Методы воспитания

      — Я думаю, что собираюсь признаться Хёнджину.       Лицо у Джисона сложное — то есть обычно оно простое (простецкое, беззаботно-улыбчивое, необременённое всякими удушающими человеческими обстоятельствами), потому что Джисон сам по себе такой человек — мало думает, но много говорит и делает, — а сейчас, когда он пытается отсканировать qr-код на электрическом самокате и привязать к нему свою карту, оно сложное. Отпечатанное штампом активной мозговой деятельности. С таким выражением на лице нужно совершать технические прогрессы и научные революции, искать лекарство от рака и строить ракеты для миграции на Марс, но Джисон с этим лицом пишет в службу поддержки, потому что не знает, как снять подножку с самоката.       — Ты думаешь? — уточняет Джисон.       — Я думаю, — кивает стоящий в стороне Феликс. В одной руке у него стаканчик с Джисоновым мерзко-горьким айс-американо, в другой не менее мерзко-горький матча-тоник, который Феликс купил, поведясь на красивую, яркую картинку на вывеске. И выбор у него, чем занять свой рот, не сильно большой. Всё плохо, всё гадко. — Я не очень хорош в этом, знаю, но так не может больше продолжаться. Я три года, блин, нахожусь в этом непонятном, подвешенном состоянии, потому что не могу понять, что между нами! С меня хватит!       — Идея — огонь, — говорит Джисон, а после толкает самокат вперёд и подножка сама поднимается вверх. — Да какого чёрта?.. Идея — огонь, — повторяет друг снова. — Тебе три года не хватало яиц признаться Хёнджину в чувствах, а теперь внезапно хватит?       — Нет, не хватит, — Феликс нервно прикусывает пластиковую трубочку. — Мне кажется, я умру на месте, стоит мне открыть рот. Но если я не сделаю этого, то тоже умру. Что мне, по-твоему, делать?       — Какие-то неутешительные прогнозы. Есть ещё варианты?       — Целых двенадцать штук, — охотно делится Феликс. — Составлял их на вчерашнем семинаре. Но все они имеют примерно одну концовку. Я умираю в возрасте двадцати девяти лет в съёмной квартире совершенно один, а моё тело находит полиция только спустя пять дней, потому что доставщик заметит, что никто не забирает оставленное под дверью молоко.       — В двадцать девять?       — Цифра красивая.       — Ты ненавидишь лактозу.       — Это всё лирика, — закатывает глаза Феликс. — Чтобы придать истории эмоциональную окраску.       — Окей, — соглашается Джисон и прячет телефон в задний карман штанов. — Раз в любом случае ты умрёшь, чур я за рулём.       Изо рта вырывается истеричный смешок. Феликс давится невкусным матча-тоником, смотрит сначала на заметно выгоревшего на адском июньском пепелище приятеля, а после недоверчиво оглядывает электрический самокат. И говорит:       — Ты же помнишь, что сдал на права только с пятнадцатого раза?       — Но сдал же, — отвечает Джисон резонно, и крыть, вообще-то, нечем.       На такси проще. В крайнем случае на автобусе, забитом возвращающимися с работы домой людьми, или вообще пешком. Отсюда, если срезать через дворы кривыми дорожками, до студенческого городка минут сорок пешком, но все шестьдесят с их ленивым, развалистым шагом. Феликс не против пройтись: ему нравится гулять пешком, особенно, когда вечереет медленно, а закат за высотками страшно красивый — такой, какой бывает только летом, когда жизнь большая и долгая, а ты сам — сильно юный и сильно в кого-то влюблённый.       А когда-то закаты казались обычными, в меру красивыми, но не то чтобы очень цепляющими; обычными. Когда-то Феликс не находил себя в дурацких, сопливых песнях про любовь; спал долго и крепко, не зная бессонницы (не зная тех нереальных миров, что теперь посещают перед сном и затягивают глубоко в себя); ел хорошо и мечтал по расписанию, чтобы не слишком много и продолжительно.       Когда-то Феликс был свободным во всём, что делал. Он свободно дышал полной грудью, свободно шутил и пел, влюблялся, а после без сильных душевных терзаний забывал и влюблялся в кого-то другого. И так по кругу. Привитый от всех отягощающих последствий влюблённости, бронированный и пуленепробиваемый. Неуязвимый. Ровно до первой большой любви.       Потому что теперь каждый красивый закат хочется показать Хёнджину.       — Главное не сбей кого-нибудь, ладно? — говорит Феликс и выкидывает в мусорку стаканчик.       Джисон становится спереди, Феликс — сзади, едва умещая ноги на раме, и крепко опоясывает руками Джисонову талию, пальцами впиваясь в ткань свободной футболки. Это стрёмно, особенно первое время, когда самокат только набирает скорость, и особенно, когда за рулём Хан Джисон, который сдал на водительские права лишь с пятнадцатого раза, успев перед этим нарушить всевозможные правила дорожного движения.       Со временем становится лучше. Велосипедная дорожка пустая, с ровным гладким асфальтом, по которому колёса движутся без помех, а потому Джисон сильнее давит на кнопку газа большим пальцем, разгоняясь до максимальной скорости пятнадцать километров в час. Нагретый солнцем воздух тормошит лезущую в глаза чёлку, но в остальном поездка оказывается комфортной — Феликс укладывает на чужое костлявое плечо подбородок и смотрит вперёд. Думает.       Нужно что-то решать — это очевидно. Наконец-таки набраться сил и расставить все точки, потому что чем дальше Феликс тянет, тем хуже ему самому. Если Хёнджин откажет — ладно. Если не захочет больше общаться — пускай. Феликс взрослый мальчик, как-нибудь справится. И со своей любовью, на которой он держится все эти годы, и с неминуемыми, вытекающими последствиями, с которыми Феликс столкнётся после того, как придётся насильно вырвать себя из Хёнджина.       А больно будет. Феликс знает. Он давным-давно подготовился, настроил себя на предстоящее крушение, запрограммировал ещё тогда, много времени назад, когда впервые осознал, что его чувства к Хёнджину — другое. Отличающееся от всего того, что Феликсу доводилось испытывать раньше. Такое не получится забыть быстро, безболезненно. Такое размажет по стенке, вывернет наизнанку, прожуёт и выплюнет, и только время сможет поставить на ноги. Не сразу, позже. Когда слёзы образуют море, а может быть и вовсе океан; когда методично отболит, отмучается; когда слепое, наивное сердце перестанет стремиться туда, куда больше нельзя идти.       Тогда Феликс снова будет в порядке.       Его не убьёт, не разрушит до основания, лишь своевременно возьмёт цену, какую платит всякий, кто любит сильно и безысходно. И Феликс заплатит её тоже. Если нужно — вдвойне, потому что любить Хёнджина — лучшее, что с ним случалось. Потому что оно того стоит; стоит всей неминуемой боли любить кого-то так, как любит Феликс.       — Бля-я-я!..       Они въезжают в кювет где-то спустя двадцать минут пути, и Феликс, если честно, совершенно не удивлён подобному развитию событий, потому что, если кто забыл, Джисон сдал на права с пятнадцатого раза. А пятнадцать — это много. Это десяток и ещё половина — у Феликса в голове крутятся цифры, когда он скатывается вниз, благо, что по мягкой траве, хотя на такой скорости всё равно больно. Проезжается коленями по земле, пока пытается выровняться, и раздирает кожу, но в остальном остаётся целым. Джисон, кажется, тоже.       — Водила хренов, — стонет Феликс и переворачивается на спину, раскидывая руки в стороны. — Чтоб я ещё раз с тобой куда-то поехал. Живой?       — Живой, — доносится откуда-то сбоку. — Ну смотри, условием было никого не сбить. Я и не сбил.       Колени неприятно щиплет, но Феликс всё равно находит в себе силы глупо хохотнуть. Трава под ладонями мягкая и прохладная, а небо над головой светлое и чистое — и не скажешь, что время близится к девяти вечера. Почти хорошо, умиротворённо, даже подниматься не хочется, а надо. Джисон где-то в стороне кряхтит, пытается отодрать себя от земли, и спустя ещё пару секунд Феликс следует его примеру. Сначала поднимает туловище, усаживаясь на ноющую от неаккуратного приземления задницу, а после минутного отдыха становится на ноги и смотрит на приятеля, измазанного в земле.       Джисон лохматый — подбитый тощий воробей — и ненормально довольный для человека, который только что чуть не убил их. На его чёрных рваных джинсах и без того столько дырок, что теперь Феликс с трудом может сказать, какие из них новые, а какие старые. И пальцы на его правой руке не всегда были такими кривыми.       Так они оказываются в приёмном отделении скорой помощи. Джисон — с подозрением на перелом большого и указательного пальцев, Феликс — с тотальным, неизлечимым крашем на главу дисциплинарного комитета. Оба — диагноз — больные на голову, отбитые наглухо и пришибленные насмерть. Для этого даже не нужно заглядывать в медицинскую карточку, потому что такие вещи обычно написаны прямо на лбу и легко читаемы.       — А можно мне морфин, пожалуйста? — говорит Джисон, когда молоденькая медсестра выдаёт ему обезболивающее, пока они сидят в коридоре и ждут результаты рентгена. — Жуткие боли в руке, нет сил терпеть!       — Лучше дайте ему по лицу, — участливо советует Феликс. — И всем станет легче, обещаю.       По взгляду медсестрички легко понять, что прямо сейчас она мечется между тем, чтобы позвать охрану и чтобы всё-таки врезать кому-то. Им обоим, Феликс знает этот взгляд, потому что по какой-то причине их всегда считывают, как одно целое. Она пренебрежительно фыркает, а после уходит — очень непрофессиональное поведение, никакой врачебной этики: они ведь больные люди, что с них брать?       — Сильно болит? — спрашивает Феликс, откручивая крышку на купленной в автомате бутылке воды, и кивает на заметно опухшую руку. — Это же надо было так.       — Терпимо, — говорит Джисон и с благодарностью принимает здоровой рукой воду, запивая обезболивающее. — Бля, надеюсь не перелом. Не хочу всё лето ходить с гипсом. Дрочить-то как? Я же правша!       — Ну конечно, других же проблем нет! — фыркает Феликс и откидывается затылком на холодную стену позади. Джисон тут же скатывается виском ему на плечо. — Придётся учиться левой. Будешь амбидекстром в сфере онанизма.       — Можно будет написать в особых навыках в резюме, когда буду на работу устраиваться.       Шутка тупая, но Феликс смеётся. Рядом с Джисоном он всегда смеётся, и это тоже своего рода большая любовь, просто немного другая. В приёмном отделении пахнет антисептиком и гипохлоритом натрия, а от Джисона — сырой землёй, влажной свежей травой, айс-американо, который он пьёт литрами, и фильтрованным счастьем. Джисон всегда счастье, даже когда плохие дни идут один за другим, и он — причина, почему плохие дни Феликса, которые тоже иногда идут один за другим, не таким уж и тёмные, терпимые.       «Хёнджин, — думает Феликс, когда Джисон принимается здоровой рукой снимать стори для инстаграма, — не первая большая любовь и не последняя». Потому что любовь не всегда романтическая, но всегда особенная, имеющая много форм и ипостасей. Она не всегда между мужчиной и женщиной, не всегда о сексе и общих кредитных регистрах, пышных, громких свадьбах, но всегда о мире, который рождается там, где есть эта самая большая любовь.       Любовь больше, необъятней, всесильней. Она везде; берёт исток из ничего и одновременно из всего на свете, из человеческой природы. Она там, где не всегда заметна глазу, но сердцу — обязательно. Большая любовь случилась с Феликсом давно, в момент его рождения (а может и вовсе задолго до этого, когда Феликса ещё не существовало в перспективе, но существовала любовь его родителей), когда мама впервые прижала его к груди, но понять эту большую любовь он смог лишь двадцатью годами позже, когда большая любовь случилась в Хёнджина.       Большая любовь маленькая. Она — мелочь на проезд, которую Феликсу в карман подкидывает Юнджин. Она — закрытое Джисоном окно, подбитое одеяло, напоминание взять зонтик. Чашка чая на краю стола, убранные в стопку учебники, шоколадный батончик, поделенный на два. Уступленное в автобусе место, пачка кошачьего корма во внутреннем кармане сумки, овсянка вместо хлеба для уток.       Феликс опускается на корточки, чтобы завязать Джисону шнурки, и это тоже большая любовь.       — Хреновые новости, — говорит Джисон, но Феликс так занят завязыванием красивых бантиков, что не сразу улавливает суть. — Глава дисциплинарного комитета здесь.       Феликс почти заваливается на задницу, когда резко оборачивается назад. И видит Хёнджина, который о чём-то переговаривается с девушкой в регистратуре, а в следующую секунду поворачивает голову и смотрит прямо на них. Эмоции на его лице — между ними по меньшей мере двадцать метров, но Феликсу всё равно хорошо видно — сменяются друг за другом, каждая из которых разная и не всегда хорошая, и Феликсу от этого становится ой как дурно. Нехорошо всё это, нехорошо!       — Как он здесь оказался? — обречённо бормочет Феликс, не сводя взгляда с надвигающейся в их сторону фигуры.       — Хёнджин подписан на мой инстаграм, — признаётся Джисон. — А за последние сорок минут я выложил по крайней мере пять историй из приёмного отделения. С геолокацией. И отметкой твоего профиля, если что.       — Я убью тебя, — обещает Феликс, неловко заползая обратно на скамейку. — Сначала нас убьёт Хёнджин, а потом я убью тебя и убьюсь сам, потому что не смогу жить без тебя.       — Договорились.       Лицо у Хёнджина сложное. Не сложнее, чем у Джисона, пытающегося понять, как снять самокат с подножки, но тоже очень даже. Феликс со своими душевными терзаниями вообще не хочет видеть его: пока что, ему нужно время всё обдумать и решить, но едва ли кого-то волнуют его желания. Это сложно. Боже, до чего же это сложно, просто собраться и не посыпаться на месте, когда Хёнджин оказывается рядом и говорит:       — Вы двое!.. У меня нет слов! — он прикладывает тонкие пальцы к переносице, на секунду прикрывая глаза. — Насколько всё серьёзно?       И это тоже большая любовь, потому что сначала Хёнджин удостоверится, что они в порядке и только потом возьмётся ругаться. У Феликса ломаются стержни, которые держат его тело вместе с позвонками, и голос; поэтому Джисон, чувствующий это кожей, естеством (одно целое, помните?), отвечает первым:       — Ничего такого, — машет он опухшей рукой. — Феликс немного разодрал колени, а я ушиб руку. Возможно, перелом, но это нестрашно. У меня есть вторая рука. Зачем мне две?       Хёнджин вздыхает громко.       — И как это случилось? — говорит он после, сложив руки на груди.       — Мы отбивали сумочку у вора. Сражались браво и смело, но… — Джисон замолкает под красноречивым взглядом. — Электросамокат.       — У вас вообще есть хоть какое-то чувство самосохранения?       — Это маловероятно.       У Джисона оказывается вывих большого и ушиб указательного пальцев. Его зовут в кабинет накладывать шины, и Феликс остаётся с Хёнджином один на один. Впервые за много лет ему нечего сказать. Слова грузом откладываются где-то поперёк горла, больно режут, тяготят, но выдавить из себя какую-нибудь очередную глупость не получается. Феликс молчит, даже не улыбается, для него это странно, непривычно, неправильно; он кожей чувствует Хёнджинов внимательный взгляд, но едва ли может поднять голову, чтобы посмотреть в ответ. Феликс ещё ничего не сказал, его ещё не отвергли, но всё равно почему-то горько. Больно. Ему больно, потому что Хёнджин тоже молчит. Разворачивается, куда-то уходит, а потом возвращается с пачкой бактерицидных пластырей и становится перед Феликсом на одно колено.       Он есть любовь. Его тонкие пальцы, тёплые руки, которыми тот с помощью антибактериальных салфеток стирает с Феликсовых коленок засохшую кровь и грязь, его нежные, аккуратные касания, ласково-острые, режущие плоть острее ножа. Тёмные глаза, трепещущие ресницы, чувственные губы и рождающиеся на них светлые улыбки.       — Извини, — говорит Феликс, потому что это всё, на что его хватает.       — Почему опять извиняешься? — хмыкает Хёнджин и старательно разглаживает пластырь на левой коленке.       — Не знаю.       — Если не знаешь, то не извиняйся, — Хёнджин смотрит снизу вверх — без злости или недовольства; с пониманием, нежностью, чудится, что с любовью. — Где-нибудь ещё поранился?       — Нет.       — Хорошо.       Он усаживается рядом на скамейку, где до этого сидел Джисон, и его плечо касается плеча Феликса. Всё это словно картинка из прошлого, из другой жизни, где Феликс ещё не знал, во что выльется его мимолётная влюблённость в красивого мальчика. Три года назад они вот так же сидели в приёмном отделении, тогда ещё никто друг другу, пара незнакомцев, которые встретили друг друга на посвящении первокурсников, и не знали, о чём говорить. Пахло лекарствами, не выветрившимся алкоголем и Хёнджиновой туалетной водой, которую он сменил на другую в конце второго курса. Феликса крутило от боли, тогда — от физической, сейчас — от душевной. И что сейчас, что тогда, Хёнджин рядом.       — Навевает воспоминания, — весело фыркает Хёнджин. — Мне пришлось держать тебя за руку в машине скорой помощи, хотя мы были знакомы буквально пятнадцать минут.       — Я решил не размениваться на дурацкие знакомства и сразу перескочить на пару ступенек в наших отношениях, — хмыкает Феликс, разглаживая пальцами края пластыря на коленке, чтобы хотя бы чем-то занять руки. — Спасибо, что был со мной тогда. И спасибо, что сейчас здесь.       Нестрашно, если в итоге Феликса переломает на части от боли, потому что в любом из вариантов, в любой модификации, вселенной и мире Феликс выберет влюбиться в Хёнджина снова. Нестрашно, если Хёнджин никогда не полюбит Феликса в ответ, потому что большая любовь другая, она не требует взаимностей и условностей, она случается однажды не затем, чтобы потерей причинить боль, а чтобы внести ценность и смысл во всё остальное. Чтобы понять саму суть любви, чтобы научиться видеть её во всём, что окружает. Нестрашно, если им не суждено ни за что и никогда.       Страшно озлобиться, окостенеть болью, заречься никогда не любить вновь. Страшно перечеркнуть те незабываемые, счастливые три года, которые Феликс любил Хёнджина. Страшно не оправиться, запомнить Хёнджина ошибкой молодости, юношеской потерей, трагедией.       Вот что страшно. Остальное — глупости. С остальным Феликс как-нибудь справится.       — Пожалуйста, Феликс.

;;;

      Феликс трусит много и часто. Пытается прятаться за маской беззаботного, улыбчивого дурачка, который принимает отказы и неудачи спокойно, без лишних истерик, но на деле каждый раз чувствует, как бьёт поддых. Не критично, не смертельно. Феликс терпит провал, даёт себе время пережить его (иногда нужно больше времени, иногда — меньше), а потом идёт дальше, потому что… Ну, потому что жизнь. Стрёмная, запутанная, без должного руководства по эксплуатации, которое могло бы хоть как-то облегчить пребывание в этом мире и в этом теле, но отчего-то всё равно страшно притягательная.       Туалетная комната в этом доме большая. Почти что два метра в ширину и три в длину, но стены всё равно давят, напирают со всех сторон, когда Феликс забирается на стиральную машинку и свешивает ноги вниз. Светодиодная лампа неприятно светит в глаза — слишком ярко, режуще — отчего он торопится поскорее прикрыть их и не смотреть на то, как незнакомая девчонка размазывает по матовым щекам фиолетовую тушь.       «Все трагедии, — думает Феликс, — всегда случаются в туалете».       Там, за дверью, вовсю гремит музыка — какие-то не сильно популярные ремиксы сильно популярных песен, преимущественно из тиктока, потому что Джисон, который пишет научно-исследовательскую работу по теме: «Социальные сети как основа современной культуры», знает каждый. Он может станцевать любой мало-мальски известный тренд из тиктока и процитировать каждый прикол оттуда, но путает, где право, а где лево. Совершенно чудной человек, мозг которого изучен лишь на пару процентов. У него мелко дрожат зафиксированные шиной пальцы, когда он пытается залить жижу в стащенный с кабинета дисциплинарного комитета (проверенная схема: Феликс убалтывает Хёнджина, Джисон делает дело) вейп, и какую-то часть он неаккуратно проливает на кафельный пол.       Пахнет химической, ароматизированной черникой, девчачьими духами и, наверное, немного горько-сладким отчаянием, которое Феликс из трубочки запивает мартини, разбавленным газировкой, чтобы сохранять баланс.       — Окей, давайте признаем, что от мужчин одни неприятности, — говорит в итоге сидящая на полу Юнджин и мягко гладит расстроенную девчонку по плечу. Феликс уверен, что она тоже не знает её имени, но это не то чтобы сильно что-то меняет, потому что протекция сестринства (корейское объединение женщин, юридически закреплённое на внутренней стороне обложки тетради по мировой литературе ещё на первом курсе) распространяется на каждую женщину, независимо от возраста, расы или национальности. Феликс состоит — негласно, он даже не сдавал членские взносы — в этом сестринстве тоже, хотя он ни разу не женщина, но тоже в какой-то степени страдает из-за мужчин (из-за самого себя в первую очередь, из-за Хёнджина — во вторую). — Они — червоточина нашего общества. Инфекция, опухоль, катаракта!       — Согласен. Я всё ещё надеюсь переродиться в следующей жизни морской звездой, — бормочет Феликс, приваливаясь затылком к стене.       — Тогда Хёнджину придётся переродиться морским ежом.       — Звучит как начало малобюджетного рыбного порно.       Незнакомая девчонка слабо улыбается, и Феликсу её искренне, сильно жаль, потому что разбитое сердце — это больно. Оно осколками хрустит на зубах ещё какое-то время, когда ты пытаешься справиться с этой утратой, и хорошо, если это время недолгое. Хорошо, если пару дней или недель, потому что иногда, чтобы склеить разбитое сердце, нужны годы. Феликс желает ей справиться с этим раньше, чем она успеет разочароваться в любви окончательно (случается это в лет тридцать-тридцать пять, когда внезапно устаешь от всего, что приносит душевное неспокойствие).       — Всё будет хорошо, — говорит ей Феликс, потому что это та ложь, которую он сам хочет слышать. — Не сейчас, но потом — да. Ты ещё встретишь своего человека. Нужно просто немного подождать.       — Я думала, что он — мой человек, — говорит она и прячет заплаканное лицо в подтянутых к груди коленях.       — Если он заставляет тебя плакать, нет, — Джисон качает головой и просит жестом Феликса закрыть жижу. — Правильный человек будет заставлять тебя плакать только от счастья.       Правильный человек.       Хёнджин для Феликса — правильный, тот самый, его человек, но работает ли это в обратную сторону? Иногда так бывает. Иногда твой человек принадлежит кому-то другому, иногда ты для своего человека — не тот.       Феликс боится не разбитого сердца. Он боится быть для Хёнджина не тем.       В нём мало смелости и много страха; пальцы дрожат на керамической кружке, стащенной с верхней полки чьей-то кухни, и он совсем не знает, как найти в себе силы отыскать Хёнджина в толпе этого дома (а найти его будет просто, потому что взгляд Феликса только на это и намётан: искать Хёнджина) и сказать ему то, что следовало сказать ещё давно.       — Я сделаю это сегодня, — решает Феликс и уверенно — совсем нет — спрыгивает на пол. — Я скажу ему это. Ради себя. Не хочу жалеть о том, что не сделал.       — Ты знаешь, что я горжусь тобой? — говорит Юнджин, и взгляд её мягкий, понимающий.       Феликс знает. Потому что он гордится собой тоже. Он боится, дрожит от страха, но всё равно пробирается сквозь толпу, на ходу здороваясь со знакомыми ребятами из университета, и ищет глазами одну конкретную фигуру. Находит быстро, потому что Хёнджин всегда в центре (в центре Феликсовой Вселенной), а потом замирает в нерешительности. Господи, как же это страшно! Одно дурацкое «я люблю тебя», такое простое в произношении, ни к чему никого не обязывающее, но всё равно почему-то выводящее из строя все органы чувств. Феликс теряет ориентацию в пространстве, чувствует, как лопается желудок, как шумы в голове схлопываются и оставляют после себя тишину.       — Мне срочно нужно выпить! — выдает Феликс на грани с истерикой, залетая на кухню, где людей значительно меньше.       — У нас есть соджу с энергетиком, — говорит ему Минхо, смешивающий что-то страшное в кружках. — И энергетик с соджу. Ты что будешь?       — Мы придумали новый коктейль, — хвастается Сынмин и протягивает Феликсу стакан. — Шот эспрессо, клюквенный сок, джин-тоник, белый ром и немного биттера. Нам как раз нужен был испытуемый. Ты вовремя, дружище.       Феликс окидывает напряжённым взглядом засраную кухню, близких товарищей с крайне довольными, порядком угашенными рожами, и, по-хорошему, вообще никому не советуют брать что-либо из их рук. Опасно для жизни. Но Феликс находится в таком глубоком, топком отчаянии, что даже не сильно расстроится, если после подобных экспериментов его почки решат отказать. Всегда можно стать озлобленным, не упокоенным призраком, который превратится в главную университетскую страшилку и, по слухам, будет обитать в кабинете дисциплинарного комитета.       Феликс выпивает жуткое варево залпом, и, к его разочарованию, кроме мерзкой горечи на корне языка не чувствует особых изменений.       — Ты почувствуешь их завтра утром на туалете, хён, — заботливо говорит Чонин и протягивает бутерброд заесть.       Через минут двадцать становится немного легче. Через минут двадцать Феликс всё ещё любит Хёнджина со страшной, не поддающейся контролю силой, которая распирает ему до боли грудную клетку несказанными словами. Он отправляет Чонина вырубить музыку, а сам забирается с ногами на стол, сразу же привлекая внимание. И ему всё ещё страшно. Не когда три десятка человек оборачивается на него, потому что на них Феликсу всё равно, его не пугает толпа, косые взгляды или слухи. А когда Хёнджин смотрит тоже. Когда его взгляд натыкается на стоящего на столе Феликса, который под этим взглядом всегда тает талым, мокрым снегом.       Феликс боится, но любит сильнее, а потому громко, что есть силы, говорит:       — Хван Хёнджин! Я обращаюсь к тебе, чёрт возьми!       — Ой, бля, — бормочет в ужасе Сынмин и тихонько скатывается под стол. — Так и знал, что этим всё закончится.       Феликсу плохо видно выражение лица Хёнджина отсюда, но он может в полной мере нарисовать его воображением и наверняка не ошибётся. Слишком хорошо знает. Три года и вечность с копейками — у Феликса было много времени, чтобы набраться сил и выбрать подходящий момент, но только теперь он наконец понимает, что подходящего момента не существует.       Не тогда, когда нужно говорить «я люблю тебя».       — Я не собираюсь жалеть ни о чём, что скажу сейчас! Не собираюсь стыдиться, и я не позволю сделать вид, что ничего этого не было, потому что у меня есть свидетели! Поэтому слушай внимательно, Хёнджин! — Феликса набирает в лёгкие больше воздуха, а затем: — Я люблю тебя!       И это — революция. Самая храбрая вещь, которую Феликсу доводилось делать.       — Я тебя люблю! — повторяет он снова и чувствует, как наконец отпускает. — Очень сильно и очень долго люблю и не разлюблю, даже если завтра ты заставишь меня ответить за это и отправишь чистить туалеты! Давай встречаться, блин! Встречайся со мной!       Феликс не будет жалеть. О многом в своей жизни, наверное, пожалеет (о выпитом ранее коктейле, оставленном открытым на ночь окне, о том, что не сел писать диплом раньше), но об этом — никогда. Даже если в итоге всё это закончится плохо — в первую очередь для Феликса — даже если первая настолько сильная любовь в кого-то останется без шанса на взаимность, Феликс не пожалеет. Жалеть о таком — значит предавать. Значит не любить вовсе. Обесценить все те три года, которые Феликс трепетно хранил и лелеял самое лучшее в людях — любовь к кому-то.       Пожалеет, если Хёнджин никогда не узнает.        Не узнает, что кто-то когда-то любил его так сильно и громко, изо всех сил. Что когда-то для кого-то он был гравитацией; орбитой, по которой слепо следовала чья-то маленькая круглая Земля. И это — причина, почему Хёнджин всегда должен быть в порядке. Беречь себя, заботиться, не позволять неудачам сбивать с ног, а другим людям — ранить себя.       Потому что кто-то, кто Феликс, любит Хёнджина. А если кто-то кого-то любит, значит всё обязательно будет хорошо.       — Слезай со стола, Феликс, — говорит Хёнджин, когда подходит ближе, и протягивает руку. — Ты сейчас упадёшь.       — Я тебя люблю, — упрямо повторяет Феликс, будто его заклинило, и чувствует, как глаза жгут поступающие слёзы. Но не от боли, нет. От облегчения. — Люблю, слышишь? И что ты собираешься с этим делать? Возьмёшь ответственность, а? Ты же у нас, чёрт возьми, всегда такой правильный и ответственный!       — Возьму.       Феликс чувствует, как уверенные, сильные руки стягивают его со стола, и всё остальное больше не важно. Всё остальное теряет смысл, меркнет, рассыпается на крошечные части, потому что спустя три долгих года и вечность с копейками Феликс наконец доходит до точки назначения — он у Хёнджина в объятиях.