Перезаряжай

      Медленно.       Оглаживает взглядом, ласкает так же неприкрыто и жарко, как пальцами скользит от колен по внутренней стороне бедер, которые раздвигаю навстречу податливо, похотливо, вызывающе.       Сладко.       По языку скользит мягкая, будто шёлковая кожа члена с проступающими нитями вен, туго пульсирующих под моим языком, извивающихся по нему тёплыми змеями. Они завораживающе блестят в белом лунном свете, перепачканные в моей слюне, как только я откидываюсь немного назад, чтобы ощутить не только языком, но и ощупать эту красоту взглядом.       Податливо.       Выгибаю спину и шире раздвигаю ноги, стоя раком и кусая губы, мну подушку пальцами, и каждая секунда промедления впивается мне в живот штопором болезненного нетерпения, и он вкручивается глубже с первым ударом языка по клитору и вторым длинным, неторопливым движением снизу вверх.       Тихо.       Стону, разрываясь между множеством оттенков удовольствия, щедро размазанного изнутри и снаружи меня чужой слюной и моей смазкой, щекотно стекающей по бедрам, словно одного присутствия Дениса, его запаха и хриплого «шире» достаточно, чтобы превратить меня в похотливую, течную суку, готовую на все.       Громко.       Первый толчок члена внутрь вырывает из горла вскрик, и я стараюсь сжать губы зубами, чтобы сдержать следующий, но тут же прокусываю стертую поцелуями кожу до крови, и металлический привкус бьёт по рецепторам, придавая происходящему оттенок жёсткого кайфа и делая мой следующий развратный стон ещё громче.       Жёстко.       Денис вбивается в меня без пощады, издевательски медленными, размеренными ударами, но настолько глубокими, что от каждого я кричу, потерянно бродя где-то на границе реальности и острого, чистого, никак не недостижимого экстаза.       Больно.       Бьёт по ягодице, оставляя приятный ожог на коже и под ней, прежде чем резко выйти из меня и перевернуть на спину, совершенно безвольную, трясущуюся от не находящего выхода напряжения и готовую уползать прочь из под него, потому что это нарастающее удовольствие уже становится невыносимо терпеть. Совсем как в первый раз.       Низко.       Рычит утробно, перехватывая мою руку, слабовольно запущенную между своих же ног, и мне слышится, чудится, хочется различать в этом первобытном звуке тихое, но твёрдое «Моё!».       Он не меняет темпа, а мои руки пригвождает над головой, сжимая пальцами одной руки запястья, а вторую ощущаю вовсе не прикосновением на шее, а резким недостатком кислорода в мозг, кружащим голову и дурманящим, словно настоящий наркотик.       Я ведь знаю, каково это. Я ведь пробовала.       Я дышу им. Его толчками языка у меня во рту, члена между ног, пальцев на шее, и уже по-настоящему трясусь всем телом, хныкая и неистово тряся головой, не то прогибаясь навстречу, не то в пытаясь сдаться и сбежать.       – Пожалуйста, прошу, пожалуйста...       Простреливает, прошибает насквозь так сильно, что я ощущаю в горле сухое першение от крика, но не могу его услышать за шумом крови в голове, и жмурюсь, запрокидывая голову. У меня болят бедра, так сильно я сжимаю ими Дениса, наверное пытаясь остановить его, но он не замедляется, окончательно лишая меня рассудка точными толчками и хриплым раскатом смеха чистого кайфа прямо мне под кожу.       Добивает. Убивает. Исцеляет.       – Денис!       Мой вскрик прошивает собственный слух.       Ужас.       Одним ударом скальпеля мой голос рассекает на лоскуты удовольствие, окутавшее меня плотным одеялом оргазма, рывком выдергивает меня из тела и тут же с размаху швыряет обратно, подменяя дрожь удовольствия на настоящую тряску от нахлынувшего ужаса.       – Нет! – взвизгиваю я.       Теряюсь. Рассыпаюсь. Грубо отталкиваю Дениса и вскакиваю с кровати. Тут же падаю вниз на слабых ногах и больно бьюсь коленками и ладонями об пол. Убегать! Прочь! Внутри колючей проволокой все внутренности опутывает ужас, пропарывает насквозь все вены до единой своими колючками и ложится хваткой убийцы туда, где только что были потрясающе горячие руки.       – Нет, не надо! – ору не в себе, смутно уловив движение и шорох с кровати, и отползаю дальше, едва не падая на спину и теряя равновесие, потому что мои руки будто бы сами по себе взлетают наверх к лицу и прикрывают щеки, одну из которых заранее печёт яростной, тяжелой пощечиной.       – Тихо, тихо, дыши, – раздается мне на ухо. Я трясу головой, отказываясь раскрывать глаза и плотней прижимая к ним пальцы до боли, до пляшущих всполохов оранжевого и синего под веками. Наваждение решает сжалиться надо мной неожиданно, оно убирает свои колючие пальцы с меня, – из меня, – напоследок проехавшись по уже нанесенным ранам посильнее и заставляя болезненно заскулить, и наконец уступает место реальности.       – Дыши.       Реальность.       Она оседает на меня медленно. Частым дыханием, обжигающим шею сквозь спутанные, влажные волосы, и тихим счетом прямо мне на ухо.       – Один, два...       Она укрывает тканью, теплой и пахнущей знакомым мужским гелем для душа, терпким ароматом чужого тела и моим сладким миндальным маслом для волос.       – Четыре... Дыши. Пять...       Она стирает с моих рук мурашки ужаса медленными, твердыми поглаживаниями от локтей к запястьям сухих ладоней, жар которых проникает под кожу и медленно растапливает сведенные каменной судорогой мышцы рук, плеч, шеи, спины.       – Семь.       Моя реальность касается губами моих коленок в тех самых местах, где саднит и зудит содранная кожа, и покрывает сверху той же вкусно пахнущей тканью, словно заботливо прячет там свою маленькую, сокровенную, особенно нежную тайну. Кажется, это одеяло?..       – Девять, – произношу уже я в унисон с Денисом, и только тогда он мягко, но настойчиво отводит мои руки от лица и заглядывает мне в лицо.       И даже в полумраке, в размытых кругах городской подсветки на потолке, я вижу его ужас, хищно высосавший все краски с посеревшего лица, и, что впервые – растерянность. Хрустальную, прозрачную, полоснувшую по мне чувством остро заточенной вины.       – Прости, – выдавливаю, слыша свой голос хриплым и будто через вату, забившую уши. – Это не... Дело не в тебе, – говорю сбито и сама же надрывно смеюсь от того, как глупо это звучит. Нотки моей истерики пускают по рукам Дениса мурашки, от которых волоски на его руках встают защитным экраном.       Он берет меня под спину и коленки, перекладывает на кровать, убирает с щеки прилипшую прядь моих волос.       Все – молча. Наверное, так лучше, потому что я не готова услышать то, что он пережил за последние минуты, и то, что я так ясно вижу в его прикованном, приваренном ко мне сваркой ужаса взгляде, в сочетании с чем-то стеклянно-застывшим, подозрительно похожим на чувство вины.       Именно это – последнее, совершенно неправильное и несправедливое по отношению к нему, заставляет меня укутаться покрепче в то, что действительно оказывается одеялом, и неуверенно податься вперёд, чтобы уткнуться носом в пальцы Дениса и прикрыть глаза. Сдаться на волю тишины и его частого дыхания. Куда более надрывного, чем теперь моё.       – Не в тебе, честно, – повторяю тихо прямо ему в ладонь и тут же отворачиваюсь, осознавая, что я обязана объяснить хоть что-то из последних минут, хоть сама не до конца поняла, что произошло. Обязана, вопреки тому, что даже от одних воспоминаний событий пятилетней давности меня так печёт углями стыда, что сейчас приходится елозить и пытаться найти себе хоть какое-то положение, в котором было бы комфортно от этого же самого стыда и умереть.       – Ты спрашивал, пробовала ли я наркотики, – говорю тем голосом, что в шуме дня не различить, но слишком громким для ночи, подло выставляющей слабость на показ. Чутко прислушиваюсь к каждому шороху сбоку, но слышу только свое поверхностное дыхание, вышедшее теперь на первый план под той же неприятной ватой в ушах. – Я не соврала тебе, я действительно пробовала. Но... не сама. Он... – срываюсь, запинаюсь, давлюсь ощущением, словно мне к горлу приставили ледяной металл лезвия. Вот же оно. Моё самое стыдное, самое страшное откровение.       Ещё более глубокое и личное, чем позорные слезы, что я выпустила в этой же самой комнате всего днем раньше, заливая собственные ладони и его рубашку, и за что мне стыдно теперь даже смотреть в его потрясающие, понимающие, принимающие глаза дольше двух секунд.       – Он... – опять начинаю, и снова срываюсь, на этот раз не в силах произнести имя, даже мысленно вызывающее поток живого гнева и обиды, на которые когда-то давно меня не хватило за слишком громким голосом совести. Но даже они, к сожалению, не придают сил ни голосу, ни отведенному в сторону окна взгляду, скачущему из угла в угол белого пластика рамы.       – Он подмешал, а я не знала и выпила. Потом я... мы переспали. Я была под кайфом, помню смутно. В самом конце я... Господи, – не выдерживаю того давления, что распирает грудь, скрупулезно разбирает душу на отдельные клеточки и ссыпает их прямо на пододеяльник, где они растекаются уродливыми кляксами слез.       Я не выдерживаю тишины и даже боюсь смотреть в ту сторону, где увижу осуждение, молчаливый укор и презрение, упав под тяжестью которых уже не уверена, что смогу подняться.       Я ведь этого и хотела. Отвернуть его от себя. Заставить ненавидеть. И теперь я всего в одном шаге от своей цели, от желаемого всего пару месяцев назад одиночества, и от ужаса мне сводит грудь и ломает кости, словно они уже безнадёжно поломаны от удара из-за падения с этой высоты.       Ведь после такой правды невозможно будет смотреть на меня без отвращения.       – Я назвала его твоим именем, – выдаю резко на выдохе и коротко прикрываю глаза, решая не признаваться до конца, что его имя и его образ в тот день были не случайным результатом наркоты, а закономерным итогом моих многолетних, больных, так и не сбывшихся надежд. – Потом... он был очень зол. Я бы тоже на его месте... сердилась.       Я понимаю, насколько бессвязно и жалко звучит не столько то, что я говорю, но как. С паузами и всхлипами, закрывшимися глазами, со слезами, прекратившими свой поток так же неожиданно, как он начался. С пальцами, до боли под ногтями сжавшимися на пододеяльнике.       У меня ощущение, что я иду на эшафот. Поднимаюсь ступенька за ступенькой, предстаю перед толпой, готовой сорвать лёгкое платье, оставить обнаженной и утопить в волнах ненависти, презрения и порицания. И я могу только смиренно опуститься на колени и ждать финального удара по шее.       – Поэтому я сейчас так отреагировала. Я... тебя позвала. Твоё имя назвала. Как тогда... А потом...       – Он тебя ударил? – спрашивает Денис ровно и будто совершенно спокойно. Это настолько нелогичный, настолько неуместный вопрос после всего произнесенного, что я вскидываю голову и смотрю на него долго, часто хлопая глазами, как безмозглая кукла.       Моя реакция не укрывается от его пристального взгляда. Он придвигается ближе, и я вижу, что пытается считать реакцию и словить мой протест на подлете. Но его нет. Наверное поэтому Денис просто сжимает мою руку в своей поверх прижатых к груди коленей. А я не реагирую и тупо молчу только потому, что происходящее снаружи идёт жёстким диссонансом тем ожиданиям, что мечутся и бьются в груди. Это сильно сбивает меня с толку.       – Ты сейчас закрывала лицо и пыталась отойти. Как будто пыталась защититься от удара, какого-то наказания. Так вот я спрашиваю. Он тебя ударил? – Денис повторяет куда медленней и чётче, отчего каждая «р» звучит предупредительным рыком. От спокойствия его тона мою спину прошибает дрожью, словно в неё ударил могильный ветер.       А я не ведусь. Стряхиваю ощущение навалившейся угрозы и смеюсь, коротко и мрачно, потому что ответы на его вопросы у меня закончились, даже не начавшись.       – Я не знаю. После того, как я... произнесла твоё имя, – выдавливаю, не замечая повисшего в воздухе терпкого, правдивого «кончила», – меня вырубило. Я то ли спала, то ли без сознания была. А когда очнулась... тогда он собственно и злился. Я думала, что он на самом деле меня ударит, но вместо этого он разбил в кровь свои кулаки о стену. В моей... В родительской квартире.       – Но тебя не трогал? – уточняет и сам же морщится, потому что куда уж очевиднее, что ещё как трогал. – Не бил?       – Нет, – отвечаю резко и чётко, встречаясь с ним взглядом. Пора учиться лгать в лицо, и лучше момента не придумаешь.       – Ты прикрывала щеки, – настаивает Денис, очевидно мне не веря. И меня это злит настолько, что вырываю свою руку из тёплого плена и подаюсь вперёд, скаля зубы и изо всех сил надеясь, что смогу замаскировать схвативший меня за жабры страх.       – Он бы не стал бить того, кто без сознания лежит! – повышаю голос, защищая свои собственные заблуждения.       Удивительно, как во мне ещё есть силы бояться. Теперь уже за Женю, как бы по-идиотски это не звучало, потому что лицо Дениса превращается в настоящую, безжизненную маску, в трещинах которой сияет, кипит и взрывается лава чистейшего гнева, находящего свое отражение и в глазах демоническим, жутким блеском.       И желанием мстить и уничтожать.       – Ты его переоцениваешь, – тихо говорит Денис.       – Или ты недооцениваешь.       – То есть ты не знаешь, правильно я понял? – он переходит на деловой тон. Прямо таки просится рубашка вместо голого торса, да галстук в строгую косую полоску.       – Знаю. Не бил, – твержу упрямо, и даже почти что не вру ни ему, ни себе. Не сложно подогнать желаемое под действительность, а найденный позже на скуле крупный синяк списать на то, что я сама во что-то врезалась, не разбирая дороги в наркотической дымке.       Потому что я не хочу, чтобы это было правдой. Не хочу разочароваться в Жене ещё сильней, чем когда поняла, что мои болезненные отношения с ним были завязаны на долге даже не перед ним, а перед его братом, и я обменяла всю свою гордость и самоуважение вовсе не на золотые монеты, а на гору глиняных черепков.       – Это просто помутнение. Прости, что напугала, – произношу, и плечо дергается само собой в жесте дополнения к нелепому извинению. Будто обычного «прости» будет достаточно, чтобы прикрыть всю свою слабость, всю его силу и те последствия своей откровенности, что уже виднеются смертельным холодом и адским жаром в его глазах.       – Ничего. Я за тебя испугался, – простота, с которой это произносится, ложится мне в грудь тяжёлым валуном. Потому что остальную часть рассказа он никак не прокомментировал, но шестое чувство настойчиво царапает ребра изнутри и подсказывает, что ничего так просто не будет забыто.       Ни мной, ни им.       – Денис, – произношу я. Вовсе не чтобы отвлечь его от тех мыслей, что хмурят его брови, сжимают в линию чётко очерченные моими поцелуями губы и собираются грозовыми тучами над взъерошенными моими пальцами волосами, но чтобы окончательно сбросить с себя шок и оцепенение странного приступа. И ищу в голове хоть что-то, что поможет удержать его внимание и не дать ему нырнуть обратно в себя, а мне следом за ним. – Когда ты установил за мной слежку?       – После первого визита Шурман к тебе.       – А до этого...       – А до этого, Верони-ка, я никого к тебе не приставлял.       – Но все равно знал о моей жизни слишком много.       – Не обязательно ходить за человеком по пятам, чтобы знать адрес его проживания, телефон и место работы, – отзывается он с неожиданной усталостью, граничащей с одной стороны с меланхолией, а с другой – с чистым похуизмом.       Я хочу на него злиться, как раньше, чтобы прикрыться хоть чем-то, натянуть на себя привычную броню и быть готовой к отражению любых его эмоций. Но...       Но нахожу в себе только бесконечную нежность.       Она неторопливо вьется в груди змеей, трется между рёбрами своей тёплой чешуей, задевает сердце щекотками юркого языка и сворачивается кольцами где-то между лёгкими, занимая собой настолько много места, что у меня не получается нормально вдохнуть. Получается только хватать кислород урывками и жадно тянуться руками, губами вперёд, судорожно обнимать и прижиматься лбом к его груди, целовать раскаленную кожу и самозабвенно оставлять на ней россыпь засосов – в этот раз от души, осознанно и нарочно посильнее, чтобы не сходили целую неделю.       Я снова прорастаю в него, теперь глубже – до самого основания, и вырвать его их себя смогу только потеряв всю свою кровь следом.       Просто потому что я...       – Я тебя тоже, – выдыхаю, жмуря глаза от страха. Тут же жалею, что не оставила, не предусмотрела себе возможности куда-то сбежать и вынуждена сидеть в повисшем молчании, пропитанном обнаженными чувствами, как промокашка. – Тоже давно, – добиваю себя, но попадает почему-то в Дениса, и он вздрагивает всем телом, как от удара током исподтишка. Ощущаю под своими ладонями крупные, частые мурашки, предающие его так же, как меня днем раньше мои слезы.       Как же так, Денис? Зачем же ты летишь в ту же пропасть, что и я?..       На следующее утро я просыпаюсь в одиночестве, с удивлением отметив, что у меня вообще получилось уснуть перед тяжёлым днем, тогда как Денис, напротив, выглядит так, словно мало того, что не спал всю ночь, так ещё и курил с короткими перерывами на кофе. После душа он выглядит пободрей, но из дома и я, и он, выходим бледными и молчаливыми, просто потому что оба теперь не представляем, как вести себя в компании друг друга.       Слишком много открытого, больного и отвратительного из своего прошлого я вылила на его голову, окончательно рассеяв ореол той девочки, которую он когда-то знал. Той самой, что усиленно делала вид, будто его грубые словечки совершенно не вызывали в ней протеста.       И я искренне не могу понять, почему он не испытывает ко мне того отвращения, что я к себе чувствую изнутри, как покрывший грудину слой мерзкой, склизкой плесени. Или же как у него выходит на отлично его скрывать за восхитительным молчанием и мимолетными жестами заботы: помочь надеть пальто, без просьбы застегнуть молнию черного платья на спине и подать телефон, когда я рассеяно шарю взглядом по столу. Или резко отдернуть в сторону за локоть, когда в поисках аптечки опрометчиво открываю очередную дверцу, напрочь забыв про пару шприцов, так и лежащих там с новогодней ночи.       События предыдущих двух дней и ночей окружили меня плотным коконом неожиданного открытия друг друга с новых – пугающих, захватывающих – сторон, и они же послужили неким буфером между мной и смертью бабушки.       Но сегодняшним утром реальность, до этого учтиво ждавшая своей очереди и безмолвно набиравшая обороты, рушится мне на голову утроенным отчаянием и стучащей в затылке головной болью, от которых не помогает ни пара таблеток, ни приятное и, кажется, понимающее молчание Дениса, ни массирование висков, приносящее скорей осознание бестолковости этого жеста, чем облегчение.       Я собираюсь, как во сне, и до сих пор не могу поверить в происходящее, даже несмотря на то, что похороны я организовала сама за какой-то день, упрямо отказываясь от помощи Дениса и разрывающей мне трубку Наташи. Отчего-то мне нужно, необходимо было все сделать самой для бабушки, будто ей может быть дело до моих попыток отплатить за добро, подаренное при ее жизни, таким же добром после её окончания. Ведь никакими искусственным или – вот насмешка – живыми цветами не прикрыть, не скрасить смерть, не вернуть в безжизненное тело и так едва тлеющий там последнее время огонек.       На подземной парковке я стопорюсь перед машиной Дениса следом за ним и стою, не понимая причины задержки. Далеко не сразу замечаю его вопросительно поднятые брови и руку, протянутую мне открытой ладонью наверх с лежащими на ней ключами. Оттуда мне скалится агрессивно ягуар, будто предупреждая, чтобы даже думать не смела о том, что Денис предлагает, все так же безмолвно ожидая моей реакции.       И я всерьёз раздумываю взять любезно протянутый ключ и сесть за руль, но отчего-то даже одна мысль ощутить под ладонями прохладу кожи рулевого кольца, включить внимание на полную и следить за светофорами-знаками-пешеходами отзывается в животе тяжестью и подкатывает к горлу волной тошноты.       – Я не в себе сегодня. Лучше не надо, – выдавливаю неожиданно сипло и отталкиваю его руку от себя подальше. Он кивает, как будто понимает меня, и открывает передо мной пассажирскую дверь, после чего садится на водительское и выводит машину в потемки зимнего утра, мимоходом кинув взгляд на запястье с часами и сдвинув брови на переносице. Мне хочется сказать, что мы успеем и что все хорошо, но вторая часть очевидно лжива, учитывая, что мы притягиваемся друг к другу, как магниты, чтобы потом разлететься по разные стороны баррикад недоверия, да и путь держим на кладбище, а первая меня останавливает этим смелым и мифическим «мы».       Если бы было оно, он бы не уехал, не сказав ни слова, а я все еще цепляюсь за свою детскую обиду нежной девушки, при этом утопая в такой любви к нему, что теперь, когда я поддалась и позволила ей опутать свои внутренности плотной сетью вен, терпеть её становится больно почти на физическом уровне.       Ненавидеть его было куда проще.       – Ник...       Я вздрагиваю и прикрываю глаза от вспышки боли в груди, наверное потому что я неистово сопротивляюсь бархатной, обволакивающей теплоте в голосе, и твердо удерживаю на коротком поводке то, что царапается и вырывает из меня куски в попытке доверчиво кинуться навстречу зову.       Но и заткнуть Дениса, прервать и потребовать не звать меня так, сил я не нахожу, только кидаю на него взгляд настолько отчаянно злой, что он, перехватив его, плотно сжимает губы и обращает внимание на дорогу, все еще погруженную в утренние сумерки, засыпанную ночным снегопадом и очищенную пока только на правых полосах, тогда как крайняя левая украшена лишь колеей проехавших ранее машин.       – Не надо только говорить, что все будет хорошо.       – Я не собирался. Когда-то я обещал тебе не врать, – добавляет он, ненадолго задумавшись, и даёт мне прекрасную возможность кинуть на него яростный взгляд, прежде чем я надёжно прячу его в черно-серой линии заснеженных кольев деревьев за окном. Картина унылая и безжизненная, примерно как и я сама.       – Ты не сдержал обещания.       – И в чем же я соврал? – я снова поворачиваюсь и пытаюсь найти в голосе, в брошенном взгляде или на губах следы издевки, мол «ну давай, удиви!», но на меня выскакивает подлинное любопытство и разве что толика настороженности.       – В том, что у моего отца есть другая дочь.       – Я не врал. Не сразу сказал, верно, но когда речь зашла – сказал все, что знаю.       – Да как ты смеешь, – выдыхаю через нос медленно, сжимая зубы и смыкая веки, потому что волна ярости бьёт в череп новым приступом головной боли. – С каких пор ложь отличается от сокрытия правды?       – Это принципиально разные вещи, Вероник.       – Это логика труса.       – Это логика разумного и дальновидного человека, который понимает, что оголтело говорить правду без раздумий и задержек иногда может повлечь за собой непоправимые последствия. Иногда умнее подождать, промолчать...       – И чего ты добился своим молчанием? Ты ведь не избавил меня от сестры, о которой я лучше бы вовсе не знала... и ведь не узнала бы, – добавляю ошалело, вдруг осознав, что так оно и есть. Не узнала бы! Прихожу в совершенно нелогичное состояние гнева, учитывая мои же только что произнесенные слова. – Не приди она сама, я бы не узнала о ней вообще!       – От меня – нет. Разве что от своего отца, – подтверждает Денис спокойно, размеренно ведя машину по стремительно светлеющей дороге, где смысл все еще горящих оранжевых фонарей уже свелся к нулю. – И чем это не ложь?       – А чем – ложь? Есть разница, ответь я тебе, что не нашел твоего отца, когда на самом деле у меня уже был его телефон и список городов, которые он посетил за последний год. Вот где была бы ложь. А про сестру – чистая правда, только с задержкой.       – Это все равно подло, – бормочу обиженно, так и не найдя подходящего аргумента, но не собираясь сдаваться.       – Иногда стоит побыть подлым, если это поможет уберечь близких от боли. Я на это сознательно пошёл.       – И напрасно, – мне совсем не сложно проигнорировать это расплывчатое определение, под которое я ну просто не хочу подпадать. Ведь это бы значило, что я абсолютно точно пропала, а пока я барахтаюсь в призрачной надежде, что ещё успею выплыть, пусть и с максимальным потерями. – В итоге ничего не вышло.       – Я бы так не сказал, – отзывается Денис загадочно, мазнув взглядом по моему лицу, прежде чем качает головой. – Но я жалею, что не рассказал тебе о Римме сразу. Мне жаль. Есть ещё примеры?       – Слежка. Прослушка моего телефона. Ты говорил, что не...       – Я не слушал, – перебивает резко, снимая с моего языка ещё не произнесенные слова и возвращая их мне с неприятной грубостью. – Ни одного твоего разговора.       – Но сообщения смотрел?       – А я и не говорил, что не смотрел. И не скрывал даже.       – То есть, спроси я тебя, есть ли на моем телефоне прослушивающие программы, ты бы честно ответил да?       – Ну я же ответил, – он позволяет себе довольную ухмылку, пока я вспоминаю, что он блин действительно не отрицал, стоило мне ткнуть его носом в моё знание о прослушке. И судя по спокойному виду и расслабленной позе, совесть его по-прежнему не мучает.       Но настоящая проблема в том, что его вмешательство перестало беспокоить и меня.       – Гад, – выдыхаю совсем тихо. Сбоку раздается громкий гул снегоуборочной машины, заботливо маскирующий мой шёпот и прикрывающий не то Дениса от моей неискренней злости, не то меня от ее последствий. – А отпуск? Ты действительно снял с меня слежку?       По лицу Дениса пробегает тень, не сулящая мне ничего хорошего, но у меня даже не находится сил удивиться. Я ведь знала где-то на уровне интуиции, что мои требования и пара ночей в его доме – не те условия, что заставят Дениса отступить от своей цели. Вместо этого мне становится по-настоящему интересно, по какому пути он обошёл свое обещание, чтобы и слово не нарушить, и колпак не снимать. А с другой стороны – я не хочу этого знать, иначе дальше буду не жить, а без устали оглядываться себе за спину.       – Получается, ты знал, что Римма объявилась там на берегу?       – Нет, – он умудряется вложить в простое слово хлестнувший мне по груди гнев, наполнить один звук звенящей злобой и досадой, дополнить скрипом кожи руля под сжавшимися пальцами и поставить точку финальным: – Сука. Она не должна вообще к тебе подходить.       Я не спрашиваю. Сжимаю молча пальцы на ручке сумки и отворачиваюсь, потому что это оказывается чертовски сложно. Сложно свыкнуться с проявлением его гнева, направленного не на меня. Он сбивает меня с мысли, с ног и с моей привычной орбиты, потому что бесить его я привыкла уже давно, ещё в пятнадцать, а вот научиться принимать его расположение и заботу я не научилась до сих пор, тем более при свете дня, проявленные ярко, бесстыдно, подсвеченные слепящим зимним солнцем, уже выползшим из своего укрытия и подглядывающим за нами из-за частокола чёрных палок-деревьев, похожих на уродливые, неровные пальцы.       Ночь все упрощает. Сглаживает углы жизни, в которые при свете дня ты обязательно ненароком влетишь тем самым чувствительным местом на локте или сердце, и потом не будешь чувствовать половины тела ещё час. Сглаживает взгляды, затупляя их остро заточенные лезвия до ощущения прохладной ласки на коже. Сглаживает и обиды, прикрывая ядовитые колючки самообороны толстым слоем уязвимости и густого мрака, что шепчет «тебе не должно быть стыдно за свои чувства».       А потом она предает, оставляет тебя раскрытого и растерзанного иссыхать и рассыпаться под грубыми прикосновениями реальности и солнечного света. Тот, кто раскрывался вместе с тобой, кажется, перестроил свою систему координат, удивительно быстро перешёл на новый уровень в отношениях, тогда как я из раза в раз пытаюсь судорожно прикрыться, спрятаться и убедить всех вокруг, что разбросанные вокруг останки и слабости – это не я, это не моё! Этого не было!       Вот и разберись, не хочу я пойти следом и довериться, не могу или, наоборот, хочу настолько, что в испуге готова развернуться и бежать без оглядки так далеко, как это возможно.       Да ведь от себя не убежать, не спрятаться.       А теперь ещё и от него. И тут впору бежать прочь ещё быстрей, когда где-то внутри мечется обезумевший от одиночества и тоски зверь, уловивший возможность пригреться в чужих руках и наконец успокоиться, а мои ладони уже истерлись в кровь в попытке удержать в них стремительно выскальзывающий поводок.       – Про Шурман знаем только я, Слава, Гордей и Ярослав, – Денис прерывает молчание мягко, даже тихо, но я все равно вздрагиваю. – Помимо нас еще пара людей видели её фото, чтобы к тебе не подпускать, если она появится на горизонте. На море... за тобой присматривал не один из тех людей. И счёл, что это просто обычное рядовое знакомство на пляже, ничего особенного. Фото щёлкнул на всякий случай, а к моменту, как оно дошло до меня, ты уже была в своём номере.       Мне хочется честно сказать, что я устала от этого всего, от самой себя устала и той неопределённости, что сплелась вокруг паутиной и не даёт двигаться из страха влипнуть в новые неприятности, даже случайно взмахнув рукой. Но вместо этого только киваю, все еще глядя в окно, и погружаюсь в мрачные мысли, из которых меня вынимает звонок от неожиданной персоны, да ещё и таким ранним утром на праздники.       Последний раз я общалась с Яной до нового года, перед её отъездом, когда бегала белкой в колесе со всяческой свадебной мишурой. Я смотрю на экран долю секунды, прежде чем ответить. Все праздничные заботы сейчас кажутся такой далекой и пустой мелочью, и мне не совсем ясно, почему месяц назад мой мир крутился фактически вокруг них и собственной работы, не выходя за их пределы.       – Здравствуй, Вероник, надеюсь, я тебя не разбудила? – приятный голос Яны прерывается и скачет, выдавая крайнюю степень волнения.       – Привет. Нет. Что случилось?       – Как ты себя чувствуешь? Я слышала о твоей болезни...       – Лёгкое недомогание, – перебиваю мягко, не обращая внимание на брошенный в мою сторону многозначительный взгляд, хотя червяк совести не упускает возможности укусить меня в наказание за ложь. – Я в норме. В чем дело?       – Я старалась тебя не трогать, праздники, опять же... В общем мне позвонил менеджер банкетного зала, там какая-то накладка, но я ничего не поняла.       – Что именно она сказала?       – Менеджер? Не она, а он. Такой мерзкий тип, как ты вообще с ним договаривалась?.. – Яна срывается на недоумение. Откидываю голову на подголовник, понимая, что я явно что-то упускаю, но разбираться с этим нет ни желания, ни моральных сил, хотя чувство долга перебивает все и кладёт меня на лопатки.       – Нет, это должна быть женщина. Ну, допустим, там замена произошла, хотя странно. Что именно он сказал, помнишь?       – Не совсем. Он так тараторил, как эти, знаешь, в банках, что рекламу всякую и кредиты впихивают. Ни слова не вставить и половину сказанного даже не осознаешь. Накладка, другой банкет, другой зал... Я пыталась ему перезвонить, но потом тишина, абонент не абонент. Так вот я хотела спросить, что мне делать. Можешь посоветовать?       Её искренняя растерянность, идущая не на много впереди звенящей в голосе паники, вызывает у меня приступ усталости. Яна сейчас слишком похожа на заблудившегося ребёнка, чтобы относиться к ней серьёзно и попытаться рассказать, как ей действовать, а потом получить ещё десять звонков с уточнениями. В итоге за короткий момент молчания прихожу к выводу, что проще все сделать самой.       – Отправь мне номер этого менеджера, дальше я сама. Хорошо? Яна? – уточняю, когда пауза затягивается. Яна тяжело вздыхает.       – Да, сейчас. Прости, мне неудобно, что дёргаю.       – Опять началось? – спрашиваю с той степенью дружелюбности, чтобы не в ущерб себе, а на Янину совесть подействовало дозой успокоительного. – Жду номер. Пока.       – Помощь нужна? – спрашивает Денис примерно на третьем моем звонке по присланному Яной номеру телефона. Я поворачиваюсь к нему, не понимая, о чем он спрашивает.       – С чем?       – С чем угодно, – он находит мою реакцию забавной, угол губ дергается кверху. – Ты уже достаточно им помогла с торжеством, чтобы теперь самой делегировать часть задач.       – У меня уже нет никаких задач, – кривлю душой откровенно, ведь мы оба прекрасно понимаем, что раз я впряглась, то буду тянуть до последнего, тем более никакие, даже самые жалкие остатки совести не позволят мне оставить Яну с тем, под чем она просто закопается с головой и доведёт себя до нервного срыва раньше, чем прошествует к алтарю.       До кладбища в родном городе мы доезжаем в тишине, и только перед полосами забора, выкрашенного в траурный чёрный, я вспоминаю, где я и почему. Я ищу в себе то отчаяние и те слезы, что должны сопровождать весь путь до администрации и улаживание последних вопросов по похоронам и погребению, но внутри у меня удивительное... нет, не спокойствие.       Пустошь. В ней веет холодный ветер, покрывает кожу неприятными мурашками, сжимает кишки в плотный жгут и выкручивает, но выше солнечного сплетения ничего не поднимается. Ни боль. Ни беспомощность. Будто у меня в груди действительно вымерший лес, трухлявые корни деревьев и осыпавшаяся пыль когда-то зелёных листьев, и там просто нет места ощущению утраты.       Я повторяю про себя заклинанием: её больше нет. Нет. Её нет больше! Очнись же, скорби! Но единственное, что нахожу в ответ где-то в самой глубине сознания, это тихое, надтреснутое эхо.       А когда ты была в себе?       Похороны проходят мимо и превращаются в неумело порезанные фигуры тонкой реальности. Прямоугольник гроба и фоторамки с чёрной линией в углу. Овал искусственных еловых ветвей с кляксами красных цветов по центру и такой же кровавой широкой лентой поперёк. Пересекающиеся полосы креста, ровные, как по линейке, такие же и в оградке могилы. Даже лопаты у могильщиков странной формы, не закругленной, а квадратной, какими в фильмах загребают уголь и кидают в гудящую печь.       Её огонь со мной. Тепло, которому не место в этом неживом месте и во времени потери, пробирается сквозь моё пальто ненавязчивым прикосновением ладони к пояснице. Денис словно боится меня отпустить от себя дальше, чем на шаг, а я не знаю, как мне отстраниться от него достаточно ненавязчиво, чтобы не обидеть его. Мне неуютно в его поддержке, словно она сковывает меня слоем высохшей, тесной кожи, которую хочется сбросить с себя шелухой.       В какой то момент я кидаю на него короткий взгляд без чётко оформленного выражения, но он действительно убирает от меня руку. И тут я понимаю всю суть человеческой природы. Женской или просто моей, странной, сломанной и совершенно не логичной.       Я тут же хочу вернуть потерянное прикосновение.       Мне очень холодно под издевательски слепящим солнцем, и в какой-то момент я ловлю себя на том, что смотрю на окоченевшие ладони, усеянные чёрными точками ободранной краски с ограды, и к горлу подступает тошнота.       Где-то я это уже видела.       А потом я перехватываю над дрожащими пальцами пристальный взгляд, который помогает вспомнить, что вообще-то я тут не одна. Ещё с десяток человек, о которых я знать не знаю ничего, только одно лицо знакомо по осточертевшей фотографии на цыплячье-желтой кухне.       Я даже не знаю, как его зовут, этого человека, которого язык не поворачивается назвать сыном Лидии Викторовны. В нем не находится ни одной черты, знакомой мне: нет ни цвета глаз, ни мягкости во взгляде или плавности в жестах. Он похож на дерганого и невоспитанного подростка, который даже не пытается сделать вид, что его хоть сколько-нибудь трогает происходящее. Скорее бесит необходимостью тратить на это свое время.       Уверена, что я, – замершая и с пустым взглядом, – выгляжу не многим лучше, и поэтому легче напомнить себе, что я не знаю о происходящем под этим фасадом и могу запросто ошибаться о его состоянии.       Может, он рассыпается от раскаяния и сожалений, что не общался с матерью уже много лет, тем самым лишая её сразу сына и двоих внуков, а поджатые губы говорят не о равнодушии, а о достойном восхищения самоконтроле.       А он ловит мой взгляд и окидывает всю меня с ног до головы, словно что-то ищет. Присматривается несколько секунд, растянутых резинкой и оставляющих ощущение, что сейчас я получу по носу. Но он просто опускает глаза на уже почти засыпанную яму и отряхивает руки от смеси земли и снега. А на моих – только куски краски, да красная, поцарапанная кожа.       Не выходит у меня собственноручно закапывать дорогих мне людей.       Я хочу к нему подойти, заглянуть в глаза и увидеть там ответ на мой вопрос: стоила ли того его уязвленная гордость в отношениях с матерью? А потом рассмеяться истерично, ведь я не многим лучше его, отказавшаяся от своей матери точно так же, как от ненужного фантика, а не от человека, при воспоминании о котором мне теперь хочется одного: получить шанс упасть перед ней на колени и умолять о прощении.       Но даже этого было бы не достаточно, и мне хватает честности признать себе, что я могу – хочу – извиниться, но пройти то же самое, только изменив свое отношение к ней, потерпеть лишний год, бороться до конца... Нет. Я ведь слабая эгоистка, погрязшая в топи собственных чувств, в которых самой разобраться не под силу, а попытавшись помочь маме однажды я только быстрей утащила её на дно.       – Вероник? – тихо раздается мне на ухо, отвлекая от рассматривания мужчины, которым я занята уже неприлично долго. Денис мягко касается моей спины в районе лопаток и оставляет поцелуй на затылке раньше, чем я успеваю обернуться. – Я скоро вернусь.       Опять не спрашиваю, только киваю безразлично, будто внутри не колет мимолетным беспокойством, и сжимаю в руках сумку. Все зачем-то стоят вокруг, смотрят на гору земли, смешанной с грязным снегом, столпились вокруг ограды по уже вытоптанной по периметру дорожке и чего-то ждут. Кто-то плачет, остальные сохраняют либо молчание, либо низкую громкость голосов, переговариваясь со стоящими поблизости людьми.       И в этот момент я понимаю, что не пойду на поминки, организованные мной же согласно традициям и правилам. Не буду сидеть в окружении непонятно кого и с такой же непонятной целью. Этим уже не поможешь. Не спасешь. Не отмахнешься от бесконечной вины и не уймешь ту боль, что накатывает на меня постепенно, будто под постепенно отпускающей заморозкой.       Я должна была приехать раньше в тот день. Понять, узнать, почувствовать, что ей нужна моя помощь. Но нет, мне понадобилась половина дня неотвеченных звонков и десяток мыслей, что бабушка опять вышла в магазин, чтобы смутно ощутить, что что-то не так и, напрочь забыв о ждущей Наташе, рвануть прочь из столицы.       И в итоге мне остаётся только глотать слезы, снова замерзшие, упирающиеся в горле в какой-то внутренний блок, который смог снять только Денис, сговорившись с кромешной темнотой и моим желанием лечь и просто сдохнуть от боли и ещё одной потери, от бессилия и ненависти, такой оглушающей ненависти к себе, ведь я снова сделала что-то не так.       Находиться тут мне невыносимо, поэтому я достаю из сумки три ветки высушенной мяты и подношу к носу. Вдыхаю глубоко этот запах, остающийся теплым даже под морозным ветром и начавшимся мелким снегопадом. Мне сложно объяснить, зачем я принесла их сюда, зачем бережно укладываю у основания креста. А после встаю и ухожу, оставляя маленькую толпу перешептываться.       И меня обуревает злость на них, на каждого, чей взгляд провожает меня или чьи пальцы мнут искусственные розы или живые гвоздики. Кажется, что никто из них её не знал по-настоящему, и все происходящее пропитано ложью и притворством, а на поминках все будут набивать животы, скорбя о смерти той, кто при жизни был постоянно, неисправимо и мучительно голоден.       Голоден до любви собственного ребёнка.       И когда меня неожиданно настигает именно он. Ловит за локоть и вынуждает обернуться уже около ворот, я готова сама схватить его за плечи и орать истошно в лицо, какая же он неблагодарная тварь.       Какая я тоже неблагодарная тварь.       – Я знаю, кто ты, – произносит он поистине гениальную фразу, глядя на меня с прежней пристальностью и кое-чем ещё. Злость, которую он тщательно и безрезультатно старается прикрыть за вежливой попыткой улыбнуться.       – Соболезную, – выдаю все свои эмоции к нему, вкладывая щедрую дозу издевки в каждый намеренно растянутый слог, сую ему в лицо под видом смиренного сочувствия.       Но он оказывается совсем безнадёжным и бесстрастно кивает.       – И я тебе.       – Вам. Всего хорошего.       – Подожди... те, – добавляет нехотя и суёт руки в карманы своей куртки. Оранжевой. Издевательски яркой куртки, которая моргает у меня в глазах, как насмешка над самóй сутью похорон.       – Ты... Вы же Вероника... Вадимовна?       – Владимировна. А вот вас я не знаю, – хочется добавить «слава богу», и мужчина хмурится, словно понимает. Отходит на шаг назад, нервно передергивая плечами, пуская оранжевые волны плясать у меня в глазах в унисон с беснующимся в груди гневом.       – Я не займу у вас много времени, Вероника Владимировна. Я так понимаю, что вы были близки с моей матерью.       – Верно.       – И каково это? Добиться своей цели? Приятно?       – Приятно было бы понять, о чем идёт речь.       – Про наследство, – поясняет он тоном любезным и сладким, как засахаренный апельсин. Я безразлично пожимаю плечами, потому что даже не задумывалась над этим вопросом, ведь отношения к нему не имею и не хочу.       – И что с ним? – все же спрашиваю, потому что вид мужчины явно говорит, что он настроен на серьёзный разговор и так просто меня не отпустит, а требовательный взгляд не отрывается от меня ни на секунду.       – Квартира, – подсказывает все тем же елейным голосом, нелепым для его мощной фигуры. Только вот улыбочка его трещит громко, выдавая под собой яростно оскаленные зубы и стремительно кончающееся терпение. – Решила втереться в доверие, чтобы квартиру заполучить?       Мне даже не приходится притворяться, что я очень неожиданно поняла, о чем речь. Однажды я уже примерила на себя роль наследницы квартиры в этом городе, и в итоге она так и осталась заброшенной и наверняка уже заросла толстым слоем пыли и осевшего пепла сожженных там когда-то жизней и надежд.       – Что вам от меня нужно? – спрашиваю, борясь с усталостью от этого оранжевого человека и желанием прямо сейчас уйти, напоследок продемонстрировав ему конкретную комбинацию пальцев.       – Откажись от наследства, – отвечает, надвигаясь на меня.       – Хорошо, – я киваю без промедления, пристально глядя ему в глаза.       От неожиданности он замирает прямо посередине шага, и рот с заготовленными обвинениями или, скорее, угрозой, так и остаётся нелепо открытым, пока он заметно мечется между желаниями уточнить, правильно ли он услышал, или сразу списать мой ответ в категорию издевки и начать ругаться. Бегает глазами по лицу, всматривается в зрачки и весь напрягается, заметив мою слабую улыбку без намека на злорадство. Только на бесконечную тоску.       – Она очень вас любила. Жалела. Раскаивалась в том, в чем не было её вины, но все равно была готова извиняться перед вами, лишь бы вы простили ей чужую ошибку.       – Много ты знаешь, – выплевывает мужчина, и теперь моя очередь отшагивать назад под давлением влетевшего в грудь зловонного презрения.       – Достаточно. Но вы правы, это не моё дело. Вам с этим жить. Квартиру я отдам, но не вам, а вашим детям. Так, и никак иначе, – добавляю в голос и взгляд той стали, что часто вижу в лице Дениса, и после которой мне становится значительно тяжелее с ним спорить. Мужчина закрывает открывшийся опять рот. – Надеюсь, это наша последняя встреча.       Паршивое ощущение, оказывается: надеяться на очевидную невозможность. Внутренне я тут же клянусь себе, что, выполняя обещанное и оформляя квартиру на внуков бабушки, я сведу встречи с их отцом к возможному минимуму. Сейчас мне отвратительна мысль даже просто взять у него номер телефона, который мне наверняка сможет достать Денис.       А ты бы так смогла? Пробивать за спиной, как какого-то протокольного?       Как оказалось, смогла бы, даже не моргнув глазом.       Я успеваю только отойти на несколько шагов, когда замечаю незнакомого мужчину, следующего за мной на расстоянии десятка шагов, и напряженной позой да цепким взглядом с потрохами сдающего положение приставленного ко мне хвоста. Я впервые вижу человека Дениса, прежде сталкиваясь только с подглядывающими людьми моей сестры, и от этого становится не по себе даже сильней, чем когда замечаю под курткой выступ наверняка спрятанного на поясе оружия. Совсем незаметное для любого другого, оно впивается мне в глаза вызывающими очертаниями пистолета, веет сухим запахом подожженного пороха и щелкает металлическим звуком возведенного затвора прямо в голове.       И когда я только успела так глубоко нырнуть во что-то, чего не поняла до конца до сих пор?       Наташа появляется совершенно неожиданно, налетает эмоциональным вихрем, взъерошенная и запыхавшаяся, с усыпанными снегом волосами, которые пушатся и раздуваются ветерком, такие отличные от ее обычной гладкой укладки, и хлопает широко раскрытыми глазами без капли макияжа.       – Я все пропустила? Я опоздала! Господи, извини, я такая идиотка! Мика сожрала фольгу со стола, я так перепугалась, пришлось ехать...       – Мы на кладбище. Сюда невозможно опоздать, – отзываюсь меланхолично, оглядываясь на вставший около ближайших могильных оград силуэт. – И не пропустила ты ничего особенного важного.       – Я хотела попрощаться, – поясняет Наташа и поднимает подбородок чуть выше в непримиримом жесте, заметив, что я качаю головой. – Да, даже с мёртвыми надо прощаться.       – Прощайся, пожалуйста, тебе туда. До столба и направо, увидишь. Потом всех отвезут на поминки, все уже организовано, так что не переживай.       – Знаешь что, ты засунь этот актерский акт себе же в задницу! – выпаливает Наташа так неуместно громко в кладбищенской тишине, что я вздрагиваю, и тут же оказываюсь в кольце её рук.       В лицо лезут её волосы, невозможно холодные и с запахом ключевой воды и какого-то травяного шампуня, от которого хочется отвернуться, но я моментально зарываюсь в них ещё глубже и прикрываю глаза. Бормотание Наташи должно быть чем-то уютным и утешающим, наверное, что непременно заставит меня ощутить себя не такой одинокой, но в ушах жестокой пляской отстукивают ритм совсем другие слова.       Нет-нет-ее нет. У-мер-ла.       Каждый отдельный слог-удар блокирует все ощущения, и я словно вышагиваю из своего онемевшего тела и встаю рядом, чтобы посмотреть со стороны на смуглую руку, оглаживающую мой затылок, на неостановимо шевелящиеся губы, в чем-то меня убеждающие прямо в район виска, и на блестящие от слез щеки подруги.       Она действительно плачет с выражением не то беспомощности, что растекается по щекам сетью, не то ярости, что углубляет морщинки вокруг её крепко зажмуренных глаз.       Она без макияжа и плачет. Я – с тушью на ресницах, а на лице застыла восковая маска безразличия. Словно Наташа знала, куда шла, а я свернула не туда и оказалась на остановке чьей-то чужой жизни, из которой очень хочу выйти, но хвост моего поезда уже исчез за поворотом, злорадно вильнув напоследок.       Я качаю головой, чтобы заставить Наташу замолчать, но она все шепчет-рычит упрямо, словно ей нужно не столько достучаться до меня, сколько выговориться самой. И только два имени одно за другим лупят по спине вымоченной в спирте крапивой и заставляют резко выпрямиться, отложив прочь клубок жалости к себе, чтобы оставить его для лучших времен.       – ... Денис Женю, или наоборот.       – Что?.. – выдыхаю, ощущая отливающую от лица кровь и онемение, стремительно расползающееся по телу нехорошим предчувствием. Наташа недоуменно хмурится, смахивая слезы с щёк ладонью.       – Я думала, ты знаешь.       – О чем?       – Что Женя тут, Вер, ау, я же говорю! У тебя снег в ушах? – Наташа вроде пытается разрядить обстановку, думая, что я её разыгрываю, но я отшатываюсь назад так резко, что она испугано таращит глаза и кидается вперёд, схватив меня за плечо. – Ты не знала?       – Где он?       – Они там, оба, раз... Стой!       Но я уже убегаю в указанном направлении, только чудом не поскальзываясь на корочке льда, покрывающей неровную дорогу белой глазурью, словно пасхальный кулич, сплошь покрытый трещинами. Я сама иду такими же, с каждым торопливым шагом туда, где мне не место. Знаю ведь, что не место, что бы там ни происходило, и Наташа это знает, и долбанный охранник тоже знает, когда ловит меня сзади за локоть и не даёт сделать больше ни шага за поворот на крохотную парковку, откуда до нас уже доносятся знакомые голоса. Один едва слышный и вибрирующий рычанием, а второй, перебивающий его – гневный, но какой-то высокий и невнятный.       Я не могу разобрать ни слова за возмущениями Наташи и замечаниями охранника, за своим ошалевшим дыханием, а сердце и вовсе против меня работает – глушит, лупит и отвлекает болезненными укусами по рёбрам.       Он же убьёт его.       И я нарочно не признаюсь себе, за кого я переживаю больше, потому что оба ответа будут в равной степени уничтожающими.       – Отпустите, пожалуйста, – прошу, поворачивая голову в сторону. Охранник сразу убирает руку, но лицо его далеко от счастливого выражения.       – Простите. Но вам туда не надо.       – Это вы решили?       – Это указание Дениса Александровича.       – Мне никаких указаний от Дениса Александровича не поступало, а на ваши мне, при всем уважении, наплевать.       Мне кажется, что он хочет спорить или сказать что-то издевательски-шуточное, но этот мираж уходит, подменяя собой морду кирпичом и вежливый кивок.       – Я выполняю свою работу. Если вы не согласны, то я сочувствую, но ничем не могу помочь.       – Зато он может, – Наташа указывает за поворот, где все смолкло, но смотрит на меня с яростью голодной гиены. – Тебе что, мало? Зачем тебе оно надо? Пусть сами разбираются, без тебя!       – Я... имею право высказать ему, что я о нем думаю! – выдаю экспромтом, оставляя правду жечь мне язык раскаленным признанием. Громко же будет смеяться Наташа, если узнает, что в страхе за Дениса я готова оголтело бросаться хоть в пекло и встретиться с тем, кто до сих пор мучает меня в кошмарных снах. – А ему это надо? Он врал тебе, использовал тебя...       – Вот я и хочу знать, зачем! – срываюсь от звука новой порции ругани за поворотом, все предохранители перегорают с щелчком того самого затвора, но и Наташу кроет не меньше. Её взгляд мечется по моему лицу растерянной, но упрямой мышкой, уверенной, что она обязательно найдёт то, что ищет.       – Нет, не хочешь! Не нужно тебе это!       Но она ищет напрасно. Нет во мне желанного ею здравомыслия, и я отшагиваю, твердо глядя на охранника.       – Если не пустите меня туда, то к концу этого дня лишитесь работы.       – Если пущу – это случился гораздо быстрее, – он улыбается снисходительно, как неразумному ребёнку.       – Вы же что-то вроде элитной охраны? Завтра вас не возьмут даже супермаркет охранять. Или... я скажу Денису, что вы действительно пытались меня остановить, и ваша должность останется за вами, – блефую так откровенно, что сама себе не верю, и любому, даже хреновому психологу не составило бы труда это понять. Но в лице мужчины мелькает едва уловимо нечто напряженное, какая-то опаска, считываемая мной даже раньше, чем я успеваю пустить её на подробный анализ. – Денис Александрович послушает, что я ему скажу. И что это будет – что вы меня не пускали и пытались добросовестно выполнять свои обязанности, или что забили на них хрен и ушли курить, зависит исключительно от вас.       – Я могу сказать, что отвлекла, – тихо произносит Наташа, опуская взгляд, словно не может примириться с тем, что добровольно сдаёт позиции.       Но внезапно на помощь терзаниям мужчины приходит случай. Влетает мне в лицо порывом ледяного ветра, раскатом громкого визгливого голоса, рывком распахивает грудную клетку и выжирает оттуда все живое хорошо знакомым окриком.       – Что ты там прячешься, сладкая? Выходи, мы ждём!       – Сладкая? – шипит Наташа, и кажется трясётся от отвращения так же, как и я. – Извращенец чертов!       – Верочка-конфето...       Удар я слышу характерным глухим звуком и последующим сдавленным вскриком, подкрепленным потоком невнятной нецензурной брани. Кажется, охранник осознает всю бесполезность сопротивления в этом фарсе и кивает, делая полшага назад.       Я оказываюсь рядом с братьями, словно по взмаху волшебной палочки и минуя все законы времени и физики. Просто в один момент нахожу себя стоящей перед ними и смотрящей на кровь, сочащуюся из носа Жени, окрашивающую изогнутые в ухмылке губы ровными тонкими струйками алого и ловлю себя на том, что сама криво улыбаюсь. Так же поломано и неестественно, как ощущаю себя внутри – идеальный баланс внешнего и внутреннего.       – Ты не могла остаться в стороне, да? – произносит Денис спокойно, будто и не удивлён вовсе, и только после я перевожу взгляд на него. И едва не отшатываюсь от лавины гнева, влетевшей мне в лицо больнее и сильнее порыва шквального ветра, на пути которого теперь не стоят ни деревья, ни надгробия, ни толпы мёртвых.       Я не отвечаю, борясь с головокружением от облегчения, что с ним все нормально, потому что ощущение опасности свило гнездышко между рёбер с первого звука голоса и нелепого оклика Жени, и усилилось в разы за последнюю минуту.       И только потом осознание его наркотического состояния душит меня огромными кольцами Жениных зрачков, режет его нездорово-широкой подрагивающей ухмылкой, от которой кровь попадает на зубы. Оно сигналит заторможенным движением его руки, промахнувшейся и в попытке стереть кровь с верхней губы скользнувшей по переносице и глазу. Оно прокалывает мне роговицу россыпью точек и синяков на его локтевом сгибе. Оно накрывает меня парусом свободной белой майки, болтающейся на его теле под порывами ветра с разных сторон, но не доставляющими ему ровно никаких неудобств, когда я зябко кутаюсь в пальто и уже не чувствую ног.       – Зачем ты тут?..       – Падла! – звонко раздается сбоку чуть раньше, чем Наташина рука влетает в щеку Жени и откидывает его голову ударом такой силы, что он всем телом заваливается нелепо и медленно, словно не может решить, упасть ему или все же остаться стоять. Как ни странно, ловит его стоящий сбоку Денис. Грубо ставит на место, предварительно крепко встряхнув. Женя встаёт с мирным видом человека, вообще оторванного от реальности, разве что улыбка неуместно становится ещё шире.       – Уезжай, – произносит Денис, едва уловимо сморщившись. До Жени запоздало доходит происходящее, и он демонстративно отряхивает место, где его только что коснулась рука брата, и вперивает в него колючий взгляд.       – Куда ему? – спрашиваю, будто Жени тут нет вовсе. – Он под кайфом. Убьется быстрей, чем шаг сделает.       – Она за меня боится, – умиляется Женя, напрочь забыв про Дениса и расплываясь в перекошенной улыбке слабоумного. Мне становится значительно сложней сохранять спокойное выражение лица, особенно под тяжёлым взглядом Дениса. – Какая пр-ррелесть. Моя ты конфетка...       – Тварь! – опять рычит Наташа, и я только сейчас замечаю, что её за плечо держит все тот же охранник, не давая ей снова набросился на Женю. Она выглядит ужасно, словно заболела – покрытая красными и бледными пятнами, как настоящий мухомор, с яростно оскаленными зубами, а волосы мечутся вокруг головы на ветру, словно змеи разъяренной медузы Горгоны. Она смотрит на него как человек, находящийся в крайней степени помешательства и готовый совершить убийство. – Подлец! Животное!       – Мяу, – послушно отзывается Женя и дебильно хихикает, но смотрит почему-то на меня.       – Наташ, ты не хочешь прогуляться? Попрощаться ты собиралась? – спрашиваю, впрочем, без особой надежды. Наташа поворачивается ко мне с таким выражением, с каким вообще-то я бы должна сейчас смотреть на нее.       – Ебнулась? Я тебя с этими двумя не оставлю!       – Тоже не на самом хорошем счету, да? – хмыкает Женя и в попытке пихнуть Дениса локтем в бок снова опасно покачивается, но в этот раз встаёт ровно сам, а отошедший Денис кажется испытывает досаду, что тот не рухнул на припорошенный снегом лёд под нашими ногами.       – Долбоящер!       – Наташ, боже, что с тобой? Угомонись.       – Что со мной? Он превратил тебя в... – не знаю, что заставляет её замолчать, мой паникующий взгляд или не до конца выжженные злобой остатки здравого смысла, но она на мгновенье прикрывает глаза и даже лицо ладонями, путаясь пальцами в упавших нитях волос. – Гондон...       Мне хочется крепко её обнять. И ласково прошептать, что, какое бы определение она не подобрала, виноват во всем вовсе не он, этот качающийся, жалкий и едва одетый человек, а только я сама. Да только не выходит ничего, потому что в глубине души я знаю: она права.       Его ложь всему виной, моему ярлыку шлюхи и трусихи. Я самозабвенно снимаю этот камень со своей шеи и передаю ему, перекидываю холодным взглядом, невольно щурясь от ветра. Только вот горсть остальных грехов задорно постукивает около сердца, не собираясь избавлять меня от по-настоящему моей ответственности.       – Идите, я разберусь, – обращается Денис ко мне. Я только сейчас замечаю, что он встал таким образом, чтобы прикрывать меня собой. И только этот простой факт, такая мелочь, не значащая для мира ничего, окутывает моё сердце атласными лентами, заранее опоясывает пальцы теплом его ладони, к которой я тянусь одной рукой.       Но он качает головой, и моя рука так и замирает между нами холодным, ненужным, уродливым отростком отвергнутых чувств.       – Идите, я догоню, – настойчивей повторяет Денис.       – Я не уйду, – зима должна бы трусливо отступить, преклонив белесую голову перед теми глыбами льда, что вываливаются из моего рта и глаз. Я не знаю, кто из двух братьев сейчас бесит меня больше, и ловлю себя на горькой мысли, что уже вторые похороны в моей жизни превращаются в какой-то нелепый фарс, словно я только и делаю по жизни, что хожу по кругу цирковой арены.       – Я приехал выразить тебе сочувствие, – произносит Женя, глядя мне в правый глаз с хорошо знакомым видом пьянчужки, завидев который, я раньше неизменно закрывала дверь квартиры ему в лицо. Жаль, что сейчас между нами только Денис, которого я не то, что коснуться, даже посмотреть на него теперь не могу.       – Мог бы сделать это и без иглы.       – А ты все так же их боишься? Такая забавная. Как ты упала, помнишь? Я думал, мозг вытечет... – его указательный палец поднимается в мою сторону, но наткнувшись на зарычавшего Дениса, меняет траекторию и проводит по собственной впалой щеке, промахнувшись мимо виска.       Будто без этого я не помню, как застала его за попыткой вколоть дозу у меня в гостиной, на прямо таки притягивающем наркоманов диване, а потом очнулась с разбитым виском и адской головной болью.       – Ты пытаешься меня обидеть? – спрашиваю мягко, как у психически нездорового человека.       – Мёртвую псину обидеть легче, чем тебя. Ты ж бесчувственная! Кусок льда, блять, – выплевывает Женя, презрительно кривя лицо, но забыв убрать с него улыбку, из-за чего выглядит это все неуместными кривляниями клоуна.       – Уведи их, – бросает Денис через плечо. Ощущаю хватку на локте секундой позже, чем по спине разбегаются мурашки, вспуганные мертвенностью и открытой угрозой его голоса.       – А твоя жена знает, что ты пришёл? – спрашиваю, медленно отходя следом за ненавязчиво, но твёрдо тянущим прочь охранником, идя спиной вперёд. Мне не больно. На правду ведь не обижаются. С ним, да и со всеми, мои эмоции действительно напоминают полудохлого зверька. А с Женей – и вовсе уже тронутого разложением. Только то, что происходит со мной под влиянием присутствия, взгляда, голоса, запаха Дениса, его тихого «Ника» мне на ухо – это исключение, не укладывающееся в рамки моей реальности, которое скоро будет вытеснено моим же собственным сопротивлением.       Женя широко улыбается, неожиданно ярко и искренне, будто одно только упоминание Риммы радует его настолько же, насколько сильно толкает меня в презрение к нему, к ней и к папе.       – Гражданская, на самом деле, мы не расписаны. Она беременна, кстати! Дать телефон, поздравить хочешь?..       Самое смешное в этой ситуации, что я едва не соглашаюсь и всерьёз раздумываю потом позвонить. Поздравить. Такое важное событие. Забеременеть от этого слизняка – еще какое достижение.       Эта мысль заставляет громко рассмеяться – так, чтобы долетело и до Жени, от которого меня оттащили уже метров на пять. Но я даже с расстояния вижу, как его смех истаивает, а улыбка сбивается с лица каждым отрывистым звуком моего вызывающего смеха.       – Счастливого отцовства! – отвечаю, высвобождая руку и отворачиваясь, и иду уже сама, теперь спиной к братьям. Сама того не ведая, совершаю стратегическую ошибку, так глупо поставляясь под подлый удар, влетевший между рёбер точным броском лезвия.       – А у тебя с материнством не сложилось, да?       Опять магия. Опять всего одна секунда и его лицо уже напротив, совсем рядом, настолько близко, что я ощущаю пряный запах уже застывшей, заледеневшей под носом крови, тогда как внутри меня вены точно так же стремительно покрываются инеем. Он расползается из места удара на спине жадным рисунком, красивыми витиеватыми узорами опутывает сердце, поднимается по шее и собирается на языке неподъемным слоем льда.       – Что ты сказал? – выдавливаю через силу, через боль и страх, который наверняка читается на моем лице яркими синими буквами. Я снова оказываюсь снаружи тела и с удивлением осознаю, что расстояние между нами не изменилось, но лицо Жени – единственное, что я могу видеть в сжавшемся вокруг меня полотне мира.       А потом я слышу хриплое «сука», какую-то смутную возню, и перед глазами мелькают полоски чёрного забора и дверь автомобиля. Холод сменяется теплом печки, перепачканное кровью лицо – торпедой под лобовым, а частое моргание липких оливковых глаз на мельтешение дворников, которые усердно размазывают по стеклу крупные хлопья мокрого снега, норовящие залепить вид унылого пейзажа, летящего мимо на ненормальной скорости.       Денис гонит до тех пор, пока сзади не раздается взволнованный голос Наташи с просьбой притормозить, окончательно возвращая меня с ледяной парковки, пропитанной насквозь яростным ветром, наркотическим туманом и кристальным страхом, врученным мне в самую последнюю минуту, как жестокий подарок на прощание.       Я злюсь на Дениса, что воспользовался моим ступором и усадил в машину прежде, чем я успела задать свой вопрос его брату – откуда-как-почему он узнал про ребёнка?! – и поэтому теперь хочу назло спросить, куда делся Женя и что с ним будет, чтобы спастись за вспышкой гнева Дениса от своих мыслей.       Даже Наташе, сидящей на заднем сиденье и подозрительно притихшей, наверняка ясно, что вывести из себя Дениса сейчас будет не труднее, чем щёлкнуть пальцами. Останавливает меня только пятая сигарета подряд, играющий на повернутой ко мне щеке желвак, до побеления сжатые пальцы на руле и стойкое ощущение неумолимо сгущающихся над головой грозовых туч, уже громыхающих предупреждающими раскатами его тяжёлого дыхания.       Спустя час хрустящей напряжением тишины в машине я в который раз проматываю в голове события пары часов, растянутых до смертельной степени усталости и желания закрыть глаза и обо всем забыть.       Женя всегда оставался для меня эдаким неопознанным объектом, а его истинные чувства, мотивации, побуждения, желания и причины некоторых поступков оставались загадкой, которую я не хотела разгадывать. Вот и теперь не выходит прояснить, с какой целью он заявился. Посмеяться, вылить накопившуюся желчь, поделиться радостной новостью скорого отцовства, показать, что совершенно не изменился, или продемонстрировать, что он знает о том, о чем – я была уверена – известно только мне одной. Как бы это нелепо и безответственно это не звучало – я не знала о собственной беременности и когда именно она наступила, а позже списала её на ненадежность защиты. Сомнений в отцовстве не было – Женя был первым и единственным мужчиной, с кем я спала, пока он не уехал.       Я только переехала в Москву, это был всего третий день, когда я ещё не успела освоиться ни в непривычном и шумном даже ночью городе, ни в крошечный съёмной квартире на окраине города, поделенной между мной и Наташей. Вернувшись из магазина поздним вечером с тяжёлой сумкой, я даже поставить её не успела – боль прошила живот настолько неожиданно и резко, что я уронила свою ношу, и все содержимое пакета тут же оказалось на полу беспорядочно катающимися яблоками или стукнувшей по ноге банкой с кукурузой.       Но хуже боли было количество крови и стремительность, с какой она хлынула из меня и начала проступать на джинсах спустя каких-то пол минуты, окрашивая голубую ткань в темно-красную и стягивая бедра горячим, плотным слоем. Я едва могла стоять даже согнувшись пополам и держась одной рукой за стену, пока второй никак не выходило расстегнуть издевательски-маленькую пуговку на животе.       Восемь минут. Ровно столько ушло у крови, чтобы пропитать ткань от верха бедра почти до коленей, а у меня, чтобы понять и без того очевидные вещи.       Даже самые сильные и неожиданные месячные не могут начинаться и проходить вот так. Мне казалось, что я умру если не от кровопотери, то от боли – однозначно. Она терзала живот изнутри ржавыми ножницами, сжимала и дергала то едва ощутимо, то на пределе силы, словно пытаясь отщипнуть кусочек моих внутренностей.       Я совершенно не разбиралась в медицине и не могла сказать даже примерно, что могло вызвать подобное – аппендицит, грыжа или что там ещё бывает в животе. Мне просто нужен был врач, и я вызывала его, сжимая зубы и веки от боли. Пыталась вообще не двигаться, уже сидя на поджатых ногах и упираясь лбом в прохладный пол, но даже так она не унималась. Наоборот, медленно нарастало тянущее чувство, а каждый удар сердца отзывался новым болезненным толчком крови между ног, куда я положила руку, наивно рассчитывая, что станет легче. Не стало, и я схватила первый попавшийся предмет, чтобы сжать изо всех сил и хотя бы так почувствовать облегчение.       Я пыталась считать эти глухие толчки внутри себя, дожидаясь скорую. Встала и по стеночке дошла до ванны, даже смогла взять тряпку, но вот попытка протереть слабые кровавые разводы, размазанные по полу джинсами и моей ладонью, привела к обратному – плитка стала только грязнее.       Когда в квартиру – так и не закрытую – вошли мужчина и женщина в синих куртках, я уже скулила и не пыталась бороться с болью. Только порадовалась краем измученного сознания, что Наташа настолько погрузилась в ночную жизнь города, что домой возвращается чуть ли не под утро.       Я не знаю, переложили меня на диван или коснулись живота прямо на полу – помню только свой вскрик и попытку отползти прочь от врача и его чемодана, светящегося в унылом освещении квартирки ярко-оранжевым, издевательски жизнерадостным пятном.       Я не запомнила ни слова из вопросов врачей и своих сбивчивых ответов сквозь зубы, зато вид острой, блестящей, ровной иглы около моего локтевого сгиба вызвал приступ парализующей паники и отпечатался в памяти навсегда, как проклятое клеймо грехов – своих и чужих.       Очнулась я в больнице под капельницей, там же провела следующие две недели, где жизнь щедро дала мне достаточно времени и тишины, чтобы прожить и прочувствовать все оттенки ненависти и презрения к самой себе.       Я не жалела. Не плакала. Не страдала даже, как положено при потере ребёнка и последствиях в виде сведенной практически к нулю возможности забеременеть в будущем. Мне было абсолютно похуй, будто и не произошло ничего, стоящего моего внимания, мыслей и времени. О случившемся напоминало только тело, словно синтепоном набитое, слабость, ноющая боль между ног и в животе, да капельница. От нее и обезболивающих уколов приходилось отворачиваться к противоположной стене. В один из таких моментов мне пришла странная мысль: я не боюсь представлять шприц перед внутренним взором, но если увижу – гарантированно потеряю сознание, а было бы так же с ребёнком? Не вижу – спокойно. А увидела бы... то, чем он был – сошла бы с ума?       Я бы не стала его рожать, если бы не потеряла, но даже признаваясь себе в этом, признаваясь Наташе в этом, не чувствовала вины или стыда. Вспарывала себе брюхо издевательским «да что с тобой не так?!», глядя на себя в зеркало и борясь с желанием его расколошматить, будто это могло помочь выбить из себя всю грязь, что булькала внутри, едва не выходя из берегов. Один бог знал, как я ненавидела себя в этот момент за свою бесчувственность, за чертово равнодушие, за попытки заставить себя испытывать вину перед потерянной жизнью, приводящие только к новому витку разочарования, что подходящих ситуации чувств в себе найти я не могла.       Рефлексий не было. Как так получилось? Почему не уследила? Почему не заметила? Почему потеряла? Вопросы стучались в голову тихонько, проходили спокойно, но не находили там ответов или сопротивления, и проносились мимо эдаким перекати-полем.       Зато была вина перед Наташей.       Она всегда любила яблоки, ела их в неимоверном количестве. Ярко-зелёные, как с картинки красивые, кислые. Но теперь даже один их вид вызывает у неё брезгливость и приступ тошноты, потому что тем предметом, который я схватила окровавленной рукой, и который она нашла позже в россыпи покупок – было именно это яблоко, килограмм которых я купила, вот ирония, исключительно для неё.       – Вероник? – голос Наташи раздается близко к уху, как будто она положила подбородок на спинку переднего сиденья. Обернувшись, вижу её именно в таком положении, а задумчивый взгляд скошен на меня. – А что это был за апельсин?       – Какой апельсин?       – Ну мужчина. В рыжей куртке. Толстый такой. Лицо наглое. Что-то втирал тебе.       – Сын... – запинаюсь, привычное имя и отчество жгут горло ощущением острой несправедливости. – Сын бабушки, – выдыхаю и ощущаю неожиданное облегчение, смешанное с досадой. Где я раньше была, где? – Хотел, чтобы я отдала ему ее квартиру.       – Она... оставила тебе квартиру? – охает Наташа, и я даже слышу, как у неё в голове начинает щёлкать устройство, подсчитывающее возможную выгоду.       – Да, видимо. Я послала его лесом...       – Молодец!       – И обещала переписать квартиру на его детей.       – Ч-чего? Ты что?! – Наташа от возмущения аж пролазит между сиденьями, чтобы была возможность заглянуть мне в лицо и найти намёк на шутку. К её огромному сожалению, там написана та же бесстрастность, что и все сегодняшнее утро. – Вер...       – Наташ, всё. Пожалуйста.       Не могу её винить ни в недовольно закатанных глазах, ни в сердитом пыхтении, когда она откидывается обратно на заднее сиденье, сердито надув губы. Будучи одинокой и бедной от рождения, – она ведь не знала ни родителей, ни родного дома, – она обуреваема жаждой, если это касается денег, имущества и возможности обеспечить себе достойное будущее и независимость. И, наверное, не будь у того мужчины детей, я бы уперлась и из принципа подарила квартиру Наташе, хотя бы потому, что такое наследство будет висеть у меня на шее камнем, даже деньгами от продажи, а она оценила бы его по достоинству.       – Я даже не узнала его имени, – бормочу тихо, сама себе. Молчавший Денис скашивает на меня взгляд, в котором мне чудится вина, тут же нашедшая себе объяснение.       – Анатолий.       – Есть в этом мире люди, за которыми ты не следишь? – то, что несколько месяцев бы искрило гневом и яростью, теперь выливается из меня потоком не слишком бурного возмущения. Скорее по привычке.       – Я за ним не следил, – отзывается Денис, и уголки его губ подрагивают в улыбке, словно моя реакция была стопроцентно им ожидаема. – Услышал имя во время похорон, когда к нему обращались.       Под рукой расползается едва ощутимая щекотка, и я достаю из сумки вибрирующий телефон. И пока я решаю все вопросы банкетного зала с настоящим менеджером и вместе с ней пытаюсь разобраться, что за долбоеб звонил Яне, машина уже вливается в довольно плотный поток столичных дорог. Сообщение Яне, сводящееся по содержанию к более красноречивой версии «не паникуй, с залом все по плану», отправляю ей уже с заправки, а потом смотрю на исчезающего за раздвижными дверьми Дениса. Ловлю себя на странном желании выпрыгнуть под снегопад, догнать его и уткнуться лбом между лопаток прямо в мокрую куртку. Сжимаю руки на коленях, и ногти проезжаются по капрону, покрывающему кожу, продрогшую даже несмотря на включенную Денисом печку.       Произошедшее за все последние дни крутится в голове роем беспокойных пчёл, которые норовят пожужжать в каждом ухе и пощекотать извилины короткими лапками отчаяния. Я ощущаю, как погружаюсь в него все глубже, а оно смыкается над моей макушкой, как несколькими месяцами ранее вода бассейна. Только тогда выпрыгнуть было вопросом одной секунды и моментальных рефлексов, а сейчас подо мной разверзлась настоящая пропасть, и дна в ней не увидеть взглядом, пальцами ног не нащупать.       Поэтому обращаю взгляд в зеркало заднего вида, раздумывая, о чем бы заговорить с Наташей. Слова находятся сами, выпрыгивают из меня без всяческого колебания и абсолютно искренне:       – Прости, – она поднимает лицо от телефона и встречается со мной в зеркале растерянным взглядом. – У тебя не получилось попрощаться из-за меня.       – А, да, – она морщится, возвращая взгляд вниз, – потом приеду в любом случае ещё. Не парься. Мы были не так уж близки, и мое сердце не разбито.       Все кажется обычным: и ее безразличное пожатие плеч, и тягучий голос с приятной хрипотцой, но что-то не даёт мне кивнуть и отвести от неё взгляд. Наоборот, неясная тревога зреет в груди, заставляет обернуться назад в кресле и присмотреться внимательнее уже без зеркала. Наташа никак не реагирует на мои дерганья, пристально глядя все туда же, в зажатый ладонью телефон, – теперь вижу, что экран не разблокирован.       – Наташ...       – Ты что, теперь с ним живёшь? – вдруг выдаёт она совершенно неожиданно тем же спокойным до равнодушия тоном, поднимая глаза и указывая ими на пустое водительское сиденье, прежде чем снова опустить к чёрному экрану. – Ты ведь пожалеешь, Вероник. Уже жалеешь, если я хоть немного тебя знаю.       Я хочу спросить, это ли её беспокоит настолько, что по всему её лицу расползается румянец то ли гнева, то ли смущения, хотя второе к Наташе мало применимо.       И хоть она ошибается, я почему-то все равно принимаюсь елозить на кресле, будто оно горит подо мной, словно та самая шапка на воре, которого поймали с поличным на лжи.       – Я не живу с ним. Что с тобой происходит?       – Ничего.       – Хорошего, – добавляю чисто по наитию, поддаваясь её унылому тону, и все яснее не столько вижу, сколько ощущаю: с подругой происходит что-то по-настоящему серьёзное и уже явно не первый день. – Наташ, что тебя беспокоит?       – Тебе сказать?! – она ни много ни мало рычит. Вскидывается сразу всем телом и поднимает на меня лицо. Я чуть ли не отшатываюсь от количества ярости, пылающей в ее чёрных глазах. Ее губы раскрыты в неровной гримасе, словно их порвало эмоциями Наташи.       – Скажи, – отвечаю ровно. Не подать вида, что мне не стало не по себе, оказывается той ещё задачей, ведь с каждой секундой молчания ощущение собственной вины, – что же я такое серьёзное упустила?!, – и гнева Наташи только усиливается, пропитывая салон смесью кисло-пряного запаха надвигающейся катастрофы.       Потому что надо было благородно отодвинуть свое беспокойство за правила приличия и смиренно дать ей право выбора классическим «скажи, только если сама того хочешь». И я не знаю, что именно меня остановило: эгоистичный страх самой сойти с ума от беспокойства или искренний испуг за состояние подруги, смотрящей на меня все с той же яростью на лице.       – Я не хочу об этом говорить!       – Засунь свой актерский акт себе же в задницу, – отзываюсь настолько мягко, как только позволяет голос, глядя ей прямо в глаза. Наташа прямо таки теряет дар речи на целую минуту, глядя на меня с изумлением. Даже со стороны видно, что внутри неё что-то мечется, мучает и царапает её изнутри, точно как в подростковом возрасте, когда она потеряла голову от гормонов, отсутствия цели в жизни и излишек энергии. Только теперь ни одна их этих причин совершенно не надевается на Наташу, хоть я и пытаюсь пару мгновений подогнать ее состояние под них, прежде чем откинуть за ненадобностью и внимательней заглянуть в её странно блестящие глаза.       – Я в такой заднице, Вер! – взрывается она с таким бешенством, что это звучит прямо таки обвинением. Я уже открываю рот, когда она переводит взгляд вперёд через лобовое и распахивает глаза в страхе, прежде чем быстро уткнуться в телефон, где я вижу – принимается бездумно лазить в галерее, открывая и закрывая по очереди все папки. Не надо быть гением, чтобы догадаться о приближении Дениса.       А он улавливает тяжелую атмосферу в первую же секунду, как закрывает за собой дверь, и вперивает в меня напряжённый взгляд, едва заметно поднимая брови, прежде чем отвести его в сторону зеркала заднего вида, и снова ко мне. Наташа словно слышит каждый взгляд, которым я обмениваюсь с Денисом, и поднимает голову. И я не уверена в своем здравомыслии, потому что лицо её абсолютно спокойное, даже с намёком на благодарную улыбку, будто вся последняя минута с оглушительными эмоциями в чёрных глазах была не более, чем игрой моего воображения.       – Высади меня около ближайшего метро, окей?       – Нет, – встреваю я, кинув на неё взгляд через плечо. – Можешь довести нас до её дома?       – Ты... – произносят они в один голос и оба сразу замолкают. В другой ситуации я бы нашла их синхронную растерянность забавной.       – Я останусь у Наташи, – говорю, втайне надеясь, что ни один из них, – особенно Наташа, – не посчитает нужным выкатить мне список причин, по которым я должна поехать либо к себе, либо к Денису, но уж точно не к ней. Но Денис кивает без промедления, чем вызывает во мне лавину теплой признательности, впрочем тут же замороженной убитым видом Наташи, устало прикрывшей глаза.       Она же и выскакивает из машины первая, кинув короткое «Чао!» Денису, и припускает к дому, не дожидаясь меня и даже не взглянув в мою сторону. Пока выхожу следом, мелькает мысль, что она спешит запереть дверь в квартиру, чтобы не дать мне зайти.       – Есть смысл спрашивать?.. – тихо произносит Денис, вставая рядом, и прикуривает, пока я запрокидываю голову и смотрю на окна восьмого этажа.       Жду, что Наташа мелькнет в окне, чтобы проверить, уехал ли Денис, и не забрал ли меня с собой. Качаю головой, стряхивая не то свои бредовые мысли, не то отбиваясь от давшего в голову теплом табачного дыма.       Удовольствие от присутствия Дениса рядом со мной сейчас настолько же ощутимо, насколько неуместно и жестоко по отношению к Наташе, перед которой я захожу на новый виток вины, и я ещё раз качаю головой.       – Нет.       – Ты на ночь? – раздается мне в спину с новым громким, тягучим выдохом, который стелется по хрустящему морозом воздуху, неторопливо добирается до моего затылка и бьёт порывом ветра по убранным волосам. Когда Денису надо, он умеет двигаться быстрее гепарда и тише кота, – или я просто не убегаю так быстро, как того требует ситуация. Вчера или завтра я могла бы пуститься в очередной психоанализ, но сейчас в груди бьётся беспокойство за Наташу, опутывает ребра и стягивает внутренности в тугой узел, нетерпеливо подгоняя и не давая думать о природе собственных чувств. Поэтому я оборачиваюсь, не дожидаясь хватки на локте или талии, и касаюсь губами его подбородка. Позволяю себе прикрыть глаза и вдохнуть глубоко холодный мятный запах геля для бритья, ударившего по мне ещё утром в поделенной на двоих ванной комнате, где даже преграда усыпанного каплями стекла кабинки не могла встать между тем уютным молчанием, что объединяло нас надёжнее, чем самые крепкие канаты.       – Я напишу, – выдыхаю, отступая рывком, прямо таки отрывая себя от него.       Мне нравится его короткий кивок головой, после которого я едва успеваю поймать свой странный порыв убрать со лба тёмную прядь. Нравится едва заметная улыбка, обращенная мне и только мне одной. Нравится ощущать призрак будто случайного прикосновения его шершавых пальцев к скуле, убравших за ухо вылетевшую от ветра прядь, и напоследок скользнувших к уголку губ неуловимой щекоткой. Нравится беспокойство в его глубоких глазах, в дневном тусклом свете неожиданно окрасившихся в глубокий зелёный, словно кто-то рассыпал там ворох пряных еловых иголок, в которые мне хочется закопаться с макушкой.       Но закопаться у меня выходит в тишину квартиры, будто безмолвной и вовсе не запертой, вопреки моим ожиданиям, и в последующий беспокойный сплошной стук. Мне чудится, что это меня приветствует барабанная дробь надвигающейся беды, предупреждающая, предостерегающая последующим громким жужжанием, словно чувство вины запускается и уже наматывает мои нервы на свое зубчатое колесо.       – Что происходит? – спрашиваю, заходя на кухню, где Наташа привычным движением закручивает верх серебристого пакета с кофейными зернами и закрепляет прищепкой, стоя спиной ко входу.       Но услышав меня Наташа делает то, что я ожидала меньше всего – рывком поворачивается ко мне всем телом. Резко вдыхаю и с размаху валюсь куда-то в чёрную вязкую яму. Открытая шея и верх груди Наташи украшены россыпью синих пятен по ключицам, а на шее выделяется яркая, словно выведенная мелом цвета индиго пятерня.       – Что за...       – Мой отец объявился, – перебивает Наташа одним махом, грубо швыряя в сторону ту самую прищепку. Но улетает на стол вовсе не она, а моё спокойствие.       – Что? Это... Он? Он это сделал?! – синяки на её коже производят на меня уничтожающее впечатление, а вот новость про отца проходит мимо, толком не задерживаясь, как что-то совершенно неважное.       Все смешивается в кучу, чувства и движения, неоформленные вязкие мысли, и я прихожу в себя, только заметив, что Наташа морщится и пытается выпутаться из моих рук, вцепившихся ей в плечи. Тут же отпускаю, словно обожгла её, ведь сама не чувствую ничего, кроме ужаса, выжирающего мне внутренности огромными ломтями.       Но даже это не идёт в сравнение с Наташей, каменной скалой и уверенной в себе женщиной, которую вдруг начинает едва заметно трясти. Натурально, всем телом, и вновь схваченная прищепка тут же выпадает из пальцев.       И когда это происходит в третий раз, мне становится ясно происходящее с ней, ведь я сама переживала подобное не один раз: у неё из рук валятся вовсе не предметы, и даже не самообладание.       У неё из ладоней падает, а между пальцев прожитыми годами просачивается ее собственная жизнь.       В итоге забираю у нее пакет, но простая задача закрыть его усложняется теперь моим собственным ужасом, пускающим в руки ледяные иглы, словно щедрые дозы заморозки. Пальцы стремительно теряют остатки чувствительности и едва слушаются, закрывая зип-линию и прихватывая сверху прищепкой.       – Нет, что ты. Я даже не уверена, что он реально мой отец. Так, мужик какой-то, которого я послала нахуй. Нет, не он, – добавляет Наташа твердо и поднимает руку к горлу, задумчиво скребет пальцами, добавляя к общей палитре бледные розовые полосы.       – Тогда, я надеюсь, это было свидание, и оно оправдало твои ожидания, – неуверенно шагаю словами, словно по минному полю её эмоций, и Наташина ответная улыбка на секунду стелется подо мной безопасным участком, выстланным нежной травкой.       – Превзошло. Я не из нежных, ты же знаешь.       – Знаю, – пакет с кофе ставлю на положенную полку, но теперь некуда девать руки, и я скрещиваю их на груди. – Но таких ярких прежде не было.       – Так и мужчины такого у меня прежде не было, – ответив едва слышно, Наташа впадает в какую-то прострацию. Распахивает глаза шире и смотрит в одну единственную точку в пространстве сбоку от меня, а рука словно по собственной воле уже не царапает синяки, а касается их самыми кончиками пальцев, как в ненавязчивой нежной ласке. Трепетной и болезненно знакомой.       Я делала так же. Вела по цепочкам следов, оставленных по всему телу Денисом, и из под моих пальцев разбегались крупные мурашки удовольствия, а в животе завязывался тёплый узел из тягучего возбуждения, щемящей нежности и извивающегося ужаса.       И если бы в те моменты я улыбалась, наверняка это выглядело бы точно так же, как сейчас у Наташи – едва заметно, чуть приоткрытыми губами и с выражением мечтательной опиздошенности на лице.       – Господи... – выдыхаю раньше, чем мысль оформляется в голове, но даже её отголоски вызывают во мне смесь настороженности и растерянности, без намека на радость. – Как давно ты с ним?       – А? – она переводит рассеянный взгляд на звук голоса, и только наткнувшись на моё лицо, стряхивает оцепенение, становясь обычной собой. Только вот искорки в ее чёрных глазах, больше похожие на падающие звезды, уже не выходит списать на отражение света из окна. – Это имеет значение?       На это я даже не нахожусь, что ответить, разрываясь между открытым «нет, время не важно» и болезненным «я должна знать, как долго ты варилась в одиночестве там, где тебе была необходима поддержка», поэтому я просто выжидающе поднимаю брови, прекрасно осознавая, что если она решит молчать, то мне будет нечем крыть и добиваться ответа.       А Наташа хмурится, передергивает плечами с досадой и нажимает на круглую кнопку на кофе машине с таким остервенением, что массивный аппарат отодвигается по подоконнику ближе к окну.       – Несколько месяцев. Он с работы, – добавляет тише, но жужжащая техника вопреки громкости не прикрывает её стыда.       – Леди?       После её кивка мы думаем об одном: о железном принципе Наташи не связываться личными отношениями с коллегами, вне зависимости от их положения в иерархии заведения. И если у меня новость вызывает удивление с примесью недоумения, то на лице подруги ясно читается гнев на саму себя.       – Ты слишком сурова к себе, Наташ, – говорю тихо, но твёрдо, и Наташа переводит на меня немигающий тяжелый взгляд. Словно заранее предупреждает, что меня с этой позицией ждёт посыл нахрен. – Ты живёшь, развиваешься и меняешься. А принципы пытаешься соблюдать старые. Может, пора что-то поменять?       – Что ты несёшь!       – Ну спишь ты с коллегой, это разве так серьёзно? И... чувства там какие-то замешаны, видимо, – Наташа болезненно морщится, прикрывая глаза, чем даёт мне все ответы на незаданные вопросы. – В чем проблема? Только если он не началь...       – Он крышует, – перебивает Наташа резко, гневно раздувая ноздри и взлохмачивая рукой и без того спутанные волосы, уже явно неоднократно пережившие подобное, пока я поднималась в квартиру. – Он блять тот, кто должен за решеткой сидеть за криминал. От него надо держаться так далеко, как возможно!       – Крышует?.. – вспоминаются все фильмы боевики из детства, в кадрах из которых я искала подсказки о случившемся с папой. – Типа мафия?       – Типа! Это даже не директор никакой, сука! Тёмная лошадка. У него связей в органах и всяких кортелях больше, чем нейронных в мозгу! Ему щёлкнуть пальцами – весь клуб и остальные в радиусе десяти километров закроют, а персонал подпишут под причастность в проституции и распространении наркоты и повяжут без билета в обратный конец!       Спроси кто-то меня, какое слово из всего русского языка меньше всего применимо к Наташе, мне бы даже думать не пришлось. Полумеры.       Наташа всегда все делает на полную катушку. Так она живёт, так дерётся, спорит и защищает, так она и работала с четырнадцати, и неважно, раздавала она листовки, протирала столы в кафе нашего городка или танцевала уже в Москве на собеседовании в клуб Лёши.       И будучи той, кому она всегда рассказывала о своей личной жизни, я давно сделала вывод, что в отношениях с мужчинами это её главная сложность: все до предела, выкрутить тумблер самой себя на полную и превращать любую связь в качели из вспышек гнева, эмоциональных взлетов чувств и их падения с огромной высоты на скалы усталости и однообразия.       В итоге Наташа сдалась. Устала от того, что от неё бесконечно устают другие, и весь смысл её отношений с мужчинами свелся к удовлетворению всех своих желаний и потребностей, при этом не задерживаясь на одном мужчине дольше того срока, за пределом которого она заскучает или он устанет.       Как правило она уходит раньше, не дожидаясь наступления критичного момента, а все ещё не остывшие воздыхатели роятся вокруг неё, как пчелы у улья, делая её эдакой современной Мэрлин Монро или Мата Хари, ради ещё одной ночи с которой мужчины готовы отдать, продать, и сделать что угодно.       Она выглядит сукой и стервой, гордо шествующей своими иглами-шпильками прямиком по чужим чувствам и равнодушной настолько, что даже назад не оглядывается.       Но никто не знает, какая она внутри. Хрупкая, как хрусталь.       Есть такие люди, которые не оставляют никого равнодушными. Они вызывают желание, похоть, восхищение, любовь, ярость или зависть, но никогда – равнодушие. Поэтому я всегда боялась за жизнь и здоровье Наташи, которая из всех профессий выбрала блистать на сцене, затмевая собой жаждущих чужой крови коварных женщин, готовых на все ради того, чтобы их заметили. И этот страх сделал из меня одержимую: после случая с маслом в клубе Лёши, я стала перед каждым Наташиным выступлением проверять пилоны на чистоту. Я часто заходила в гримерку и следила за сохранностью её вещей, пока сама Наташа была в зале. Я выкинула её туфли с подпиленным каблуком, заставив её в срочном порядке искать замену им прямо перед выходом на сцену.       Даже работая перегонщиком, я часто заезжала к ней на работу, постепенно приучая себя к мысли, что вечно её оберегать я не смогу, зато могу научить быть осторожной.       И поэтому я знаю её достаточно хорошо, чтобы увидеть беспокойного червячка, мелкого и незаметного, но заставляющего её кусать губы и злиться куда сильнее, чем при обычном, хоть и малоприятном нарушении собственного принципа или под гнетом нежеланных чувств к мужчине.       От последнего даже я готова на стенку лезть, но сейчас отгоняю мысли про Дениса и практически впихиваю в ее руки чашку с кофе, старательно перебирая все крупицы услышанного и накладывая их на подругу, словно примеряю наряды. Но из всех выпирают её ярая независимость и незатыкаемая гордость, которым я сейчас даже завидую, уже превращенная собственными чувствами в ебаное желе.       И наконец нахожу то, что подходит под её состояние ярости и объясняет его в полной мере.       – Ты ведь не думаешь, что он способствовал твоему приёму в Леди?       – Я не думаю. Я знаю. Тварь, – она растягивает последний звук на глухое, клокочущее рычание ярости, и с размаху ставит чашку на стол, не притронувшись. – Именно это он и сделал! После всех моих трудов узнать, что по факту они и значения не имели, ведь меня захотел!.. Подлая свинья! Ебучий эгоист!       – Нахуя тогда с ним спать? – меньше всего тут уместна моя улыбка, вовсе не мимолетная, а медленная и долгая, понимающая и выводящая Наташу из себя окончательно. Интуиция и знание подруги действуют на опережение, и я забираю чашку себе за секунду до того, как на том месте смыкаются смуглые пальцы с намерением швырнуть посуду либо в мойку, либо в стену, либо мне в лицо.       – А нахуя тебе спать с Денисом? – парирует метко и безошибочно. Мою улыбку смывает с лица тем кофе, что так и остался в чашке, и я качаю головой.       Мне хочется вздохнуть и сказать, что мы обе в дерьме. В такой заднице, из которой уже не выбраться без потерь, ведь поперёк всей Наташи написано то же, что разъедает меня заживо. Чувства. А она словно понимает. Вздох – тяжёлый и протяжный, больше похож на открытое признание того, о чем я сама думаю, и она салютует мне забранной чашкой, чем вызывает у меня улыбку. Грустную, на грани желания разрыдаться, как и её собственная.       И я впервые вижу, насколько мы с ней похожи, – хотя бы в этом одном, но поддаваться чувствам нам обеим оказывается не под силу.       Домой я возвращаюсь только следующим утром с жуткой головной болью, логичной после трех бутылок вина, поделенных на двоих, и практически бессонной ночи, и с полным отсутствием новой информации о мужчине Наташи. Мне было достаточно, что в какие-то моменты её взгляд мрачнел, чтобы понять всю необходимость дать ей время и не лезть с вопросами, пока она сама не захочет все рассказать.       Наверное, такой подход в корне неправильный, когда человеку нужна поддержка, и нужно ее трясти и через силу вынимать боль, разводить на откровение, чтобы потом стало легче, но я подставляю плечо молча, разделяю тяжёлое молчание и мрачные взгляды, протягиваю ноутбук для выбора фильма, который будет жужжать посторонним фоном и проигрываться вплоть до титров для двух зрителей, полностью погруженных в разговоры о прошлом.       А там где-то на задворках двадцати пяти летней давности жил тот человек, чьи гены достались Наташе. Неизвестный мужчина с неизвестной судьбой и именем, отчего-то решивший, что он имеет право ни с того ни с сего войти в ее жизнь, будто не по его вине она познала болезненные вопросы о родителях, одиночество, жёсткость детского дома и трудности взросления на улице.       Из этого перечня не было только вопросов – Наташино равнодушие к судьбе её родителей в школьные времена вызывало у меня душную жалость, а со временем трансформировалось в восхищение её выдержкой. В её интерпретации это был похуизм.       После душа и переодевшись на работу, но так и не уснув, из дома я выхожу все еще пьяной и вымотанной, намного раньше положенного, и откровенно думаю, что будет настоящей удачей не схлопотать выговор за состояние амебы на рабочем месте. И даже неожиданное и до сих пор неясно откуда взявшееся лояльное отношение ко мне шефа, до сих пор оставляющее ощущение подвоха, не гарантирует, что мне просто так спустят с рук вялость.       Целых четыре месяца проходят практически по-старому. Кроме того, что с работы я возвращаюсь не в прежнюю коморку с тусклым жёлтым светом в прихожей и протертым линолеумом, а в красивую и просторную квартиру, уже привычно светлую и комфортную. Поменялось только одно: Денис и его сообщения, приходящие с периодичностью раза два-три в неделю с вопросом, как у меня дела и все ли хорошо. Наши короткие переписки совершенно не информативны и вызывают у меня смесь недоумения и досады. И если первое я списываю на совершенно нелогичные рассуждения из оперы «пишет, но не звонит и не приезжает – почему?», при том что сама попросила дать мне пространства, то досадую я только на себя за выработавшуюся привычку таскать телефон с собой и проверять на наличие новых уведомлений, даже когда этого не требуется.       Кажется, что я потеряла всяческую опору. Меня мотает до головокружения перед сном в одиночестве, которое стало вселять ощущение беспокойства, а утром я стараюсь притворяться, что моя жизнь совершенно не поменялась.       В какой-то момент приходится признать: поменялась я. Настолько, что прежде готовая отдать, продать все, что угодно, за один шанс увидеть папу, теперь я думаю о встрече, как о тяжелой необходимости. Так бы поступила порядочная дочь – та, кого папа пытался из меня вылепить, но испортил все свои исчезновением.       Испортил? Или дал шанс быть той, кем я хочу и могу быть, а не кем должна по его усмотрению?       А хочу я быть свободной. С Денисом.       Скучаю. Это откровение оглушает, убивает, влетает стрелой в грудь прямо посередине кухни одним февральским вечером, и паника грубо толкает в спину, прогонять прочь, от себя самой. Открываю окно настежь, и жадные пальцы мороза тут же вползают по коже и по всему телу шустрыми мурашками, сжимают шею ужасом, не давая дышать. Крупные хлопья снега вьются во всех направлениях, оседают на подоконник и мое лицо тонко сплетенной вуалью, и я давлюсь холодом, вдыхая их через открытый рот. Страх выжимает из меня все живое, оставляя меня теряться среди руин собственной павшей независимости. И я падаю-режусь-умираю на осколках миражей, что однажды смогу от него отказаться.       Не могу. С первого подглядывания из-за угла дома в пятнадцать. С первой ночи под молчаливым покровом созвездий в шестнадцать. С первого предательства в семнадцать. С первого ненавистного сна в восемнадцать. С первого оргазма от одной лишь запретной мысли в девятнадцать. С первого взгляда у салона в двадцать три, когда меня так шарахнуло его чувствами, – его ненавистью, – что прийти в себя до сих пор не получается.       Не ненависть. Это была...       Ведь я так и не отпустила, наивная влюблённая дура. И я горю. Сгораю заживо, отвечая безликое «нормально» на каждое вроде бы искреннее «как твой день?», а потом сто раз стираю такой же ответный вопрос, боясь показать излишний, – искренний, – интерес. Не могу дать ему возможность вспоминать о такой лёгкой победе надо мной, когда он устанет от меня во второй раз.       Хватит того, что я уже с потрохами принадлежу ему. И хочу принадлежать ещё сильней. Ближе. Жарче. Глубже. До самого центра той дыры в груди, что кровоточит, и где все еще стучит моё глупое сердце.       А я устала скучать по нему за всю зиму и половину весны, хотя после похорон искренне посчитала, что проложенное между нами пространство и моя просьба не беспокоить меня помогут отвыкнуть от него и привести в порядок разодранный чувствами внутренний мир.       Но я снова ошиблась. И осознаю я это слишком поздно – и чертовски не вовремя, приехав во дворец бракосочетания вместе с Яной, Ингой и Наташей, и как назло выйдя из машины прямиком в верную свиту жениха.       Я не замечаю нетипично тёплого для апреля ветерка, выпадаю из реальности, сжимая внезапно мокрыми руками букетик миниатюрных розочек, и заставляю себя идти вместе с девочками навстречу компании мужчин.       Вижу я только одного, и он точно так же смотрит прямиком на меня – в меня – заставляя почувствовать себя единственной во всем мире женщиной. Раскрытой прямо посередине книгой с написанными поперёк чувствами. И единственное, на что я нахожу сил – это признать их, поднять лицо и вернуть ему его же пристальный взгляд с процентами моей кривой улыбки, которую он считывает без труда, и в его глазах проскальзывает удовлетворение.       Смокинг сидит на нем идеально настолько, что даже захоти я на нем что-то поправить – просто не смогу. Зато нарушить – легко. Расстегнуть чёрный пиджак и рывком вытащить заправленную в брюки отглаженную белую рубашку, чтобы вольно запустить руки под ткань и ощутить знакомое тепло кожи, оставить там свои следы, подробные отпечатки и розовые царапины. Заклеймить острые края белоснежного воротничка кровью своей помады и чувств, взлохматить волосы пальцами и облизать каждый доступный участок кожи.       А до недоступного – добраться любой ценой.       По телу разливается приятное томление, похожее на урчание крупной кошки, свернувшейся клубком в солнечном сплетении, и оно не причиняет неудобств, только заставляет прикрыть глаза и ощутить настоящее удовольствие от своей зависимости, от своей реакции на него. Словно я чёртова мазохистка.       Это лёгкое состояние меняется стремительно: стоит Денису приблизиться на достаточное расстояние, чтобы до меня донесся запах его одеколона и табака, и по моей коже проносятся волна за волной мурашки, кусающие поясницу напоследок, прежде чем юркими змейками взвиться в животе болезненным возбуждением.       И только в этот момент до меня доходит, насколько тяжело мне дастся эта свадьба.