичиком. «Красивый» по отношению к нему — пустое. Не значащее ровным счётом ничего, унижающее и обесценивающее всё то, что в нём есть помимо.       Феликс влюбился (мимолётно, бессмысленно, потому что в привлекательных людей Феликс влюбляется тысячу раз на дню) в красивое, светлое лицо; в родинку под глазом; в потрясающую, выбивающую землю из-под ног улыбку. А полюбил неравнодушие, с которым Хёнджин принялся гладить его под лопатками, когда Феликс плакал из-за боли в плече. За доброту, сострадание, за простую человеческую эмпатию. За трудолюбие, с которым он гордо возглавляет рейтинги лучших студентов каждый месяц; за честность и принципиальность. За готовность брать ответственность и нести её в любом случае. Феликс полюбил Хёнджина за всё и одновременно не за что — в любом из вариантов, в любом из возможных и нет (где на вечеринке для первокурсников Феликс не напивается и не опрокидывает на себя звуковую систему; или где Феликс вообще не поступает в университет в тот год, когда и Хёнджин; или где Феликс существует в другой реальности, где Хёнджин — катастрофа, а Феликс — глава дисциплинарного комитета) Феликс всё равно влюбляется в Хёнджина. Любит три года и вечность с копейками, и стоит с ним плечом к плечу, кормит уток.       В любой из вселенных Феликс влюбляется в Хёнджина. Это так же обычно и естественно, как встающее по утрам на востоке солнце. И это так же необходимо и так же насущно, потому что если однажды солнце не встанет на востоке — если однажды Феликс не влюбится в Хёнджина — случится конец света.       — Лучше, — говорит Феликс в итоге и смотрит на Хёнджина с улыбкой. — Рядом с тобой мне всегда лучше.