Фабио

Все разъехались. Мы снова остались с ним вдвоём. Я надеялся, что следующим моим этапом посвящения в загадочную вампирскую жизнь будет обучение их невероятным способностям, свидетелем которых я стал. Но после их отъезда, казалось, что Калисто совсем забыл об этом. Мы вновь вернулись к рисованию, философстованию и томным длинным прогулкам по уже знакомому мне до мелочей городу. Не сказать, что мне это не нравилось, я был в восторге. Но после того, как я увидел недоступный мне мир, мне хотелось окунуться в него с головой. Мне казалось, что если я обучусь хотя бы части их возможностей — мы станем ближе. Нас перестанет разделять та невидимая грань. Сейчас, много веков спустя, я цепляюсь за остатки своей человечности, как за единственный якорь, что спасает меня от безумия вечности, но тогда мне хотелось отбросить всё, что меня связывало с прошлой жизнью. Я пытался разобраться во всём сам, потратив на бесплодные поиски без малого пять лет. Сейчас это кажется бредом, но поймите, в тот период я не знал о наших способностях ничего. Я пытался освоить их с помощью логики и тренировок, совершенно не понимая, что не удастся начать бегать со скоростью лошади только потому, что ты много тренируешься, нельзя заставить людей влюбляться в тебя, изящно уложив волосы, и не получится внушить человеку покорность, изменив тембр голоса и чётче выговаривая фразы. Я каждый вечер намекал Калисто, что я хочу научиться. Сказать прямо, а уж тем более требовать от него чего-то я не решался, поэтому он спокойно годами делал вид, что не понимает, что я от него хочу. Его веселили мои попытки разобраться в том, что мне не подвластно. Это довольно позорный период моей биографии не с точки зрения морали, а больше из-за абсурдности моей веры и действий. Но те события напоминают мне о том, что когда-то, жизнь мне казалось простой и правильной. Мне было двадцать лет. По тем временам среди людей я бы мог считаться уже вполне самостоятельным человеком, я бы мог работать, принимать решения, возглавлять армии и брать города. Но я был заточён в золотой клетке, где ко мне относились как к несмышлёному избалованному ребенку, а я и не пытался вести себя иначе. Начнем с того, что я вообще не понимал, на что способны сородичи. К моему глубочайшему сожалению, при обращении тебе не выдают брошюру с описанием твоих талантов и требований к её освоению. Я видел, что Паниви — это огромная кошка. Я знал, что она не всегда такая… но какая она «не всегда»... я не знал. Я видел, как Астер меняет свой облик, как он исчезает прямо на глазах, но был уверен, что это какая-то магия, из разряда фокусов и иллюзий. Я наблюдал, как Калисто разгоняется до невероятных скоростей, а Дарагхагар отращивает себе новые конечности и одной рукой может поднять многотонный камень. Всё это было прекрасно, но не наводило меня ни на какие мысли, а уж тем более не объясняло то, как это повторить. Но это полбеды, эти способности были хотя бы видны и осязаемы. О том, как влиять на разум людей, я даже боялся помыслить. Поэтому, особо долго не думая, я решил начать свое самообучение с того, что мне было более близко и понятно — с бега. В те ночи, когда Калисто, как мне казалось, отлучался из дома (после моего обращения мои истерики по поводу его отсутствия стали слабее; я уже мог провести несколько ночей один, не впадая в отчаяние, хотя и пробуждения в пустой постели были для меня всё ещё тяжелым испытанием)... В общем, все те ночи, когда он уезжал, я бегал. Носясь, как ужаленный, из одного угла сада в другой, я искренне надеялся, что от длинных тренировок мои мышцы окрепнут и я наконец-то превзойду данные мне природой способности. Но не тут-то было. Я был мертв. И тело моё не было способно к изменениям. Я не чувствовал усталости, не чувствовал боли в разорванных нагрузками мышцах — и это были единственные плюсы. Не может стать лучше то, что не растёт. Моё тело оставалось ровно таким, каким было в момент моего обращения — слабым. Да, первое время мне даже казалось, что мои скачки по темным дорожкам, заросшим корнями и сорняками, дают свои плоды. Я стал преодолевать дистанцию от восточных ворот до западного склона в разы быстрее, но по итогу оказалось, что со скоростью это было не связано. Просто за несколько месяцев я настолько хорошо выучил дорогу, что уже не тратил время на поиски пути, не падал на торчащих ветках и не сбивал ноги об острые камни. Я стал внимательнее, но и только. Но на этом череда моих позорных экспериментов не закончилась. Не буду спорить, интеллект в то время был не самой моей сильной стороной. Осознав, что быстрее я не стану, я решил удариться в силу. То, что сила и скорость произрастают из одинаковых физических возможностей, меня совершенно не смущало. Но тут всё было еще плачевнее. Во время своей недолгой жизни, даже несмотря на то, что я был довольно неуклюжий и нескладный, бегать я умел. Кое-какая ловкость, которую мне пришлось развить хотя бы для того, чтобы позировать, танцевать и владеть ножом, у меня была. С силой же было совсем плохо. С пятилетнего возраста я не поднимал ничего тяжелее кисти. Руки мои Калисто хотел сохранить в изяществе и в тонкости изгибов. Я был худ, слаб и обтянут мышцами ровно настолько, чтобы на картинах моё тело выглядело не просто как груда костей. Стоит ли говорить, что при таком телосложении мои попытки поднять хоть что-то тяжёлое заканчивались только переломами и разрывами сухожилий. Следующий год я потратил на то, чтобы подружиться с животными и перенять их повадки. Проблемы начались на этапе, когда нужно было найти хоть кого-то живого в округе. Мне всегда нравилось играть с собаками и котами, но после моего обращения для зверей я стал врагом. Они ощетинивались, начинали выть и убегали, стоило мне оказаться у них на пути. С мелкой живностью типа мышей, горностаев и лисиц было совсем плохо. Они прятались в норы и вообще не показывались мне на глаза. Даже ежи, что ночами шумят в листве, как будто обозлившись, начали обходить меня стороной. Мои попытки и изыскания не могли остаться незамеченными. На мой двадцать третий день рождения Калисто подарил мне картину. На ней был изображён я, распятый на высоком дереве миндаля, что своими ветвями пронзило мои сжатые в тщетных попытках освободиться мышцы. Сквозь моё тело прорастали сучья. Напитавшиеся кровью белоснежные цветы горели алым светом на фоне бледного тела. В ветвях притаились мелкие лесные звери, те, которых я так безуспешно пытался приручить весь последний год. Своими мелкими зубами они с жадностью впивались мне в ноги, вырывая куски почерневшего мяса. На плече моём восседал гордый сокол, глядя янтарным взором пустых глаз в сторону моего покрытого кровавыми потеками слез лица. От красоты контрастов их живых изгибов и моих застывших в судороге чресел я потерял дар речи. Картина была столь живая, мой взгляд на ней был наполнен такой болью, а с лица не сходила столь ярая покорность и мольба, что я и представить не мог, как Калисто удалось представить это. Создать такой шедевр без моей помощи. В тот момент я ещё раз осознал, насколько большая пропасть раскинулась между нами. Его талант был так же недостижим до меня, как и непонятны его мотивы. Пейзаж на картине был мне до боли знаком, хоть я и не мог вспомнить, где его видел. Мы никогда не выезжали за пределы городских стен. Я хотел попросить свозить меня на то место. Но почему-то каждый раз, когда я думал об этом, всматривался в ломанные формы старых деревьев, непонятный страх накатывал на меня и начинало казаться, что в тёмных ночных кронах средь ветвей я вижу чудовище — хозяина этого леса… монстра, от которого Он меня не защитит, ибо Он привел меня в его руки. Но не считая столь странных подарков, он и словом не обмолвился о том, что планирует хоть чему-то меня обучать. *** Это было время Антестерии. По Илиону гуляли довольные люди, вливающие в себя бочки вина в честь Диониса. Улицы были украшены цветами, и в воздухе витал неповторимый аромат праздника: смесь сладости мимозы и миндаля с кислым запахом дешёвого вина и пота. Калисто пригласил меня прогуляться по обезумевшему от пьянки и похоти городу. У меня вид раскрасневшихся рож и страстно пожирающих друг друга пар вызывал лишь отвращение, но Он как будто не видел всей этой грязи. — Посмотри! — заговорчески шепча, проговорил он, прижимая меня к себе и указывая на отплясывающего на балконе толстяка. Лысина его сияла в лучах ярко горящих факелов, по распухшей морде стекал пот, собираясь тонкими струйками в уголках рта. Полы его тоги разошлись, брошь скатилась до локтей, открывая всей публике вид обрюзгшего волосатого тела, но он, не замечая этого, продолжал орать песни, вскидывая ноги в странном ломаном танце. — Хорош, не правда ли? Ты только посмотри, какая грация! — Он ужасен! — Именно, а ещё смешон, глуп и уродлив. Но зато как двигается! Разве тебя это не веселит? — Как меня может веселить этот презренный тип? — я посмотрел в Его смеющиеся глаза. Он видел то, чего я никак не мог понять. Мне стало стыдно, и я, превозмогая отвращение, начал внимательнее всматриваться в движения уже совсем потерявшего человеческий облик толстяка. — Я не понимаю, — наконец признал я, — он просто... мерзкий. — Потому что ты застрял в моменте. Ты рассматриваешь его только здесь и сейчас, забыв о том, чему я тебя учил. У любого объекта есть прошлое и будущее. У него есть вчера, и если он сейчас не свернет себе шею — будет завтра. Красота не может быть статична. Вспомни бабочку, что я показывал тебе в музее. Да, узор на её полураскрытых крыльях изящен, изгиб тельца чарует, а мелкий пушок лапок очень красиво переливается в лунном свете. Она теперь на ветке недвижима — и это дает нам возможность насладиться её видом. Но это всё внешнее. И ценность оно обретает лишь потому, что мы знаем, что за мгновение до того, как её жизнь была окончена, эти крылья легко касались воздуха, сопротивляясь весеннему ветру, маленькое тельце трепыхалось в надеждах успеть что-то сделать за её короткую жизнь… а теперь раз — и она всего лишь экспонат музея. Именно её прошлая жизнь раскрывает нам изящество её мертвой неподвижности. Так и здесь, ты смотришь на этого… человека и видишь в нём лишь грязного орущего пьянчугу, и это мешает тебе понять весь комизм ситуации. — Потому что я не знаю, кем он был вчера? — Именно! Ведь можешь, если постараешься! А теперь вся соль шутки, — он сделал паузу, театрально указывая на балкон, где толстяк, прикончив ещё одну амфору с вином, тянул свои жирные руки под подол молодой рабыни, — этот тип, как ты выразился, есть никто иной как Демофонт — правая рука нашего великого царя Лаомедонта. — он замолчал, давая мне осознать услышанное. — Тот самый, защитник нравственности и судья порока, который буквально пару дней назад изгнал из стен города афинских балаганщиков за то, что в своей пьесе те изображали людей в виде животных, не способных контролировать свои страсти. Он сказал, что такое ужасное сравнение честных граждан Илиона есть оскорбление и насмехательство над нравами и честью. Разве не забавно? А теперь посмотри на него! — Как он может? Я слышал про него. Говорили, что он — последний оплот достоинства! Он же всех обманул! — О, ты прав! Люди лживы и глупы. Толпы можно заставить верить во что угодно. — Но так же неправильно! Неужели они не видят, что он сам противоречит всему, что говорит! — Видят, но не хотят это знать и поэтому игнорируют. — Но как так? Это же важно! — Потому что так проще. Иногда лучше забыть и не видеть того, что может разрушить твой хрупкий мир и веру. Тебя настолько это злит? — Да... то есть… я не знаю. Просто я читал столько его рассуждений о морали. Наверное, я разочарован и мне больно от этого… немного. Он ведет себя как свинья! — Свинья? — в его глазах на мгновение промелькнула искра, которую я не раз видел перед тем, как он начинал рисовать. — Мне кажется, я знаю, что может поднять тебе настроение. Жди здесь. Я не успел даже понять, что происходит. В несколько мгновений он оказался рядом с толстяком на балконе. Калисто заглянул Демофонту в глаза, что-то прошептал, и блюститель нравственности с радостной улыбкой пошёл вглубь дома. Я не сводил глаз с того места, где они стояли, но ничего больше не происходило. — Пошли, тут больше смотреть не на что, — я почувствовал, как мягкие руки обняли меня сзади за талию, — всё самое интересное будет на центральной площади. — Что ты сделал? — Это сюрприз, — холодные губы коснулись моей шеи, — но я уверен, тебе понравится. Он взял меня за руку и повел по узким улочкам к сердцу города. Люди обступали нас, будто не замечая. Они не понимали, почему решили вдруг уйти с дороги, бросая невидящие взоры в нашу сторону. Было шумно, соревнования по винопитию только закончились, и сейчас на главных улицах проходили чествования победителей, что уже не могли стоять на ногах. Их безвольные тела передавали из рук в руки, подкидывая в воздух, и каждый раз, когда уставшие от пьянства желудки извергали из себя красные реки вин и смрада, шумная толпа взрывалась новым приступом радостного крика. На площади было не протолкнуться. Ночь была в самом разгаре. По периметру горели костры, в которых прилежные граждане сжигали цветы в честь жизнерадостного бога. На деревянной платформе, сооруженной в самом центре площади, сейчас выступали музыканты и чтецы. Толпа жила в своем ритме, дышала одним живым организмом. Сотни глоток сливались в единую мелодию ошалевшего от свободы хаоса. Вдруг эта тонкая гармония, сотканная из похоти и жажды развлечений, была разрушена удивлёнными криками. Все головы в едином порыве повернулись в сторону идущего вприпрыжку человека. Я не сразу его узнал. Демофонт с широкой улыбкой пробирался через толпу, расталкивая возбужденных людей локтями, пиная тех, кто не успевал убраться с пути. Тога на жирном теле распахнулась, выставляя на всеобщее обозрение оплывшие бедра и спрятанные под необъятным животом гениталии. Сандалия с левой ноги слетела,из-за чего от жестких камней ступня его уже покрылась порезами и синяками, но он упрямо продолжал прыгать к сцене, оглушая всех громких раскатистым хохотом. Люди начали перешептываться, музыканты, не зная, что делать, сначала смолкли, но, увидев рассерженный взгляд, уже не всей своей скорости, бегущего к ним царского советника, заиграли вновь с десятикратным рвением. Демофонт встал в центре сцены и начал как сумасшедший махать руками, то ли призывая всех к порядку, то ли, наоборот, будоража толпу. Народ недоумевал. Несколько мужиков посмелее попытались увести его, дабы позволить советнику сохранить остатки чести. Но не тут-то было. Толстяк с невиданной для него прытью размахнулся и со всей силы ударил одного из нападавших рукой по лицу, второго пнул ногой, сбрасывая со сцены, и, вдруг неистово захохотав, опустился на четвереньки и, сбросив с себя остатки ткани, что прикрывала срам, завизжал как свинья и, задорно хрюкая, начал бодать своей плешивой головой пытающихся утихомирить его людей. — Ну вот! Совсем другое дело! — Калисто отвел меня в сторону от растерявшейся толпы. — Теперь что внутри, то и снаружи! Тебе нравится? — Я не знаю… Он… что он делает?! — я увидел, как Демофонт, загнанный в угол, своими редкими жёлтыми зубами вгрызается в шею упавшего к его ногам человека и, чавкая, начинает пожирать. — О! А ты разве не знал? Свиньи постоянно съедают своих детей, — он сделал паузу, как бы приглашая меня оценить шутку. — А что есть народ, как ни детище нерадивого господина. Так пусть же все видят, кто он есть на самом деле! Ты разве не этого хотел? Чтобы народ прозрел? — Нет… я... его же сейчас убьют, — испуганная толпа начала кидать камни в забившегося у сцены бывшего советника, — так же нельзя! — Почему? Разве он не сам виноват? Он жил как свинья и умрет как свинья. Зато теперь никто не будет обманывать тебя, подсовывая ложную мораль. — Да, но не так же! — Именно так. Но тебя никто не заставляет на это смотреть, — он подошёл сзади, закрывая мне глаза руками, — ты спрашивал, почему люди не замечают его лжи, — Его губы коснулись моего уха, — потому что "не смотреть" — это тоже выбор. Я так и не открыл глаза до самого дома. Я слышал звуки начинающейся битвы, грохот военных шеренг, что разгоняли толпу при помощи оружия и криков. Я чувствовал, как аромат праздника сменяется вонью страха и злобы, но Он был прав — не смотреть это тоже выбор, а молчание — это тоже позиция. Беспорядки продлились ещё несколько ночей. Случившееся с Демофонтом приписали деяниям подручных Лиссы, полностью сняв ответственность с прогнившего во всех смыслах совета. Страшит ли осознание того, что ваши мысли и чувства вам не принадлежат? Что самые ваши потаённые тайны для кого-то открытая книга? Что в один момент вы можете проснуться и, утонув в изумруде волшебных глаз, пойти совершать такие вещи, что кровь начинает стыть в жилах? Хотелось бы вам жить в таком мире? Знать, что вы далеко не хозяин своим помыслам и страхам, своему телу и духу, своим мечтам и планам? Пугает, не правда ли? А теперь давайте поменяемся местами. Представьте мир, в котором для вас не существует лжи и секретов. Мир, в котором одна ваша воля способна заставить царей и властителей в исподнем плясать под лиры деревенских музыкантов. Мир, в котором ваше слово не просто закон — а истина. Мир, где одного вашего взгляда достаточно, чтобы толпы людей столкнулись в смертельной схватке, а потом по щелчку пальцев, упав в объятия друг друга, слились в страстном поцелуе. Уже не так страшно, не правда ли? Я пребывал в ступоре. Наверное, вам будет сложно это понять, но я был ослеплён Его фигурой. Он был для меня подобен богу. Я не мог здраво рассуждать над тем, что он делает. Все его действия были для меня правильными, а в том, что я вижу в них плохое, была полностью моя вина. Ведь это я, несмотря на все свои старания, не в состоянии осмыслить его великий замысел. Ведь это я не могу заставить себя наслаждаться той болью, которую он мне дарит, и теми уроками, что он так щедро мне даёт. Во всём моя вина, и только моя! Я хотел научиться управлять чужими мыслями, но Зевс мне свидетель, как же сильно я боялся понять, что он управляет мной (но тогда я ещё этого не понимал, для себя я объяснял мой страх тем, что просто боюсь его разочаровать и вновь увидеть в его манящем взоре укор, почувствовать себя недостойным его внимания). — Как ты это сделал? — спросил я спустя две недели. Он отсутствовал всё это время, и только в ту ночь нам удалось провести время вместе. — Как ты превратил его в свинью? — Превратил? — он поправил прядь моих волос и, взявшись за кисть, снова углубился в работу. — Я ни во что его не превращал. Он всегда таким был, я лишь немного подтолкнул его к более активным действиям, — мягкие губы сжались в тонкую линию, и лицо на мгновение перестало выражать хоть какие-то эмоции. Так бывало в моменты, когда он был доволен своей работой. — А почему ты вдруг об этом вспомнил? — Я хочу так же! — выпалил я, боясь, что передумаю, — научи меня! — Нет, — просто ответил он, как бы между делом разворачивая мое лицо к свету, — не вертись, синяк на лице плохо видно, а он сейчас прекрасного лимонного цвета. — Но почему? — от досады мне хотелось заживить кровоподтёки, чтобы испортить ему работу, но я смиренно сидел и не двигался, прикованный к месту его довольным взглядом. — Почему ты не хочешь меня учить? — Дело не в том, что я не хочу. Подними ногу повыше, а то ты как мертвый — теряется вся задумка. Просто ты не сможешь. — Не смогу? Это сильно сложно? — Нет, просто это не твоё. Для того, чтобы манипулировать чужим сознанием, нужно верить в то, что ты делаешь и говоришь. Нужно быть достаточно умным, чтобы правильно заложить в них приказы, которые не будут противоречить их натуре. Ты мне нравишься, и для меня... ты достаточно умен, но… — он убрал кисти и, тяжело вздохнув, подошёл ко мне, — но это просто не твоё. — Да, наверное, ты прав, — я поднял голову, подставляя щёку под его поцелуй, — но что же мне делать? Получается, я никогда не смогу стать такими же, как вы? — Ну почему же? — пальцы скользнули по моей спине, откидывая волосы вперёд. — Если ты не очень хорош в одном, всегда можно найти другое. У всех есть сильные стороны. — И какая же моя? — Ну давай подумаем, — он сел рядом. Его обжигающий взгляд скользнул по моему телу, отчего всё у меня внутри начало трепетать и мне пришлось собрать всю волю в кулак, дабы сохранить самообладание. — Сила отметается, ты слишком нежен и не в состоянии постоять за себя. Ловкость, — смешок слетел с его манящих губ, когда его пальцы коснулись тонких шрамов на моих ногах, — наверное, тоже забудем. Для того, чтобы обладать скрытностью, — он засмеялся только ему понятной шутке, — нужно уметь прятаться, а ты не способен скрыть даже свои чувства и мысли, не говоря уже о теле, — пальцы метнулись к броши, и верх туники упал, обнажая мою грудь, — остается только красота. — Красота? — я зачарованно следил за его действиями. — Но разве красота может быть силой? — Только она по-настоящему сильна. А ты обладаешь ей в достатке. Тем более эти навыки врождённые у нашего клана, даже у тебя хватит способностей научиться. — И с чего мне стоит начать? — мысли путались, я, как мышь, замер под взглядом голодного змея. — Научи меня! — Для начала тебе придется мне довериться. Поверить в силу своей красоты, — он наклонился ближе, я почувствовал его дыхание у себя на шее. Ладонь коснулась моего живота, и я вновь ощутил, что теряю землю под ногами. — Ты же сказал, что хочешь учиться, — притягивая меня к себе, прошептал он, — а сам отвлекаешься и не даешь мне закончить. Красота видна лишь в глазах смотрящего! — я прильнул к его губам. — Только в твоих объятиях я чувствую себя желанным! Приступить к обучению мы смогли только на следующую ночь.