Фабио

Очнулся я поздней ночью. Так хорошо я себя не чувствовал очень давно. За последний год не было и дня, когда у меня ничего не болело. Обычно стоило ранам лишь немного подзажить, как я уже испытывал на себе новый способ оставить на себе парочку красивых следов. В комнате было темно. Я осторожно поднял одеяло, оглядывая то место, где совсем недавно торчала спица. Кожа была чистой, лишь небольшой розовый шрам напоминал о случившемся. Меня вымыли, я был одет в чистую сорочку. Во рту стоял привкус крови. Наверное, при падении я всё-таки умудрился разбить себе лицо. Я попытался приподняться и только сейчас заметил, что в комнате я не один. На кресле, не шевелясь, сидел Калисто, не спуская с меня взгляда. В тусклом свете луны он был похож на высеченную из мрамора статую — такую же прекрасную и совершенно неживую. — Будь добр, не делай так больше, — мягко проговорил он, неотрывно смотря на меня, — что с тобой происходит? Я хочу, что бы ты мне рассказал. — Я… я не знаю… это вышло случайно. Я не хотел, — с трудом сдерживая слезы, ответил я, прячась в одеяло. — Случайно? В последнее время слишком много случайностей угрожает твоему здоровью, — он поднялся и сел рядом со мной, — так зачем ты это сделал? — Я хотел тебя порадовать. — И каким же образом меня должна была порадовать твоя смерть? — Нет, — только в тот момент я понял, что действительно мог умереть, и липкий запоздалый страх побежал у меня по спине. — Я не хотел умирать. Я просто хотел добыть немного крови, чтобы снова дать тебе вдохновение. Чтобы ты не уничтожал свои прекрасные картины! Чтобы ты опять посмотрел на меня тем самым взглядом! — Успокойся, ты весь дрожишь, — он придвинулся ближе, заключая меня в объятия, — ты действительно думал, что меня вдохновляет вид твоей крови? — Да, — тихо кивнул я, зарываясь ему в грудь, — ты всегда так возбужден, когда видишь ее. — Интересное наблюдение, но ты совершенно не прав. Кровь — лишь инструмент. Она не стоит ничего, если не вкладывать в нее смысл. Это лишь красная жидкость, что течет по твоим венам. Но ты еще юн. И судя по тому, что ты сделал, тебе еще далеко до того, чтобы понять меня. — Нет! Я готов. Я правда готов. Я хочу понять! — Ну может быть, я не уверен, — он на мгновение замолчал, как будто собираясь с мыслями. — Хотя учитывая то, что ты смог творить собой, даже не понимая, что ты делаешь… возможно, ты сможешь. Он аккуратно отстранил меня, взял с низкого столика, что стоял у моей кровати, тонкую резную палочку и протянул мне: — Что ты видишь? — Это заколка, — я покрутил ее в руках, не зная, чего он от меня ждет, — старая. Наверное, ей часто пользовались, судя по тому, как отполирована ее ручка, — я мельком посмотрел на его лицо, пытаясь прочесть реакцию. Но он просто улыбался, ожидая моих слов. — Она красивая. Наверное, её сделал очень хороший мастер, — я провел пальцем по цветочному узору, — потратил на нее много времени и сил, стараясь вырезать каждую розу и сделать её не похожей на другие, — я не понимал, что говорю, слова начали бежать быстрее мыслей. — Мне кажется, что он делал её для любимого человека. Вкладывая свое время и силы, пытаясь выразить свои чувства. Он из простого куска деревяшки сделал символ своей любви. Такой больше нет на целом свете. Она такая одна. — Ты прав, — он удовлетворенно кивнул, касаясь моей руки, — не скрою, я даже удивлен, что ты смог это прочесть. Ты наделён талантом видеть внешнюю красоту вещей, их рассвет. Но этого мало. Для того, чтобы понять их истинную суть, нужно узреть их закат. — он взял заколку и сжал ее между пальцами. Послышался хруст, и в ладонь мне упали две искорёженные половинки. — Теперь посмотри на это: на трещины цветов и изломы линий. Всего мгновение назад это был символ вечной любви, о которой слагали легенды, а сейчас — это лишь две старые щепки. И именно миг, когда что-то столь прекрасное ломается, когда лишь по одному моему желанию из нее уходит тот первоначальный смысл, созданный долгими стараниями, лишь этот миг достоин по праву называться истинной красотой. Ты меня понимаешь? Важно не действие, не форма. Важна лишь цель. Я, как завороженный, смотрел на два куска тонкой палочки, что мгновение назад были единым целым. Сердце мое бешено билось, пропуская через себя все те переживания, что были дарованы не мне и забраны не мною. Тогда я всего на мгновение, но смог узреть красоту. Та ночь была одной из лучших на моей памяти. Я чувствовал, что смог угодить ему. Дать то, чего он от меня ждал. Мне казалось, что именно в тот момент он стал смотреть на меня иначе. Мы стали ближе. Будто теперь у нас была общая тайна. Тайна недоступная никому. Он не рисовал меня. Казалось, это было лишним. Мы даже почти не говорили, просто наслаждаясь моментом единения. И даже сейчас, смотря на все события прошлого, я могу с уверенностью сказать, что в тот момент я был по-настоящему счастлив. Следующий день встретил меня ярким солнцем. Небо было настолько высоким и ярким, что от обилия красок у меня кружилась голова. Я вышел в сад и провел там почти три часа, наблюдая за тем, как медленно падают на землю доживающие свой короткий век листья и кружатся в своем последнем танце перед тем, как навсегда слиться со сгнившими собратьями. Это зачаровывало, но даже близко не было подобно тому, что я почувствовал прошлой ночью. Мне казалось, что я ослеп… даже не так! Мне казалось, что я всю жизнь был лишён способности видеть, и теперь, когда мне показали, насколько глубок мир вокруг, моя ничтожность давила на меня стократ. К вечеру я был настолько измотан бесплодными попытками осознать необъятное, что даже приход Калисто впервые не вызвал во мне прилив абсолютного счастья. — Я смотрю, день выдался тяжёлым? — весело проговорил он, подходя ко мне, — отсутствие улыбки на твоем лице ножом режет по моему сердцу. Что стряслось, мой мальчик? — Я… я не знаю… я весь день провел в попытках увидеть Это… и мне постоянно казалось, что я уже совсем близко, но каждый раз как будто что-то мешает мне… — Ты не перестаешь меня радовать! Отличное стремление. Но не стоит спешить. — А вдруг я никогда больше не смогу ее узреть. Вдруг это была лишь случайность. — Опять случайности, — он усмехнулся, целуя меня в лоб. — Запомни, всё, что с тобой происходит, всё, что ты чувствуешь и воспринимаешь — не случайно. И пока я рядом — так будет всегда. — Но мои глаза, они как будто больше не могут увидеть это! — Тогда закрой их! У меня есть средство от такой напасти, — я закрыл глаза и почувствовал, как его холодные губы коснулись моих век, — теперь всё будет хорошо. Ты же мне веришь? — Конечно, — от его прикосновения у меня пересохло горло и я смог выдавить из себя только стон, — только тебе. — После того, что случилось вчера, — на его лице снова появилась печаль, отчего моё сердце начало биться еще быстрее, — я долго думал. Твое стремление покалечить себя меня пугает. Ты можешь навредить своему телу, нанести себе увечья, которые невозможно будет исправить. — Я больше так не буду! Честно! Это была ошибка, и она больше никогда не повторится! Клянусь! — Я тебе верю. Так делать не нужно. Это кощунство. Поэтому у меня есть для тебя небольшой подарок, — он протянул мне деревянную узкую коробочку, около двадцати сантиметров длиной. Я нехотя оторвал руки от его плеча, в которое вцепился в страхе, что он может меня покинуть, и открыл подарок. Небольшой изогнутый нож лежал на бархатной подкладке, переливаясь серебром в свете ламп. Казалось, он был выкован из единого куска металла. Испещрённая узорами рукоять плавно переходила в тончайшее лезвие. Я осторожно взял его и почувствовал, как каждый изгиб орнамента идеально ложится в мою руку. Я как будто слился с ним. Он стал продолжением меня. Я никогда толком не держал оружие до этого. Будучи совсем ребёнком, я попытался стащить у отца охотничий нож, но он был настолько тяжёлым и неудобным, что, когда я попробовал воткнуть его в бревно, он вылетел из рук и чуть не попал мне в ногу. Здесь же всё было иначе, этот кинжал был создан именно для меня. Повинуясь порыву, я провел пальцем по краю лезвия. Кровь тут же выступила, и я, как зачарованный, смотрел, как она стекает по серебряной грани. — Я знал, что тебе понравится, — услышал я его голос совсем рядом. — Он прекрасен. Ничего чудеснее я в жизни не видел. Но что мне с ним делать? — То, что и обычно, — он взял мою руку в свои пальцы, — творить. Делать то, что ты делал до этого, но правильно. Моей рукой он провел лезвием по моему бедру. Боль была столь далекой и несущественной, что я даже не обратил на нее внимание. Там, где металл соприкоснулся с кожей, пролегла тонкая красная линия и начала медленно расцветать набухшими бусинами крови. — Видишь, если делать это правильно, то следов не останется. Попробуй сам. Главное, держи нож прямо и не дави, — я как зачарованный провел по бедру второй раз. В этот раз было больнее и я дёрнул ногой, отчего кровь начала течь из пореза, оставляя на коже кривые полосы. — Главное, не сомневайся, — он коснулся моего запястья, направляя меня, — будь уверен в том, что ты делаешь. Иначе руки начнут трястись и линия получится неровной и рваной. Ты хотел помочь мне творить, но теперь ты сам творец. Ты — мое вдохновение. Я продолжал полосовать себе ноги. Иногда я забывался и он перехватывал нож, не давая вонзить его слишком глубоко. Было больно, но каждый раз, когда я начинал думать об этом, его холодные губы касались меня и всё становилось неважным. Боль — не самая большая плата за право ощущать на себе его вожделенный взгляд. Так мы провели не одну ночь. К концу года на мне не было ни единого места, которое я бы не мог разрисовать узорами. Я боялся, что тело моё покроют шрамы, но он, как всегда, оказался прав. Тонкие порезы закрывались уже на следующее утро, оставляя лишь царапины. А через пару недель от них не было и следа. С линиями я освоился быстро. Тяжелее обстояли дела с тем, как научиться срезать лишь верхний покров кожи, чтобы создавать фигуры. Лепестки, как он их называл. Лезвие было острым, но это было очень больно. Каждый раз не в силах противиться я вздрагивал и никак не мог довести работу до конца. Мне было так стыдно. Я мечтал с гордостью показать Ему цветок на своей коже, но слабое тело никак не хотело сдаваться. Обычно, после моих неудач, Он брал меня на руки и покрывал моё лицо поцелуями, стирая мои слезы. Боль на время отступала и все начиналось сначала. Вспышка боли, сменяемая удовольствием и счастьем: мой вечный порочный круг. Я рос. Рос довольно быстро, буквально за пару лет вытянувшись на десяток сантиметров. Я не знал физического труда, из-за чего моя фигура оставалась тонкой и плавной, избежав присущей всем подросткам угловатости. Многие при встрече принимали меня за молодую девушку. И первое время меня это даже обижало. В такие периоды я начинал активно пытаться придать себе хоть какой-то налет мужественности, но делал лишь хуже. Один раз в таком порыве я чуть не обрезал себе волосы, которые к тому моменту уже доходили мне до талии, плавными золотыми волнами закрывая спину. В тот день, гуляя с учителем по городу, в порту мы наткнулись на моряков из Хорезма. По меркам Трои они были слишком коротко стрижены, да к тому же носили длинные бороды. Они излучали такую силу и мощь, что я невольно уступил им дорогу, когда наши пути пересеклись. Один из них смерил меня липким взглядом и мерзко ухмыльнулся, бросив мне в след какие-то явно неприличные слова на незнакомом мне наречии. Всю дорогу домой я прошёл с намерением во что бы то ни стало избавиться от своей длинной косы и попросить портного заменить все мои тончайшие тоги на что-то подобающее мужчине. Но стоило мне переступить порог, как от моей решимости не осталось ни следа. Мысли о том, что это может не понравиться Калисто, что любое изменение во мне может привести к тому, что он перестанет вдохновляться моим телом, сломили меня, и я так и не решился хоть на какие-либо действия. Это был странный период. Во мне ежечасно боролись стремление к изменениям и страх перемен. Мне стало намного сложнее учиться. Всё, что говорил Агирис, вызывало во мне желание спорить и отрицать. Я перестал понимать, чего я хочу. В один день я, как безумный, зубрил географию и мореходное дело в приливе мечтаний о дальних странах. Но тут же осознав, что и часа не смогу прожить без Калисто, я впадал в такое уныние, что проводил всё своё время уткнувшись в холст, стараясь хоть немного приблизиться к своему идеалу. К тринадцати годам я перепробовал всё: от наблюдения за звёздами до написания стихов. Я лепил, рисовал, ткал, музицировал и учился танцевать. Я умел всё, но при этом так и не продвинулся дальше азов ни в едином деле. Единственное, в чем я всё-таки достиг значительных успехов, было владение ножом. Я мог не глядя, даже не поморщившись, вырезать не себе любой узор, на который только хватало моей фантазии. Я научился создавать брызги, правильно взмахивая руками. Я научился направлять капли крови, стекающие по коже, одним движением мышц. Я слился со своим оружием настолько, что хранил кинжал у себя под подушкой на случай, если мне во сне придет новый рисунок. Возможно, если бы я хоть раз направил лезвие не в себя, из меня бы мог выйти неплохой фехтовальщик. Но, к сожалению, я этого так никогда и не узнаю. В общем, в тот период меня бросало из стороны в сторону так сильно, что за день моё настроение могло десятки раз смениться от безумной радости до полного безграничного отчаяния. Я мог плакать и тут же смеяться, я мог разозлиться, а через пару мгновений забыть, что вызвало мой гнев. Но все эти проблемы меркли перед тем, что со мной происходило при виде Калисто. Тот внутренний жар, что зародился во мне, когда он впервые рисовал меня голым, с каждым днем становился только сильнее. Если раньше его поцелуи и прикосновения вселяли в меня спокойствие, то теперь от них меня прошибало молнией. Мне было мало его объятий, я хотел быть ближе, намного ближе. Я сам не до конца понимал, что с этим делать. Я искал в нем успокоение, но вместо этого в душе моей рождалась лишь страсть, которую уже невозможно было затушить. Вокруг меня не было людей, с которыми я мог бы посоветоваться. Агирис был стар, и, когда я попытался заговорить с ним об этом, он лишь начал цитировать какого-то древнего философа, что сложными стихами описывал свою любовь к молодой жене. Так что в своем смятении я остался наедине со старыми свитками, в которых писали лишь о том, как светел лик любимых. Каждая строка в них была наполнена возвышенной непорочностью. Я читал всё это и злился. То, что я испытывал к Калисто, было чем-то иным. И мне казалось, что от этого моя любовь хуже. Она не достойна столь прекрасного существа как ОН.