Фабио

Тогда я начал активно рисовать. Делать мне было особо нечего. Агирис научил меня всему, что знал сам, поэтому наши встречи теперь сводились лишь к долгим нудным беседам о смыслах сущего и образах незримого. Особым талантом я не обладал, картины выходили кривыми, и не всегда было понятно, что конкретно я хотел изобразить. Амфоры были похожи на вёдра, деревья — на огромные цветы, а небо и море зачастую были неотличимы друг от друга. Но Калисто будто не замечал этого. Он спокойно учил меня, объяснял азы и правила построений, рассказывал про цвета и их сочетания. В то время краски делали из натуральных красителей. Нельзя было просто пойти в ближайший магазин и купить целую палитру. Желтую охру или лимонит добывали из железа и везли с берегов Африки. Красную киноварь везли из Ассирии, она очень легко ложилась на холст, но в её основе лежала ртуть, из-за чего долгое рисование данной краской приводило меня в состояние болезненной слабости. Пурпур — краситель, вываренный из улиток, в то время лучше всех делали финикийцы, а если ты был достаточно богат, то мог позволить себе закупать египетский ультрамарин, который делали из лазурита. Он не выцветал на солнце и, говорят, даже переживала пожары, но рисовать им было сущее наказание, так как смешиваться с другими цветами он совершенно не хотел. Чтобы получить черный, нужно было хорошенько пережечь древесину и смешать смолу с воском, а для белого — истолочь в ступке раковины устриц, мела и мраморной крошки и добавить этот порошок в растопленный жир. Процесс был довольно нудный, но чем мельче крошка, тем мягче получались переходы и равномернее цвета. Я любил часами смешивать оттенки, хаотично нанося их на холст. Каждый цвет олицетворял мои мысли и чувства. Красный — символ любви. Иронично, что однажды эта краска меня чуть не убила, когда я провел над картиной почти весь день, забыв открыть окна. Белая — символизировавшая мои надежды и мечты, иссушила руки, покрывая незащищённую кожу сеткой кровоточащих трещин. Желтый — цвет моей радости, оседал в легких, мешая вдохнуть. В то время музеев и галерей ещё не было. Каждый богач нанимал художников для украшения домов и для увековечивания собственного эго в анналах истории, а не для того, чтобы в его гостиной висело изображение никому не нужной природы или фантазий полоумного рисовальщика, поэтому мое приобщение к современному искусству было процессом довольно необычным. Под покровом ночи мы проникали в чужие дома. Хотя слово "проникать" — в корне неверное описание. Охрана сама открывала нам двери, стоило только Ему взглянуть на них. Слуги с готовностью провожали нас в самые дальние комнаты, где хозяева с улыбкой на устах, выпрыгивая из кроватей, допускали нас в свои сокровищницы и бальные залы, где мы часами могли смотреть на произведения великих мастеров того времени. Он показывал мне их ошибки, ругая убогость человеческого мышления и неспособность по-настоящему взглянуть на мир. Он находил ничтожные куски, в которых мы могли рассмотреть ненадолго вспыхивающий талант. Под его взглядом всё переворачивалось с ног на голову. Я мог увидеть красоту в пустом взоре давно погибших правителей и ужас в ликах новорожденных. Меня очаровывали мелкие трещины в краске на утративших любое притяжение некогда великих полотнах. Он считал произведения кистей Зефироса, Актеона и Сигица бессмысленной мазней, но в то же время часами рассказывал мне о том, почему пара неаккуратных мазков сына Канапеуса, что он нарисовал в момент смерти отца, поистине прекрасны. Он зрел в суть, а не в исполнение. Может, именно поэтому он так активно игнорировал мое обучение изобразительному искусству. Ему было всё равно, как я рисую, важно было лишь то, что именно я хочу запечатлеть. Ночь была прекрасна. Было только начало лета, и земля, прогретая солнцем, всё ещё отдавала накопленное за день тепло. Мы возвращались из дома Гамидеуса — местного аристократа, что пытался доказать всем и каждому свою дальнюю принадлежность к царскому роду. В тот вечер мы изучали портреты его семьи. Я ничего не заметил, автор явно очень старался. Было видно, с каким рвением и скрупулёзностью он вырисовывал тонкие черты далёких предков хозяина дома. Но при ближайшем рассмотрении стало понятно, что прекрасные лица с полотен не имеют ничего общего с толстыми рожами представителей семьи. До рассвета оставалось ещё несколько часов. Мы брели по извилистым, окутанным мягким покрывалом дремы и лености улицам Илиона, наслаждаясь покоем и тишиной. Калисто без устали рассказывал мне про историю этого древнего города, которая совершенно не соответствовала всему, чему меня учил Агирис. Мы поднялись на вершину одной из смотровых башен, откуда открывался великолепный вид на уснувший город. — Илос был поистине гениален, — прошептал я, — только гений мог сотворить такое. — Илос был идиотом, — с нескрываемым презрением ответил Калисто, указывая мне на блики звёзд, тонущие в чернильном море, — в отличии от своего отца Троса он не был столь героичен и мудр, как о нём говорили. — Не может быть?! — удивлённо воскликнул я, с трудом отрывая взор от морской глади. — Но как же легенды? Я читал, что он был лучшим воином того времени. Истинный потомок Зевса! — Он был силен, могуч, быстр… и как многие люди, наделённые силой, был практически лишён интеллекта. Его отец смог построить целую империю. Дардания до сих пор стоит, даже несмотря на то, что границы её давно забыты. А всё, чего добился его сынок — это побороть парочку таких же идиотов на потеху царя Фригии. — Ты знал его? — не веря своим ушам, спросил я, не в силах оторвать взгляд от любимого лица. Подсвеченный мягким светом звёзд, его идеальный профиль, как будто сиял на фоне обсидианового неба. — Каким он был? — Разочаровывающе самовлюблённым, — немного подумав, ответил Он, продолжая смотреть на море. — За победу в соревнованиях борцов ему дали с полсотни дев да молодых мальчиков. Да он и рад был. Ему вообще особо разницы не было с кем и как. Тупое животное. Он годами после этого заливался вином и разорял хозяев борделей, прикрываясь своим титулом. Селекий настолько устал от присутствия этого "героя" на землях Фригии, что начал ночами наведываться к Оракулу, дабы тот дал ему хоть намёк, как избавиться от Илоса. — Это было в легенде, — ответил я, прижимаясь к Нему ближе в попытках спрятаться от ветра. — Боги услышали мольбы царя и послали знамение. — Боги… — самодовольная улыбка скривила его прекрасные губы, — богам всё равно на наши проблемы, мальчик мой. Но ты прав, однажды вечером в своей голове царь услышал голос. Пошли вниз, ты совсем замёрз. — А что было дальше? — я взял его за руку, и мы двинулись по узкой каменной лестнице. — А дальше легенды почти не врут. Селекий всучил ему корову и отправил путешествовать с ней по миру с предсказанием, что там, где она ляжет, Илос обязан воздвигнуть великий город. Знал бы ты, как много сил мне потребовалось, чтобы это тупое животное не улеглось на ближайшем лугу. Я уже молчу про то, что этот обленившийся герой так и норовил упасть под любым деревом и выбирал для города места близкие не к морю, а к борделям. Но в итоге мне наконец удалось довести его до холма Ате… Места достойного, чтобы воспеть его, — он закрыл глаза, окунаясь в воспоминания. На лице его вдруг отразилась странная смесь счастья и гнева. Я удивлённо посмотрел на него, но так и не решился ничего спросить, боясь прервать рассказ, — место было идеальным... С холма открывался великолепный вид на Дарданеллы, место, где в бесконечной битве встречаются воды Эгейского и Мраморного моря. Ветра приносили на склоны холма запах диких лилий, что росли на востоке, а тучи, боясь испортить облик лунной ночи, всегда стыдливо прятались в горах, выползая только в часы правления солнца. А главное, земля ещё не успела впитать в себя кровь сынов Хетта. Она не могла не обратить сюда свой взор… Выбор был сделан… Ночью к Илосу спустился посланник Зевса, — Калисто отвесил поклон, как будто представляясь, — а на утро этот потомок Троса предложил публике величайший план города. — Тогда все понятно! — я с восторгом начал оглядывать изящные сплетения улиц. — Такое мог создать только ты! Как я сразу не понял. — Ну вот, ты начинаешь правильно видеть, — он довольно улыбнулся, целуя меня, — нам налево. Но город — это лишь обрамление. Обёртка для истинного дара этому грязному миру, — движения его стали медленнее, он как будто мыслями уплывал всё дальше в прошлое. — Так на чём я остановился. — На плане города. Дальше, по легенде, Зевс должен был послать Палладу, как символ своего одобрения, — я радостно процитировал строки эпоса в моём неловком переводе. — Палладу… — глаза его сузились, он так крепко сжал мою руку, что я почувствовал, как захрустело запястье, — Паллада… всё ради нее. Судия без права на оправдания… самое прекрасное создание… да… Паллада, мудрейшая из великих… покровительница художников… та, кто дарует страсть к жизни и сама же забирает свои непрошенные дары, — в голосе его прорезалась боль, он неистово рассмеялся. Я невольно посмотрел на его лицо. Взгляд его блуждал в недоступном мне прошлом, как будто пытаясь найти что-то невидимое. Губы сжались в тонкую линию. Вдруг он резко остановился, схватил меня за плечи и крепко прижал к себе. Мы простояли так почти час, небо уже начинало светлеть. Он не двигался, застыв как изваяние. Тени начали медленно удлиняться, предчувствуя наступление утра. Я никогда не спрашивал его, почему он не приходит днем, я просто верил в то, что так должно быть. И сейчас чувствовал, как ночь, пока еще неуверенно, отступала, в моей душе вдруг начала зарождаться паника. Я вырвался из его объятий, но он как будто этого даже не заметил. Я дёрнул его за руку, пытаясь привести в чувство, но это ничего не дало. Слёзы начали подступать мне к горлу. Я должен был что-то сделать, но не знал что. Я пытался кричать, умолять, плакать, но это не давало никаких результатов. Тонкая полоса света прочертила небосвод. В безнадёжном порыве я бросился к нему, руками сжимая его лицо. Как умирающий от жажды, я припал мокрыми от слез губами к его губам и увидел, как в его глаза возвращается ясность. Он был снова со мной! Словно ветер, он донес меня до дома и исчез. Я сидел, уставившись в стену, а перед глазами всё ещё стояло его лицо, полное отчаяния. Наверное, я не должен был этого делать. Но с той ночи он больше никогда не говорил про Палладу. Как только наши разговоры касались её, он вдруг резко менял тему, а я не мог настоять. Но от этого любопытство во мне только росло. Однажды днём, я наконец не выдержал и попросил Агириса сводить меня в храм Афины, что стоял на холме Ате. Конечно, было ясно, что как только наступит ночь, Он все узнает, но до ночи у меня ещё было время. Агирис сначала очень долго отнекивался, не понимая, какой толк мне от старика. Но одному мне никогда не хватило бы смелости пройти по людным улицам. Только не сейчас. Храм был достоин самого Зевса. Сотня белокаменных резных ступеней вели к нему. Обрамленный пятью рядами полупрозрачных мраморных колон, он разрезал лазурное небо, отражая огонь полуденного солнца. Я на трясущихся ногах поднялся к жертвеннику, и моему взору открылась Она. Паллада. Живое воплощение самой красоты. В её чертах я сразу узнал Его работу. Статуя возвышалась над людьми, игриво склонив голову на бок. Она была не похожа ни на одно изображение Афины, что встречалось мне до этого. Волосы её были распущены и волной падали на спину. Каждый локон был так тонко вырезан, что казалось, внезапно налетевший ветер сможет закружить их в своем танце. Точеные скулы, прямой идеальный нос, полуприкрытые веки и улыбка, что хранит в себе ответы на все вопросы. Хитон мягкими складками падал с её покатого плеча, открывая часть полуобнажённой груди. А в ногах, как символ вечной жертвы, расцветали перламутровые лилии. Она была абсолютно совершенна. При взгляде на её божественный облик мне хотелось упасть на колени и биться головой в жертвенном экстазе. Любовь, обожание, преклонение перед ней затмили мой разум. Слезы брызнули у меня из глаз от осознания собственной потери, от мысли, что я никогда не смогу прикоснуться к её великолепию. Хотелось отвести взгляд, не смотреть в её пустые глаза, что манили меня, заставляя пережить всё это снова и снова. Я должен был сдаться, я должен был как обычно спрятаться… но мысль о том, что только так я смогу понять Его, заставляла меня вглядываться в мраморные изгибы. И вдруг в этом безумном потоке страсти и раболепства я увидел тонкий мазок ненависти и гнева. Никогда не пытайся понять того, кого хочешь возненавидеть, иначе ты навсегда прикуёшь себя к его могиле. Когда он пришёл, я понял, что он все знает. Всю ночь мы не проронили ни слова. Но я почувствовал, что комок ярости и сомнений вдруг исчез. Перед самым рассветом он заглянул мне в глаза и, оставив поцелуй на моих губах, ушёл. На следующий день я узнал, что Агирис умер.