***
Симон глубоко затянулся табачным дымом. Сигарета дотлела до фильтра и уже начинала горчить, но он не мог потушить её и прикурить следующую, и это не только потому что это была его последняя сигарета: он пытался придумать, как вылезти из той задницы, в которую сам же благополучно забрался, сев сегодня за стол. Карты не шли. Ему следовало остановиться, когда долг, — который ему выплачивать нечем, от слова «совсем», — достиг отметки «10 000 долларов», но он этого не сделал, наивно полагаясь на удачу, которая была явно не на его стороне. Он продолжил играть в долг, надеясь отыграться. Прошёл час, другой. Долг вырос до пятидесяти тысяч. Симон не выглядел богатеем: рубашка в мелких дырочках с желтой окантовкой — от упавшего на ткань сигаретного пепла и подошвы старенького утюга, с пятнами машинного масла и пота, порванные джинсы, мешки под глазами и глубокие морщины, избороздившие лицо. Ему всего тридцать пять, а выглядит он на все пятьдесят — смерть любимой подкосила его. — Тебе стоит остановиться. — вырвал его из мыслей один из соперников — японец Тецудзи Морияма. — Дайте мне последний шанс! — взмолился Симон. — На этот раз я точно выиграю! — Ты говорил это десять игр подряд. — бормочет сидящий слева от Симона Альберт Сноуден. — Раз ты так уверен… — тянет Морияма, обнимая ладонью подбородок с короткой черной бородкой, чуть тронутой сединой, — на этот раз ставка двести тысяч долларов. Потянешь? — Двести? — у Симона округляются глаза. Он быстро подсчитывает: пятьдесят отдаст сразу, двадцать уйдёт на оплату их съемной квартиры и еду, ещё пара тысяч — на новую одежду ему и сыну, на оплату школы, учебник и репетитора по английскому, продление визы… — Papa? — тихонько зовёт Жан мягким французским голоском, заглядывая в плохо освещенную комнату и сощурив дымчато-серые глаза. Останется приблизительно сто десять тысяч! — Симон едва сдерживается, чтобы не запустить руку в копну отросших смоляных волос, падающих на глаза. — Я в игре! — выдыхает Симон, настраиваясь на победу. — Что ставишь? — Ставлю?.. — Симон теряется. У него ничего нет. Из собственности только шмотки, но они и ломаного гроша не стоят… — Papa, on doit y aller. On doit partir. — шепчет ему Жан, замерев в метре от стула отца. Симон вздрагивает и оглядывается. Ты не вовремя! — он стискивает челюсти, чтобы не зарычать. — Может, его? — Тецудзи Морияма усмехается и указывает Симону за спину. Старший Моро оборачивается и одаривает сына мрачным взглядом. Если я выиграю, мы будем жить безбедно несколько лет!.. И я больше никогда не сяду за карточный стол. В комнате повисает напряженная тишина. Когда Симон даёт ответ, вздрагивают все, кроме самого Симона и Тецудзи. — Согласен. — он переводит тяжелый взгляд на главного соперника, выигравшего сегодня самый большой куш. В начале первого круга карты были неплохие, и Симон всерьёз уверился, что выйдет из этой комнаты победителем. Вот только просчитался: Тецудзи играл в «техасский холдем» куда лучше него, и комбинации у него были сильнее… На центр стола крупье выложил две карты, с которыми предстояло составить комбинации: пиковую восьмёрку и короля. Симон стиснул зубы и взглянул на свои карты. Сейчас он мог собрать лишь пару — самую слабую комбинацию: у него на руках была червовая восьмёрка. Когда завершился первый круг торгов, крупье положил в центр стола третью карту — пиковую даму. Симон мысленно перекрестился и незаметно поцеловал серебряный крестик, висящий на шее. Второй круг поднял ставки на пятьдесят тысяч. Симон глянул на Тецудзи и промямлил, что поддерживает. Крупье открыл четвёртую карту — пикового валета. Симон нервно сглотнул: сейчас он мог собрать лишь две пары, а его соперники наверняка имели комбинации посильнее… Завершился третий круг торгов, и крупье положил в центр стола последнюю карту — трефовую восьмерку. Симон внутренне злорадствовал — теперь он мог собрать фул-хаус из трёх восьмёрок и двух валетов. — Две пары. — подал голос Альберт — сосед Симона, сидевший слева, — открыв свои карты: червового валета и бубнового короля. — Сет на восьмёрках. — сидевший по другую сторону стола мужчина, кажется, его звали Джон, пренебрежительно фыркнул и закатил глаза, открывая свои карты — бубновую восьмёрку и червовую десятку. — Сет на дамах. — вдруг фыркнул сосед Симона справа, Феликс, переворачивая карты — он собрал комбинацию из трёх карт. — Фул-хаус. — Симон ухмыльнулся, открывая свои карты — червовую восьмёрку и трефового валета. Тецудзи выдержал паузу и небрежно, словно нехотя, открыл соперникам свои карты. — Роял флеш… — выдохнул Альберт, привстав со своего места и нагнувшись над столом. — Быть не может! Это… это невозможно! — Почему же? — вежливо поинтересовался Тетудзи. — Если играть умеешь и карта идёт, то возможно. Джон почернел и объявил, что Морияма жульничал. В течение следующих десяти минут все пересматривали запись с камеры видеонаблюдения, на которой отчётливо были видны руки Тецудзи, всё время находившиеся на столе…***
…Симон никогда не забудет лицо Жана — зарёванного и растрёпанного, левой прижимающего к груди урну с прахом матери, а правой тянущегося к нему, отцу, проигравшему своего единственного сына в карты, и себя — растерянного, непонимающего и злого. Он стоял, привалившись спиной к кирпичной стене игорного клуба. Меж пальцев тлела дорогая сигара — подачка Тецудзи: «Выкури последнюю. За сына.» Симон принял её онемевшими пальцами, с ошеломленным лицом. Он смотрел сквозь влажный асфальт с мелкими трещинами и выщерблинами и не мог понять, как это вышло. Он сидел. Играл. Собрал комбинацию сильнее, чем у троих соперников-богатеев, и… проиграл четвёртому. Симон тяжело посмотрел на японца с тростью. Железный набалдашник у неё был в виде вороньего черепа. Симон поёжился: выглядело это жутко. Тецудзи смерил его презрительным взглядом и усмехнулся. Из чёрной машины — дорогой, это даже Симону, не разбиравшемуся в моделях, было видно, — донёсся отчаянный крик, но Симон не обратил на него должного внимания, потому что знал, кому он принадлежит и что значит. То кричал его сын — просил отпустить его и дать отцу постепенно выплатить долг, умолял не забирать его. Почти всё по-французски, конечно… Такой сильный стресс как отлучение от единственного оставшегося у тебя родного человека сильно бьёт по мозгам — ты забываешь вообще всё на свете, что уж говорить о другом языке, который ты недавно начал учить, чтобы лучше социализироваться в незнакомой стране. — Разрешите нам попрощаться. — Симон потупил взгляд и пробубнил это с густым французским акцентом. — Ладно. — Морияма согласился на удивление быстро. Симон подумал, что ему нравится такое — видеть боль в глазах и на лицах родных людей, которых он разлучает. Тецудзи махнул рукой, защищенной черной кожаной перчаткой, и Жана выпустили из машины. Он был так подавлен и испуган, что забыл на сиденье урну с прахом мамы. Жан прижался к отцовской груди и взвыл, как раненый зверь. — Pourquoi tu ne les arrêtes pas? — с отчаянием вопрошал Жан. — Tu iras avec maître Tetsuji. — проскрежетал Симон, впиваясь пальцами в спину сына. — Pourquoi j'irais avec lui? Je veux pas! — запротестовал мальчик. — Fils, je dois te donner pour payer la dette de carte. — Что? — выдохнул Жан по-английски, отпрянув от родителя. — Ты поставил меня? Т-ты… ты… Как ты мог?! — он с силой толкнул родителя в грудь и попятился назад: спиной упёрся в одного из людей человека, которого отец назвал мастером. Ему на плечо тут же опустилась и сжалась крепкая рука. Жан даже не попытался сбросить её или вывернуться. Ему незачем было это делать. Больше причин оставаться с этим человеком у него не было. Симон не сможет обеспечить даже себя, что уж говорить о мальчике… — Надеюсь, мы больше не увидимся. — он практически прорычал эту колючую фразу, наполненную ядом обиды и презрения.***
На лице Жана не осталось ни одной эмоции. Только усталость и апатия. Тецудзи занял место слева от него и велел ехать в некое место под названием «Гнездо». Жан мысленно усмехнулся: «Они будто живут на дереве!» Вот только… деревьями здесь и не пахло. Жана провезли через ворота с колючей проволокой к зданию высокому и кроваво-мрачному, напоминающему тюрьму для особо опасных преступников. Жан теснее прижал к себе урну с прахом матери — человека, который его не предавал. Тецудзи впивался в его плечо. Наверно, думал, что Жан захочет сбежать. Глупый. Жану некуда идти. Был бы у него Джереми, он сбежал бы, не раздумывая… Но Джереми нет, и Жану его не отыскать. Поэтому он позволяет вести себя по бетонным ступеням в мрачное подземелье, в котором у него, скорее всего, вырежут органы и продадут втридорога. Жану плевать. Лишь бы по дороге урну не кокнуть и маму не рассыпать… Тецудзи ведёт его по пустому коридору с хреновым освещением. Для такого бункера они могли бы и раскошелиться… Жан ёжится. Тут прохладно и влажно. Пахнет сыростью и почему-то соломой. Да, в самом деле, названия лучше не придумать. Жану кажется, что именно так должно пахнуть гнездо. Он поправляет на плече лямку сумки, в которой всего дюжина вещей — немного одежды, предметы гигиены, пара кроссовок и томик французской поэзии. Вся его жизнь уместилась в прямоугольном пространстве. Они останавливаются у тёмной двери без номера и пометок. Тецудзи отпускает его плечо и чуть подталкивает вперёд. Жан послушно делает шаг и открывает дверь. Здесь темно, хоть глаз выколи. Жан шарит рукой по стене и нащупывает выключатель. Свет озаряет мрачную комнату. Пусто. Лишь две кровати, на одной из которых есть табличка с его именем, — Жану она напоминает табличку в склепе, — дубовые полки над ними да большой письменный стол. Жан растерянно оглядывается. — Это твоя комната. — объясняет мастер Тецудзи. — Теперь за твои поступки несёшь ответственность не только ты. Здесь всё основано на парной системе. Твои успехи — чужие успехи. Куда-либо выходить без пары запрещено. Нарушишь правило, — и тебе, и твоей паре мало не покажется. Усёк? Жан понял лишь половину — простые английские слова, которые успел выучить с Джереми и репетитором, но смысл был ясен: без пары ему нельзя выходить, — и он кивнул. Жан посмотрел на пустые полки, безымянную кровать без признаков присутствия человека, и задал резонный вопрос…