Евангелие от Басманова

      Моё злое предсказание не сбылось. Волей дьявола Самозванец выбрался из леса и на своей хромой кляче доковылял аж до Путивля, там и осел с ошметками войска. Поражение не похоронило его дерзких замыслов, обезумевший народ по–прежнему тянулся к нему со всех окраин. Его имя не сходило с уст, заменяя многим молитву. Я сам оказался в плену его призрака. Денно и нощно мне слышался надменный смех, в проезжих всадниках мелькало мерзкое лицо, которое я и не разглядел–то толком, а всё же оно отпечаталось в памяти негаснущим клеймом. Душа скулила, тянулась из столицы прочь, на юг. К нему.       Дрянь. Какой черт бережет твою душу? За какие блага люди боготворят тебя после бесславного поражения? Чем ты, расстрига, беглая погань, прельстил их? В тебе нет ни величия, какое Борис приобретал годами, ни природной стати прежних царей, ни великой крови Рюриковой, текущей в том же Шуйском. Ты сорный побег, намертво впившийся в почивший образ. Ты зарвавшийся паяц, достойный не петли, но плети. Чтобы с каждым ударом спина твоя обагрялась, чтобы не осталось ни дюйма целой кожи, только кровавая рвань, чтобы ты молил о смерти, а гнилое сердце твое продолжало биться. А затем тебя, бездыханного, но живого, я бросил бы на растерзание толпе, как бросают объедки свиньям. Я бы хотел слышать твой предсмертный крик, да боюсь, ты бы уже сто раз сорвал голос под плетью. Тогда — довольно взгляда. Посмотри на меня, прежде чем тьма заберет твои очи.       Картины адовых мук вставали предо мной всякий раз, когда в Думе зачинали разговор о Самозванце, а то было сосредоточение всех мыслей. Не прошло и месяца с Добрыничей, а Вору присягнул ещё десяток городов, с мятежного Дона неслись на помощь орды казаков, во вражий стан везли казну и пожалованные Борисом деньги. Расправа над Комарицкой волостью дала неожиданные плоды. Вместо благодатных покорности и страха расцвел багряный простонародный гнев. Даже в Москве на богомольях, когда звучала анафема Гришке Отрепьеву, слышались тихие молитвы о здравии царевича Дмитрия. На площадях читали прелестные письма Вора. Их провозили в Москву в мешках с зерном, в повозках среди соломы, под одеждой, даже в ладанках. За одно такое письмо казнили всех причастных, будь их хоть дюжина, но голоса не умолкали. Их гул нарастал. От всех этих тревог, от ветреной сырой весны, неотличимой от февральского ненастья, царь Борис стал совсем плох. Светлое благодушие триумфа выдохлось, государь забеспокоился, всюду ему виделись заговор да измена, каждого клеймил предателем.       «Вы! — говорил он, дрожащим перстом указывая на замерших бояр. — Вы взрастили его! Ваших рук дело!»       Они молчали. Не каялись, не пытались выгородить себя. Просто молчали. И Борис сгорал, не в силах противостоять их тёмному единству. Глядел одичавшими глазами по сторонам, ища опоры хоть в ком–нибудь. Взгляд его неизбежно находил одного меня. Расстояние до трона стремительно сокращалось. Властная рука притянула меня к самому подножью.       Я помню, в тот год долго не приходила весна. Март тонул в сером снеге, льдах, ненастьях, мы не видели чистого солнца, одни лишь бледный нимб средь низких туч. Деревья стояли голытьбой, поля тонули в грязи, даже воронье не слеталось к ним. Мы все предчувствовали ещё один голодный год, и уже не осталось никаких сомнений: близок конец всех времён.       Настал апрель. На второй седмице вдруг разошлись тучи, выглянуло солнце и согнало вековые сугробы единым радостным потоком. Затрещали птицы. Запахло жизнью. Борис отпрянул ото сна, в нем загорелась прежняя деятельность.       — Выбью Самозванца. Май не успеет прийти, как я выбью его, — пламенно вещал он, только отчего–то одному мне. Зазвал к себе дела обсудить, а сам битый час распинался о том, что стоило сделать ещё по зиме. Я выжидал. Непривычно было видеть Годунова, всегда сдержанного, властного, такого неспешного и созерцательного в столь возбужденном состоянии. Он заламывал пальцы, всё пытался встать, но болезнь подточила его ноги, ходил он с трудом и только под руку с кем–то. Голос его то разражался громом, то падал, ерзал в тишине.       — Ты хорошо себя показал, Басманов. Сам крепко за царя стоишь и другим спуску не даешь, — Борис задумчиво погладил бороду, а затем быстрым жестом приманил меня к себе. Я почтенно склонился. Дрожащая, покрытая пятнами и узлами ладонь вцепилась в мое плечо. Лицо опалил горячий шепот.       — А хочешь, я дочь за тебя отдам? Царевну Ксению, красавицу мою. А с нею княжество Астраханское и всякие другие. Хочешь, Басманов?       Язык присох к нёбу. Что я мог сказать? Что я вообще хотел?        Перед глазами вспыхнуло раскрасневшееся лицо в съехавшем шлеме. Сука. Опять он. — Излови моего супостата, и не будет тебе равных среди князей да бояр. Крест на том целую, Басманов! Смотри. Не вру.       Тяжелый крест в каменьях, висевший на Борисовой груди, в одно мгновенье оказался в его пальцах, и, глядя мне в глаза, русский царь скрепил поцелуем клятву, которой я не просил. — Ты, ты одна моя надежда! Последний честный человек средь этого ворья. Ну, скажи же хоть что–нибудь, Басманов! Скажи…       Я уходил смятенным. В самых дверях столкнулся с Семёном Годуновым. Он смерил меня холодным, цепким взором, и отчего–то мне подумалось, что с лица моего он прочитал весь разговор. Сумрак опустился на его узкий скошенный лоб.       От нового дня я ждал приказа выдвинуться на Путивль, дальней ссылки или казни. Но во дворце гуляла тишина. Долгая, подрагивающая в нетерпении тишина, какая бывает летним полуднем. Москва замерла. В обед скончался царь Борис Фёдорович Годунов.       Не медля ни минуты, одним из первых я отправился присягать на верность Фёдору Борисовичу, вот только клятву давать пришлось его матери, Марье Григорьевне, дочери Скуратовой. Именно она, а не юный царевич слушала меня, взирая снисходительным ледяным взором выжидающей змеи. Притаившийся у ней под боком Фёдор неловко храбрился, однако детское лицо выдавало его тревожную душу. Господи, да он глядел на меня как на стреноженного зверя, то и дело поворачивался к рындам, проверяя, рядом ли они. Белый мягкотелый юнец в царских одеждах, не знающий ни битв, ни тягот. Ему только исполнилось шестнадцать. Совсем как мне, когда не стало князя.       По велению царицы и сына я поехал приводить войска к присяге. Тогда это казалось добрым знаком, сейчас же вспоминать тошно, с каким воодушевлением я покидал Москву. Скакал во весь опор, чуть коня не загнал. Свято верил, что судьба моя взмывает ввысь и не далек тот день, когда я стану первым воеводой при новом царе. Скорбя о Борисовых обещаниях, я пылал желанием служить его сыну с тем же усердием, если не с большим. Со всей душой подошел к порученному делу, мои речи и воля возвращали огонь даже в тех, кто со дня на день планировал побег или измену. Войска произносили слова клятвы сначала нехотя, едва ворочая языками, не поднимая к небу глаз, затем громче, во весь голос, и взоры их вспыхивали решимостью, и вот уже они от сердца клялись верой и правдой служить царю Фёдору Борисовичу и никому иному. Отправься мы прямо после присяги на Путивль, они бы кулаками разбили каменные стены и выскребли самозванческую заразу.       Толпа подчинялась мне. Не царю, сидящему за тридевять земель, а мне. Да я мог бы заставить их присягнуть хоть самозванцу, хоть королю польскому, если б захотел.       Пастух ничто без своей собаки. Царь никто без первого воеводы.              Новый приказ прилетел ножом в спину. По велению государя Фёдора Борисовича первым воеводой царским назначался боярин Андрей Телятьевский. Трусливый, ничего из себя не представляющий Хрипун, этот сальный поросёнок с дрожащим голоском. И я оказался в его руках. Ничего не видя пред собой, я выронил письмо и без сил рухнул на лавку. Пропасть разверзлась подо мной. Все мои надежды, мои чаяния, мои труды — всё обратилось в прах. Бездарного подхалима одарили мои титулом, моим по праву местничества и по заслугам, за то… За то, что он являлся зятем Семёна Годунова.       Глаза налились кровью. С медвежьим рёвом я перевернул тяжелый дубовый стол, заметался по избе, будто в пожаре, и нигде не находил выхода. Я опозорен, втоптан в грязь, посмеян как масленичный дурак. Как они смели! Да я живота для них не жалел! Я был готов сложить голову в любой миг, в любой битве! Я, наделенный властью и силой средь войск, какая не снилась ни Хрипуну, ни самому царевичу! Как посмели они пойти на такую низость? Прекрасно понимая кто я и на что способен, они сделали меня вторым после ничтожества и сослали в поганую дыру бить воровские шайки!       Конечно. Басмановский выродок стерпит. Басмановский выродок нечета Годуновым с их сродниками. Басмановский выродок должен служить за объедки с господского стола и тихо сидеть в конуре, пока не позвали. А большего он не достоин.       Злые звериные слёзы разрывали меня, и я не сдерживал их. Жизнь при новом царе и его паршивых приспешниках виделась мне хуже смерти. Безвольный, бессильный я ехал в Кромы, надеясь найти там погибель. Однако там я нашел братьев Голицыных, Ваську да Ивана. Ни один из нас не горел желанием бороться за погорелый городишко, вдоль и поперек изрытый подземными ходами, в которых крысами сновали казаки. Они в открытую издевались над нами, с утра до ночи распевали похабные песни, с гоготом вылезали под огонь и невредимыми исчезали под смех и улюлюканье собратьев. Их полуголые девки ходили по полю, как у себя дома, и поносили нас последними словами. Тем временем наши зачахшие войска держались на последнем издыхании. Ещё в марте половина померла от мытной хвори, кто выжил едва мог держать оружие в руках. Их души были беднее тел, и даже я не мог поднять их на бессмысленную борьбу. Я сам ждал верной пули.       Братья прочувствовали моё уныние. Давно сговорившись меж собой, вечером третьей недели они пришли разделить со мной трапезу. Стол не отличался хлебосольством, мои запасы подходили к концу, на чужой земле весной особо не разживешься, а в столице и думать о нас забыли. Васька откуда–то достал бочонок прекрасного мёда, и мы распили его втроём, вспоминая минувшие годы. Напрасно я опасался, что смерть Ивашки внесла меж нами непреодолимый раздор, братья относились ко мне сердечно и ласково, даже Васька–аспид держал жало за зубами. Я обмяк, хмель сделал своё дело, нутро переполнилось сладкой тоской.       Чадила короткая лучина, наши диковинные тени пировали на стенах, пахло тёплым деревом, совсем как в детстве. Скупая пьяная слеза скопилась на веках, и я поспешил утереть её. Старею, видно, ранимый стал, как баба.        Попомнив наши детские забавы, братья принялись восхвалять моё возвышение в два голоса. Ни тени зависти не мелькнуло в их речах, но противно их ожиданию разговор этот не порадовал меня, а вогнал в тёмную тоску. Обида запылала свежей раной, кулаки сами собой сжались, а на глаза спустилась багряная пелена. Чванливое лицо Семёна Годунова замерло пред внутренним взором. Сейчас он ликует среди роскоши, нашептывает безропотному Фёдору советы, мнит себя новым Борисом, не имея и четверти его ума. Как же отрадно ему знать, что вчерашний герой теперь в холопьях его зятька. Дрянь. Дрянь!       Иван осторожно спросил о моей кручине, и я неожиданно для себя ответил по сердцу. Вот правда, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Едва начав говорить, я не мог остановиться. Так река, скованная льдами, срывается бурным потоком по весне. Братья терпеливо выслушали мои сбивчивые стенания, а затем, не тая голоса, спросили не хочу ли я стать первым воеводой при царевиче Дмитрии.       Вопрос их я воспринял как злую шутку или испытание на верность, но лица их были как никогда серьёзны. Я обомлел. Меня звали в предатели за тщеславное возвышение. Мои же братья, люди честные, кровь и плоть от моего почтенного отчима.       — Вот кого вы видите во мне. Благодарю за милость, но чем Вору служить, завтра же выйду в поле и пусть первый попавшийся казак мне голову снесет. В том будет больше чести, — сказал я стылым голосом.       — Нет чести в нелепой гибели за род, который ни во что тебя не ставит, — спокойно ответил Иван. — Борис одарил тебя по заслугам, и ты хранил верность ему до самого конца. Но Фёдор не будет следовать за мертвым, он последует за живыми, за Семёном Годуновым, за матерью своей, Малютиной дочерью. Ты знал, к слову, что именно Малюта донес царю на деда и отца твоих? Алексея Басманова своими руками казнил, мукам таким предал, что в Аду бы ужаснулись. Батюшка тебе не рассказывал того, не хотел, чтоб ты мести искал. И не обижайся, Пётр, но в людях ты разбираться не умеешь, потому поверь мне, как брату своему: они сгноят тебя. Будешь мыкаться по дальним крепостям, по самым бесславным и чёрным делам, а за первую же провинность лишат тебя боярского титула и бросят в застенок. Там и сложишь голову. Умрешь сейчас — всё одно, смерть твоя им за счастье. Сдался воевода Басманов, слаб оказался, не зря ему иного предпочли. Так решат они.       — Но пойти на службу к расстриге!       Васька, разморённый и вальяжный, что кот, подвинулся ближе и закинул руку мне на плечо.       — Ты не понимаешь, братец Петрушка. Не ты будешь служить ему, а он тебе. Этот Дмитрий совсем не дурак, понимает, что войска у тебя в кулаке. Чем враждовать с тобой, ему куда разумнее сразу на бердыши прыгнуть. Вот увидишь, он тебя обхаживать будет, как князьям крови и не снилось. А коли зарвется, избавимся от него, делов–то обличить самозванца и возвести на престол кого другого.       Волосы встали дыбом от насмешливого кощунства этих слов. Играть царем, помазанником Божьим, будто фигуркой шахматной!       — Соглашайся, Пётр. Или сам придешь и станешь от него по правое плечо, или он тебя настигнет и быть тебе в его ногах, дай Бог если живым.       — Матушку жалко, ещё не оправилась после Ивашки и тут новый удар. Не переживет, двоих нам хоронить придется, если Дмитрий Иванович смилуется твоё тело отдать для погребения, — как бы про себя размышлял Васька.       За окном послышался визгливый крик, кажется, петушиный. Только вот до зари было ещё далеко.       — Тело он может и отдаст, но казнь точно устроит при народе. Ты для всех любимец Годуновых, верный враг. Хорошо, если прикажет голову посечь, да навряд ли. Тебя изменником посчитают, так что, либо кол, либо петля, — сумрачно заключил Иван и тяжело вздохнул. Лик его полнился подлинной печалью, будто меня уже повели на казнь.        — Мы с Василием свой выбор сделали, теперь дело за тобой. Коли окажешься по другую сторону, при жизни более помощи не жди, ты уж прости.       — Вот увидишь, Петруша, ни царевич Федька, ни Сёмка Годунов тебе за верность спасибо не скажут, ежели после смерти свидитесь, — едко усмехнулся Васька. — Или ты думаешь в одиночку на своём горбу их вытянуть?       Я не знал как поступить, я не видел дороги, только гибельные топи. Поганая власть при самозванце или честное рабство при законном царе. Или вовсе смерть изменником. Куда ни пойди, я буду окружен позором, что труп вороньём.       Таково оно, всевластие безжалостной Судьбы. От рождения запятнанный не смоет пороков своих до самой смерти. Кровь решает всё, кровь — это деньга, за которую покупается и продается жизнь. И своей скверной кровью я никогда не достану почета. Почему же мне не взять власть? Опять крик. Теперь уж никаких сомнений — петух. Умом видно тронулся средь ночи голосить.       Страха пред Богом я не ведал. Отцу Небесному я постылый пасынок, в Царствии Его не найдется места для меня. Слишком много грехов взял на себя, служа Борису. Только мучения за веру спасли бы меня, священное искупление кровью, но по своей воле я никогда не взойду на Голгофу. Так что, я буду гореть в Аду. Но не этой весной.        — Что, если Самозванец не устоит против юного Годунова? За кого бояре и дети княжеские? — тихо спросил я. Голицыны удовлетворенно переглянулись меж собой.       — Забери у Федьки войско, и ему останется только кусаться собственными зубами. Высокородные бояре не хотят Борисова щенка себе в цари, кроме родни нет у него союзников, а тех передушить, что курей, вопрос не встанет, — хищно улыбнулся Васька. Двумя неделями позже он лично отправится в Москву на гибель Годуновых.       Третий крик. Пронзительней и громче прочих. По утру прикажу перерезать ему глотку.       — Хорошо, я с вами. Но поцелуйте крест, что не оставите меня!       Оба брата без лишних слов исполнили мою просьбу, и я последовал им. Поцеловав нательный крест, я ощутил едкий вкус пота. Я взмок, словно в лихорадке. Разум мутился от мёда и невозможности происходящего. Я согласился на измену.       Не того апостола дал мне в покровители отец.       Ночью я не сомкнул глаз, ворочался, блуждал по избе, тёмной как могильный зев. Не выдержал, вышел вон, в свежее майское утро. За рекой парным молоком разлился бледный свет, вдали виднелся чернеющие очертания острога, уходящие высоко в небо, полное догорающих звёзд. Я вдохнул всей грудью влажный воздух и пошел, не разбирая дороги.        Через час, может два, протрубят подъем, я прикажу созвать всё войско, как месяц назад, и… Я запнулся, лишь представив это. Язык не повиновался мне. Я не мог, всё нутро моё противилось святотатственной затее. Я согласился предать царя, которому поклялся в верности.       До самого рассвета я блуждал по лесной опушке, насилу не заблудился впотьмах. Вышел к небольшой речке, умылся водой, ледяной до немоты в пальцах. Голова стала светлее, покойнее. Мои мысли и тревоги утекали сквозь пальцы в бурное течение. За кронами деревьев показалось солнце. В отражении реки я разглядел своё дрожащее лицо. Вот он я. Скоро перешагну через четвертый десяток. Седина ещё не тронула бороды. Всё пережитое спрятано в тяжелых морщинах под глазами да на широком лбу. Во взгляде ни крупицы света, только тьма и равнодушие. Вот он, Пётр Басманов. Первый воевода царский.       Я вышел к войску и прямо спросил их, хотят ли они служить царю Дмитрию Ивановичу. Голос мой не дрогнул, но в нём не осталось прежнего огня. Охотничьим соколом я оглядел стройные ряды, всматриваясь в каждого, вслушиваясь в их робкий шепот. Братья мои стояли за спиной немой опорой. Если побьют, то всех нас.        Наконец раздалось сначала тихое, затем громоподобное: «Хотим служить государю нашему природному! Долой Годуновых! Да здравствует Дмитрий Иванович! Многое лета ему!»        Они орали во всё горло, с таким чувством, что я невольно отступил назад. Неужели лишь страх предо мной заставлял их молчать о подлинных помыслах своих? Даже слухов до меня не доносилось, а я, что бы Иван ни говорил, чутко ощущал настроения в толпе. Они не помышляли измены. Но готовились перебежать к Самозванцу в любую минуту. Подлое племя.       Где–то дюжина человек отказалась дать присягу, и, не дожидаясь моего приказа, толпа расправилась с ними, своими вчерашними соратниками. Останки несчастных вынесли далеко за пределы лагеря и оставили без упокоения.       Братья Голицыны от имени Самозванца пообещали войскам отпуск после того, как они встретятся с ним на пути из Путивля в Тулу. Мы отправились в дорогу, Васька, пострел неугомонный, поскакал вперёд всех. Несмотря на общую усталость после многомесячной осады, люди шли бодро, привала не просили до самых сумерек, всех переполняло непонятное мне воодушевление. Хлыст дрожал в моей руке, нестерпимо хотелось обрушить его на их прогнившие головы. Скотское стадо. Когда меня на измену вела смертельная обида, что правило вами, кроме малодушия? Что ж, вы народ достойный ига Самозванца.       Я старался не думать о том, что мне самому предстоит склониться пред Расстригой. В своих мечтах я по–прежнему убивал его, а не преклонял голову или целовал крест. Иной раз, погруженный в свои мысли, я всерьёз думал прирезать его при первой возможности. Всё равно, что будет дальше, я навеки останусь тем, кто лишил жизни Гришку Отрепьева, Вора и Самозванца. А уж суд потомков рассудит.       На середине пути настроение моё переменилось, я приказал связать себя и везти пленным, мол, войска сами решили присягнуть Дмитрию, а не по моему слову. Так я хотел обезопасить себя, на случай если дело Самозванца всё–таки прогорит, и я окажусь во власти Годуновых. Однако ж я рисковал снискать его немилость при победе. На что ему первый воевода, который позволил взять себя в полон?       Мы встретились с армией Самозванца раньше, чем ожидалось, близ мятежного города Орла. После грязных Кром раскинувшийся на лесной поляне лагерь поражал своим великолепием. Повсюду стояли белые, богато украшенные шатры, меж которых ходили люди, принесенные сюда из разных миров. Щеголеватые ляхи в узорчатых кафтанах, боярские дети в лучших платьях, сдержанные немцы в сияющих доспехах, казаки в кои–то веки чистые и нарядные, некоторые сменили свои пыльные зипуны и шаровары на польский или венгерский костюм. Всюду гомон, болтовня, смех, расседланные лошади лениво щиплют молодую траву, стряпчие готовят еду в поте лица своего. Мня себя победителями, приспешники Самозванца предавались праздной лени.       Нас быстро заметили. Один из казачьих атаманов подъехал к нам и нарочито грубо спросил кто мы и по какому делу. Он всласть выделывался, будто мы явились непрошенными гостями, хотя Васька должен был предупредить Самозванца о нас. Выслушав ответ и смерив меня, связанного и мрачного, кривой редкозубой улыбкой, атаман приказал двум казакам взять меня под руки и повел к царскому шатру. Несмотря на путы, я старался ступать гордо, держал спину прямо, а голову высоко вздернутой, чтобы каждый понимал, кто я такой. Вот только внизу живота ворочался скользкий змеиный клубок, а в горле плескалась тошнота. Я не верил, что это происходит взаправду. Я шел присягать Самозванцу.       Меня подвели к входу в шатер, атаман крысой юркнул внутрь, через минуту вернулся и знаком приказал следовать за ним.       — Ты голову шибко не задирай, а то лоб зашибешь, — сказал мне один из казаков, затем ввел меня в шатер и, не дав ступить от входа и двух шагов, силой поставил на колени. Многого мне стоило не разорвать хлипкие путы, сковывавшие меня, и не отделать этих подлецов до кровавых соплей.       Внутри шатра было светло как под открытым небом, если не светлее. Персидские ковры застилали землю единым полотном, в дальней части виднелась убранная постель, несколько крупных сундуков, широкие столы, полные снеди. По другую сторону расположился массивный письменный стол, за которым, склонившись, сидел человек и что–то быстро писал. Перо скрипело под его запятнанными пальцами. Не подняв головы, он коротко скомандовал: «Ступайте». Казаки низко раскланялись и вышли.       Отложив перо в сторону, человек взял из близстоящей чаши смоченный платок, оттер им руки, избавляясь от чернил, а затем поднялся и подошел ко мне. Ступал он неестественно степенно, что турецкий аргамак, запряженный в старую телегу. Ему куда привычнее быстрый шаг. Явный признак радивого слуги.       Наконец–то я смог разглядеть моего врага. Ростом он не вышел, мельче многих будет, но тело крепкое, хорошо сложенно, осанка бывалого всадника, руки и ноги мускулистые. Низкий и крепкий что степной дубок, отруби ему голову — и получится достойный человек. Увы, на шее тело не кончалось. Лицо Самозванца мне совсем не понравилось: круглое, безбородое, как у деревенской бабы, кожа смуглая, нос большой, похож на башмак, полные мясистые губы. Ещё и родинки эти, ну точно комья грязи. Короткие волосы цвета лисьей шкуры лишь усиливали каждый изъян. Да, редкостный урод. Впрочем, чего ждать от сына пропойного стрельца?       Но вот что странно, при всём безобразии его облика я не мог отвести взгляд. Сколько ни опускал в показном смирении голову, а всё норовил глянуть исподлобья. Чего они выбрали этого пострела? Других что ли среди выблядков боярских не нашлось? С таким лицом только на базаре торговать иль по тёмным кельям поклоны гнуть, но уж точно не в цари метить. В нём же только и хорошего, что глаза. Синие, крупные, выразительные, то были глаза заблудшего оленя, вставшего ровнёхонько под стрелу.       Я не раз видал глаза ворья и проходимцев. И глаза этого человека не имели с ними никакого сходства.       — И зачем ты ко мне стреноженным заявился, а, воевода Басманов? — звонким насмешливым голосом заговорил Самозванец. — В жизни не поверю, что нашелся молодчик, способный пленить тебя. Или ты таким образом решил принести себя в дар новому царю? Затейливо, затейливо. А видится мне, ты гнева моего испугался. Думаешь, не простил я тебе Новгород и Добрыничи, обиду смертную затаил. Так ведь?       Он отчитывал меня, а плохо скрытое веселье не покидало речь его. Я растерялся. Нет, не так я представлял нашу встречу. Будто не царь, пусть и самозваный, разговаривал со мной, а давнишний товарищ, с которым мы прошли пекло битвы и долгие морозы. Тело моё инстинктивно напряглось, я почуял неладное. Или дурак он, или хитрец под стать Годунову.       — Молчишь? Что ж, не стану силой требовать ответа, пусть на совести твоей останется. А теперь замри, сил нет смотреть на тебя в таком положении.       С этими словами Самозванец медленно достал короткий, покрытый изящными узорами нож и, опустившись предо мной на колени, разрезал мои путы ловким и вместе с тем осторожным движением. Оторопь охватила меня, лишила языка и дыхания. Разум твердил мне: это самозванец, вор, расстрига, беглый чернец Гришка, сын Отрепьев, холоп недостойный даже стоять подле тебя. А сердце исходилось, как если бы природный государь оказался на коленях предо мной.       Нет, всё же скрывалось в нём что–то, некая сила и стать, золотое сияние, незримое для человека. Теперь я понимал, что влекло к нему людей, отчего они клялись ему в верности и почитали за истинного Дмитрия. Он не просто лжец, он Сын Лжи.       — Прости меня, ничтожного раба твоего! Верно, испугался я, что не примешь ты, государь Дмитрий Иванович, на службу к себе того, кто изменил прежней клятве своей, вот и пошел на низкий обман, — заголосил я хорошо знакомым мне плаксивым говором бояр, каким в Думе они винились пред Борисом. Чтобы уж совсем уподобиться им и показать искренность раскаяния, я пал ниц пред Самозванцем, склонил голову, хоть сейчас топором руби. Пусть. Главное, чтоб он не узрел отвращения, исказившего моё лицо.       — Брось эти причитания, Басманов, и встань с колен. Терпеть этого не могу, — досадливо фыркнул Самозванец и, подхватив меня под локоть, заставил подняться в полный рост. Я выпрямил затекшую спину, повел лопатками, сухо хрустнул суставами. Мой новый царь не доставал мне даже до плеч.       По рассказам князя Голицына, Иван Васильевич высотой своей поражал всякого нового человека при дворе, особливо иноземцев. Фёдор Иванович был со мной вровень, но смиренно сутулился и потому казался ниже. Годуновы, что отец, что сын, уступали ненамного. И вот в их величественной череде этот рыжий недоросток. Господи помилуй.       Я с трудом подавил в себе презрение, а Самозванец по–хозяйски оглядел меня с головы до пят, довольно кивнул и панибратски хлопнул по спине.       — Не хмурься. Зла я на тебя не держу и прежних дел поминать не стану. Ты отринул власть тиранов, обманом взявших власть, раскаялся и пришел ко мне, своему истинному государю. Как я могу явить тебе гнев, а не милость? Чувствую, ты славный человек и обязательно станешь мне большим другом. Сколько нам предстоит сделать вместе, ох…       От его быстрой веселой речи у меня раскалывалась голова, к счастью, он принял моё раздражение за усталость и послал обратно к войскам. Присяга прошла по всем правилам. Самозванец лично присутствовал на ней, говорил долгую витиеватую речь, сулил все милости и богатства мира за верную службу. Мои люди с замершим дыханием внимали ему, точно ослепли и не замечали его уродства, его рабской сущности. Ни один из них не отказался от крестоцелования.        После мы расселились по лагерю. Мне выделили отдельный шатер недалеко от царского, утвари в нём оказалось немного, но всё самое необходимое нашлось. Я только успел расположиться, как меня позвали разделить с царем обеденную трапезу. Надежд на покой я не питал, но здешние порядки с первых минут раздражали до бешенства. Меня трясло, будто под кожу пробрался выводок пауков и сороконожек.       На обеде присутствовало с десяток человек, в основном дети боярские, среди которых присутствовал Васька Голицын, пара шляхтичей и Мосальский, воевода Путивльский, тот самый, что спас Самозванца по зиме. Этот хлыщ был гнуснее всех прочих. Высокий и худой, как жердь. Посреди узкого собачьего лица торчал крючковатый нос, жидкая бородёнка, во взгляде подлая угодливость. Он ближе всех сидел к Самозванцу и с замиранием ловил каждое его слово, будто блаженный Божественное откровение. Вот с кем теперь я делил хлеб.        Нареченный царевич расположился во главе стола, мне же досталось место по правую руку от него. Так жаждав этой почести, сейчас я отдал бы многое, только бы оказаться на другом конце света. Застольный порядок упростили донельзя, все вели себя расковано, разговаривали, свободно угощались блюдами, изредка Самозванец жаловал кому–нибудь вина или мёду. Первая чаша досталась мне вместе с искусно сочиненным тостом, восхвалявшим мою доблесть и царевы надежды на будущие победы. Самозванец явно наслаждался собственными речами, превращая их в помесь проповеди и песни. Он много говорил о войнах прошлого, о своем будущем правлении, шутил и первым смеялся над чужой шуткой. Мальчишка беспечный, куражься пока можешь.        Меня по–всякому пытались втянуть в общую беседу, но я отвечал скупо и нехотя, и вскоре меня оставили в покое. С обеда ушел на пустую, кусок в горло не лез, хотя живот туго сводило от голода, будто с самых Кром постился. Самозванец послал мне в шатер разных кушаний и мёда, но подачки его отдавались гнилью на языке Под Кромами мы ели павших лошадей, и сейчас я бы предпочел их сыроватую плоть роскошным яствам, дурманящим рассудок соцветием пряностей и соков.       Я отчетливо помню себя стоящим посреди того прекрасного шатра, словно до сих пор нахожусь там. Жёлтый свет растекся по натянутым полотнам, в углах притаились сиреневые тени сумерек. Снаружи мягко шумят голоса и деревья. Я застыл соляным столбом и не чувствую себя частью Божьего мира. Уходящий день проносится сумбурным сном, я не верю, что всё это происходит взаправду. Я предатель. Я слуга самозванца. Я полон смуты. Следующим же утром мы выдвинулись в путь до Тулы. Самозванец ехал верхом на рослом аргамаке. В седле он держался куда вольнее и проще, нежели на своих двоих, да и недостаток роста не так бросался в глаза. Немногим позади вели на замену коня рыже–красной масти. Каждую версту Самозванец оглядывался на него, иногда подзывал человека, ведущего коня под уздцы, и расспрашивал о его самочувствии. Поначалу я не понял причины такого беспокойства, а затем пригляделся и узрел на лошадиной шкуре тёмные полосы. Очам своим не поверил.        — Государь, дозволь, спросить. Не этот ли конь был с тобой под Добрыничами? — спросил я, не совладав с любопытством. — А я гадал, признаешь ты его или нет, — лукаво улыбнулся Самозванец. — Да, это он, мой Дьявол, мой спаситель. Знаешь, мы тогда насилу вышли из леса. Как оторвались от тебя, пришлось мне вести его в руках. Бедняга едва ступал. Сам понимаешь, засечь бедро всё равно что разрезать горло. Мосальский умолял меня не тащить Дьявола до самого Путивля, а прекратить его мучения, мол, всё равно уже не скакать ему как прежде. Верно говорю, Василь? — кивнул он едущему рядом Мосальскому. — Я беспокоился о твоём благе, государь, — робко промямлил тощий воевода.       — Разумно, но как можно убить своего друга и спасителя? Да, тогда не время было лошадей выхаживать, мы со дня на день ожидали, что вы нагоните нас. Слава Богу, всё обошлось. А взгляни на него сейчас, Басманов! Не зная всей истории, даже не заметишь, что он чуть бережет заднюю ногу. Красавец мой, чудовище непокорное, айц! — он звонко щелкнул языком. — Помяните моё слово, месяц не пройдет, в Москву на нем въеду. Ещё раз я убедился в слабом уме этого человека. Таскать за собой искалеченного коня и мечтать вступить на нем в златоглавую столицу. А главное кличка–то какая — Дьявол. Православный человек так зверя никогда не назовет.       Досада брала меня, стоило хоть краем глаза увидеть эту проклятую клячу. Если бы он тогда оступился, если бы просто побоялся прыгнуть, сейчас бы я не следовал за его самодовольным хозяином. Быть может и Борис, освобожденный от тревог, остался жив. Самозванец некоторое время ехал рядом, беспрестанно болтая с Мосальским, а затем вдруг они выехали из строя и пустили коней во весь опор. Не успев подумать, я бросился следом, но путь мне преградил Васька Голицын. — Спокойнее, братец. Государь просто решил проехаться. Ему не по нраву наши неспешные походы, — поравнявшись со мной, светски заметил он. — Носится что оглашенный, — проворчал я в сторону. — Молодая кровь, ему и двадцати пяти не будет. Себя бы вспомнил в эти годы, сколько коней загнал, всё с ветром пытался потягаться. — Да разве ж он столь молод? Владыка Иов говорил, ему лет тридцать. Хотя, по виду не дашь, вон, даже рыльце не в пушку. Я попытался оживить в памяти облик Гришки, каким я мог видеть его в свите патриарха, но только бледная безликая тень под клобуком явилась мне. Васька бегло огляделся по сторонам и, приблизившись так, что наши стремена звонко бились друг друга, сказал вполголоса: — Ты говоришь о Гришке Отрепьеве, а это наш государь, Дмитрий Иванович. Лучше оставь при себе Годуновские россказни, коль хочешь в милости остаться. — Сказка — ложь, да в ней намёк. — Ты сначала поди разбери: сказка это или быль. Одно я знаю точно: это иной человек, нежели тот, кого каждую службу предавал анафеме наш святейший патриарх. Ты сам скоро это поймешь, если поумеришь свою спесь. Васька отстал от меня и поравнялся с кем–то из детей боярских, завел непринужденную беседу. Дальнейший путь я провел в тишине и одиночестве. Самозванец, вернувшись в строй, ехал с шляхтичами. Я старался держаться неподалеку на случай, если на нас нападут. Сомнительно, что после моей дерзкой выходки за Годуновыми осталось много людей, уже гонцы от Самозванца разъехались в разные стороны с крестоцеловательными грамотами. Однако осторожность не повредит, а этот щегол желтогрудый даже по сторонам не смотрит, так увлекло его пустое словоблудие. Моя жизнь повязана на его, и я не позволю ему погубить меня своею глупостью. Какой странной и неправильной показалась мне мысль о спасении Самозванца, но теперь я обязан броситься на его защиту, закрыть грудью и сражаться как за величайшую ценность, быть может и погибнуть. И за кого? За расстригу! Нелепость. Да пожелай я того, я бы хоть сейчас срубил его бесовскую голову одним ударом. Вот так, с размаху, чтобы лезвие прошло кожу, мышцы и кости, как масло, и голова, взвив в воздух, с тупым стуком упала под копыта лошадей, а следом к ней рухнуло бы тело. Представляю пустое изумление в его омертвевших глазах, синих, как сливы. Рубиновые брызги крови на рыжих волосах. Бледнеющая кожа, истекающая жизнью… — Басманов, сделай милость, езжай со мной рядом! — вдруг окликнул меня Самозванец. Я покорился и, когда мы сравнялись, этот наглый юнец едва слышно сказал: — Ну и взгляд у тебя! Под солнцем полуденным иду, а спину такой холод пробирает, будто зима в неё дышит. Скажи по совести, тебя тревожит что? Я насупился, помрачнел ещё сильнее. — Прости великодушно, государь, не ведал, что взглядом смущаю тебя. Я лишь слежу, чтоб не случилось чего. Леса полны опасности. Самозванец рассмеялся. — Брось, Пётр Фёдорович, опаснее тебя в этом лесу разве что медведь! И то я бы поспорил. Кого ж тогда мне следует бояться? — последние слова он произнес, глядя мне в глаза разумным ясным взглядом. Черт возьми. Он почувствовал мой страшный замысел. Я принялся оправдываться, но Самозванец прервал меня на полуслове. — Ах оставь это. Моей смерти хотят даже те, кто сейчас следует шаг в шаг. В Путивле мне грозили ножом и ядом, в бою кровавом те, кто клялись защищать меня, нападали со спины. Не прими за оскорбление, я понимаю, сколь непросто тебе принять вчерашнего врага в господари. Но я уверен, ты человек порядочный. В честном поединке ты бы убил меня, однако ты не пойдешь втихую резать меня, как тот мясник из Углича. Ты не из той породы, да и сам я уже не тот болезненный мальчик. Я так легко не лягу на закланье. Я не… Он поперхнулся воздухом, закашлялся. Кожа его посерела, вздулась жилка на лбу, взгляд стал безумным, нечеловеческим. Дыхание его хрипло срывалось с оттопыренных губ. Он оттянул ворот рубахи, словно тот душил его. Конь под ним забеспокоился, вздернул голову с прижатыми ушами, стал озираться по сторонам. Морок прошел, как появился. Самозванец судорожно сглотнул, оттер лоб ладонью. Мутные капли пота стекали по его лицу.       — Нет, я совсем не тот, — невнятно пробормотал он и крепче вцепился в поводья, возвращая коня в подобающий сбор.       — Тебе не здоровится, государь? — спросил я с запозданием.       — Солнце в голову ударило, не стоит беспокойства, — по–ребячески отмахнулся он и вновь выехал из общего строя. Странное состояние его не укрылось от других, на меня обернулось несколько человек. Мосальский, отследив путь Самозванца, бросил на меня суровый взгляд, в котором читались одновременно вопрос и угроза. Я держался невозмутимо, но по вискам катился холодный пот. Из–за пустых, отныне несбыточных мечтаний я подставил верность свою под сомнение. Если так дальше пойдет, не сносить мне головы. Отныне я не позволял себе грезить о смерти Самозванца, даже наедине с собой. Смириться с тем, что он жив, оказалось сложнее. Тула приветствовала нас многоголосием колоколов. На подъездах в город собрались толпы, люди толкались, давились, пытаясь вылезти вперёд и хоть одним глазком взглянуть на «царевича Дмитрия». Прежде я не бывал в этом городе, и никто здесь не знал меня в лицо. Однако, взирая на эту встречу, я с гнетущим чувством думал о Москве. Столица помнила мой зимний триумф при Борисе, а теперь я вступал в неё под знаменами Самозванца. Звание первого воеводы камнем тянуло вниз. В просторном тульском кремле мне определили прекрасное место недалеко от покоев самозваного царевича, окна мои выходили на узкую речушку, пролёгшую в низине близ древних стен. Напрасно я надеялся, что вековая крепость смирит безудержный нрав безродного царька и заставит его вести себя по величию сана. Куда там. Самозванец даже не сменил польского платья на русское. По коридорам несся как на пожар, на коне не догонишь, приходилось окликивать его, и тогда он с недовольством останавливался.       Более всего я не выносил его манеры общения, а говорил он со всеми слишком запросто. И если тот же Мосальский или мой братец Васька принимали это, то я из последних сил сдерживался, чтоб не одернуть его. Этот бесноватый юнец вечно шутил, смеялся вопреки моему угрюмому молчанию, с живостью расспрашивал о Москве, о внутреннем мире дворца, обсуждал возможность штурмовать Кремль, если Годуновы начнут противиться. Я отвечал кратко, не распыляясь на пустые слова, и он с большим вниманием выслушивал меня. Это льстило, в отличие от тех моментов, когда он спрашивал моё мнение о вере, о народе, о затянувшихся распрях с Литвой, о словесных науках, в которых я не бельмеса не понимал. Он не дозволял уйти от ответа, пристал ко мне, как репей, будто ему друзей среди ляхов и опальных бояр не хватало. Во время застолий он насильно тянул меня в общую беседу, хотя давно стоило понять, что я не питаю к тому страсти. Казалось, он попросту издевается надо мной. Так скоморохи для потехи учат медведей танцевать на задних лапах. Ненависть и раздражение мои росли с каждым днём. Я просыпался по утру и едва не выл от мысли, что опять придется служить при этом выскочке. Слава Богу, Самозванец отстал от меня со своей дружбой и принялся изводить безропотного Мосальского. Служба пошла легче. В Москве тем временем всё переменилось. Посланные Самозванцем Плещеев и Пушкин во всеуслышание прочитали грамоту на Лобном месте, откуда–то вытащили Шуйского и потребовали с него правды. И князь Василий, единоличный хозяин истины, объявил царевича Дмитрия живым. Вот так, легко и просто. Народ безумствовал. Фёдора Годунова с матерью и сестрой взяли под стражу, родню их пограбили, некоторых побили. Дорвались до боярских погребов, упились вусмерть и пошел такой разброд, что не дай Бог в тот день оказаться в Москве. Богатые хоромы Семёна Годунова сожгли дотла со всей утварью. Никто не пришел на помощь, и ему оставалось только рвать волосы, глядя на догорающее пепелище. От этой вести мне стало так хорошо, что я испугался своего веселья. Кругом творилась чертовщина, но может быть я сам стал бесом. А рыжий Сатана куражился в пьянящем вихре страсти. На третий день явилось посольство из Москвы. Я шел через двор к кремлю, когда въехала карета. Любопытство взяло меня, и я подошел ближе, как раз когда из неё вышли два человека. Первого я не знал, то был седовласый мужчина лет пятидесяти, усталый и скромный, богатая одежда сидела на нем не по плечу, но родовитая стать проступала в каждом его движении. Он в полголоса заговорил со слугой Самозванца, когда следом появился другой. Моложавый, полнотелый, преисполненный лоска и страха, который он нарочито прятал за гордостью. Хрипун Телятьевский. Зять Семёна Годунова. Первый воевода. Рука сама легла на сокрытую в ножнах саблю. Сталь пела о мести, и я любил эту песню. Совладав с собой, я неспешно приблизился к ним и смерил холодным высокомерным взглядом. Иных посланников от Москвы мы ждали, тех же Шуйских или Мстиславского, а это просто дрянная насмешка, едва ли не плевок. Дело здесь нечисто. — Пётр Фёдорович, к государю пожаловали князь Воротынский и князь Телятьевский челом бить, — низко поклонившись, доложил слуга. Телятьевский вздрогнул при виде меня, но тут же нахохлился петухом. — Я доложу о том, ступай себе, Антошка, — ответил я и обратился к посланникам московским. — Не больно вы торопились сюда, иные из дальних городов ещё вчера откланялись. Да и явились–то вы с пустыми руками. Уж точно к царю на поклон пришли, а не умыслили чего дурного? — Кто о чем, а ты всё об одном, Басманов. Тебе лишь бы дары да почести, да низкие поклоны, — елейно протянул Телятьевский. — А что до умысла дурного, то здесь ты снова первый. Не смог честной службой отличиться, так сразу перешел к тому, кто за иное награждает. — Сам ты отчего не с Годуновыми в остроге? Семён тебя так пестовал и холил, вон каким титулом одарил, а ты его оставил погоревшим. Достойный зять. Я зло осклабился, видя, как побледнел Телятьевский от упоминания его покровителя. Небось надеялся, что здесь никто не ведает об их родстве. — Зато ты достойный сын своего отца. За почести готов служить душой и телом. Особливо телом. Я с размаху ударил его. Нос хрустнул под моим кулаком, брызнула кровь. Телятьевский заголосил, схватился пухлыми ладонями за лицо. Князь Воротынский стоял в растерянности, не понимая, что произошло меж нами. Но мига не прошло, как старые привычки взяли своё, он приблизился ко мне и самым любезным тоном попросил сообщить о них царю. На Телятьевского он даже не глянул, верно и у него тот вызывал отвращение. Самозванца я застал в обществе католического священника, они оба склонились над тяжелой книгой, и названный царевич читал её с таким упоением, что не сразу обратил на меня внимание. Я доложил о посольстве из Москвы, Самозванец оживился, вежливо распрощался с патером и попросил того покинуть нас. Когда тот проходил мимо, я вскользь разглядел золотые латинские буквы на потрепанной обложке. Уж не зря ли поговаривали, что лжецаревич тайно принял католичество и нас хочет отдать под власть Папы? Чего бы иначе он таскал за собой это воронье. — Воротынский и Телятьевский? Опальный и приближенный, какой расклад, да обе карты мелкие, — про себя пробормотал Самозванец и вдруг пристально глянул на меня. — Пётр Фёдорович, отчего у тебя руки в крови? Где пораниться успел? Я запоздало увидел последствия нашего разговора с Телятьевским на своих костяшках, неловко натянул рукав кафтана, хотя смысла прятаться уже не было. — Телятьевский позволил себе дерзость и поплатился за то. Внемли мне, государь, тут дело нечисто. Они приехали вдвоем, без даров и грамот, раскаяния в них ни капли. Они здесь не для присяги, а для измены, а Телятьевский, если тебе неведомо, с Годуновыми повязан. В острог их нужно, а лучше на смерть. Краски схлынули со смуглого лица Самозванца. — Будешь мне указывать как послов принимать, Басманов? — низким дьявольским голосом спросил он. — А ты хоть на миг задумался, зачем Шуйские и прочие послали именно их, а не кого иного? Воротынский оказался в опале при Борисе, ему здесь нечего бояться, а вот Телятьевского ради тебя отправили на закланье. Я знаю, что меж вами произошло, слухами земля полнится, не утруждай себя рассказом. Теперь послушай внимательно, никакого зла я им не учиню, ибо я в грамотах своих клялся не припоминать служение Годуновым всякому, кто на службу ко мне пойдет, и я на том стоять буду. — Но это западня! — Это испытание. Бояре опасаются мести за войну со мной, им не нужен новый Иван Васильевич или Борис, им по душе блаженный Фёдор. И если сегодня я брошу в тюрьму Телятьевского, то завтра против меня встанет вся Москва. И всё ради чего? Ради твоей гордыни, воевода? Впервые я видел его во гневе. Огненные брови сошлись на переносице, заиграли желваки. Не знай я кто он, и впрямь принял бы за сына грозного царя. — Держи свои счета при себе, придет время, и они будут оплачены сполна. А сейчас прикажи позвать донцов. — Донцов? Но как же московское посольство? Лисья улыбка растянула его губы. — Казаки пришли раньше и прежде немало голов сложили у меня на службе. С какой стати я пущу вперед тех, кто принял меня уже победителем? Я опешил от такой наглости. Что за странный человек. Только что отчитывал меня за гордыню, чтобы теперь оскорбить столичных послов дерзким попранием чинов. Однако, признаться, сердце моё наполнялось ядовитым мёдом от мысли, что Телятьевский будет принят после казачьих шельмецов. Обе встречи с послами прошли спокойно. Донцы были, как всегда, шумны и преданы, а московские всеми силами стремились сохранить лицо. Воротынский взял разговоры на себя, битый же Телятьевский тихо шмыгал сломанным носом и затравленно косился по сторонам. Самозванец, ласково встретивший казаков, с князьями вел себя холодно, строго взирал на них с трона властным ястребиным взором. При всем своём неуёмном характере, он умел придать себе величественный вид и произвести впечатление высокородного человека. Чего стоили только его руки, белые и изящные вопреки пройденным боям. Они двигались будто отдельно от остального тела, крепкого и несуразного. При правильном костюме даже лицо его казалось не столь уродливым. Москвичи удалились в большой досаде, хотя цели своей они добились. Самозваный Дмитрий принял их присягу и обещался скоро явиться в столицу, дабы править ими, хотели они того искренне или нет. Вечером ко мне заявился Васька, взбудораженный, весёлый, как после вина. — Свершилось, Пётр! — торжественно заявил он с порога. — Государь повелел ехать в Москву, готовить всё к его прибытию. Настало наше время, брат, настало! Он с чувством хлопнул меня по плечу и принялся бродить по моим покоям, не в силах устоять хоть на миг. — О чем ты толкуешь, бесноватый? — нарочито пренебрежительно спросил я, словно речь шла об очередных увеселениях. Меж тем ревность взметнулась во мне огненной волной. Отпустив послов, Самозванец отослал и меня, заперся с Мосальским и братьями Бучинскими в палатах и долго вел с ними совет. То ладно, они состояли в его свите издавна, но с Васькой мы были равны. Как вышло, что его посвятили в тайну в отличие от меня? Не стоило обнажать своего неведения. Сводный братец наигранно изумился, не скрывая при этом самолюбования. — Ты не знаешь? Дмитрий Иванович решил судьбу Годуновых. Назавтра мы с Мосальским и Шерефединовым отправляемся в путь. Удивительно, что ты не едешь с нами. — Государь послал меня в Серпухов ждать его прибытия. — В Серпухов? Господи помилуй… Проси его разрешения ехать в Москву! Проси непременно, хоть на коленях! Другого такого случая не представится! Одним ударом ты и преданность свою докажешь, и с Годуновыми поквитаешься. Жаль наказали нам царевну Ксению не трогать, уж я бы с ней… Волчьи огни в его взоре озарили ужасный замысел. Они едут убивать царскую семью. Присягая Самозванцу, я знал, что обрекаю на гибель Фёдора, виновного лишь в одном — в незрелости. Но знание не смягчило удара. Кровь замерла, сковались льдами мускулы. — Государю виднее, где мне быть, — пробормотал я, пряча взгляд. Васька презрительно оскалился. — Да он просто понимает, что тебе духу не хватит задавить Борисова выродка. Или сомневается в твоей верности. А ты и рад в стороне стоять. Не дело это, Петрушка. Сейчас отмолчишься, потом уж поздно будет, Дмитрий поймет, каков ты на самом деле. — И каков же я? — Любимец Годуновых. И всем о том известно. Мрачной скалой я навис над братом, тот дерзко вздернул подбородок, а меж тем жилка на его шее мелко дрожала. Ему всегда хватало смелости на слова, но стоило пригрозить расправой, как он сломя голову бежал прочь или бил исподтишка. Годы службы только озлобили его низкую душонку. — По царскому приказу я бы не только Годуновых, но и тебя удавил вот этими руками. По своей же воле в цареубийцы не пойду. Безмолвный гнев обуял Ваську, словно я отвесил ему пощечину или, того хуже, плюнул в лицо. — Так оставайся и не ропщи потом, что первым при государе будет стоять Мосальский! Он вызвался на дело прежде всех. — Если этот Дмитрий жалует за подлость, то он не заслуживает иного слуги. Смех задребезжал средь расписных стен. — Пётр, а сам–то ты как его милости добился? Мне нечего было ответить, но и Васька не осмелился продолжить свою мысль. Мы стоили друг друга.       На другой день каждый отправился в свой путь. Поначалу ехали вместе. Помимо Васьки и Мосальского в Москву направился человек, которого я никак не ожидал увидеть в самозванческой свите да и вообще в живых. Шерефединов. Седой лис, ему впору вымаливать место в Царствии Небесном, а он всё норовил войти в фавор к новому царю. Меня он поначалу не узнал, но стоило прозвучать моей фамилии, как он весь оживился, полез ко мне с воспоминаниями о днях минувших. О покойном князе Голицыне он не обронил ни слова, зато про отца и деда я наслушался довольно, хотя и не желал того.       На подъездах к Серпухову мы расстались. С тревогой глядел я в удаляющиеся спины, всё высматривал Ваську, то ли боялся, что он надменно усмехнется на прощание, то ли что снова позовет с собой. Предчувствие ошибки першило в горле. Возможно, мне не суждено долго ликовать в Москве. Известие о смерти Фёдора и его матери ударило громом. Они не могли остаться в живых, их кровь стала ценой покоя, но всё же что–то изнутри содрогнулось во мне. Я ненавидел Семёна Годунова, ненавидел многих из их рода, но не царевича с царицей. Сколько раз я видел их, сколько раз Борис мельком допускал меня во внутренний мир своей семьи безмолвным наблюдателем. Фёдор мог стать великим царём, дай Бог ему больше времени на учение и пару спокойных лет освоиться на троне. Его покойный мягкий лик, белый и прекрасный, являлся мне беспрестанно теперь, когда я знал, что он мёртв и более я не увижу его во всем цвете царственной юности. Мне чудилось, что я убил его своими руками и дрожь колотила меня. Пред сном я забывался в вине. Следом за печальным известием в Серпухов прибыл Самозванец, и мы пошли к Москве. Он и словом не обмолвился о гибели Годуновых, точно не слышал о том или не предавал значения. Но его молчание, его угрюмая задумчивость свидетельствовали об ином. Удивительно, я думал застать его ликующим, теперь никто не стоял меж ним и престолом, но может в столице случилось что–то ещё, о чем он не желал говорить.       20 июня мы вступили в стольный град. День выдался солнечный, ясный, погода разрядилась, как девка на выданье. Только вдали, у кромки неба застыла траурная туча. С самых подступов к столице навстречу царскому поезду шел разный люд, все в лучших одеждах, с дарами, иконами, хлебом–солью. Они кричали добрые пожелания Самозванцу, и тот ласково отвечал им. В самом городе яблоку негде было упасть, даже крыши домов трещали под тяжестью народа, словно плодоносные деревья в урожайный месяц. Били в литавры музыканты, гремел колокольный перезвон над церквями, и сердце каждого стучало созвучно с небывалым торжеством.       Самозванец был хорош, вот право слово, хорош. Роскошное бело–золотое платье и сверкающие украшения из самоцветов искупали все недостатки его грубой внешности. Величественный, как истинный самодержец, он гордо восседал на своем тигровом коне, шкура которого на солнце пылала неистовым пожаром. Не человек, дух огненный на огненном же коне.        Непрошенная радость охватила меня, вскружила хмелем. Я уезжал изгнанником и возвратился победителем. Я первый воевода при царе Дмитрии Ивановиче. Вы все, кто ликует его появлению, кто гнет спины и не может сдержать слёз блаженного счастья, вы все радуетесь мне, ибо я меч в его руке, я тот, кто открыл ему врата московского Кремля. Я первый после помазанника Божьего, даром, что он всего лишь счастливый самозванец.       Я вступал в царствие Дмитрия Первого.