***
Он был один. Три месяца. Каждый день начинался и заканчивался для него одинаково — мрачным завыванием шотландского горна. За ним приходили. Отпирали дверь, сопровождали в столовую, которая почему-то всегда была пуста, затем в раздевалку, где он надевал чёрно-красную спортивную форму, но без номера и фамилии, — безликую. Такую же, как он сам сейчас. Ему казалось, что в этом подземелье, где нет ни одного окошка, он — единственный пленник, и нет здесь больше ни единой живой души… Временами ему казалось, будто он слышит человеческие голоса, переговаривающиеся на смутно знакомом языке. Он к ним прислушивается, и голоса тут же смолкают, и Жан уже не уверен, что вообще слышал хоть что-то. Ему кажется, что стены здесь такие толстые, что можно слышать лишь биение своего сердца… и то только если то бьётся… …А его сердце билось. Каждый раз учащенно и испуганно — утром, на тренировке, во время избиения, перед сном. А ещё его сердце билось от восторга и радости, когда он доставал из плоского бокового кармашка сумки старенькую фотографию — одну-единственную, что была у него от Джереми. Он смотрел на себя прошлого и на воплощение Любви, и сердце его приятно дрожало и трепетало, потому что, каждый раз взглядывая на фотографию, он ощущал на щеках тёплый ветерок, на ресницах — тонкие солнечные лучи, на губах — раскаленные губы Джереми, а у зубов — его неумелый, облизывающий и тёплый язык, который оставит на обветренных губах Жана свою временную метку, к которой Моро прикоснётся пальцами, не веря, что Джереми так жарко и по-взрослому сорвал с его губ первый поцелуй… Когда Жан присматривался к фотографии, то видел тот самый момент, когда приоткрыл губы на несколько миллиметров, а Джереми осторожно коснулся его зубной эмали своим языком. Щёлкнул старый фотоаппарат Джереми, их ослепило вспышкой. Они тогда оба вздрогнули: Моро, потому что ощутил во рту чужое тепло, а Джереми, потому что ему позволили проникнуть, хоть он и не успел спросить, можно ли. Но они не отпрянули, даже не отстранились. Они продолжили целоваться, пока губы были способны неумело двигаться и оставлять влажные следы на коже возлюбленного… Жан убрал фотографию — единственное подтверждение правдивости, реальности прошлого и здравости своего ума. В «Гнезде» не разрешали иметь своё. Здесь всё давали — книги, учебники, тетради, канцелярию. Своя тут могла быть лишь одежда и кровать да зубная щётка. Всё. Ничего, что напоминало бы о доме или жизни за стенами этого проклятого грязного места. Да, здесь убирают, и достаточно часто, но Жан не ощущает чистоты. Черным можно передать настроение, атмосферу. Но если его много, это разводит грязь. А в «Гнезде» черного было много. Даже больше, чем надо. Его сопровождают на поле, — подземное, разумеется, в «Гнезде» никого не выпустят на поверхность, — дают в руки клюшку с сеткой на головке, и велят забрасывать мячи в ворота, похожие на футбольные. Жан кивает и пытается поднять клюшку. Она немного уступает ему в росте, но никак не в весе. Она ужасно тяжёлая! И Жану банально не хватает сил, чтобы просто приподнять её. И когда он не поднимает, его колотят, да так, что искры летят из глаз. Он пытается закрыться, защититься, но тщетно. Его бьют до тех пор, пока он не оказывается на волоске от отключки — от болевого шока. Затем его поднимают за шкирку и волочат обратно в комнату — кровь из разбитых губ и носа капает на паркет и кафель, — бросают на кровать и запирают дверь. Первое время он подползал к ней и дёргал ручку, толкал дверь и тянул на себя… Но либо ему не хватало сил, либо открыть её можно было лишь снаружи, имея ключи. Через полтора месяца, когда взрослые убедились, что Жан не сбежит, его перестали запирать, но любезно напомнили, что выходить одному ему всё ещё запрещено.***
Сегодня Жан снова не справился, и его оставляют без обеда и ужина. Так всегда бывает, когда Жан не справляется, и это жутко расстраивает и обижает, ведь Жан пытается! Правда, пытается. Он не хочет так быстро сдаваться. Потому что боится, что в таком случае его правда пустят на органы… А ему хотелось бы пожить чуть подольше и, может, всё же найти своего Джереми Максвелла… Поэтому утром он заставляет себя есть. Грудь ужасно болит от ударов. Жан уверен, что на ней выступили багровые пятна обширных гематом, но он не поднимал игровое джерси. Он даже спит в форме, потому что не может найти в себе силы помыться и переодеться. Его волосы — взмокшие и засаленные. Он него несёт потом, кровью и ещё хер пойми какой дрянью. От него воняет. Он в курсе. Но вместо того чтобы тыкать его носом, вы могли бы взять и помочь ему искупаться, ясно? Вам, блять, ясно?! Он не левша, но ест левой рукой. Потому что правая прижата к рёбрам с левой стороны. Потому что Жан уверен, что рёбра могут рассыпаться, если он отпустит их на время завтрака. Поэтому он ест левой рукой. Первое время — неумело, рассыпая и разливая пищу, обливаясь, но потом ему становится чуть проще и привычнее, и вот он уже забрасывает еду в рот с приличной скоростью, ловко орудует ложкой и вилкой и старается жевать быстро и не давиться, потому что от этого в прямом смысле зависит его жизнь… И вот однажды, двадцатого ноября тысяча девятьсот девяносто девятого года, перед тем как его забирают на приблизительно сотую тренировку, он слышит как по «Гнезду» прокатывается новость: «Капитан команды «Вороны» Маркус Кловерфилд доставлен в больничное крыло с серьёзными травмами, полученными в результате ДТП.» Кто такой этот Маркус, Жан не знал, но сердце больно укололо. Наверно, он был хорошим человеком, этот Маркус, — подумал Моро, — будь он плохим, его бы не назначили капитаном. Он рискнул подойти к двери. Рука замерла, так и не коснувшись лапки ручки. Жан медлил. Ему доступным языком было сказано, что ходить без пары никуда нельзя. — Но ведь у меня её нет… — растерянно произнёс Моро. — Тогда, может, ничего страшного не?.. — Он повернул ручку и потянул дверь на себя. По коридору, подобно гепарду, пронёсся мальчик. Жан не успел толком рассмотреть его: увидел лишь светлые волосы и до ужаса бледную, словно не видевшую солнца кожу, — и понял, что бежит этот парнишка из столовой. — Наверно, в больничное крыло, к этому Маркусу… — Жан кивнул своим мыслям и закрыл дверь, пока ему не прилетело за излишнее любопытство. Какое ему дело до этого мальчика? Он всё равно выходит на поле один… — Наверно, потому что у меня нет пары. — прошептал Моро и подавил подступающую истерику. — Нет, всё в порядке. Зато мне не надо делить с кем-то комнату! — он попытался подбодрить себя этой фразой, но сделал лишь хуже, и сдавленно всхлипнул. Он успел отойти от двери лишь на полметра, как в спину ему прилетел грубый удар — незваный гость оттеснял его с дороги. Моро шваркнулся на пол, но и слова против не сказал. Он с жадностью рассматривал подростка, который с яростью бросил на пол свою сумку с вещами: пепельно-снежные волосы и глаза цвета стали, поджатые губы и сведенные в гримасе презрения угольно-серые брови. Этот мальчик был таким беленьким, что у Жана защипало в глазах: он показался Моро снегом среди угля. Незнакомец ничего не сказал, даже не взглянул на обитателя мрачной комнаты. В глазах защипало от слёз настоящего счастья. Пусть мальчик неразговорчив, и даже не обращает на Жана внимание, но теперь-то они соседи! Теперь-то Жан не будет один! Моро открыл было рот, чтобы хотя бы поздороваться — банальное приветствие могло стать началом интересного разговора и долгой крепкой дружбы, но… не стало. Только Жан открыл рот, как за ним пришли. Снова. На этот раз он не был послушен. Он рвался из рук провожатого, потому что до безумия хотел коснуться мальчишки со снежной головой и металлическими глазами — коснуться, чтобы убедиться в его реальности, осязаемости. Моро тянул к нему руки, и получал железной линейкой по пальцам — она рассекала кожу, и вниз срывались горячие алые капли. Рычал, и получал удары в челюсть, бровь, нос — туда, куда попадали крепкие руки, мешающие вырваться. — Знай своё место, Моро. — бросил ему Старший, за шиворот оттаскивая от двери. — У Хозяина нет времени на твои капризы. Не дай ему разочароваться в твоей семье… — У меня нет семьи! — прорычал француз, метнув в Старшего убийственный взгляд. Мужчина усмехнулся и, наклонившись к уху мальчика, раздельно произнёс, указывая на блондина. — …Он легко может передумать, и тогда… — мужчина не договаривает, чтобы сильнее напугать Моро. Угроза, даже незавершенная, ясна и прозрачна: если Хозяин разочаруется в Жане, у него заберут этого Безымянного мальчика… Жан замер лишь на мгновение — чтобы поглядеть на нового соседа. Блондин не смотрел на него. Жану даже на секунду показалось, будто мальчик не слышит того, что происходит сейчас с Жаном из-за него… Но Моро быстро отмахнулся от этой мысли, потому что она убивала его надежду на коммуникацию с существом своего вида. Сегодня он поднял клюшку. Но не потому что привык к её весу, а потому что был переполнен клокочущей яростью — ему не дали прикоснуться. Он лупил по воротам, будто хотел пробить стену. А он и хотел — чтобы вернуться в комнату и хоть глазком взглянуть на живого человека, на свою пару. Жан выпустил клюшку из рук лишь когда их свело нестерпимой болью судороги. …Сегодня его не били. Моро ощущал в себе силу, которой не было прежде. И всё из-за безымянного мальчика, к которому не дали прикоснуться. Жан шёл — почти бежал, не ощущая боли, — перед своим провожатым, лишь бы быстрее добраться до дверей своей камеры и приблизиться к снежному блондину. Жан и думать забыл, что от него воняет, как от бомжа из глубинки Бруклин Хайтс. Плевать! Ему нужно убедиться, что он не помутился рассудком. Ему нужно убедиться, что мальчик со снежными волосами настоящий. Жан ворвался в комнату, тяжело дыша и рыская взглядом, но обмер, не увидев на безымянной кровати Безымянного мальчика. Я его выдумал?.. — Моро приблизился к пустой кровати и прижал к ней ладони. Прохладная. Внутри Жана что-то умирает. Болезненно и быстро. Он ощущает смерть каждой клеточкой своего тела. …И вдруг он слышит позади шаги. — Was machst du da? — вопрошает строгий голос. Моро оборачивается и видит лицо рассерженного блондина, на плече которого лежит сырое полотенце, одетого в белоснежную футболку и пепельно-серые треники с тонюсенькой белой полосой вдоль шва, на ногах большущие найковские кроссовки — тоже белые. Наверно, белый цвет — это часть его образа, — решил Жан, рассматривая парня. — Oh, Dieu merci, je ne t'ai pas inventé! — Жан облегченно выдыхает и улыбается. А вот блондин совсем не рад. На его лице замешательство и капли воды, которые он быстро стирает мякотью ладони. — Tu ne parles pas français? — Жан рассматривает привлекательное лицо незнакомца с потемневшими от воды и растрёпанными полотенцем волосами. — Тогда английский? Блондин нервно заправляет за левое ухо прядь волос. — Was zum Teufel redest du da?! — восклицает мальчишка, часто дыша и потирая пальцами кожу рядом с левым ухом — похоже, от стресса у него начинает болеть голова. Жан слышит незнакомую речь и ломается. Из глаз безостановочно льются слёзы. Он пытается стереть их мякотью ладони, чтобы не мешали ему хотя бы смотреть на блондина, но ничего не выходит, — пелена застилает глаза, и Безымянный мальчик превращается в снежок, — и с уст Жана срывается вопль безысходности и отчаяния. Мальчик его не понимает, а он не понимает мальчика. Это конец. Они сделали это специально? Конечно, специально! Они хотят свести его с ума! Сначала пытали одиночеством и голодом, теперь невозможностью поговорить, понять и поделиться переживаниями с другим живым существом… — Mais pourquoi? À quoi bon? Ils auraient pu me tuer!***
Теперь Жан уверился, что живёт в ночном кошмаре, которому нет конца. Временами он слышит незнакомую речь — тихую и отрывистую, будто Безымянный мальчик ругается и сетует на свою судьбу. Он жадно впитывает в себя звуки, прикрывая глаза и прикусывая губы, — пытается понять обрывок фразы, слово, чтобы зацепиться хоть за что-то. Но не понимает. Эта затея быстро становится бессмысленной, и Жан оставляет её, возвращаясь к прошлому этапу своего существования — он здесь один, а Безымянный мальчик — отдельная от него вселенная, из которой до его мирка иногда доносятся звуки чуждой речи. Неделя тянется за неделей. Понурив голову, Жан бредёт по коридорам за Старшим, берёт в руки черную клюшку с красным ободком-полосой на головке, вяло бросает мячи, не попадая даже рядом с воротами, возвращается в комнату: часто — избитым за безделье и халтуру, и взаимно игнорирует белое пятно, которое раньше было таким притягательным. Просто потому что так ему будет легче. Если не обращать внимания — оно само пройдёт… Вот только кто такое это «оно»? — спрашивает у себя Жан, и не находит ответа. Он ложится на кровать кряхтя и шипя от боли, устремляет взгляд в потолок и тихо шепчет по-французски: «Жаль, что мы не понимаем друг друга… Я столько месяцев хотел поговорить с живым человеком.» Потом он с трудом поворачивает голову и смотрит на размытый белый силуэт. Размытый, потому что Жан плачет. Он закрывает лицо руками и отворачивается к стене, дрожа всем телом и всхлипывая. — Ублюдки… — выдыхает Жан. Затем голос его приобретает болезненную резкость. — УБЛЮДКИ! Матрас рядом с его талией проминается. — Ублюдки. — эхом повторяет блондин и по-птичьи наклоняет голову к правому плечу. Жан отнимает руки от лица и неверящим взглядом практически пожирает мальчика со снежными волосами. — Ты понимал меня? — Жан приподнимается, чтобы лучше видеть лицо соседа сквозь пелену слёз. — Не всё. — отзывается блондин, моргая своими огромными серыми глазами. — Мой слуховой аппарат — старый, работает через раз, да и батарейки скоро сядут… — я почти не включал его, когда понял, что не разбираю слов на слух… — не видел смысла. А твой язык… — мальчик делает неопределенный обводящий жест рукой. — Будто каша во рту. Тебя сложно читать по губам. — Я француз. — объясняет Жан, вытирая слёзы. Он протягивает блондину влажную солёную ладонь. — Жан Моро. — представляется он. Блондин непонимающе глядит на него, и Жан чертыхается — его рокочущий голос превращает слова в невнятное урчание. — Ich heise Jean Moreau. — отрывисто повторяет он единственную фразу, которую дословно знает по-немецки. — Ich heise Amadeus Haydn. — мальчик сжимает руку Жана, и тот записывает на подкорку ощущения — кожа у Амадея прохладная и нежная, её приятно касаться. — Почему ты молчал так долго? Ну, насчёт того, что понимаешь меня. — Не был уверен, можно ли доверять тебе. — отзывается Амадей, холодно взглядывая на француза. — А теперь уверен? — вкрадчиво интересуется Жан. Амадей коротко кивает. — Теперь — уверен. — Что изменило твоё мнение? — Du. — Гайдн выразительно смотрит на растерявшегося Моро. «Ты», так он сказал. Жан дал ему причины довериться. — Как ты сюда попал? — спрашивает Моро, не желая отпускать бледную руку — в знак признательности за доверие и просто от желания ощущать руку Амадея в своей. — Мать продала. — отзывается блондин, пожимая плечами и мягко высвобождая кисть из пальцев Жана — так, если бы ему не были приятны прикосновения. — Ты сжал очень крепко. — поясняет Амадей, сконфужено отводя взгляд от пальцев Жана, как-то смущенно и кокетливо заправляет за левое ухо светлую прядку волос. — А ты? — интересуется Гайдн, поднимаясь с кровати Жана. — Pardonne moi… — Моро краснеет кончиками ушей и невнятно бормочет извинения. — Отец проиграл в карты. — Ублюдок. — констатирует Амадей, плюхаясь на безымянную кровать и начиная подбрасывать над собой и ловить бейсбольный мячик, взявшийся из ниоткуда. Жан спускает ноги на пол. — Спёр у соседей. — объясняет Гайдн, протягивая на раскрытой ладони бейсбольный мячик, чтобы Жан мог, если хочет, рассмотреть игрушку. — Зачем? — У них ещё пять таких… а у меня — нету. С них не убудет! Душ у тебя отстой, — доверительно сообщает Гайдн, виртуозно перепрыгивая с темы на тему, — вода eisige. — Что? — не понял Жан, на автомате вставая и делая несколько шагов к новому знакомому — ему до безумия хотелось смотреть на него и слушать голос с грубоватым немецким акцентом так долго, как это только возможно. — Очень холодная. — перевёл Амадей, перед броском на мгновение встретившись взглядом с Жаном. — Но тебе бы duschen, Kumpel. — Амадей, я не понимаю. — Моро мотает головой. — Искупаться. — объясняет Амадей. — Приятель. Пахнешь ты не очень. — Гайдн делает забавное лицо — выпячивает нижнюю губу и ставит брови домиком, поглядывая на Жана с милым сожалением. Жан густо краснеет и делает шаг назад, надеясь унести от кровати Гайдна запах взмокшей кожи. — Эй, — Амадей перестаёт подбрасывать мяч и в упор смотрит на Моро, — тебе… как это по-английски?.. Hilfe. Помощь. Тебе нужна помощь? Нужна! — Жан набирает воздуха в грудь, но со свистом выдыхает противоположное. Потому что не хочет в первый же день официального знакомства показаться новому другу слабаком и неженкой. Одних рыдающих завываний на постели достаточно. — Нет. Я сам. — Моро качает головой, вытаскивает из-под кровати сумку и достаёт из неё чистую одежду. Амадей хмыкает, пожимая плечом, и плюхается обратно на кровать: — Einen Monat «selbst» konntest du nicht. Жан закрывает дверь, кладёт вещи на бортик раковины. Кряхтя, снимает с себя пропитанное пылью и пóтом игровое джерси, шорты, перчатки и гольфы. Оставшись без утягивающих элементов, Жан издаёт блаженный стон. Где-то, как кажется Жану, далеко-далеко, Гайдн подрывается с кровати, словно услышал завывания сирены, оповещающей о необходимости немедленной эвакуации. Жан забирается в ванну и долго пытается настроить напор воды так, чтобы она не была, как сказал Амадей, eisige. Так и не добившись результата, Жан становится под холодные струи и безостановочно дрожит, намыливая кожу ромашковым мылом. Поднимать руки, чтобы вымыть голову, становится непосильной задачей, и Жан плюёт на это, делая вид, что кожа вот совсем не чешется. Он вылезает из ванны и резво обтирается полотенцем, пока конечности не отмёрзли и не отвалились. Это посылает по телу волну боли, которая заставляет содрогаться в приступе беззвучной агонии. На минуту замирает, рассматривая себя впервые за четыре месяца. Его тело, — его храм, — и храм этот изуродовали, осквернили. По груди расползлись багровые пятна гематом, на пальцах серые шрамы-полосы от ударов линейкой, на ногах синяки и ссадины. Жан смотрит в зеркало и вскрикивает. Под волосами громадная шишка и глубокая царапина, кровь из которой коркой вцепилась в волосы, возле левого глаза большущий синяк, на линии челюсти красная полоса ссадины. Словом, красавец писаный. — Жан, — зовёт его Амадей, всем телом прижавшись к двери, — ты там как? — Я с-сейчас… выхожу. — отзывается Моро, натягивая на себя чистую одежду и шипя сквозь стиснутые зубы. Гайдн долго рассматривает его, стоя в полушаге от Моро. Жан внутренне сжимается, опираясь спиной о дверь, — ищет в ней опору, — но не пытается уйти от взгляда металлических глаз. Нет, он пользуется возможностью и рассматривает Амадея вблизи. Его глаза разных оттенков — правый чуть темнее левого. Ресницы чёрные, по-девичьи длинные, густые и изогнутые кверху: они подчеркивают убийственную красоту его глаз. В левом ухе пепельного цвета слуховой аппарат, по форме напоминающий перевёрнутую улыбку. — У тебя blut im haar. — сообщает Амадей и указывает на глубокую царапину в волосах Жана. — Знаю. — коротко отзывается француз. — Почему ты не вымыл волосы? — интересуется Гайдн. — Не смог. — пожимает плечами Жан и желает завершить допрос на этом, но у соседа другие планы. Амадей перехватывает его чуть выше локтя. — Mach dich nicht zu einem Helden. — упрямо говорит он, и Жан, не зная немецкого, понимает каждое слово — всё написано на лице блондина. Амадей приказывает не строить из себя героя. — Херово получается. — оценивает Гайдн. — Сколько ты был один? — Trimestre. — И никто hat dir geholfen? — Амадей притягивает его чуть ближе, чтобы ощущать участившееся дыхание Моро на своём лице. — Никто. — подтверждает француз. — Ich werde dir helfen, Jean. — Гайдн чуть сжимает его руку, словно подтверждает свои слова. — Идём. — он тянет нового друга в ванную. Амадей просит Жана снять футболку, чтобы не намочить её, и Моро послушно исполняет просьбу. Гайдн издаёт прерывистый хрип, когда видит травмы на спине, которые Жан не рассматривал. Моро оборачивается и Амадей делает непроизвольный шаг назад. — Почему они это сделали? — спрашивает он надтреснутым шепотом. — Я не справился. — отзывается Моро, закрываясь руками, — под взглядом Амадея он чувствует себя совершенно нагим. Дальнейших расспросов не следует, потому что Гайдн упрямо поджимает губы и кивком головы велит Жану перегнуться через бортик ванны. Он настраивает максимальную температуру воды, наносит на ладонь шампунь Жана и взбивает пену. — Armes kleines Küken, — Амадей качает головой, — wie hast du überhaupt überlebt? — задается он вопросом. — Амадей, я не понимаю. — подаёт голос Жан. — Что ты сказал? — Ich habe nichts gesagt! — раздраженно выдаёт Амадей, прочёсывая волосы Жана пальцами. Его руки массируют кожу и заставляют Жана издавать прерывистые стоны. — Bist du hier so sensibel?.. — Жан улавливает в голосе Амадея трогательную улыбку. Блондин переходит на восхитительный немецкий шепот, чем сводит Жана с ума, наклоняется к самому уху Моро и издаёт довольный смешок: — Gefällt es dir, wenn ich hier berühre? — М-м-м… — Моро издаёт напевный урчащий стон и поворачивает голову, подставляя пальцам Гайдна те участки, которые нужно обласкать. Жан приоткрывает слипающиеся от наслаждения глаза и между стонами просит Амадея почти в самые его губы, находящиеся в соблазнительных десяти сантиметрах от его собственных: — Амадей, научи меня говорить по-немецки. — Gut. — тихо и глухо соглашается Гайдн, подставляя голову Жана под холодную воду. Моро снова стонет, и Амадей отстраняется, чтобы не коснуться его губ — случайно и намеренно. — Кто тут у вас главный? — Тецудзи Морияма. Все зовут его Хозяином. — Вы что, собаки? — Мы птицы. Corbeaux. — Вороны? Was für eine Dummheit! — Амадей фыркает. — Мне нужно поговорить с ним. Нечестно, что у нас нет горячей воды. — Ты сошёл с ума! — Жан так резко вырывается из его рук, что пена едва не попадает ему в глаза. — Не делай этого! Он тебя до смерти изобьёт! Амадей долго смотрит на него — отчаявшегося и умоляющего, затем наклоняется и раздельно произносит в самое ухо, касаясь его теплыми губами: — Не бойся за меня. За этой фразой следует поцелуй — глубокий, жаркий и долгий. Их поза неудобна — поясницы напряжены, колени полусогнуты, — но они словно не замечают этого. Амадей целует Жана, зарывается пальцами в мокрые волосы и подставляет их под воду. Даже целуясь, он не забывает, что о Жане нужно позаботиться. Моро скулит ему в губы и вцепляется ледяными пальцами в крепкие плечи, а Гайдн промывает его волосы от пены, чуть выжимает их и выключает воду. Мягко помогая Жану выпрямиться и не прекращая поцелуй, Амадей нащупывает полотенце и набрасывает другу на голову, вытирая и промакивая. Он плавно сводит поцелуй на «нет» и мгновение любуется проделанной работой — Жан сбивчиво дышит, его скулы чуть покраснели, губы темно-розовые от посасываний Амадея, но самое главное — теперь у него чистые волосы: без следов крови и пота. — Зачем ты поцеловал меня? — Жан не злится, не обижается, лишь недоумевает, и расчёсывает мокрые волосы пальцами, убирая их с лица. Амадей любуется перекатами мышц его груди. Почему поцеловал?.. Гайдн не знает ответа. Он просто почувствовал, что нужно подтвердить свою фразу «Не бойся за меня» поцелуем, вот и всё. …А ещё потому что захотел попробовать губы Жана на вкус. Амадей чувствует на своих губах глупую улыбку и пожимает плечами: — Захотел. — отзывается он и спешит покинуть ванную, пряча свою довольную ухмылку. У губ Жана вкус медового печенья. Сзади Жан издаёт озадаченное «О…», а затем тихо хихикает, прикасаясь пальцами к потемневшим от поцелуя губам. — Амадей? Гайдн оборачивается, по-птичьи наклоняет голову к правому плечу и вскидывает брови, с любопытством разглядывая полуобнаженного Жана. — Здесь у всех есть пары… — начинает объяснять он правила «Гнезда», — Без пары нельзя никуда уходить. Твои успехи — успехи твоего партнёра, твои проступки — его проступки. — Жан, я не тупой. Ближе к делу. — Т-ты… Ты будешь моей парой? — робко спрашивает Моро, прикусывая губу и опуская взгляд. Вместо ответа Амадей подходит к нему вплотную и целует в ссадину на линии челюсти. — Ответ очевиден, — кончиком пальца Амадей поглаживает губы Моро, — да.