Методы воспитания

      — Не шевелись, блин! Или я тебе вместо кутикулы отрежу палец.       Феликс куксится, хочет что-то сказать, например, возразить, потому что поясница ломится от напряжения, а не шевелиться, когда ты ходячая катастрофа со встроенным в задницу шилом, крайне трудно. Хочет, но молчит: из них двоих ножницы у Сакуры. Маленькие маникюрные ножнички с изогнутыми острыми концами, которыми вполне можно отрезать палец и что-то ещё (язык; иногда другие люди отчего-то очень сильно хотят отрезать Феликсу язык). А в руках Сакуры — прелестной соседки Юнджин с иностранного отделения — они и вовсе превращаются в оружие массового поражения.       Он возводит глаза к потолку — грязно-белому, с некрасивыми бурыми разводами, оставшимися после того, как соседи сверху забыли закрыть кран, — и молит высшие силы, чтобы эта пытка поскорее закончилась, потому что ещё немного и Феликс, честное слово, сойдёт с ума. На айпаде идёт какое-то дурацкое, юмористическое шоу с айдолами, которое Сакура поставила, чтобы переключить Феликсов фокус на что-то нейтральное. Иногда от страшной, смертельной и безысходной скуки Феликс пялится в экран, не находит там для себя ничего интересного и переводит внимание на увлажнитель воздуха. Смотреть на клубы белого пара всяко интересней.       Плохо становится тогда, когда в увлажнителе воздуха заканчивается вода, и он, моргнув пару раз сенсорной панелью, отключается.       — Боже, почему твои ладошки такие влажные, — ворчит Сакура, когда заканчивает обрезать кутикулу на последнем пальце.       — Потому что я всегда нервничаю, когда красивая женщина держит меня за руку.       — Можешь не лебезить, солнце. Мы всё равно сделаем тебе гель-лак.       На этот раз Феликс не сдерживается и натурально воет. Он торчит здесь, не разгибаясь на кривеньком, стащенном с кухни стуле, уже порядком двух часов, потому что в какой-то момент Сакуре приспичило делать ногти, и теперь ей нужны модели для практики. А Феликс просто не умеет говорить людям «нет».       — Нуна, давай перерыв на обед, — просит Феликс и пытается вытянуть свою ладонь из чужих тоненьких, цепких пальчиков. Не получается. — Это плохо скажется на твоей профессиональной репутации, если клиент умрёт во время сеанса.       — Терпи. Ты мужик или кто? Выбери, кстати, цвет.       — Нуна…       — Или выберу я.       — Окей, какие варианты?       — Четырнадцатый, — говорит она и ставит перед Феликсом баночку с лаком.       — А ещё? — спрашивает Феликс.       — Ещё есть четырнадцатый.       — Нуна, — терпеливо вздыхает Феликс и поднимает на девушку красноречивый взгляд. — Выбирать между четырнадцатым и четырнадцатым — это не выбор.       — Я сказала тебе выбирать просто из вежливости. В этой комнате у мужчин нет права голоса. Я купила новый оттенок — хочу его опробовать.       Феликс прикладывается головой о поверхность стола — того самого, на котором нужно делать домашку, но Сакура делает на нём бизнес, — и искренне сожалеет о том, что вообще решил прятаться именно в этой комнате. Вероятность наткнуться на Хёнджина в этой части общежития такая же маленькая, как и Феликсова вера в человечество, когда Сакура почти выворачивает ему большой палец в попытке ровно нанести базу. Но Феликс всё равно не уверен, что соотношение затрачиваемой энергии равно соотношению результата — целых два дня успешно избегать Хёнджина.       В комнате немного душно и пахнет стойкими эфирами от лаков, которые въедаются не только в слизистую, но и в одежду — Феликс морщится, в очередной раз получает за то, что шевелится, а потом обреченно оседает на стуле ноющими костями. Хочется, чтобы этот кошмар поскорее закончился; на улицу, где воздух горячий, но хотя бы чистый; а ещё увидеть Хёнджина, потому что два дня — это много. Два дня для человека, который внушительный период своей жизни жил от встречи до встречи, вечность, помноженная на два. В груди скулит, ноет, просится; там что-то неминуемо, больно ломается, когда Феликс видит в конце коридора хорошо знакомый силуэт, но вместо того, чтобы бежать к нему (как делал все эти три года; как привык делать), бежит от него.       Им обоим нужно время, Феликс уверен. Хёнджину, чтобы определиться, решить, как вести себя с Феликсом дальше, а самому Феликсу… Ему нужно научиться не скучать. Научиться существовать и жить — жить счастливо — в той реальности, где Хёнджина может и вовсе не оказаться; в той реальности, где он останется лишь в вечности, насчитывающей три бесконечно счастливых года, а все последующие Феликсу придётся встречать самому. В той реальности, где Хёнджина больше не будет, Феликс тоже будет в порядке. Просто потом.       Собственная грудная клетка давно стала слишком маленькой, чтобы уместить в себе всю ту любовь, что есть в Феликсе по отношению к Хёнджину, поэтому, когда долгожданные слова сорвались с языка, Феликс наконец ощутил облегчение. Его как будто бы отпустило, когда «я люблю тебя» обрело форму; когда оно после всего достигло своего адресата и попало к нему в руки.       Феликс впервые в своей жизни ни о чём не жалеет. И это — счастье.       — У тебя хорошая ногтевая пластина, — говорит Сакура и суёт руку Феликса в ультрафиолетовую лампу. — Не шевели пальцами или придётся переделывать.       — Нуна, ты знаешь, что ультрафиолет вызывает не только старение кожи, но и рак? — хмурится Феликс.       — Вообще без проблем. Можешь сушить лак естественным способом. Посидим тут еще часок другой. Мне-то что? — она очаровательно улыбается. — Если будет печь, вытаскивай.       — Печёт.       — Ты только что засунул, не пизди.       — Реально печёт!       Юнджин возвращается в комнату, когда Сакура заканчивает делать правую руку, а Феликс страшно сожалеет, что рук у него целых две штуки, а не одна.       — Мучаешь парня? — говорит она и бросает Феликсу на колени крафтовый пакет из Макдональдса.       — Это он меня мучает, — ворчит Сакура. — Господи, Феликс, клянусь, если ты ещё хоть раз дёрнешься, я прибью тебя.       — И так почти три часа, — жалуется Феликс и смотрит на подругу жалостливо. — Можешь распаковать мне чизбургер, пожалуйста?       Юнджин весело хмыкает и падает рядом на кровать, забирая с чужих колен пакет.       — Когда домой? — спрашивает она.       — Я не уверен.       — Я тебя обожаю, честно, но ты заебал даже меня, — Феликс открывает рот, чтобы возразить, но его тут же затыкают тёплой мягкой булочкой. Грязный ход. — Ты торчишь у нас в комнате второй день подряд. Это не дело. Как насчёт того, чтобы собрать свои яйца в кулак и встретиться с реальностью лицом к лицу?       — Я не прячусь, — с нажимом говорит Феликс, проглотив кусок бургера. — Я провожу время со своими подружками.       — Пизди больше, — хмыкает Сакура. — Расслабь руку.       — Окей, может быть, я прячусь, — нехотя сдаётся Феликс. — Но мне можно, ладно? Я буквально проорал на весь университет, что люблю Хёнджина. Это немного неловко. Много неловко!       — Это было храбро и смело, — Юнджин мягко сжимает ладонью Феликсово колено, но смотрит упрямо, непреклонно. — Хватит бегать, Феликс. Это не в твоём стиле.       Не в его. Но что поделать, если всё равно страшно? Как быть, если тело не слушается, а мысли в голове путаются, превращаются в кашу тотчас, когда на следующий день Феликс сталкивается с Хёнджином в дверях аудитории и не может ничего с собой поделать? Он резко тормозит, из-за чего идущий позади Джисон врезается ему в спину, и глупо, как выкинутая на берег во время шторма рыба, хватает воздух ртом.       — Здравствуй, Феликс, — говорит Хёнджин, поправляя сумку на плече, и Феликс только теперь в полной мере осознает, как сильно скучал эти дни.       Его не ломало, не било дрожью, но настойчиво и почти неосознанно тянуло ближе — везде чудился чужой силуэт, мерещился взгляд, слышался голос. Всегда хотелось отыскать Хёнджина среди остальных, узнать, как прошёл день, рассказать последние новости и стать причиной улыбки.       Скучал ли Хёнджин хотя бы немного? Совсем чуть-чуть, пожалуйста? Есть ли у Феликса хотя бы крошечный шанс?       — Привет, — голос не ломается только чудом. — Давно не виделись, да? Произошло что-нибудь новенькое? Я вот маник сделал. Четырнадцатый оттенок, если тебе интересно.       Вряд ли ему интересно. По-настоящему — никогда. Люди редко воспринимают Феликса всерьёз, а его слова — ещё реже, но раньше это не обижало так сильно. Раньше Феликсу не доводилось говорить «я люблю тебя», потому что когда-то — по ощущениям, словно в другой жизни, — он и сам не знал, что способен чувствовать что-то настолько глобальное, серьёзное. Но то было раньше. То был другой Феликс — привитый от всех отягощающих последствий влюблённости, бронированный и пуленепробиваемый, неуязвимый. Теперешний Феликс другой: у него сердце хрупче, чем горный хрусталь, который не разломится от злых слов, но непременно осядет пылью, если злые слова будут принадлежать Хёнджину.       Мысли режут. Те, в которых Хёнджин не воспринял слова Феликса всерьёз, отнёсся к ним, как к шутке, очередной выходке ради веселья. Феликс ведь ничего не требует от Хёнджина: ни скорейшего ответа, ни взаимности. Но пускай он лишь не обесценивает это «я люблю тебя», в которое Феликс вложил всего себя, всю свою любовь, на какую только способен.       Пускай лишь знает, как сильно и искренне Феликс его любит. А со всем вытекающим Феликс справится сам.       — Мы можем поговорить? — спрашивает Хёнджин, и есть в его взгляде что-то такое, выворачивающее наизнанку. — Пожалуйста.       — Смотря о чём, — они стоят в проходе — это некрасиво и неудобно, но Феликс будто прирастает ногами к полу. Джисон мимолётно касается ладонью лопаток (и в этом небольшом жесте столько поддержки, что Феликс осязает её кожей), а после проходит дальше, не желая мешать. — Если о моих чувствах — не надо. Ты мне ничем не обязан, хорошо? Мне не нужен ни ответ, ни взаимность, просто прекрати делать такое виноватое лицо. Мне жаль, если я поставил тебя в неловкое положение, когда признался таким способом, но я не буду просить прощения. Не за свои чувства. За них мне никогда не будет стыдно.       — Значит, ты не жалеешь? — говорит Хёнджин в итоге.       — Не-а. Даже если ты сейчас врежешь мне по лицу, я всё равно не пожалею, — жмёт плечами Феликс и улыбается. — Извини, мне нужно идти. Сейчас начнётся лекция. Ещё увидимся.       Феликс проходит мимо. И нет, он не жалеет. Но больно всё равно.

;;;

      — Вот смотрю я на твою кислую рожу и жить не хочется.       — А ты не смотри. Тебя никто не заставляет.       В помещении пахнет разливным пивом, закусками, немного химозным средством для мытья поверхностей и туалетной водой Юнджин, в плечо которой Феликс утыкается носом, чтобы не чувствовать своими нежными обонятельными рецепторами всё вышеперечисленное. Бар битком забит мужчинами — преимущественно студентами, так как это ближайшее расположенное недалеко от студгородка питейное заведение, — а их большая концентрация в одном замкнутом пространстве с доступом к пиву и во время того, когда проходит «Лига чемпионов», это страшно.       Феликс ебал этот футбол, честно. Как и ебал ор с соседнего столика каждый раз, когда на большом экране случается какой-то движ, потому что у него разбито сердце, а переплаченная медовуха, будь она неладна, горчит. Ему хочется простого человеческого размазаться по стенке и перестать существовать на какое-то время — пока не отболит и не отскучает, пока обусловленная горечь не сойдёт на нет, — потому что, оказывается, это выше его сил: делать вид, что всё в порядке.       Не в порядке.       За большим столиком, зарезервированном заранее Сынмином, их семеро. Феликс не помнит, когда им удавалось в последний раз собраться таким составом, потому что студенческая жизнь — демоверсия взрослой, когда ни у кого никогда нет времени. А чтобы успеть на сегодняшний финал, даже Чонин взял отгул на работе. Феликсу не нравится футбол, он не понимает ровным счётом ничего из всего того, что происходит на экране, но ещё больше ему не нравится сидеть одному в четырёх стенах, занимаясь самобичеванием, потому что это всегда чревато последствиями. А среди друзей как будто легче. Иллюзорно, не по-настоящему, потому что болеть перестанет только тогда, когда сам Феликс с этим справится (а ему пока не хочется, ему хочется оплакать то, что ни за что и никогда не случится между ним и Хёнджином), но это всё равно лучше, чем быть сейчас одному; легче.       Минхо кидает в него через весь стол пакетик солёного арахиса. А потом говорит:       — Нашёл из-за чего убиваться, — звучит незлобно, будто бы даже ободряюще. — Не первый и не последний мужик в твоей жизни.       — Интересный факт. Солёный арахис содержит чрезмерное количество натрия, а потому приводит к отёчности и повышению давления, — говорит Феликс и открывает пакетик. — Спасибо, хён. Джисон-а, хочешь арахиса?       — Поздно пить боржоми, когда почки отказали, — хмыкает сидящий по правую руку Джисон и забирается пальцами в пакетик. — А моим почкам уже ничего не поможет, поэтому можно и натрием их немножко потравить.       Феликс делает глоток горькой медовухи и скучающе смотрит на большой экран, где во всю идёт матч. Признаться, он даже не в курсе, за кого нужно болеть. Ему сказали в начале вечера, но Феликс всё забыл.       — А за кого мы болеем? — спрашивает он у Юнджин, пытающейся стереть салфеткой с губ стойкую помаду.       — Понятия не имею, — говорит она честно, потому что тоже не разбирается в футболе, но в пиве — более чем. — Но у голубеньких вратарь секси. Буду за них болеть.       — Весомый аргумент.       — А то, — она довольно кивает. — Итак. Топ пять футболистов по твоему мнению, которых ты бы трахнул.       — Николас Тальяфико, — влезает в разговор Джисон. — Итальянская кровь! Что может быть горячее?       — Фу, он Дева. Что может быть хуже мужчины Девы?       — Я — мужчина Дева, — напоминает Феликс, снова прикладываясь к стакану.       — Ты не считаешься. У тебя от Девы только рожки да ножки. Асцендент же не в Деве, — со знанием говорит Юнджин и мягко треплет Феликса по плечу. — Хотя тебя тоже иногда хочется уебать.       — Спасибо, стараюсь.       — И, кстати, Джисон. В этом голосовании у тебя нет права голоса.       — Это ещё почему?       — Потому что нельзя оценивать мужскую сексуальность, не вкусив мужчину, — беззастенчиво и громко заявляет Юнджин, отчего Феликс давится медовухой.       — Это ложное утверждение! — возражает Джисон. — Ты предвзята!       — Это ты лезешь туда, в чём не разбираешься!       — А можно, пожалуйста, не орать мне в уши, — просит Феликс негромко. — Зря ты это начала, подруга. Он же сейчас пойдёт и переспит с мужчиной, чтобы иметь право участвовать в этом дебильном голосовании.       — Что значит «дебильном»? — картинно ахает она. — А ну-ка, Феликс Ли. Назови мне имя футболиста, быстро!       — Хван Хёнджин, — бесстрастно произносит Феликс, пытаясь разглядеть дно в стакане.       — Ладно, глупо было спрашивать. Ты же ёбнутый.       — Я несчастный. Это разное.       После медовухи, как обычно, легче не становится. После неё в желудке крутит ухнувшее вниз сердце, потому что теперь Хёнджин мерещится везде. Или не мерещится. Он сидит за одним из столиков в окружении приятелей, громко с чего-то смеётся и не знает, что совсем близко у кого-то внутри ломаются хрустальные замки.       Он допивает свою медовуху, вишнёвый сидр Юнджин и нетвёрдо поднимается из-за стола с пустыми стаканами, чтобы отнести их на барную стойку и не смотреть на Хёнджина. Получается плохо. Получается не лучшим образом, потому что три года и вечность с копейками Феликс только и делал, что смотрел на Хёнджина. На лекциях, в коридорах, в столовой, на всяких глупых университетских мероприятиях, на которые совсем не хотелось идти, но желание посмотреть на Хёнджина всё равно всегда брало верх. Сложно в один момент прекратить делать что-то, чему когда-то посвятил всего себя без остатка. Сложно в один миг разлюбить, перестать думать и надеяться на что-то. Феликс знает. Не винит себя за эту дурную человеческую слабость, за собственное неумение держать лицо, не обнажаться хрупкой изнанкой каждый раз, когда Хёнджин смотрит в ответ.       Феликс не в порядке. Ему больно. И это тоже нормально. Естественно.       Всегда кому-то будет больно, сколько не пытайся уйти от этой боли, уберечься; всегда кто-то окажется по ту сторону лодки, за бортом. Нестрашно. Феликс умеет плавать, он справится. Не сейчас, но потом, когда время придаст сил, залечит самые глубокие раны, Феликс обязательно будет в порядке даже в той реальности, где Хёнджин никогда не будет его. Где Хёнджин будет принадлежать кому-то другому, любить кого-то другого, и Феликс — тоже.       Время всё залечит, всё поправит — просто времени тоже нужно время. Им всем оно нужно.       — Спасибо, — говорит бармен, когда Феликс протягивает ему пустые стаканы. — Будете ещё что-нибудь заказывать?       — Смешайте мне, пожалуйста, весь бар в стакане и добавьте льда, — проникновенно хмыкает Феликс, забираясь на барный стул. — Тяжёлый день.       — Один Лонг-Айленд, получается, — смеётся бармен, и Феликс находит в себе силы вымученно улыбнуться.       Феликс проклинает освободившийся рядом стул, потому что на него почти сразу же приземляется Хёнджин. Его вмешательство — всего лишь вопрос времени, ведь хорошим людям, вроде него, никогда не бывает всё равно. Лучше бы он, честное слово, оставил всё, как есть.       — Ты такими темпами к выпуску точно сопьёшься, — говорит он, когда бармен ставит перед Феликсом коктейль с соломенной трубочкой.       — Спасибо за высокоточный анализ моей жизни, но я как-нибудь справлюсь.       — Ага. Значит, обиделся.       — Не обиделся, — клацает зубами Феликс и резко поворачивает голову на Хёнджина. Зря. Сразу вся бравада сбивается. — Я взрослый человек. И я умею принимать отказы.       Хёнджин сидит близко — так, что его колено касается колена Феликса, — и это очень нещадно и бесчестно с его стороны. Водка и джин горчат на корне языка, но чужое неравнодушие горше. Горше, когда Феликс проблемный и сильно влюблённый, а Хёнджин всё равно смотрит на него так, будто не видит проблемы. Когда Феликс под этим взглядом снова обманывается, мнит себя особенным, исключительным. Это ведь тоже своего рода жестокость — надежда, которую можно ненамеренно подарить неравнодушием, а после так же ненамеренно отобрать.       Хёнджин подзывает бармена, а после просит стакан воды — Феликс давно уже плавится, растекается чувствами на твёрдом, не самом удобном стуле, и еле как держит себя в руках, чтобы не дёрнуться вперёд, ближе. Вцепиться бы в эти широкие, ровные плечи, уложить на них дурную голову, вечно что-то себе надумывающую и ищущую проблемы, и просто выдохнуть. Посидеть так какое-то время, склеиться обломками, срастись костями, а потом дальше с новыми силами отправиться сражаться с трудностями, что всегда есть и будут.       — Пей воду, — говорит он и пододвигает к Феликсу стакан. — Иначе потом плохо будет.       — Хватит быть таким милым со мной. Мне от этого не легче, — фыркает Феликс, но всё равно послушно делает несколько глотков воды. — Иди отсюда, Хёнджин. Дай мне и моему одиночеству напиться в тишине.       — Я тебе не отказывал, — говорит внезапно Хёнджин. — Я вообще ничего не успел сказать, потому что сначала мне пришлось стягивать тебя со стола и тащить спать, а потом ты два дня избегал меня. А когда мне всё-таки удалось поймать тебя, ты отказался со мной говорить.       — Потому что я знаю, что ты скажешь, — Феликс сильно сжимает пальцы на хайболе и смотрит куда-то мимо.       — И что же я скажу?       — Что-нибудь дурацкое и мерзко-хорошее. Что дело не во мне и всё в этом духе. Что я хороший, просто не твой. А это хуже всего, понимаешь? Какой толк быть хорошим, если я тебе не нужен? — голос ломается едва слышно. Феликс любит Хёнджина вот уже целую вечность, и ни разу за эту вечность он не плакал из-за него. Из-за себя — да, но такие чудесные люди, как Хёнджин, внимательные, чуткие, нежные по отношению к другим, почти никогда не становятся причиной чужих слёз. Почти. Феликс давится вздохом и прикрывает лицо ладонями, чтобы спрятать от этих глаз ту часть себя, какую никогда не желал обнажать. — Ну почему ты не любишь меня тоже?       Феликс соскальзывает со стула, цепляясь пальцами за гладкие края барной стойки, и пытается пройти мимо. Сохранить остатки собственного достоинства, которое давно посыпалось к чужим ногам, притвориться сильней, чем есть на самом деле. То, что Хёнджин его не любит тоже, ничья вина. Ни Феликса, ни, тем более, Хёнджина. Это жизнь, которая бывает несправедлива, которая сводит своими законами людей, а после обрывает все шансы. А были ли они вообще?       Был ли у Феликса вообще хоть шанс?       Шанс влюбиться в Хёнджина в последний раз и навсегда. Влюбиться взаимно, надолго, на ещё одну вечность. Вместе окончить университет, снять небольшую квартирку недалеко от метро, завести собаку или кошку, или морскую свинку, кролика, хомячка — кого угодно, лишь бы воспитывать вместе с Хёнджином. Кормить, вычёсывать, планово возить к ветеринару. Чтобы вместе ходить за покупками, готовить ужин, делать ремонт. Чтобы иногда жизнь швыряла больно и сильно, чтобы не жалела и топтала, а они всё равно вдвоём вопреки всему — только вперёд и только вместе. Чтобы Хёнджин хотя бы вполовину так же сильно любил Феликса, как любит сам Феликс.       Это не конец света, Феликс знает. Когда кто-то не любит тебя в ответ, небо не раскалывается на части, земля не уходит из-под ног, а время не останавливает ход. Но вот Феликс смотрит на Хёнджина — обеспокоенного, будто бы нерешительного — и не может представить никого другого в своём будущем.       Позже, наверное, сможет. Научится. Сейчас — никогда.       — Феликс, — хватает его за руку Хёнджин, когда он пытается пройти мимо.       — Отстань, а. Мы не в романтической дораме, — через силу фыркает Феликс. — Не волнуйся, я не пойду резать вены в ванной. Мне ещё диплом писать.       Хёнджин настигает его у туалета, почти больно впечатывая в стену. Пальцы крепко сжимаются на плечах, и Феликсу вмиг перестаёт хватать воздуха, потому что Хёнджин снова очень близко — впервые в его движениях проскальзывает что-то резкое, будто бы нервное, совсем не присущее его спокойному, рассудительному нраву. Хватка становится слабей, когда он, видимо, понимает, что сжимает слишком сильно, но руки всё равно никуда не исчезают: держат.       — Ну почему ты такой, боже, — отрывисто произносит он, едва размыкая алые губы.       — Хёнджин?..       — Мне тоже трудно, ладно? Я не умею как ты, понимаешь? Не умею вот так честно и искренне, не умею говорить о своих чувствах. Мне важно всё контролировать, чтобы всё было по плану, по правилам. Как надо. А потом появляешься ты, который плевать хотел на запреты и правила, и я больше не знаю, как быть. Как мне быть с тобой, когда вокруг тебя, Феликс, постоянно что-то случается, — говорит Хёнджин не своим голосом, немного дрожащим, обнажённо-искренним. — Вокруг тебя всегда столько людей, столько событий, столько всего невероятного, живого, что мне кажется, будто ты и я из разных миров, хотя я вижу тебя каждый божий день, но всё равно никогда не могу поверить, что ты вот тут, совсем рядом.       — Хёнджин, — пытается ещё раз позвать его по имени Феликс.       — Молчи, умоляю. Хотя бы сейчас помолчи и дай мне сказать, — просит он, чуть крепче сжимая пальцы на чужих плечах. — Я не умею как ты, Феликс. Не умею относиться ко всему просто, легкомысленно. Я не умею так же легко подпускать к себе других, потому что потом мне приходится выдирать их с сердцем. И влюбляюсь я точно так же. Медленно, тяжело, сильно. А ты другой. Я знаю тебя, Феликс. Боже, я так хорошо тебя знаю, что мне сложно поверить, будто ты можешь чувствовать хотя бы половину того, что чувствую я. Что ты можешь быть серьёзным по отношению ко мне. Что твоё «я люблю тебя» не на пару месяцев, пока тебе не надоест и ты не найдёшь другое развлечение.       — Хёнджин, — снова говорит Феликс, поджимая губы. — Извини меня, пожалуйста, но меня сейчас вырвет.       Всегда как-то не по-людски. Всегда как-то через задницу, потому что Феликс три года мечтал услышать от Хёнджина что-то такое, а в итоге собственноручно портит сакральность момента, когда вместо того, чтобы броситься к нему на шею и, наконец, блять, поцеловать, выворачивает наизнанку желудок из-за палёной водки. Хёнджин гладит его по лопаткам, другой рукой убирает лезущую в глаза чёлку, и Феликсу плохо от одной лишь мысли, что он мог думать, будто Феликс несерьёзен.       — Да я, блять, никогда никому в своей жизни не говорил «я люблю тебя», даже маме, — в перерывах между не сильно удачных попыток не захлебнуться в желудочном соке произносит Феликс. — Я три года ни на кого другого смотреть не могу! Бля, щас опять срыгну!..       — Лучше молчи, а то ещё подавишься, — устало, но ласково хмыкает Хёнджин. — Поговорим об этом потом.       — Ну уж нет, знаю я это ваше «потом»! У меня три года это «потом»!       — Феликс, ты можешь хотя бы тошнить молча?       — Не могу, — скулит он обессиленно. — Лучше скажи, что любишь меня, пока я не умер от интоксикации.       — Я не буду признаваться тебе в любви, сидя на полу в туалете, пока тебя тошнит, — с нажимом отвечает Хёнджин и утирает Феликсу рот бумажной салфеткой.       Феликс смеётся. Обессиленно, вымученно, но смеётся, потому что да, не по-людски, да, через жопу, но зато по-настоящему. Искренне, а это многого стоит. Всего на свете стоит вообще — Феликс готов обменять что угодно, лишь бы всё происходящее в самом деле оказалось правдой, а не выдумкой его воспалённого, отравленного палёной водкой организма. Лишь бы Хёнджин взаправду любил его такого дурного, неловкого, неправильного.       — Ну пожалуйста, — мычит он, когда вся водка выходит из организма и дышать становится легче. — Мне очень надо, правда.       Хёнджин сидит на полу, прижавшись спиной к соседней кабинке, и им двоим тут слишком мало места, но так даже лучше. Он всё тот же, хорошо знакомый Феликсу, который потратил годы, изучая его повадки и привычки, но в нём всё равно что-то неумолимо меняется. Или не меняется, просто Феликс только теперь замечает. Взгляд. Он не обманывает, не заставляет чувствовать себя тем, кем не является по праву. Под этим взглядом Феликс взаправду особенный, исключительный. Не потому, что Феликс хочет так думать. А потому, что Хёнджин так думает.       — Я тебя люблю, — говорит он тихо, и все загадки и тайны мироздания вмиг становятся понятыми, простыми. Для Феликса так точно. — Я тебя люблю, Феликс.       — Поцелуемся?       — Ни за что на свете, — нервный смешок срывается с чужих губ. — Не после того, как ты пронёс в себе половину бара, а после вывернул его с желудочным соком в канализацию.       — Я катастрофа, я знаю, — слабо улыбается Феликс и прижимается лбом к чужой ключице, наконец расслабляясь. — Пообещай мне, что первое, что ты сделаешь завтра, это поцелуешь меня.       На кафельном полу холодно, а в этих руках — тепло. В них мирно, безопасно; в них Феликс чувствует себя собой, а свою любовь услышанной, понятой. Он жмётся ближе, теснее, оплетает Хёнджина ослабевшими руками, и влюбляется в Хёнджина в последний раз. Заново и навсегда.       — Обещаю.