Евангелие от Басманова

      На Пожаре только и разговоров было, что о воскресшем царевиче. Галдели все, от полоумных стариков на папертях до грязной детворы, рыскающей вдоль пустующих прилавков в поисках бесхитростной наживы. У постов стрельцы воровато, вполголоса делили потрясающие вести. Стоило мне ступить в пределы кремля, как собственные мысли заглохли в шквале возбуждённых голосов. Постельничие крыльцо никогда не пустовало, даже глубокой ночью здесь непременно оттирался кто-нибудь из любопытной дворни, но в тот день яблоку негде было упасть — всюду торчали болтливые головы.        Я с трудом протискивался сквозь толпу, как вдруг меня за локоть выдернули прочь. Грубая брань загремела в горле, готовясь обрушиться на голову несчастного, и тут же пропала без следа. На меня глядел Михайло Татищев, мой добрый друг, служивший в посольском приказе. Взор его сиял шальным блеском.        — И как тебе нравится ляшская задумка, Басманов? — не поздоровавшись, заговорил он, будто не виделись мы в худшем случае час. — Всё же прав я оказался и государю не зря толковал, что не бывать меж нами мира, не хотят они того, только пыль в глаза пускают. Сапега даже не стеснялся своих подлых умыслов. Как сейчас помню его на переговорах. Напыщенный, лицо сальное, надменное, глядит на всё змеёю, губами поджимает, будто унюхал какую дрянь, а заговорит — ни слова без оскорбления моей и государевой чести! Будто мы холопами приползли к его королю милости просить. Поганое племя, все до одного, не чтят чести, ничего не чтят, кроме своей спеси! Вот рассуди, Басманов…        — Ничего я судить не буду, Михайло. Устал уже про то посольство слушать, лет-то сколько прошло? — не скрывая раздражения, оборвал я. О своём бездарном поражении пред литовским канцлером Татищев вспоминал всякий раз, когда разговор вскользь касался Литвы, хотя на его месте я бы посрамился подобное поминать. Назвать королевского посла лжецом и сыном конюха! Пусть благодарит Бога, что на нас не обрушилась новая война, а на его шею — топор. Больше скажу, за свою выходку Михайло не познал никакой опалы, верно, отец вымолил прощение у государя. Пострадала только непомерная гордыня потомственного дворянина, но Татищеву это даже на пользу пошло. В гоноре он перещеголял бы иного шляхтича.        — Легко тебе говорить, не тебя родной отец в упор не видит, будто и нет тебя вовсе. Он считает, я посрамил весь род, а ежели по совести, ему самому Сапега был не по зубам. Поручи государь ему это дело, позору бы нам видать ещё страшнее, я ж этому лису хоть шкуру потрепал. — Татищев гордо вздёрнул округлившийся за зиму подбородок. Его самодовольство жирно блестело на бледном солнце, словно свежий блин. Я не сдержал языка.        — Ага, ты шкурку потрепал, а снял-то её Афонька Власьев.       Противно моему ожиданию, Татищев не потерял лица, только в улыбке появилась злая острота.        — Ему просто повезло, что ляхи слабину дали. Впрочем, то даже не слабина была, а хитрость. Им этот мир нужен, только чтобы нам руки связать и безнаказанно свои козни строить. Вон, уже царевича нам придумали.        — Что вообще слышно о нём? Кто он, какого рода? — Я оживился больше необходимого. Самозванец меня мало волновал, но лучше слушать новую сказку, чем тысячный плач о провалившихся переговорах.        — Да кто ж его разберёт, — фыркнул Татищев. — Чернь верит, что он истинный, углицкий, но им любой встречный — царский сын.        — А государев люд? Что думает сам государь?        — Молчат, покуда годуновские сысковые вынюхивают, кто в последние годы бежал за границу. Уже с ног сбились, злые стали, как собаки, государь им всю душу вынул. Семёна Годунова видел? Одни кости остались. Тяжело цареву уху при таком количестве слухов.        Я не сдержал улыбки. Знает, чертяка, чем меня повеселить.        — Эдак они до Второго Пришествия искать будут. А что, точно из наших мазуриков будет? Я думал, лях какой-нибудь, из обедневших.        — Откуда захудалому ляху знать о нашем царевиче? Его при жизни нечасто поминали, а после кончины и вовсе позабыли, сам понимаешь чьими стараниями. Нет, тут только наш человек додуматься мог, причём не из простых,а кто в Верхние комнаты вхож и царскую жизнь не понаслышке знает.        — Захарьины-Юрьевы?        Быстрым опасливым взглядом Татищев окинул церковную площадь и, убедившись, что ничьи любопытные уши не следят за нашим разговором, сказал, понизив голос:        — Не за корешки же их разослали по монастырям.       Имя для царевича скоро нашлось. Нелепое и подлое, какое и должно быть у вора, покусившегося на царский венец. Гришка Отрепьев. Беглый монах. Впервые услышав это, я не сдержал смеха. Слишком уж удачно всё сошлось. Могло статься, что человека этого вовсе выдумали, лишь бы вора за неимением другого имени не звали Дмитрием, а потом переговорил с людьми из сысковых, кто со мной приятельство водил.        Действительно, жил в Москве такой Гришка, сын Богданов, из обедневшего рода Отрепьевых, совсем юным принял постриг, кочевал из общины в общину, пока не нашёл пристанище в Чудовом монастыре, где служил его дед. Слава за ним волочилась дурная: игрок, пьяница, распутник, столько бед себе нажил, что только монашеский клобук уберёг его непутёвую голову от петли. Как столь низкого человечишку пустили в Чудов — неясно, всё равно что свинью на Красное крыльцо вывести. Сысковые только руками разводили. Первое время в Чудовом Гришка давал волю иным своим талантам. Он исправно знал грамоту и Священное Писание, хорошо владел пером, ловко сочинял псалмы, которые не гнушались петь при государе с семейством, был смышлён, расторопен и тем пришёлся по нраву всем, от настоятеля до самого владыки Иова.        — Ты даже мог его видеть в свите патриарха, Пётр Фёдорович. Невысокий такой, с бородавкой на носу, от роду лет тридцати будет. Редкостный прощелыга.        Как ни пытался, я не мог припомнить Гришку средь дворцовых стен, впрочем, для меня вся чёрноризная братия на одно лицо. Но чтобы кто-то из них вынашивал в себе замысел столь неслыханной дерзости? Верно, пока патриарх не видел, вор дорвался до книг, предназначавшихся одним лишь царям, и соблазнился ими. «Буду царём на Москве» — так бессовестно бахвалился он пред другими монахами. За эдакую ересь доживать ему свой век в глухом северном ските, где внимали б ему волки да птицы, но Гришка успел бежать. Или чутьё его спасло, или помог кто. Я склонен верить во второе.        И этот бесстыдный расстрига додумался назваться царевичем пред литовскими панами. Главное, покровителей избрал слишком удачно. Братья Вишнивецкие одни из немногих исповедовали православную веру и таили личные счёты с Годуновым за то, что он пожёг их посады. Ещё б они не зацепились за отрепьевскую ересь, но чтоб и впрямь надеяться через этого паяца отомстить государю Московскому? Глупости. Отрепьева сядет не на престол, а на кол, если он когда-нибудь осмелится показаться на родной земле. Да ему духу не хватит! Будет себе жить в Литве на попечении у панов, как живая диковинка, иногда его будут поминать между делом, дабы потревожить Бориса, но на большее ляхи не осмелятся, если им тоже дорого перемирие.        Как же я ошибался.        Польский король принял Отрепьева у себя в замке, некий пан Мнишек взялся за протекцию самозваного наглеца, собрал ему небольшую армию, в ряды которой радостно стекались лиходеи с границ и Дикого Поля. Москва гудела, что разворошённый улей, и во дворце витала гарь нарастающей крамолы. Вслушиваясь в приглушённый шёпот по углам, я размышлял, уж не они ли, седобородые всевластные бояре, поставили на карту сию дрянную пешицу и вознамерились довести её до короля? Я не знаток шахмат, но даже мне хватило ума понять, что подобная партия удаётся средь тысячи — единожды. Годунов расправился с детьми Романовыми, людей более влиятельных и родовитых во всей земле русской просто не сыщешь. Шуйские и Мстиславский гнули пред ним подобострастные спины, не смели и слова против сказать.        Борис всевластно взял державу и не было ему равных как средь русских, так средь иноземных властителей. И они смеют помышлять, что беглый расстрига ему противник?        Правильно говорил старый князь Голицын: чернь увлекается любой брехнёй, коль та волнует кровь.        Одного я не предугадал: самозванец оказался не только наглецом, но и дураком. Литовский князь Острожский, известный покровитель православия в этих вольнодумных землях, сообщил, что расстригины войска направились к Днепру. Он не пустил их через свои земли, гнал прочь, как чумных зверей, но они ушли нетронутыми. Запахло кровью и порохом. Я ощутил давно позабытый азарт. Вот оно, моё время. Вот для чего я родился, для чего закалял тело, пока оно само не стало оружием. Уж слышался лязг мечей, и ржание коней, и ангельский гул труб. Плевать, что не будет то поход против неверных и скоро забудется он, как забылось восстание Хлопка, главное, что я снова буду на войне.        Не осталось ни минуты на душевные муки, я жил в ожидании дня, когда с войском двинусь против самозванного выскочки. Не могло быть сомнений: именно мне суждено стать тем, кто бросит воровскую голову к государевым ногам. Или, что ещё лучше, мне суждено поставить его, избитого до полусмерти, едва способного дышать и мыслить, на колени пред Борисом, и в первых рядах слушать собачью исповедь, пока петля не стянет его глотку. Я боялся до бешенства, что кто-то поймает его раньше меня.        Я басмановский выродок. Я буду первым среди всех.        Война с Самозванцем началась с наших поражений. Нет чтобы идти короткой дорогой через Смоленск, гадёныш выбрал долгий окольный путь через северские земли, где ему без боя сдавались города и крепости. И, будто почуяв его удачу, инокиня Марфа, мать покойного царевича, отказалась всенародно обличить негодяя. Дрянная баба, что она только удумала? Какая радость ей от того, что беглый монах, пьяница, безумец, прикрывается именем её чада? Ах, сколько бы людей отпало от него, коль вышла бы она, скорбящая и гневная, пред всей Москвой и возгласила правду.        Да, мы всё равно побьём его, жалкой жмене казаков да польских лиходеев не выстоять против царского воинства. Но одно дело бить самозванца, теперь же мы боролись с чудом. Чернь шаталась в вере, её прельщала сказка, и сколько ещё городов добровольно сдадутся на милость «царевича», пока мы настигнем его? Каждый город — это казна, продовольствие, армия. Расстрига вряд ли сам сообразит, как этим распорядиться, а вот его польские опекуны — сразу. Пусти лису в курятник.        — Вижу, ты заскучал в Москве, Басманов, — подметил государь будто бы насмешливо, а сам пристально читал меня, как одну из своих книг. Давно он не звал меня к себе, и с непривычки я робел, как в первый раз. Таилось в Годунове нечто зловещее, под пышным ворохом любезностей мерцала хорошо припрятанная сталь. Он никогда не казнил своим именем, только миловал. Всю кровь на себя брал Семён Годунов. Всю грязь — я.        — Нет сил сидеть в твоём блаженном граде, когда враг разоряет наши земли. Твоею милостью я не знаю горя, дозволь же послужить тебе.        — Не сомневаюсь, ты славный воевода. Вот только враг твой не только самозванец. Он громкий, дерзкий, но он всего лишь беглый монах, понабравшийся всякого у ляхов да казаков, с ним расправится любой, кто умеет держать меч. — Тёмные глаза государя обратились в холодные угли. — Но сможешь ли ты убить его имя? Не спеши отвечать, подумай. Имя живёт не в одном теле, Пётр Фёдорович. Оно коварно, как моровое поветрие, летит себе незримо, неощутимо, и разит каждого, впустившего его. Сначала это глупости, один, два, три человека. А потом вся земля сгорает в чуме.        Изморозь прошлась по плечам, будто бесы покровительственно погладили их.        — Так сможешь ли ты сразить это имя?        — Я сожгу его в пепел, государь, будь оно в одном теле или в тысяче.        Кивком и улыбкой Годунов вынес всем приговор.        Вместе с князем с Трубецким меня отправили на перехват к Чернигову, но мы не успели. Ратные люди повязали воевод и сдали город Самозванцу. Пришлось уйти в Новгород-Северский, стоявший следующим на пути к Москве. С первого взгляда город ввёл меня в уныние. Гарнизон его составлял от силы человек триста, всего же людей, обученных военному делу, нашлось бы с тысячу. И никто б не поручился, что люди эти не умыслили присягнуть самозванцу и выдать нас с войском в качестве подношения.        Горожане встретили нас настороженными, волчьими взглядами. Другого от бунташных южан я и не ждал, они рождаются с ненавистью к Москве и с ней же умирают, шепча вместо молитв проклятия.        Севский воевода, имени его я сейчас уже не припомню, столь невзрачным обликом и характером обладал он, принял нас в своих хоромах. Лицо он держал бесстрастным и надменным, всем своим видом давая понять, что наше присутствие его утомляет. Подобного не встретишь нигде больше в наших землях, только вблизи окраинного Дикого поля.        — Прошу прощения за бедный приём, мы не ждали вас, — сухо отчеканил воевода, заводя нас в комнату, служившую у него приёмной. — Стало быть, Чернигов сдался на милость Вора?        — Верно. Теперь бой придётся дать твоему городу. Времени на подготовку у нас немного, Самозванец опьянён победами и сломя голову несётся к Москве. Сегодня же нужно поднять всех, кто умеет держать оружие.        — Ба! Неужели Москва и вправду боится воровской шайки? Тогда наши дни сочтены. Стены у нас не каменные, сгорят как фитилёк, только подожги. Вам бы в Путивль пойти, его так легко не возьмёшь.        Я внимательно посмотрел на него. Воевода Севский определённо мнил себя кремнём, непроницаемым для человеческого глаза, и тем самым невольно выдавал себя с головой.        — Путивль присягнул Самозванцу.        — Не знал, прошу прощения. Не разумнее ли будет отбить его и укрепиться там, пока там не укрылся наш злодей? Потом замучаетесь его выкуривать.        — Придержи свои советы при себе, воевода. С этого дня приказы здесь отдаю я, и лучше тебе честно исполнять их, если не хочешь беды.        — Исполню всё, что в моих силах, — едко протянул он, изжигая меня ледяным взглядом.        — Тогда созывай собор. Мне нужно сказать пару слов людям.        Под гром набата город стёкся на главную площадь. Тысячи пасмурных очей взирали на меня, явного чужака, как свора псов на волка. Не так должны встречать государева человека, пришедшего защищать их жалкие жизни. Зато когда рядом со мной появился местный воевода, все подобрались, даже оживились, но настороженность никуда не ушла. Отдай им сейчас приказ, они бездумно бросятся его выполнять, только бы избавиться от тревожного роения в своих смятенных душах.        — Народ православный! — во всю силу обратился я к ним. Каким же удовольствием было в кои-то веки дать волю голосу, не хрипеть, не шептать, — говорить! Гулкая площадь усиливала каждый звук, и мне почудилось, что в гортани моей гремит колокол.        — Злокозненный расстрига Гришка Отрепьев, назвавшийся царевичем Дмитрием, идёт на ваш город губить ваших детей, разорять ваши дома ляхам на потеху, ругать нашу святую веру ради латынянской ереси. Враг рода человеческого, он не пощадит никого: ни малого, ни старого, ни женщины, ни дитя в её утробе. Милостью государя нашего Бориса Фёдоровича мы с войском посланы к вам на защиту. Слушайте наши указы, как слушают дети отцов своих, и тем спасены будете!        Невнятный ропот прошёлся по толпе.        — А слыхивали мы, что государь Дмитрий Иванович жалует города, что сдаются на милость его! Много ли милостей мы знали от Годунова?        — Верно! Верно!        — Не пойдём против природного царя!        — Славься царевич Дмитрий!        — Славься!        Словно коршуны, мои люди резко нырнули в толпу и вырвали голосивших вперёд. И, прежде чем кто-то успел опомниться, головы их с глухим стуком попадали наземь. Короткий женский вопль взвился ввысь. Побледневший воевода Севский вцепился в меня:        — Ты что творишь? Такого уговора не было!        — Именем царя я вправе казнить всякого изменника без суда, — оттолкнув его прочь, холодно ответил я и, обернувшись к стрельцам, бросил зычно: — В острог его! Устроил здесь воровское гнездо.        Его утащили. Никто из онемевшей толпы не попытался вступиться за своего воеводу. Вид окровавленных тел, валяющихся у самых их ног, словно брошенная рухлядь, ввёл их в состояние скотского ступора.        — Так будет с каждым, кто помыслит сдаться Вору. Вы целовали крест Борису Фёдоровичу! Вы клялись служить ему, как служили бы самому Господу Богу нашему! И всякий, кто предаст его, будет похоронен как вероотступник, ибо презревший богоизбранного царя ради беглого расстриги не заслуживает Царствия Божьего! В слабости своей вы соблазнились лукавыми обещаниями, да чьими? Того, кто попрал священный монашеский облик, нарушил все обеты ради потех и кровопролития! Такому царю вы хотите служить? Отвечайте! Хотите помереть ворами или спасти себя и весь народ православный от погибели?        С горестным воем народ пал на колени. Голосили наперебой, некоторые рвали волосы на себе, каялись. Тупое племя. Знаю я их породу, сегодня плачут, завтра опять Вора славить будут, пока средь них ходят зачинщики смуты. Ничего, рассвет придёт и на этой площади поднимутся виселицы, их вид послужит лучше всяких проповедей. Пока я наблюдал за убивающейся толпой, князь Трубецкой осторожно подошёл ко мне и сказал едва слышно:        — Не ожидал, Пётр Фёдорович.        — Такова воля государя, — отрезал я.        — А я не про казни говорю. Я о твоей речи. Сильно вышло, достойно.        — С месяц послушаешь обличения владыки Иова и не так изъясняться начнёшь. Всё равно пустое это, словом Самозванца не победишь.        — Как знать, как знать… — со старческим снисхождением покачал головой князь. — Сила нашего супостата ведь не в войсках таится, они у него откровенно дрянные, а ты глянь, как он сражает города словно Чингисхан. А дело в том, что он в первую очередь слово, потом уж человек, самозванец или царевич — неважно. Вспомни Священное Писание. «В начале было Слово» — и в этом заключена великая истина. Слово, Пётр Фёдорович, — это выражение души, а её мечом не побороть.        — Нет, но меч заставит слово умолкнуть. Этого вполне достаточно.        На следующий день, едва затеплилось утро, вздёрнули воеводу и ещё нескольких смутьянов. Кто пытался роптать тут же оказывался в остроге. К третьему дню согнали всех из посада в крепость и сожгли его, чтоб врагам негде было укрепиться. Хотя в огне погибли их хозяйства, люди с немыми слезами сносили всё. Жизнь, пускай и обездоленная, прельщала их больше петли. Висельниками кишели площадь и все деревья по дороге в город. Мне хотелось, чтобы Самозванец воочию узрел, что ждёт его здесь. Надеюсь, он не из пугливых, на дух не выношу трусов. Хотя разумно ли ожидать смелости от плутоватого монаха? Засядет в своём шатре и будет ждать очередной лёгкой победы. Вот только на сей раз он её не дождётся.        Войска Самозванца подошли в воскресенье. Глядя на них с крепостных стен, меня пробирало на смех. Я слышал, что состав его армии весьма пёстр и противоречив, но до чего глупо выглядели напыщенные крылатые гусары в леопардовых шкурах рядом с грязными донскими казаками, у которых штаны шиты-перешиты, бравые стрельцы с крестьянами, впервые взявшими в руки шашку, дети боярские с дешёвыми наёмниками. Да, воинство достойное своего господина.        Эта свора обосновала лагерь и отправилась к нам с переговорами. Их явно не прельщала возможности вести осаду по такому холоду. Лишь наивный посчитает южную зиму лёгкой и приятной. Степной ветер пронзает льдом до костей, сдувает блёклые костры, лишая всякой надежды согреться. А здесь к тому же совсем рядом раскинулась Десна, и её сырое могильное дыхание вынесет не всякий. Нас защищали крепостные стены, войско Самозванца же осталось на растерзание наступающему ненастью.        Я сразу поставил пред послами простые условия: они сдаются, выдают нам Самозванца в полон, а сами идут себе на четыре стороны. Приличия ради пообещал царское помилование московитам-перебежчикам, зная, что обещание моё останется лишь словом. Хотел бы я и с ляхами поквитаться, но не хватало ещё развязать войну с Литвой из-за этих грошовых авантюристов. Отправить их восвояси — и дело с концом.        Выслушав меня, молодой шляхтич по фамилии Бучинский, пронырливый хлыщ с тонкими чёрными усиками и козлиной бородкой на остреньком скуластом лице, нахально рассмеялся, прикрывая рот холёной ладонью.        — Это не разговор, пан Басманов, — всласть насмеявшись, протянул он. — Ты предлагаешь карать, когда наш славный господарь Димитрий готов миловать всех, и тебя в первую очередь. Послушай, что он готов предложить…        — Я послушаю его предложения, когда он будет сидеть на кольях моего острога. И твои выслушаю тогда же. Частокол нашей крепости вы видели. Места хватит на всех.        На том я оставил дальнейший разговор и рассвирепевших ляхов на князя Трубецкого, а сам вышел на крепостные стены. Вдали поднимались кривые трубы дыма, алое солнце неспешно клонилось в колыбель земли. Скоро я заметил, что в погоревшем посаде разъезжал одинокий всадник. Он подобрался так близко к стенам, что я смог различить масть его лошади: красная в тигровую полоску, ужасная редкость. Откуда такой взяться у желторотого шляхтича, у которого даже борода не проклюнулась? Непрошенная мысль об Ивашке заболела сломанным ребром. Волос на лице моего братца рос столь бледно и редко, что ему приходилось бриться и щеголять голым подбородком. В юности мы дразнили его, он обижался, убегал в горницу и не говорил с нами до нового дня. Возраст примирил его с этим изъяном, Ивашка даже наловчился шутить, мол, грех такое личико волосом портить, краше во всём царстве не сыщется ни у девицы, ни у молодца. Как же хотелось поколотить его за такие слова.        Из воспоминаний меня вырвал пристальный взгляд. Я оглянулся по сторонам, но стрельцы твёрдо несли свою службу, не обращая на меня внимания. Голова моя опустилась вниз. Одинокий всадник замер прямо напротив меня, очевидно различив мою крупную фигуру среди надвигающихся сумерек. Он подъехал ближе, ещё немного — и он бы подставился под пищали, уже занявшие свои места. Такая смелость, граничащая с глупостью, бывает лишь у тех, кто не знает боя или нагло заигрывает с удачей.        — Дай-ка мне на минутку, — сказал я стрельцу и забрал у него пищаль. Неспешно зарядил, прицелился и, задержав дыхание, выстрелил.        Пуля, ожидаемо, не достигла цели, но резкий звук разорвал стенающую полевую тишину. Тигровый конь поднялся на дыбы, но всадник играючи удержался на нём, прогарцевал кружок и вместо того, чтобы поскакать в лагерь, подъехал ещё ближе. Больше палить по этому воробью я не пожелал, всё равно смерть скоро настигнет его. Первый выстрел сделан, и он сотворён моей рукой. Осталось сделать последний.        Меня отвлёк шум у ворот. Воровские переговорщики уходили ни с чем. Уже за крепостными стенами один из наших перебежчиков, бывший в посольстве, вдруг обернулся и завопил, что оглашенный:        — Вы отринули истинного царя! Теперь не избежать вам гнева Божьего!        Не выдержав, я вскочил на стену, так что один шаг отделял меня от падения, и крикнул во всю силу живота:        — Возвращайся к своему сучьему выродку, если он ещё не убежал! Передай, пускай готовит своё гузно, чтоб на колу сиделось мягче!        Неожиданно крику моему вторил задорный смех и лошадиное гиканье. Вскинув щегольскую шапку вверх, всадник на тигровой лошади помахал мне, как старому знакомцу, и порысил к посольству. Средь тех на миг застыло какое-то замешательство, а потом они во весь опор бросились к юнцу, окружили его со всех сторон и такой сбитой гурьбой удалились к воровскому лагерю. Что за чёрт это был?        Рано поутру, когда ещё не затеплилась бледная зимняя заря, началась осада. Не знавший до того сопротивления, Самозванец ломал зубы о деревянные стены острога, не в силах откусить ни куска. Казнь воров, строгая повинность, введённая мной, заставили людей отстаивать город со всей силой. Пуще пули или ядра они боялись моего гнева. Конечно, когда стоило похвалить, я не таил доброго слова за гордыней. Правда, даже тогда невольный счастливчик бледнел до мертвецкой белизны.        Пьянящий азарт первых боёв недолго горел в моей груди. Тянулись промозглые зимние дни, звучали выстрелы, лютовала обглоданная степь, а Самозванец не отступил ни спустя неделю, ни спустя три. Впору было восхищаться его упорством, вот только легко играть в завоевателя, пока к тебе переходят города. Сдались Рыльск, вся Комарицкая волость, Курск, Кромы, Царев-Борисов… Список его бесславных побед рос день ото дня, и у меня зубы сводило от злобы. Пусть государь Борис Фёдорович хвалил меня в своих письмах, пусть город наш стал первым, кто дал достойный отпор, но побеждая в одной битве, мы проигрывали войну!        Угрюмый быт осады давил меня железными колодками. Всё повторялось из разу в раз. Пули, ядра, грохот, брань, смерти своих, смерти чужих, скуднеющие амбары, безмолвные улицы, забитые живой и мёртвой голытьбой, сырое постанывание реки… Некуда бежать, негде глотнуть свободы. Государев зверь, я заточён в острожной клетке, я не гоню врага, не выгрызаю его глотку, а лишь раскатисто рычу и скалю зубы в устрашение.        Ночами, прежде чем забыться недолгим беспокойным сном, я представлял битву в чистом поле, под безбрежным серым небом. Крики изменников звучали сладкой колыбельной, и благостное чувство наполняло меня, когда в мечтах своих я заносил меч над поверженным Самозванцем, после того как одолевал его сильнейшего воина, эдакого польского Голиафа, врага под стать мне. Я грезил бранью.        — Мстиславский с войском идут к нам от Брянска, — сообщил Трубецкой, скручивая желтоватую грамоту. Кровь пряной волной окатила озябшее тело. Треснуло муторное оцепенение, даруемое поутру ненастным декабрём, я ощутил себя мальчиком, впервые взявшим меч в свои руки.        — Хвала Господу! Когда их ждать? В какой день назначен бой?        — В будущий четверг здесь будут, — поморщился старик, прежде не знавший за мной такого воодушевления. — Думаю, ударят сразу, придётся нам каждый день выглядывать их, чтобы успеть помочь огнём.        — Часть гарнизона отправим на выручку за стены, командование я беру на себя. Выбьем Вора раз и навсегда с нашей земли.        — Нет-нет! Крепостные ворота должны оставаться заперты, что бы ни случилось! Не дай Бог неприятель проскочит, хватит и десятка лиходеев, чтоб всё пошло вверх дном. Нет, об этом даже думать нельзя, Пётр Фёдорович. — Трубецкой так разнервничался, что крупный пот покатился по его хмурому лбу. — Да и какой вообще толк в наших худых ратниках? Чем они помогут царскому полку?        — Можно сыграть на неожиданности.        — Мы не в зернь здесь играем! Государь приказал нам оборонять город, и мы должны подчиниться его воле. Думаешь, мне большая отрада сидеть здесь? Нет, однако я знаю благо терпения. Как и никчёмность тщеславия.        Ответа у меня не нашлось. Стоило придержать язык, теперь же в глазах князя я смотрелся полным дураком. Пренебречь целым городом ради призрачной надежды лично сразить Самозванца… Страшно заныли стиснутые зубы. Явно к морозам.        Войско Мстиславского явилось на заре. Высокие стяги вились в алеющем небе. Сотни ратников сливались в единую волну, бегущую на вражеские своры.        Грянул бой. Такого позора я век не видывал.        Ворью с первых минут сопутствовала удача. Они потеснили наши ряды, разбили ровный строй, вклинились в них, как свинья рылом. Рыцари их не знали покоя, падшими ангелами они метались по полю и разили одним ударом по два-три человека. Вдруг в их крылатый сонм ворвались воины в медвежьих шкурах. Их грозный вид привёл в ужас наших лошадей, и те, не внемля всадникам, бросались прочь, снося всё на своём пути.        Мне показалось, средь схлестнувшихся толп я углядел знакомого тигрового коня и его молодого всадника, хотя, право, сколько таких щеглов безбородых среди ляхов. Этот мальчишка или другой, подобный ему, схлестнулся с Мстиславским, двумя ударами выбил меч из его рук и зашиб князя в голову. Пошатнувшись в седле, тот замертво рухнул на снег. Казаки вырвали царское знамя и хвастливо размахивали им, едва не танцевали.        Я выл от досады. Говорил же, надо было выйти на помощь!        Лишённые стяга и воеводы, наше войско обратилось в бегство. Поганые трусы, они бежали по телам павших товарищей и врагов, ибо не осталось на поле ни пяди земли, всё застилали трупы. Вдогонку им неслись пули и неистовые вопли бесовского торжества.        Когда люди Самозванца отошли к лагерю, я укрылся в своих покоях и от души врезал по стене, раз, другой, пока боль в руках не стала сильнее гнева. Позор! Нас била шайка ворья да десяток гусаров! Нас, воинство государево, вскормленное для войны и побед! Да коли так дальше пойдёт, мы и правда под Расстригой окажемся!        На следующий день осады не случилось. Вчерашние победители копали братские могилы и собирали тела павших без разбору. Их захоронили, наскоро отпели, и поле брани опустело, будто и не было ничего. Только какой-то человек остался возле земляных курганов. В одиночестве он ходил от могилы к могиле, словно душа, потерявшая путь на небо. Сумерки скрыли его от меня, не знаю, когда он ушёл к своим. А через неделю осаду сняли. Самозванец попятился назад.        Я должен был радоваться и не мог. Царь слал похвалы, жалование сверх очереди всему гарнизону до последнего казака, звал воротиться в Москву за почестями. В ответ же я испросил разрешения оставить Новгород-Северский и пойти с любым войском, что будет гнать Самозванца. Мне дали добро, и в сопровождении небольшого отряда я немедля бросился навстречу войскам князя Василия Ивановича Шуйского. Место сбора лежало в трёх днях пути, мы же преодолели его за двое суток. Я не мог замедлить бега, только отчаянные мольбы моих спутников заставили меня делать остановки. Я чувствовал себя собакой, спущенной на зверя. Я чувствовал себя живым.        Шуйского мой приезд не обрадовал, да он едва ли взглянул на меня, хотя весть о победе под Новгородом уже разлетелась по всей стране, моё имя было у всех на устах, а присутствие во плоти бодрило войска, смущённые недавним поражением. Снедаемый завистью и спесью, князь Василий не дозволял мне ни на миг забыть, что сюда я пришёл служить, а не командовать. Он дозволял мне присутствовать на советах лишь в качестве молчаливого истукана, пользуясь тем, что по закону местничества я не мог и рта раскрыть без милостивого дозволения светлейшего князя. Меж тем замысел его грозил нам новым поражением, талантом к войне Господь Шуйского не одарил. К счастью, средь совета оказался французский наёмник, Яков Маржерет, человек опытный и толковый. Через толмача он передал пару своих задумок, и Шуйский принял их с холодным снисхождением.        Помимо французов наше войско полнилось немцами. Борис питал к ним слабость, отчего их довольно развелось в Москве и ближних городах. Солдаты из них выходили неплохие, в верности они превосходили многих русских. Когда немец служил тому, кто платит, русский брал деньги и бежал к Самозванцу, чтоб получить жалование и почести за свою подлость. Обратно перебежчики не возвращались, да и кто бы добровольно пошёл на плаху? Немцы мне нравились. Собранные, деловитые, не имеют тяги к выпивке и лени. Настораживал меня только один пожилой немец по фамилии Буссов. Он постоянно что-то выспрашивал, выглядывал, записывал. Я заподозрил в нём лазутчика Самозванца, потом мне растолковали, что он вольный летописец. Знаем таких. Нахватается сплетен и сказок, да отправит их в иные земли под видом правды, а нам слушай про мётлы и собачьи головы.        Гнали мы Самозванца до конца января, пока он не смирился с неизбежностью боя. У небольшого села Добрыничи мы наконец схлестнулись.        День выдался морозный и пасмурный. Ветер крепчал, бил по глазам пригоршнями мелкого снега. Предо мной раскинулось войско Самозванца, стройные ряды проходимцев всех мастей, кони переступают с ноги на ногу, трепещут гусарские перья на ветру, и в самом центре он. Безбородый расстрига в прекрасном доспехе. На плечах плащ из алой парчи. Оглядывает нас пристально. Красный в тёмную полоску конь под ним волнуется, рвётся в бой. Бесовская тварь под стать своему хозяину.        Самозванец выехал вперёд, встал так, чтобы против него находился князь Шуйский, и заговорил:        — Братья мои! Злой рок свёл нас на поле брани как заклятых врагов, но спросите себя: за что сражаетесь вы? Кого вы защищаете ценою своих жизней? Неужели золото и лесть ослепили вас, и не узрели вы, как Владыка Небесный карает возгордившегося холопишку Бориску Годунова, как покарал Он царя египетского? Вы пережили глад, мор, ненастья, смерти детей ваших и сродников. Теперь же реки ваши обагрились кровью. Но вы не египтяне, вы и есть тот избранный народ, взятый в рабство злонамеренным тираном! Вас обманули, что последний царский сын погиб в младенчестве и нет более достойного правителя над вами, чем вчерашний опричник, зять палача, трусливый царедворец, который вместо того, чтобы вести вас в бой, закрылся во дворце и умирает в страхе перед Божьей волей. Я же стою пред вами. Я сын царя Ивана Васильевича, царевич Дмитрий! Господь Всемилостивый сберёг меня, чтобы продолжил я путь сродников моих и вознёс нашу державу над другими во всем её златом сиянии! — Он замолчал, переводя дух, и уже другим, смиренным тоном добавил: — Я пришёл не за тем, чтоб проливать родную кровь. Я не желаю быть убийцей, дозвольте же мне стать отцом и другом вашим! Но, если вам нужна гроза, я дам её! Я не страшусь справедливой битвы, ибо за мною правда и Господь не оставит меня в сей трудный час! А что же вы? Кто будет с вами?        Средь войска прошёлся тихий ропот. Не врали слухи, Гришка и вправду ловко сочинял. Даже у меня под сердцем что-то заворошилось на мгновение. Но довольно речей я во дворце наслушался. Чем красивее и складнее человек говорит, тем подлее дела его. Жаль нельзя будет пожечь его язык калёным железом или вырезать под самый корень, самозваному царевичу ещё предстоит последняя проповедь на плахе.        Взоры наши обратились на князя Василия Шуйского. Именно он расследовал убийство подлинного царевича, а сегодня стоял во главе войска. Все ждали, что сейчас он обличит Расстригу, обратит в собачью брехню его пламенную речь, и мы двинемся на него, единые в праведном гневе своём, словно Небесное воинство, карающее Сатану-отступника.        Князь Шуйский не мог не понимать, какую силу имело его слово в этот миг. Он поднял руку, оглядел наши ряды и молча скомандовал трубить наступление. Люди замешкались, изумлённые его поступком. И тогда я с грозным криком бросился вперёд, и толпы пробудились и последовали за мной.        Число поляков в рядах Самозванца заметно убыло с Новгорода-Северского, зато прибавилось казаков. Они храбрые рубаки, но храбрость их тупа и служит им во вред. Щеголяя друг пред другом лихостью, они разве что сами на мечи не насаживаются. Один такой бросился на меня с обломком копья в брюхе. Я рассёк его наискось от плеча до бедра, отвлёкшись на секунду от поединка с каким-то молодым шляхтичем. Остановив его саблю щитом, я перерезал шею его лошади. Та взвилась, окропляя бушующей кровью всех вокруг, и пала замертво, погребая под собой всадника и других людей. Шляхтич был ещё жив, когда копыта моего коня вбили его голову в землю.        Не переставая сражаться ни на миг, я во все глаза выглядывал Самозванца. Если бы его убили или взяли в плен, войско его уже бежало бы прочь. Но нет, вот он, в самой гуще беснующихся воинов. Признаться, я не ожидал от него столь лихого владения мечом. Не знай я кто он, никогда бы не заподозрил в нём бывшего монаха. Шляхтич, боярский сын, служилый дворянин, казак, взросший на поле брани, кто угодно, но не питомец патриарха и кабаков. Я тщетно пытался прорваться к нему, боясь, что немцы или кто из наших первым настигнет его. Путь мой лежал через смерть.        Ряды врагов мельчали, и вот немногие выжившие бросились наутёк. Самозванец оглядел поле и увидел, что очутился один среди неприятелей. Даже Бог, которого он так звал себе в соратники, оставил его. Развернув коня, Самозванец бросился догонять своих. Сломя голову я рванул за ним. Меня не волновало, кто гибнет под ногами моего коня, враг или друг, всё равно, как глубоко пронзали лошадиный бок серебряные шпоры. Я должен был поймать его. Он не уйдёт, не сегодня! Мы победили! А я принесу в наш стан главную добычу: поверженного лжецаревича! Он будет мой!        Будто услышав мой замысел, один из немцев посёк лошадь Самозванца по бедру. Она пошатнулась, но тут же выпрямилась и бросилась прочь ещё быстрее. Кровавый след тянулся по снегу. Я настиг его уже в перелеске, за которым начиналась дремучая чаща, куда и бежали выжившие воры. Ещё никогда заветная цель не была столь близко ко мне. Я мог даже разобрать узор на его плаще, слышал, как тяжело хрипит под ним конь. Не жалея хлыста, я подгонял своего, но Самозванец оставался недосягаем. Давай же, думал я, поскользнись, оступись, пади замертво. Тебя уже ничего не спасёт.        Впереди зачернело сломанное дерево, перегородившее всю дорогу. Толщина ствола такая, что не каждый здоровый конь слёту перепрыгнет, что говорить о раненом. Самозванец понимал это, крутил беспокойно головой по сторонам, выискивая другие пути, но лес стоял неприступным частоколом. Ему не уйти. Впервые за долгие месяцы я улыбался.        Однако он не сбавлял хода. Дурак со всей силы выслал коня прямо на преграду. Надеется, что у него вырастут крылья из спины? Безумное отродье. Я раскрошу его голову как гнилой орех.        На долю секунды наглец оглянулся назад, и я увидел край его безбородого лица. Одной рукой я перехватил повод, а другой потянулся к мечу. Убить не убью, а ножки-то подрежу.        Его конь возопил человеческим голосом, встал на дыбы и, оттолкнувшись от земли, взмыл в воздух. От неожиданности я обомлел, бездумно откинулся назад. Врёшь! Не сможешь! Не бывать тому! Но он летел. Ледяной ветер нёс его над преградой, мягко и бережно, будто дитя.        Крепкий удар. Размокший снег брызнул из-под копыт. Лошадь покачнулась, подогнула раненую ногу. Прыжок отнял у неё последние силы, она едва могла стоять. Самозванец похлопал её по взмокшей шее и обернулся на меня. В последний миг я сдержал своего коня, стянул повод так, что бедная тварь лебедем выгнула шею. Он бы не прыгнул подо мной, мы бы просто убились об этот сруб.        С минуту лжецаревич медлил, глядел на меня, будто намереваясь заговорить, а потом отвернулся и выслал лошадь неспешным галопом. Лес укрыл его.        От злости я хлыстанул своего коня по крупу так, что едва удержался в седле. Горестный высокий возглас огласил лесную тишь, ему вторило вороньё. Мне только и оставалось, что глядеть, как мерзавец удаляется прочь. Он не выйдет отсюда живым, волки или мороз заживо сожрут его, и смерть его будет такой же бездарной, как жизнь. Так я успокаивал себя, стиснув зубы до треска.        В лагерь вернулся уже в сумерках. Гудело пьяное веселье, пылали костры, воздух был сладковато-жирным от готовящихся яств, все праздновали победу. Я прошёл шумные толпы насквозь, ни с кем не обменявшись словом, заперся в избе и, не затеплив лучины, остался в темноте наедине со злобой. Мой разум льстиво обманывал меня несвершившимися картинами: вот я догоняю его, выбиваю из седла, спрыгиваю следом, с размаху бью его хлыстом, как нерадивого холопа, он вопит, пытается подняться, но мой сапог втаптывает его в снег, его мерзкое бабье лицо обезображено ужасом и гневом, а я гляжу на всё это с высоты, упиваюсь его страхом и беспомощностью, улыбаюсь. Вот он, царь от Бога, сын Ивана Васильевича, собакой ползает у ног сына Басманова.        В ту ночь я ворочался до самой зари, но так и не заснул.        Борис ликовал и сыпал милостями во все стороны. Так мне нежданно прилетел титул думного боярина. Москва звала, и больше не находилось предлога остаться в лагерях. В дороге я тщетно распалял своё тщеславие дерзкими мечтаниями, а душу невыносимо тянуло прочь, на юг, где рыскал битым волком Самозванец.        По пути мы вырезали Комарицкую волость, посмевшую изменить воле Бориса. Расплывчатое марево пожаров теплилось у горизонта, сколько бы мы ни удалялись от него. Чёрный дым широкой лентой уходил в небо. Ветер доносил пепел и сладковатый запах палёной плоти.        Если заблудший путник случайно ступит на эту дорогу, он тронется рассудком. На сотню вёрст нет ни единого дерева без висельника. Мужчины, бабы, дети, дряхлые старики — все покрыты изморозью, на вытаращенных глазах не тают снежинки, вспухшие фиолетовые языки алчут воздуха. Те, на кого не хватило верёвок, брошены в реку.        Они присягнули Самозванцу, встретили его хлебом-солью, клялись умереть за него. Я же поклялся истребить эту мразь. Пусть каждый из нас сдержит свою клятву.        Москва встретила меня героем. На въезде дожидались парадные царские сани, убранные бархатом и парчой, запряжённые лучшими лошадьми, каких мне только доводилось видеть. Предо мной открывали двери, низко кланялись, не смели поднять голов, словно имели дело с князем рюриковой крови. Я ехал по столице, и все смотрели на меня, мальчишки бежали шумной гурьбой, женщины выглядывали со дворов, звенели колокольчики, их перебивали громогласные колокола. Мир сверкал снегом и солнцем. Я обезумел от восторга. Гордость огненным светилом пылала в моей груди. Забылась неудача с Самозванцем, благо никто кроме меня не знал о ней.        Я вознёсся на вершину величия. Ни единый человек в моей семье не получал таких торжеств в свою честь, даже князь Голицын, Господи помяни его душу. Если бы только он дожил до этого дня, если бы он видел меня…        На Пожаре уже ждала нарядная толпа, во главе которой стояла царская семья. Борис ничуть не изменился, всё также пылал силой, лоснился от здоровья и довольства. Тревогам суждено было сожрать его в грядущие месяцы, сейчас же он чинно шагал ко мне во всём царском великолепии. В руках он нёс золотое с самоцветами блюдо, доверху заполненное золотыми же червонцами. Чуть позади от него остались царица с детьми. Юный Фёдор следил за каждым движением отца, примечая на будущее, старшая Ксения держалась скромно, если не безразлично. Не столь давно она потеряла очередного жениха, и Татищев выискивал ей новую партию среди кавказских княжичей. Царица Марья Григорьевна надменно взирала на чужое торжество, тонкие губы её сжались в строгую линию, придавая её точёному лицу непрошенное сходство с узкой гадючьей мордой.        Низко поклонившись, я принял золотое блюдо из рук Бориса. Приятная тяжесть награды загудела в руках. Сердце бешено билось. Вся столица стала свидетельницей моего триумфа. Все глаза обращены на меня. Все голоса меж собой перешёптываются, спрашивают, кто я, чем заслужил такую милость, и все они понимают, что другого такого нет и быть не могло. Я первый среди всех. Я тот, кого Борис посчитал достойнейшим вопреки низкому происхождению и застарелому позору. На меня он, владыка всея Руси, умнейший человек в державе, смотрел с уважением и лаской, мне говорил хвалебные слова во всю силу своего густого красивого голоса. Моя фамилия, моя проклятая запятнанная фамилия звучала во всеуслышание, и никто не смел усомниться в моей доблести.        Ах, если бы только я мог бросить к государевым ногам поверженного Самозванца.