***
Было лето 1997 года. Он был изнеженным материнской любовью, с тонкой кожей цвета молока, с сердцем ранимым и нежным, как цветок. Он любил подолгу сидеть на каменистом берегу Белеарского моря, спрятавшись от палящих лучей солнца под раскидистым каштаном. В бледных руках он держал книжку французской поэзии. На голове сидела соломенная панама, которую Жану иногда приходилось поправлять, чтобы она не закрывала обзор на любопытное. Жан кусал нижнюю губу и стрелял взглядом поверх книги в купающихся мальчишек, что были немногим старше его. Загорелые, смеющиеся, с веснушками, позолоченными солнцем, коротко стриженными волосами цвета белого золота. О, он хотел бы поплавать и поиграть с ними. Так хотел бы! Но он не мог. Морская вода даже летом была холодной, и Жан часто простывал и потом неделями принимал горькие лекарства и шмыгал носом. А бегать с мальчишками по камням дело опасное — свалишься и переломаешь себе все кости и расквасишь нос… Поэтому Жан томно вздыхал, с грустью наблюдая за мальчишками и беззвучно роняя слёзы на страницы стихотворения «Сплин» Шарля Бодлера.Февраль, седой ворчун и враг всего живого, Насвистывая марш зловещий похорон, В предместьях сеет смерть и льет холодный сон На бледных жителей кладбища городского.
Улегшись на полу, больной и зябкий кот Не устает вертеть всем телом шелудивым; Чрез желоб кровельный, со стоном боязливым, Поэта старого бездомный дух бре…
В поле зрения показались стройные загорелые ноги. — Привет! — весело поздоровался с Жаном звенящий французский голосок. Моро поднял голову, щелкнул по полям соломенной панамы, убирая её с глаз, и уставился на белокурого мальчика. Его плечи, усыпанные золотыми веснушками, были заведены вперёд — мальчик нервничал и сутулился. Глубокие, лучистые, выразительные серые глаза цвета бушующего океана из жидкой ртути искрились волнением и радостью, глядя на Жана, и тот тонул, шёл ко дну и захлёбывался, не желая прерывать зрительный контакт. — Как тебя зовут? — Жан. — сипло ответил Моро и, прочистив горло, повторил громче: — Жан Моро. Мальчик заметно расслабился — расправил плечи, и сел рядом с ним, прижавшись спиной к стволу каштана, а горячим, — пылающим, — плечом к плечу Жана. — А меня Джереми. — представился мальчик. — Сколько тебе лет? — Одиннадцать, а тебе? — Восемь. Ты говоришь по-английски? — Немного. — ответил Жан. — Что ты читаешь? — уже по-английски спросил Джереми, с интересом вытягивая шею и заглядывая в книгу. — Стихи. — ответил Жан после небольшой паузы — вспоминал, как будет звучать французское «стихи» по-английски. — Люблю стихи. — новый знакомый положил белокурую голову Жану на плечо. — Можешь почитать мне вслух? — Ладно. — согласился Жан и начал читать, водя пальцем по строчкам.Тоску блаженную ты знаешь ли, как я?
Как я, ты слышал ли всегда названье: «Странный»?
Я умирал, в душе влюбленной затая
Огонь желания и ужас несказанный.
Чем меньше сыпалось в пустых часах песка,
Чем уступала грусть послушнее надежде,
Тем тоньше, сладостней была моя тоска;
Я жаждал кинуть мир, родной и близкий прежде.
Тянулся к зрелищу я жадно, как дитя,
Сердясь на занавес, волнуясь и грустя…
Но Правда строгая внезапно обнажилась:
Зарю ужасную я с дрожью увидал,
И понял я, что мертв, но сердце не дивилось.
Был поднят занавес, а я чего-то ждал.
Сперва Жан прочёл стихотворение «Мечта любопытного» на французском, затем перевёл его для своего нового друга. Джереми томно вздохнул. — У тебя красивый голос. — тёплая щека потёрлась об обнаженное плечо Моро. — Спасибо. — Жан смущенно улыбнулся. — Какое грустное стихотворение… — Жан уловил в голосе нового друга дрожь. — А прочтёшь ещё? Пожалуйста. — Конечно. — согласился Жан и едва удержался, чтобы не поцеловать солнечную макушку Джереми.Когда в морском пути тоска грызет матросов, Они, досужий час желая скоротать, Беспечных ловят птиц, огромных альбатросов, Которые суда так любят провожать.
И вот, когда царя любимого лазури На палубе кладут, он снежных два крыла, Умевших так легко парить навстречу бури, Застенчиво влачит, как два больших весла.
Быстрейший из гонцов, как грузно он ступает! Краса воздушных стран, как стал он вдруг смешон! Дразня, тот в клюв ему табачный дым пускает, Тот веселит толпу, хромая, как и он.
Поэт, вот образ твой! Ты также без усилья Летаешь в облаках, средь молний и громов, Но исполинские тебе мешают крылья Внизу ходить, в толпе, средь шиканья глупцов.
Жан услышал всхлип и отстранил тёплого Джереми от своего плеча. — Ты чего? — Мне жалко альбатроса. — шмыгнул носом он. — Почему моряки так поступают? — горько воскликнул Джереми и подался к Моро, прячась лицом в тонкой ключице. — Они взрослые. А взрослые жестоки. — сказал Жан, обнимая его за спину. — Мы тоже станем такими? — с ужасом спросил Джереми. — Нет, Джереми, не станем. — Но ведь мы вырастем. — заметил мальчик, отстраняясь и вытирая слёзы. — Тогда давай пообещаем друг друг не взрослеть? — неожиданно предложил Жан. — Обещаю, что не повзрослею ни за что и никогда! — твёрдо сказал Джерими, протягивая Жану руку. Тот стиснул её в своей и повторил клятву. Бросив взгляд на книгу, мальчик снова всхлипнул и нырнул в руки Моро, раскрытые для объятий. — Джереми! — позвал нетерпеливый мужской голос. Мальчик вздрогнул и отпрянул от Жана. — Иду! — крикнул он в ответ. — Это мой папа. Мне пора идти. Жан, ты придёшь сюда завтра утром? — Утром, днём, вечером — я буду тут весь день. — Почитаешь мне ещё? Мне очень нравится, как ты читаешь. — Джереми смущенно улыбнулся. — Конечно. — кивнул Жан. Джереми поднялся. — Тогда, до завтра? — До завтра.***
Жан чувствовал, что у него выросли крылья — самые настоящие, огромные и сильные. Его новый друг подарил их ему. Моро мчался домой верхом на восточном ветре, перемахивая через кусты, которые в любой другой день обошёл бы по широкой дуге. Он ловко перепрыгнул через заборчик, но шнурок его кроссовка зацепился за колючую проволоку, и Жан рухнул на землю, растянувшись во весь рост. На несколько минут он отключился, а когда смог открыть глаза, кожа на левой части челюсти была стёсана и кровила. Болело сильно; Жан даже чуть не заплакал, но тут перед мысленным взором предстал Джереми — объятый светом, тёплый, добрый, — и боль притупилась настолько, что Моро перестал её ощущать. Добравшись домой, он хотел было сразу шмыгнуть в постель, чтобы завтрашний день наступил побыстрее, но его матушка Авелин едва не упала в обморок, увидев на лице сына кровь, — отец подхватил её под руки, усадил в плетёное кресло и привёл в чувства, побрызгав на лицо холодной водой. Скрепившись немного, мама очистила рану перекисью водорода, а края ссадины обработала йодом. Жан всё успокаивал её, что ему «вот совсем-совсем не больно, честно-честно», но мама была непреклонна. Насильно усадив его за стол ужинать, она не сводила с него глаз, пока он всё не съел, и только лишь после этого отпустила «на все четыре стороны». Жан взбежал по лестнице на второй этаж и забрался на кровать. Взяв в руки томик французской поэзии, Жан стал тщательно выбирать стихи для завтрашнего чтения и начитывать их, подбирая интонацию.