Фабио

Мне никогда не нравилось египетские искусство. Обилие красок, толстых прямых линий и огромное количество совершенно ненужных элементов, которые только перегружают картину. Любовь египтян к их странным богам тогда казалась мне смехотворной. Я никому об этом никогда не говорил, всё-таки в тайне побаиваюсь гнева Сета, отлично понимая, что на Троянских землях я надежно скрыт щитом Зевса. Они обожествляли своих правителей, изображая их в ярких безвкусных одеждах, за спинами которых с унылым видом стоял кто-то с головой зверя. Я не понимал, как можно настолько идеализировать кого-то. Сотни, если не тысячи, одинаковых картин. И это не фигура речи. Не важно, кого бы пытался изобразить художник, лица у них у всех были совершенно одинаковые — пустые и безжизненные, не выражающие совершенно никаких эмоций. Казалось, что божество высасывает остатки человечности из них, оставляя лишь куклу, увитую золотом. В Илионе, недалеко от южных стен малого города, располагался особняк Менеса. Вычурный дом, сложенный из желтого камня, облицованный мелкой разноцветной плиткой, полностью соответствовал своему хозяину. Толстый, с крючковатым носом, маленькими черными глазками и лоснящимися, искривленными артритом пальцами. Всё это делало его похожим на разжиревшую старую крысу. Менес владел самой большой коллекцией фресок и скульптур, привезённых из Египта. Калисто уверял меня, что для понимания искусства мне необходимо проникнуться всеми его проявлениями. Мне казалось это странным, ведь мы могли просто зайти в его дом, как мы делали со всеми остальными, но почему-то каждые две недели мы шли с официальным визитом к этому старому торгашу. Я ненавидел это время: от Менеса отвратительно пахло кислым вином и старостью. Он то и дело пытался коснуться меня своими бледными, покрытыми синими венами, руками. Но каждый раз, натыкаясь на взгляд зелёных глаз, он дёргался, отстраняясь, и мерзко хихикал, отчего все его три подбородка начинали трястись. Меня всегда усаживали рядом с ним на диван, а напротив, в широкое кресло, садился Калисто и с улыбкой поглядывал на то, как я пытаюсь не касаться хозяина дома. — Можно я больше не буду с ним сидеть?! — как-то спросил я, когда Менес наконец-то отстал и мы могли спокойно прогуляться по галереям его дома. — Он отвратителен! — Да, — смакуя слова, проговорил он, — он поистине мерзок. Рад, что ты это заметил. — Это сложно не заметить, — от воспоминаний меня передёрнуло, — мы можем больше сюда не ходить? Или хотя бы можно я буду сидеть рядом с тобой? — Я рад, что ты хочешь быть ко мне ближе, — он положил руку мне на плечо, приобнимая, — но тогда всё потеряет смысл. Только на фоне ничтожного грандиозное становится великим. Рядом с ним твоя красота становится абсолютной, ибо его уродство, как яркий свет, выжигает все тени несовершенств на твоем лике. Неужели ты хочешь лишить меня возможности любования тобой? — Я не подумал… для меня он просто мерзкий старик. А когда ты рядом, он становится еще более отвратительным. — Вот поэтому тебе ещё многому стоит учиться. Пошли, где-то здесь должно быть панно работы Халфани. Его должны были привезти пару дней назад. — А почему ты не покупаешь эти работы себе? Ты знаешь, что и когда привозят, где их покупают, но никогда не приобретаешь их в свою коллекцию. — Почему? — он удивлённо посмотрел на меня, будто я спросил какую-то глупость, — потому что они бездарны. Это мусор. Да, бесспорно, это лучшее из того, что могут создать люди, но от этого мусором оно быть не перестает. — Тогда зачем мы всё это смотрим? — Ну надо же с чего-то начинать. Я показывал тебе истинные творения, но даже при мимолетном взгляде на самые уродливые из них твой разум ломается. Так что, пока ещё есть время, я подумал, что можно начать с этого. Вон он, — он указал на дельную стену, где подсвеченный несколькими тонкими факелами стоял высеченный из жёлтого, как и всё вокруг, камня барельеф. На нём в египетской манере были изображены двое мужчин с выпученными глазами, одетые в разноцветные юбки и, как праздничное древо, увешенные с ног до головы массивными золотыми украшениями. Один из них в руке держал жезл и то ли угрожал им, то ли указывал на что-то. По пустым лицам фигур было совершенно ничего не понятно. Я несколько минут всматривался в эту работу, мечтая, чтобы хоть часть моей души откликнулась на нее. Но кроме большеносых угловатых людей, покрытых жирным слоем глазури, я не видел ничего. Я честно попытался понять, что хотел изобразить автор, попытался вспомнить легенды и мифы, которые могли быть с этим связаны, но ничего. Просто жёлтый камень с разноцветными квадратиками и кружочками. Устав, я наконец оторвал глаза от панно. Боясь увидеть разочарование в глазах Калисто, я что-то промычал про яркость красок и двинулся дальше, не особо надеясь найти здесь что-то интересное. И вот, когда я уже готов был уйти, я вдруг заметил в углу на небольшой тумбе статуэтку. Высеченная из зеленого малахита девушка стояла на коленях на торчащих из земли десятках кинжалов, лезвиями вонзающимися ей в ноги. Со всех сторон, замыкая в круг, на неё были направлены копья, вырезанные столь тонко, что казалось, они застыли в полёте. На лице её, как и у всех египетских скульптур, не отображалось ничего. Тело её немного выгибалось назад, как будто стараясь унять боль. А за спиной стояла Бастет, закрывая руками уши и глаза девушки, как будто лишая ту возможности увидеть надвигающуюся опасность. Я застыл на месте, поражённый изяществом работы. Что-то в моей душе отозвалось, но я не хотел вникать в это. Было темно, и мне пришлось взять факел, чтобы получше её рассмотреть. Я наклонился ближе, блики огня, отражаясь от камня, упали на моё лицо. Я вглядывался в линии малахитовой фигурки, и мысли начинали утягивать меня. Теперь в её немых чертах я видел глубоко погребённую боль, в опущенных плечах сквозило отчаяние, а в наклоне головы — надежда на прозрение… или это просто отблески пламени играли на отполированных гранях. Вдруг я почувствовал, как холодные пальцы коснулись моего лица. Он взял меня за подбородок, разворачивая к себе. — Ты поистине очарователен, когда пытаешься думать, — касаясь моей щеки, проговорил он, — тебе понравилась эта безделушка? — Да, то есть… — я поднял на него взгляд, — она... необычная. — Необычная? И что же тебя так поразило… в этом куске камня? — он посмотрел прямо мне в глаза, и мысли мои опять начали путаться. — Покажи мне. — Я... она просто, — я с трудом отвел от него взгляд, поднося факел ближе с девушке. Но теперь она как будто умерла. Я смотрел на неё и видел лишь уродливые фигурки, криво вырезанные из плохо отполированного мутного камня, — видимо померещилось. Игра тени и не более. — Не расстраивайся так. Логично, если у тебя нет доступа к истинным шедеврам, начать искать спасительную красоту в бездарном. Иди сюда, — он поцеловал меня, легко касаясь губами щеки. Но вдруг, как будто почувствовав что-то, резко отстранился. — Что-то случилось? — я испуганно прижался к нему. — Я сделал что-то не так? — Нет, — он подвёл меня ближе к свету и, как будто впервые увидев, начал разглядывать моё лицо, — твоя кожа, она изменилась. — Ты заметил?! — я радостно поднял голову, демонстрируя тонкий пушок, начавший расти у меня на подбородке. Но вместо восторга на его лице я увидел замешательство. — Я чуть не упустил момент, — как будто не замечая моих слов, он продолжил вглядываться в мое лицо. — Что за блажь могла настолько ослепить меня, что я не заметил, что с тобой происходит. Я чуть не лишил тебя красоты из-за своей глупости. Сколько тебе лет? — Скоро шестнадцать, — я стыдливо опустил голову, понимая, что расстроил его, — ты больше не будешь меня любить? — Наоборот, теперь наконец-то я смогу любить тебя по-настоящему. — По-настоящему? А разве твоя любовь до этого была притворна? — Нет, но ты даже не представляешь, как я иногда её сдерживал. Ты хочешь быть со мной? — Конечно! Больше всего на свете! — Тогда пошли, мальчик мой, у нас очень мало времени. А тебя еще нужно подготовить. Мне не сказали, к чему меня готовят. Со мной вообще никто не разговаривал, но днём, как только я проснулся и позавтракал, в мою спальню пришёл Мархам — один из самых старых слуг этого дома — и повёл меня в купальни. Молодой чернявый парень, вооружившись тонким лезвием, усадил меня и ловко начал брить мне только начавшую пробиваться бороду. Он несколько раз недовольно восклицал, разворачивая мое лицо к свету, и начинал править только ему заметные погрешности. Но на этом всё не закончилось. Он уложил меня на лавку и начал проходить лезвием по моим ногам, рукам и местам, о которых даже сейчас мне стыдно вспоминать. Я пытался возмущаться, но одно лишь слово о том, что это был приказ господина, уложило меня обратно. Я лежал, краснея от смущения, молясь лишь о том, чтобы это быстрее закончилось. После этого меня отвели в термы, где с таким рвением тёрли, будто от этого зависели их жизни. Меня мыли, расчесывали, брили, стригли и снова мыли. К концу дня я настолько устал, что стал похож на куклу, которая идёт и делает всё, что от неё требуется… да и выглядел я точно так же. Не знаю, зачем я вообще пишу об этом. Может, в очередной раз хочу убедить себя в том, что его поступок был продиктован не любовью и желанием быть со мной, а лишь низменным страхом древнего извращенца, который хотел видеть с собой вечно молодую статуэтку. За свою жизнь я так часто повторял себе эти слова, что почти начал в них верить… Наступил вечер. Меня повели в дальнее крыло дома, где я никогда не был. Насколько мне было известно, там располагались покои Калисто. Сердце бешено стучало в ожидании нашей встречи. Мы не виделись всего один день, но мне казалось, что прошла вечность. Мы дошли до широкой каменной лестницы, которая вела вниз. Я подумал, что мой провожатый ошибся, с чего бы мне встречаться с Ним в подземелье. Но мне указали на спуск и пришлось подчиниться. Вопреки моим опасениям, здесь было просторно и светло. Коридор освещали убранные в мозаичные купола факелы, испуская мягкий разноцветный свет. Вдоль стен стояли высокие вазы с цветами, источающими сладковатый аромат. Мы пришли к массивной двери из белого дерева, и мой провожатый, легко постучав, отклонился, оставляя меня одного. Дверь распахнулась. Великий Зевс, на сколько же Он был прекрасен. Дыхание перехватило, и я замер на пороге, забыв как двигаться. — У нас мало времени, — сказал он, беря меня за руку и выводя в центр комнаты, — ты весь трясёшься. Тебе здесь неуютно? — он обвёл взглядом комнату. Только сейчас я заметил, что мы стоим посреди гостиной. Большая комната без окон. Вдоль стен высились полки со свитками. Из мебели были лишь пара широких белых диванов с ножками в форме мифических животных, пара таких же кресел да низкий мозаичный столик. Пусто, лаконично и очень подходяще Ему. Я улыбнулся своим мыслям, представив, как он сидит в этих креслах и с мимолетной улыбкой на губах думает о будущих шедеврах. — Всё хорошо, ведь ты рядом, — улыбаясь, ответил я, подходя ближе. — Просто я здесь впервые. Немного непривычно. И так просторно… кажется, что кто-то может наблюдать за нами из теней. — Ты прав, это не подходящее место… и способ, — мне показалось, что он как будто даже смутился. — В конце концов, нас связывают не только стремления. Он провёл меня в дверь, что была скрыта тяжёлой портьерой цвета переспелого граната, и мы оказались в его спальне. Я огляделся. На стенах висело множество картин, сейчас занавешенных тканью. Высокая кровать, мольберт и пара низких шкафчиков. В углу была дверь, которая, как я потом выяснил, вела в мастерскую. Пол был устелен коврами, отчего не было слышно наших шагов, и казалось, что мы находимся глубоко под водой, куда не проникают звуки. Абсолютная тишина. Будто в этом мире существуем только мы одни. — Раздевайся, — приказал он, отпуская мою руку, — мне нужно на тебя посмотреть. Я сбросил хитон и замер, давая ему возможность рассмотреть моё тело. От его взгляда мурашки побежали по коже. Тупое желание опять начало подступать ко мне, но я не двигался. Я понимал, что то, что происходит сейчас, намного глубже и важнее близости, что была до этого между нами. Он приказал мне лечь на кровать и сел рядом, не спуская с меня своего внимательного и неожиданно серьёзного взора. Холодными пальцами, как слепец, он начал прикасаться к моей коже, повторяя каждый изгиб моего тела. Похоть бурлила во мне, стараясь вырваться на свободу. Мне пришлось прикусить губу, чтобы не нарушать чарующую тишину, что окутывала нас. Вдруг я почувствовал что-то тяжелое у моих коленей. Я открыл глаза и увидел, как сжимая мои ноги бёдрами, он нависает надо мной. Волосы его падали мне на плечи, скрывая нас от чужих взоров. Выпивая капли крови с моих губ, он прочертил цепочку поцелуев к моей груди и животу, проводя влажным языком по моей коже. — Я был прав, ты поистине совершенен, — прошептал он, — поклянись, что всегда будешь только моим. — Я всегда буду твоим, — ответил я, пересохшим от страсти губами. — Я не позволю никому никогда касаться тебя. Ты только мой. — Навсегда, — я трудом сдерживал себя, хотелось прижаться к нему, голова закружилась. — Я навеки твой. А ты мой! — А я твой, — повторил он, крепче прижимая меня к кровати, — навечно. Только твой. Я больше не мог сдерживаться. Воздух в последний раз покинул мои легкие. Стон наслаждений слетел с моих губ, разбивая тишину. И в этот момент его зубы пронзили мою шею.