Фабио

Я родился где-то на севере. Сейчас не вспомню ни названия деревни, ни страны, ни даже языка, на котором там разговаривали. Помню лишь, что зимой всю землю вокруг окутывал снег, погружая мир в спячку. Высокое небо василькового цвета отражалось во льдах замёрзшей реки. Снежинки, переливаясь в лучах полуденного солнца, слепили глаза, увлекая своим танцем; а летом, когда морозы отступали, все поля вокруг покрывались высокой травой, от запахов которой кружилась голова, и уши закладывало от песен насекомых и птиц. Я помню, как мне кажется изгибы жёлтых тропинок, ведущих к дому с опушки вечнозелёного леса; сосны, смолистыми колоннами подпирающие небосвод; размах крыльев горделивых орлов, разрезающих мощными крыльями пушистые облака. Но в то же время из моей памяти исчезли лица родных и друзей. Нет ничего того, что могло бы подтвердить, что этот край — не плод моего воображения, в котором мой разум пытался спрятаться от происходящих тогда событий. Мне было около шести лет. Стояла жара, кузнечики нестройным хором напевали свои задорные песни. Мать отправила меня с другими детьми на реку, чтобы я не мешался под ногами, пока она занимается домашними делами. Мы должны были сидеть на отмели, на виду у взрослых. Но кто в столь юном возрасте следует правилам? Ослушавшись родительского наказа, я заплыл далеко в заросли камыша. Там было тихо и прохладно. Однако главным было то, что заросли скрывали меня от пристального надзора и ограничивающих правил. Внезапно воздух наполнился запахом гари и криками. Я испугался, выскочил из своего укрытия и увидел, как всю нашу деревню охватил пожар. Люди в панике разбегались, пытаясь укрыться от града горящих стрел. Я не знаю, кто бы мог приложить к этому руку. Возможно разбойники, которые сочли нашу деревню лёгкой наживой. В те далёкие времена бойких людей было предостаточно, а грабежи и набеги расценивались как обычное дело. Просто в этот раз нам не повезло. Однако суматоха развернувшегося боя сыграла мне на руку: ни жители деревни, ни тот, кто в тот злосчастный день смел на неё напасть, не обратили внимание на ползущего по земле ребёнка. Ловко лавируя между падающими телами и спасающимися людьми, я бежал к дому, в попытках найти мать. Увидел я её на крыльце. Юбка матери была задрана, а над ней самой нависал огромный волосатый мужик с раскрасневшейся мордой, украшенной разрезающим верхнюю губу уродливым шрамом. Он просто делал своё дело. Получал то, что по праву принадлежало сильнейшему. В моих воспоминаниях не осталось чёткой картины лица матери, однако эту мерзкую морду я помню до сих пор, даже спустя два тысячелетия. Недолго думая, я схватил первый попавшийся камень и бросился на него. Мужик не ожидал нападения, и мне удалось ударить его по голове до того, как он отбросил меня в сторону, сильно приложив о стену. Сознание пошатнулось. Я почувствовал, как по затылку стекает кровь. Звуки долетали до меня, словно через толщу воды. Я попытался подняться, но запутался в собственных ногах. Оставалось только лежать и смотреть, как этот ублюдок прямо на улице снимает штаны и начинает насиловать мать, совершенно не стесняясь ни меня, ни снующих туда-сюда людей. Бой был короткий. Все мужчины в тот день были на охоте. В деревне оставались лишь женщины, старики и дети. Дальше всё как в тумане. Я помню ругань наших захватчиков. Помню, как меня куда-то тащат, как скручивают мою мать и других женщин и уводят от родных земель. Нас связали и погрузили на старое судно. В трюме пахло мочой, кровью и рвотой. Мне казалось, что за месяцы, что мы были в пути, я насквозь пропитался этой вонью. Ещё здесь было холодно. Мать болела, а те, кто раньше был нашими соседками, подругами, обезумев от страха, вырывали из её ослабевших рук остатки одеял и тряпок, которые нам благосклонно выдали. А ещё я помню звуки. Ужасную какофонию из воя ветра и бесконечного плача. Когда рёв и истерики становились совсем невыносимыми, сверху спускался мужик и начинал избивать нас скрученными в жгуты мокрыми просоленными тряпками. Как я понял позже, это было сделано для того, чтобы не повредить кожу. Синяки их не страшили — они проходят через пару недель, но шрамы снижали цену. Это очень похоже на то, как потрошат белок. Бедное животное почти перемалывают изнутри, доставая через небольшое отверстие кости и внутренности. Нужно правильно разрезать плоть и жилы, чтобы острые концы не повредили шкурку и мех. И чем лучше мастер, тем меньше надрезов он делает и тем более чётко он понимает, куда бить и как дёргать. Надзиратель, который охранял нас на корабле, был мастером своего дела. Когда мне удавалось успокоиться, устав от крика и холода, я с ужасом осознавал, что на моём теле нет ни единого следа. Хотя мог ли я это помнить? Не знаю. Но до сих пор отправляясь куда-то в плаванье, я внутренне вздрагиваю при звуках ветра. Мать выжила, даже несмотря на то, что к концу нашего незапланированного путешествия она плевалась кровью и с трудом могла произносить больше одного слова, при этом не сгибаясь в новом приступе кашля. Она пыталась успокаивать меня ночами, говоря о том, что мне не стоит бояться, когда она уйдет; что скорее всего нас разлучат, когда мы прибудем на место. Она знала, что нас ждёт впереди, но до последнего старалась внушить мне веру в светлое будущее. Нас привезли в Трою — величественный город, который предстал в первый раз передо мной во всём своём великолепии только годы спустя. Стояла глубокая ночь. Всё, что я помню о том дне, — это то, как меня поразил воздух здешних мест. После спёртого, пропитанного миазмами трюма, свежий, горячий, пропахший солью ветер, проникающий в мои лёгкие, показался мне даром самих богов. Я вдохнул полной грудью и чуть не потерял сознание от наполняющего меня счастья. Голова закружилась, и я начал заваливаться вперёд, из-за чего верёвка, которой нам связали ноги и руки, натянулась и больно впилась в кожу. Надо мной возник силуэт нашего надсмотрщика. Он размахнулся своей тряпкой, чтобы ударить меня, но в этот момент его остановил чей-то властный голос. Ко мне подошёл мужчина. Одет он был явно богаче, чем те, кто нас привёз. На нём была светлая туника с вышитым по краю узором, а на ногах сплетённые из десятка тонких кожаных лент сандали. Блестящие чёрные волосы завивались в кудри, на лице не было бороды, несмотря на то, что мужчина давно вышел из юношеского возраста. Я никогда не видел подобного раньше. Он брезгливо взял меня за подбородок, разворачивая лицо к свету фонаря. Довольно хмыкнул и начал о чём-то быстро переговариваться с моими похитителями. Затем один из них дёрнул за верёвку и в круг света вывели мою мать. Она с трудом стояла на ногах, от свежего воздуха её опять пробрал кашель, и я увидел, что на её губах выступила кровавая пена. Она исхудала, платье с трудом держалось на ней, свисая с плеч уродливой тряпкой. Мужчина что-то грозно выкрикнул, указав на мою мать, и вытащил из-за пазухи тонкий платок, закрывая себе рот. Началась ругань и споры. Тот, кто похитил нас, внезапно дёрнул меня за руку, оттаскивая обратно к кораблю. Но охранники, которые до этого стояли за красивым мужчиной, загородили меня, не давая тому пройти. Мужчина что-то приказал и солдаты, игнорируя возмущения, подошли к моей матери, и я увидел, как остриё короткого меча вошло в её тело. Она пошатнулась и начала падать. Её уволокли куда-то, словно мешок, и сбросили в воду. Как мне стало известно позже, мать была больна заразной болезнью. Тот, кто забрал меня, боялся, что об этом узнают в городе и товар придётся вернуть. Мужчина отдал команду, и по рядам пошли его солдаты, выбирая женщин. Тех, кто помоложе и покрасивее, они отводили в сторону; остальных оставляли капитану корабля. Казалось, длилось это целую вечность. Шаг, осмотр, и девушку уводят влево; шаг, ещё один взгляд — вправо. И так снова и снова. Я стоял в стороне, не зная что делать. Жизнь моя, как мне казалось, закончилась. Я хотел плакать и кричать, но страх и отчаяние полностью парализовали мой детский мозг. Наконец всё закончилось. Отобранных девушек согнали в одну кучу и пересчитали по головам, как забойный скот. Деньги перекочевали в грязные руки капитана. Связанных нас повели по узким ночным улицам. Я ничего не видел. Глаза застилали слёзы. Осознание, что я остался один, ещё не дошло до моего разума, но душа уже изнывала в приступе безутешного горя. Меня постоянно дёргали, так как я не успевал за быстрым шагом взрослых. Я был единственным ребёнком в этой толпе. Я поднимал глаза на своих сестёр по несчастью в надежде найти в их взглядах успокоение, но находил там лишь ужас и боль, ввергающие меня в бездну отчаяния. Дорога закончилась. Ноги, за несколько месяцев отвыкшие от долгой ходьбы, ныли. Ступни, отбитые об острые камни, кровоточили и саднили. Я с трудом передвигался, мечтая лишь о том, чтобы всему этому быстрее пришёл конец. Я ещё не знал слово «рабство», но по лицам людей уже представлял, что ждёт меня впереди. Вопреки моим опасениям, нас привели не в очередной грязный подвал, кишащий крысами и клопами, а в большой дом из белого камня, окружённый чудаковатыми растениями без листьев. Широкие окна лазурными полупрозрачными шторами смотрели во двор. Десяток ярких фонарей стояли по периметру здания, создавая ощущение тепла и уюта. Нас провели через низкую боковую дверь в отдалённые комнаты. Там было душно, пар стелился по покрытому белым камнем начищенному до блеска полу. По углам на каменных скамейках стояли вёдра с горячей водой. Охрана вышла, оставшись у дверей. А к нам из незаметного закоулка вышли две массивные женщины с красными лицами и огромными, потрескавшимися от щёлочи, руками. Они начали что-то орать на своём непонятном нам языке, указывая на наши одежды. Девушки, которых привели со мной, стеснительно начали снимать с себя пропитанные грязью платья, оставаясь совершенно голыми. Я стоял и дрожал, не зная куда спрятаться. Уже пару лет прошло с тех пор, как я вышел из возраста, когда мать брала меня с собой в баню. Я вцепился в свою разодранную рубаху, от которой к тому моменту остались лишь лохмотья, и попытался юркнуть под скамью, но не успел. Баба с редкими чёрными с налётом седины волосами заметила это, и, подойдя ближе, схватила меня за ворот. Я в ужасе уставился на неё, думая лишь о том, чтобы не заплакать. Женщина занесла руку для удара, но внезапно остановилась, осмотрев меня с ног до головы, и глаза её наполнились сочувствием. Впервые за долгие месяцы я увидел доброту в чьём-то взгляде. Она наклонилась ко мне, помогая мне выбраться из-под лавки, и мягко что-то проговорила. Я не понимал её слов. Но, судя по интонации, и то, что она повторяла одну и ту же фразу, я осознал, что эта страшная женщина пытается меня успокоить. Она помогла мне раздеться. Когда я снял штаны, смущённо отворачиваясь от неё, женщина ахнула и запричитала. Натирая меня вонючей едкой пастой, что тогда заменяла мыло, она твердила: «Бедный мальчик, бедный мой мальчик!». Но в тот момент я не знал, что это значит. Меня отмыли, расчесали волосы и замотали в какую-то тряпку, отдалённо напоминающую платье. Баба очень долго укладывала складки по подолу и плечам до тех пор, пока я не стал похож на праздничное дерево. Я попытался сделать в этом причудливом одеянии пару шагов, но полы путались в ногах, а медная брошь, скрепляющая ткань, постоянно скатывалась с плеча, оголяя грудь. Потянулись долгие дни моего обучения. Не сказать, что это было плохо. К нам относились как к дорогому товару. Старались не бить, хорошо кормили, одевали, учили стоять и правильно реагировать, когда называют по имени. Тех, кто пытался драться или кричать, уводили. Почти никто из них не возвращался. Многие смирились со своей судьбой. Спустя каких-то пару недель я заметил, что на лицах некоторых девушек начали появляться улыбки. Было странно видеть радость в таком месте. Тогда я злился на них. Мне казалось, что своим состоянием они предают всех нас, так легко принимая свою судьбу. Но было ли у меня право их судить? За те несколько недель, которые я пробыл в этом доме, я и сам не пытался ни бежать, ни кричать, ни драться. Я как тупая безвольная корова выполнял всё, что от меня требовали мои тюремщики. Они приказывали мне стоять — я стоял, приказывали улыбаться — улыбался. Мне кажется, если бы в тот момент они приказали мне лечь и умереть, я бы так и сделал, ни на минуту не задумываясь. Страх отступил, а на его место пришло лишь оцепенение и пустота. Хотел бы я сказать, что раньше был смелым и дерзким. Но это не так. Моё стремление жить оборвалось с последним всплеском воды, который унёс на дно тело моей бедной матери. А потом настал тот самый день. Нас как обычно разбудили с восходом солнца. Все принялись одеваться, стараясь как можно аккуратнее завязать тряпку, которую здесь считали одеждой. Я поднялся вместе со всеми, уже собираясь последовать на завтрак, но меня остановили. Худой прыщавый мальчик с очень тонким голосом проводил меня в отдельную комнату. Там на столе стояли фрукты, вода и мясо. Он указал на еду и оставил меня одного. Первый час я мучил себя ожиданием, что за мной придут. На второй час, осознав, что никто не явится, я решился прикоснуться к пище. Фрукты были настолько сладкими, что у меня защипало горло. Я, словно сумасшедший, начал пить воду, стараясь перебить приторный вкус. Но не успел я опустошить второй стакан, как веки начали слипаться, и меня унесло в царство Морфея. Проснулся я, когда уже смеркалось. Тело ещё не отошло ото сна и плохо слушалось. Баба, которая мыла меня в первый день, осторожно вошла в дверь. Дёргая в разные стороны, словно тряпичную куклу за ниточки, она осмотрела меня и приказала раздеться. Я не стал спрашивать причину, не стал противиться, а просто поддался и расстегнул брошь. Ткань упала на пол, и я с ужасом осознал, что стыд ушёл. Несколько недель, проведённых в общих спальнях и купелях, полностью отучили меня от стеснения. Меня в очередной раз вымыли и вычистили. За всю свою жизнь до этого я был в бане меньше раз, чем за три недели, проведённые в этом доме. Меня замотали в тунику небесно-голубого цвета. Ткань была намного тоньше предыдущей: она струилась по телу, убранная сотнями мелких складок, невесомыми волнами лаская кожу. Волосы, изрядно отросшие за последнее время, уложили локонами вдоль лица. Губы и щёки намазали красной пылью, а ресницы подвели сажей. В завершении всего с головы до ног меня облили маслом магнолии. Этот приторный запах ещё долгие столетия будет преследовать меня в кошмарах. Кожа горела, кудри постоянно падали на лицо, щекоча нос. Хотелось сдёрнуть с себя всё это и убежать прочь. Но я просто стоял, позволяя женщине скакать вокруг меня до тех пор, пока двери комнаты не отворились, впуская внутрь мужчину, который купил меня с корабля. Он недовольно осмотрел мой внешний вид. Повертел лицо, проверил тогу и, наконец удостоверившись, что всё в порядке, повел меня за собой. В этот раз мы не пошли пешком. На выходе нас ждал паланкин. Мужчина усадил меня в него и сел рядом. Дорога была короткой, но к этому времени ночь уже полностью вступила в свои права. Я смотрел на звёзды, безразлично взирающие на меня с бескрайнего неба. Тонкий полумесяц золотым серпом прорезал чёрный бархат небосвода. Тишину ночи разгоняла лишь тихая грустная песнь одинокой птицы. Не знаю, почему я это запомнил. Возможно это было последнее, что я видел до того, как постиг истинную красоту. Меня привезли в огромный мраморный дворец, что стоял на вершине холма в самом центре города. Вся наша деревня не могла сравниться размерами с этим местом. Десяток ступеней вёл к широким дверям. Высокие окна были занавешены тончайшими тканями, шелестевшими при каждом порыве ветра. Внутри было ещё богаче. Все полы устилали ковры, вышитые золотой нитью. Искуснейшая резьба покрывала все стены, переходя в высокий сводчатый потолок, поддерживаемый десятками тонких колонн. Мне показалось, что я сплю. Настолько это место отличалось от всего, что мне приходилось видеть до этого. Я так увлёкся, рассматривая обстановку вокруг, что не заметил, как в комнату вошли. Из ступора меня вывел болезненный толчок в спину. Я услышал недовольное шипение моего хозяина над самым ухом. Боясь наказания, я согнулся в низком поклоне, которому меня безуспешно пытались научить. Поклон вышел неловким настолько, что я чуть не потерял равновесие, в очередной раз запутавшись в сборках тоги. Я дёрнул рукой, стараясь удержать брошь, уже чувствуя как она начинает скользить по плечу. И тут я услышал его голос. Мягкий, низкий бархатный тембр, произносящий каждое слово так нежно, что казалось оно касается моей души. Я застыл, совершенно забыв об одежде. Сердце бешено забилось, выпрыгивая из груди. Я как завороженный поднял взор на говорившего и забыл как дышать. Можно ли описать абсолют? Красоту, состязаться с которой не смеют звёзды. Я могу описать вам его лик, но уверяю, никакие слова не смогут передать даже сотой доли того, кем он являлся. Длинные золотые волосы падали на его узкие плечи, несколько прядей закрывали лицо, давая возможность насладится его ликом, не боясь потерять рассудок. Тонкий нос, острые скулы и фарфоровая кожа, на которой не было и следа морщин. Пышные бледные губы, чуть сомкнутые в лёгкой улыбке, и бездонные зелёные глаза, обрамлённые длинными чёрными ресницами. Он весь, казалось, был высечен из мрамора. Каждый его изгиб, каждый мускул, видимый под белоснежной тогой, был совершенен. Он подошел ближе, не спуская с меня глаз. Мне казалось, что его движения слились в единый танец. И этот танец был адресован только мне. Тонкими холодными пальцами он подхватил мою брошь и осторожно вернул её на прежнее место. А затем, широко улыбнувшись, провёл пальцами по моей щеке. По коже пробежали мурашки, и я потянулся вслед за его рукой, чтобы хоть на миг продлить прикосновение. — Не стоит бояться, мальчик мой. Теперь ты дома. Спи, — обратился он ко мне, легко подхватив на руки. Я хотел ответить. Но сознание, не выдержав переживаний, покинуло меня.