Евангелие от Басманова

      Венчание Дмитрия на царство прошло согласно чину. Он не стал дожидаться сентября, как поступил Годунов, и, что более удивительно, не стал соперничать с ним в роскоши. Куда подевалась его сорочья тяга к пышным церемониям, украшениям, платьям, дивным процессиям, поражающим размахом и мимолетностью? Его воцарение, как и его жизнеописание, должно было превзойти самые смелые сказки, а на деле удивляло скромностью. Мне неведомо, отчего Дмитрий изменил своим привычкам, после приезда инокини Марфы я не говорил с ним с глазу на глаз, свои приказы он передавал через других, а сам метался по всему кремлю степным ветром.       В следующий раз я увидел его уже в Успенском соборе средь сладкой ладанной дымки и золотого сумрака древних. Венчали его новой короной, заказанной Борисом из немецкой или датской земли. От обилия адамантов она сверкала северной звездой в руках патриарха Игнатия, смотреть на неё было больно до слёз. Вот только на рыжей голове Дмитрия она смотрелась неуместно холодно, куда больше ему подошла древняя шапка Мономаха, которую водрузили на него в Архангельском соборе среди покойных царей прошлых лет. Патриарх возвестил: «Аксиос!», и я затрепетал от силы этого слова.       Достоин. Воистину достоин.       За праздничной литургией последовало большое пиршество. Вся столица гуляла и праздновала на широкую ногу. Новых злословцев не появилось, а старые не могли выдавить из себя ни слова, ничего не омрачало всеобщую радость. Я строго следил за порядком и не мог в полной мере насладиться торжеством. Принимал милости от царя, а сам украдкой оглядывал всех и каждого из присутствующих. В каждом мне виделся враг, только братья мои да Татищев, вернувшийся из посольства на Кавказ, давали отдохновение сердцу.       Прознав любовь молодого государя ко всякого рода диковинам, Татищев явился на пир в богатом черкесском платье и преподнес в качестве одного из даров изогнутый нож, щедро украшенный каменьями. Он тактично умолчал, что нож сей предназначался царевичу Фёдору, которому сосватали одну из черкесских княжон, и нож передал её отец в знак доброй воли. Дмитрий радушно принял Татищева, они некоторое время говорили о далеких горных княжествах, полных опасности и подлинной доблести. Как всегда, Михайло добился расположения за считанные минуты. Я по–доброму завидовал ему, бойкому и говорливому, ловко соединявшему в себе непринужденность и хитрость. Мы только кивнули друг другу, после долгой разлуки да и при таком скоплении народа я не знал как заговорить с ним.       Я молча пил, стараясь не перебрать с вином. С самого въезда в Москву я не покидал пиров раньше царя, а ложился спать лишь убедившись, что ничего ему не грозит. После суда над Шуйским новых заговоров не зачиналось, бояре уверились в своем влиянии на царя, успокоились, смотрели на Дмитрия уже не насторожено, а снисходительно, как на венценосного недоросля. Особенно важничали Нагие, возвратившиеся в столицу царские родственнички. Им пожаловали лучшие чины, имущество, отнятое при годуновских расправах, и сверх того даровали разные милости, отчего они страшно возгордились собой. Особняком от них держалась инокиня Марфа, теперь пребывавшая в Вознесенском монастыре. Я всё ещё не знал, что думать об этой женщине. Прими она предложения Мосальского, я бы не тревожился, а теперь голову ломал о том, что руководило ей тогда в Тайнинском. Её замешательство, её пустое выражение лица, её неожиданный всплеск чувств. Единовременно она казалась мне набожной дурой, поверившей в воскрешение сына, и тонким игроком, ведущим неведомую мне игру.       Братья не разделяли моих тревог и утопали в вине и радостях. Вся Русь замерла в иступленном, доведенном до предела ликовании, и только я немым созерцателем стоял поодаль. Чужой на всеобщем празднике.       На той же неделе я получил прекраснейшую из наград. Голову Семёна Годунова, а также полторы сотни человек его челяди. Тех побили по дворам, за Семёном же мне пришлось ехать в небольшое селение близ Москвы. Там в грязном, кишащем крысами остроге я встретил своего давнего врага. Он вжимался в угол, таращился как недобитый зверь, его руки слепо ворошили гнилую солому в поисках забытого ножа. Сначала я подумывал убить его своей рукой, но взглянув на этого жалкого царедворца, худого, дряблого, лишенного стати и гордости, омерзение взяло меня. Вот этот червь смел распоряжаться мной. Смеялся мне в лицо. Отдал холопом своему зятьку. Теперь он был недостоин коснуться даже моего сапога. Я приказал посадить Семёна Годунова на кол. Государь бы не одобрил этого, но он обещал мне его жизнь, и теперь моя воля решала всё.       Семён кричал так, что ещё несколько часов в ушах звенело. Ворочался, вертелся, пытался спрыгнуть с кола, однако деревянное острие всё глубже и глубже вонзалось в его тело. И вдруг мучения его оборвались. Жалкая туша соскользнула вниз, и кол пронзил его до самого рта, разорвав шею и половину лица. Стихло. Минут десять я взирал на изуродованный труп и пытался пробудить в себе заслуженное счастье. Но внутри зияла сырая пустота. Я шел к этому мигу три долгих месяца, куда же пропала моя радость, моё заслуженное ликование?       Суета сует.       Отзвучали последние звуки торжества. Жаркое, удивительно ветреное лето медленно подходило к концу, по вечерам в спину уже дышали первые холода. Природа тепло истлевала, но не омрачённое ничем солнце сияло всем и каждому. И речь не о небесном светиле.       Дмитрий, теперь уже полноправный царь, взялся за правление страной, как брался за правление лошадью: со всей молодецкой удалью и азартом. Не было собрания Думы, на котором бы он не присутствовал, и всегда ему хотелось действовать, говорить, допытываться до бояр, которые и смотреть–то на него прямо не могли. Их раболепие его раздражало, и назло он предавался самым безумным замыслам, только бы расшевелить их. Так ему взбрело в голову построить на Москве Академию наподобие Краковской, чтобы учить в ней детей боярских и княжеских разным мирским наукам.       — Да и вам, дорогие бояре, не помешало бы в соседних землях уму понабраться, — подзуживал Дмитрий, вальяжно раскинувшись на троне.       — Да когда ж нам, государь, столько дел… — раздавался ему в ответ смущенный бубнёж.       — У меня в походе время находилось, а у вас в миру не достает? Нет бы за учения взяться, только и знаете, как животы набить да спать завалиться после обедни. Ох… — вздыхал молодой царь нарочито громко. — Что ж мне с вами, тёмными, делать–то?       Да, скромность не числилась среди его добродетелей, но упрекая других в необразованности, он не бахвалился попусту. Разум его несся вперед всех. Стоило только прозвучать трудному вопросу, как он тут же разрубал его ловким ответом да с таким видом, будто его спросили о цвете неба. И если прежде меня раздражали его павлиньи щеголянья, то теперь я открыто наслаждался ими. Закостеневшему кремлёвскому мирку давно не хватало огня, а боярам — ретивого пастыря.       Кроме мирского учения Дмитрий жаждал войны, и этот разговор радовал меня больше всех. От басурман покою не было сколько я себя помню, укрепление границ помогло ослабить урон да и только. Не разрушишь осиного гнезда — так и будут летать и жалить. Замысел похода Дмитрий унаследовал от прошлых царей, но ему хотелось большего, чем просто взять Крым. Он грезил завоеванием Константинополя, победой над турецким султаном и освобождением всех христиан из–под власти полумесяца. Прости Господи, когда он первый раз заикнулся об этом, я поперхнулся воздухом. Идти против мусульманской громады — дерзость, граничащая с самоубийством, люди ещё не оправились от голода и недавней заварухи, а ему уже новую войну подавай. Но будь я проклят, если душа моя не возгоралась вдохновением.       Когда речи об учении придавали облику Дмитрия вид светлый и умиротворенный, то речи о походе обращали всё его существо в чистое пламя. Казалось, сейчас он вырвется из душного зала, вскачет на бравого коня и бросится на юг, лихой и дерзкий. Его горячность пугала бояр, на их робкие протесты он отвечал жестко, словно плетью стегал. Потом успокаивался и сглаживал удар, но скоро всем стало понятно: от своих идей он не отступится.       Что там мне обещали братья Голицыны? Ручного царька, угождающего своим благодетелям как радивый служка? Пусть любуются теперь своим творением.       И если бы его своенравие оставалось среди дворцовых стен… Однажды я выехал из кремля в послеобеденный час, когда все отошли ко сну и до раннего вечера дел не предвиделось. Мой путь лежал через базарную площадь, шумную и оживленную в любое время, кроме дремучей ночи. Люди шли с богомолья, останавливались переговорить меж собой, поделиться свежими слухами и тревогами. У церковных стен притаились бедняки, богомольцы, юродивые, набежавшие со всех уголков страны в надежде на милость нового государя. Отдельно от них держались монахи, посланные своими обителями на поклон к царю, их темные фигуры облепили все торговые ряды, шли бойкие споры о цене, о товаре. Особенно шумели у моего знакомого купца, возившего ткани из других стран. Завидев меня, он призывно замахал рукой.       — Пётр Фёдорович, будь гостем! Смотри, какие диковинки мне подвезли, нигде таких не сыщешь.       — То же мне, диковинки, последний бродяга таким бы срам побрезговал прикрыть, — фыркнул черноризный старец. — А цену задрал, будто из царской сокровищницы утянул! Сбрасывай.       — Да куда ещё сбрасывать? По миру пойду, отец честной!       — А за жадность да лживые слёзы свои по смерти мучиться будешь. Вот что, сторгуемся на трёх рублях за аршин, а я впишу тебя со всеми сродниками в синодик.       — Ты видал, малый? Нашел дурака, золотой атлас за три рубля продавать! В Литве, поди, не так дела делаются, там знают толк в хорошем товаре.       Он обратился к какому–то молодому шляхтичу, притаившемуся в тени его лавки. Я собирался поехать дальше, в новом платье я не нуждался, как вдруг ветер донёс звон голоса. Знакомого насмешливого голоса.       — Твоя правда, добрый человек, там твои ткани забрали бы ясновельможным панам без всякого торгу, а вот в этой могла бы ходить сама царская невеста.       — А я что говорю! Слыхали?       — Ещё б мы польских свистунов слушали. Там каждый первый встречный пан–раду, а разбирать начнешь, тот беглый холоп, тот казачок донской. Нет, хозяин, нас на таком не проведешь. Три рубля и по рукам.       Торговец вновь принялся браниться с монахом, а я меж тем пытался выглядеть шляхтича средь чернецов. Как назло, он стоял ко мне спиной, голову его покрывала шапка с длинным красным пером, но я чувствовал, нутром чувствовал, что не ошибаюсь, и от того мне делалось дурно. Наконец монастырские, не добившись уступки, ушли, переругиваясь меж собой как стая встревоженного воронья.       — Вот ты спрашиваешь, какое житие у нас? — разошелся торговец. — Да вот такое! В Москве оскорбляют, надурить пытаются, на границе налогами обирают, уже и пожалеешь, что вообще сунулся. Видят, собаки, добротные ткани, так изволь им в карман золотой положить, не меньше, или не пропустят. Всё самое лучшее себе забирают, до Москвы невесть что довезу и слава Богу. Веришь, нашел шелк, золотой ниткой шитый, на солнце сиял — ну чудо Божье! Думал, в Троицу свезу, попрошу за деток моих да жонку молиться, в голод их не стало. Отняли, негодяи! Не пожалели, ироды, над слезами моими смеялись, чтоб им пусто было!       Расчувствовавшийся торговец утер лицо платком. Я спешился и подошел так близко, что различал каждый узор на платье иноземца.       — Чего же государю не пожалуешься? — спросил шляхтич. Пот проступил у меня на висках. Лучше бы я ошибся.       — Да чего ему до моих дел ничтожных? При Борисе сколько челобитных подал, всё впустую.       — Так нынче новый царь. Ты обратись к нему, может чем и подсобит.       — Новый, старый — толку–то? — цепкий старческий взгляд быстро окинул юношу, словно отрез на продажу. — А ты часом не при царе служишь? Ваш брат, говорят, крепко за него ухватился.       — Ну что ты! — мальчишеский смех колокольчиком разнесся по площади. — Куда мне до царя!       — Жаль, а так словечко бы замолвил, — вздохнул торговец и только тогда заметил меня. — Пётр Фёдорович! Проходи, проходи. Ты уж прости, заболтался с гостем, не приметил тебя, отец родимый.       — Ба! Прославленный воевода Пётр Фёдорович Басманов! Вот у кого стоит заступничества искать, — обернулся ко мне юноша и заговорщически подмигнул смеющимися синими глазами. — Первый человек при государе. Верно я говорю?       Сукин сын. Он нисколько не смутился моему присутствию, оно его только позабавило.       — И правда… Пётр Фёдорович, не прими за дерзость, поговори с государем! Совсем жития честным купцам не стало, а ты меня знаешь, я в долгу не останусь. Гляди, какая парча алая! За любую цену уступлю, только помоги.       — Хороша, — Дмитрий нежно провел по ткани рукой. — Возьми, Басманов, тебе к лицу будет.       Покупка вышла мне в копеечку. Торгаш не будь торгашом, если свою выгоду упустит. Расплатившись, я поспешил догнать Дмитрия, ушедшего уже к другой лавке. Коня при нём не было, и мне пришлось вести своего под уздцы.       — Как прикажешь это понимать, государь? — озираясь по сторонам, едва слышно прошипел я. Дмитрий беспечно пожал плечами.       — А что тут понимать? Гуляю, дышу свежим воздухом, Москвой любуюсь. Во дворце сейчас всё равно скука смертная, такой храп стоит, хоть из пушек пали. Вот объясни, вам что, ночи мало? Столько часов впустую тратить, когда можно делом заняться.       — Нельзя так! Царю среди черни гулять, по лавкам торгашеским отираться, а узнай кто, позору не оберешься! А, не приведи Господь, случится что…       — Басманов, прекращай, я не младенец, уж как–нибудь себя сберегу. В лицо меня не узнают, а бить и грабить средь бела дня никто не возьмется. Уж поверь мне, я не впервой ухожу.       — Как не впервой?! — я спросил слишком громко, и несколько человек с любопытством обернулись к нам. Действительно, Дмитрий, ряженый шляхтичем, их мало волновал, зато моя фамилия пошла шепотом по устам.       — Не кричи так. Да, не впервой, я и в Туле гулял, просто ты не заметил.       С каждым новым откровением седых волос на моей голове становилось всё больше.       — Госуд… Кхм. Прошу тебя, оставь эту пустую затею. В кремле других потех довольно.       — Вот именно, что там потехи, — хмыкнул Дмитрий и на ходу подкинул монетку нищенке. — А здесь подлинная жизнь моего народа. Оглянись, Басманов. Забудь хоть на мгновение о своих делах и посмотри в эти лица, проживи их тяготы, их страхи и надежды.       Не знаю, что виделось ему в тупых коровьих рожах горожан, но я не видел ничего. Толкотня, трёп, торг, причитания, плач, ругань. А он на каждого встречного заглядывался с таким умилением, будто родное дитя встретил. Дурак, ей–Богу, дурак. Не знаю, как Ивану Васильевичу, а Фёдору–блаженному он точно брат.       — И всё равно прошу тебя, одумайся. Случись что, как нам без царя?       — Спасибо за заботу, Пётр Фёдорович, но я не отступлюсь. Не могу жить вдали, кормиться вашими рассказами и править наслепо. Не дело это. Давай лучше вместе гулять? И тебе спокойно, и мне весело. Ты, поди, Москву как свои пять пальцев знаешь.       — Чего ты Мосальского с собой не взял хотя бы… — проворчал я, смущенный его просьбой.       — У Василя шуба больно примечательная, а без неё мой бедный зимородок и шагу не ступит. Ну, пойдем, я знаю тут одну лавчонку со сладостями, таких даже у нас не подают!       Господь Всемогущий. Отказаться, не обидев государя, я не мог, да и страшился за него, дурного, так и пристрастился шляться с ним по городу вместо заслуженного отдыха.       В столице меня хорошо знали, пришлось тоже рядиться в иноземное платье и по–иному зачесывать волосы. Бороду укоротил, а то она едва на грудь не ложилась, и Дмитрий без зазрения совести потешался над ней. Первое время сам себя в зеркале не узнавал, хотя не сказать, что перемены произошли дюже разительные. Похудел что ли? Лицо какое–то другое стало. Татищев, увидев меня, аж на месте замер, оглядел с головы до пят и сказал с насмешливым прищуром: «Ну и красавец ты стал, Петро. Прям завидный жених. Кто же будет новой воеводинкой?» Я неловко отбрехался. Воеводинка, как же, при таком неугомонном государе мне до самой смерти неженатым ходить.        Вместе с Дмитрием я разъезжал по городу и в ближних окрестностях, государь совался всюду, куда глаз глянет, часами выискивал украшения для новых хором, которые только начали возводить на обломках Борисовых, болтал без умолку, смело, легко, и даже самые настороженные купцы невольно поддавались его обаянию, мягчали, как масляный брусок на солнце. Знали бы они с кем разговор ведут, на месте бы слегли.       Много времени мы проводили вдвоем за неспешной ездой возле реки. В такие минуты я забывался, память подбрасывала далекие воспоминания о юности, о наших временах с братьями. Мне не хватало их, особенно Андрея, он не прижился в столице, с Иваном и Васькой я виделся украдкой, всю их свободу забрали семьи. Я так и не навестил могилу Ивашки. О матери знал, что она жива и не желает покидать дом, где провела столько лет, хотя Васька настойчиво звал её к себе. Думая о ней, я видел пред собой мрачное, изрезанное морщинами лицо, слышал, как сухие губы произносят ядовитое «весь в отца» и растягиваются змеиной пастью. Она не справлялась обо мне, не звала к себе, верно, прослышав о моем переходе к Дмитрию, и вовсе отреклась. Помри она тем летом, я бы и на похороны её не поехал, плевать, что там люди скажут.        Священное Писание наказывает почитать отца и мать своих, но я ненавидел тех, кто кровью и плотью сплел меня. Стоило ещё при Борисе испросить разрешение сменить фамилию, теперь уж поздно, она намертво присохла ко мне.       Я завидовал Дмитрию. Они с царицей Марфой жили душа в душу, и дня не проходило, чтоб он не навестил её в монастыре. Часами пропадал у неё в келье и возвращался всегда в добром настроении, печалился только, что иночество не позволяет им жить под одной крышей. Наверно, так выглядит любовь меж матерью и сыном: мирная, понимающая, всепрощающая… А может и нет её вовсе, любви этой, один обман. Наказано Господом любить, вот люди и притворяются, что любят, пока сами в то не уверуют. А мне того не дано, паршивый я притворщик.       — Ты не устал, Басманов? Совсем смурной едешь, — подловил меня Дмитрий посреди подобных размышлений.       — Нет, государь, думаю, какое ещё место тебе показать. Я в Москве не свой.       — Разве ты не здесь вырос?       — Нет, только родился. Юность у Голицыных провел, потом с князем по городам ездил. А как на службу пошел, уже не до прогулок стало.       — Ну ты даешь! От такого города в четырёх стенах запираться! — воскликнул он и любовно окинул взглядом ближние просторы. — Где я только ни бывал, а только здесь себя истинно живым чувствую. Будто через душу, как ветер, проходят и люди, и дома, и церкви, и соборы, и реки, и деревья и всё, всё, всё! Я в Москве…       Он зажмурился и, сладко вдохнув мягкий августовский воздух, замолчал в наслаждении. Мне стало завидно. Вот бы и я мог таким глупостям радоваться, глядишь, жизнь бы иначе пошла. Блаженны нищие разумом, как говорится.       — А ты совсем не помнишь детских лет? До Голицыных.       Я насторожился. Разговор склонился не в ту сторону.       — Нет, не помню.       — И даже отца?       — Мне два года было, многое там упомнишь, — раздраженно бросил я, пришпоривая коня. — Вернёмся, пока нас не хватились.       — Ужасно, не помнить своего родного отца… Я своего тоже не помнил, но, знаешь, едва коснувшись его гроба, я ощутил его, совсем как живого. Как будто он осенил меня крестным знаменем и двумя перстами коснулся моего лба, благословляя на царство. Это ни с чем нельзя сравнить, такая благодать на душу сошла… А твой отец где похоронен?       — Не знаю, нигде. Оставим это, государь, о чем–нибудь другом спроси.       Но он больше ничего не спрашивал, и до самого дворца пребывал в раздумьях. Я день злился, пока голову дела не заняли, а там и позабыл вовсе.       Зря.       На первой неделе сентября мы отправились загород на охоту. День выдался погожий, солнечный и свежий. Решили идти на оленя, их довольно развелось в государевых угодьях. Выбор был дивный, прежде мы били зайцев или охотились с птицей, но Дмитрию хотелось большего.        Перед лесом пустили собак, а сами неспешно направились в чащу. Привычные разговоры уступили вдумчивой тишине, приходилось вслушиваться в каждый шорох, вглядываться в каждую тень. На широкой развилке мы разделились, я удостоился чести ехать рядом с царем, как Мосальский и юный князь Хворостинин, новая забава государева. Татищев, Бучинские и остальные поехали иной дорогой. Собака, ведомая псарем, взяла след, взвилась, потянула нас в изумрудный сумрак. Кони с трудом пробирались сквозь бурьян. Стоило спешиться, тем более что лошадь мне досталась нервная и дюже строптивая. Я уже изрядно с ней намучился, аргамаки хоть звери красивые, но толку с них мало, одни хлопоты. Мне по духу наши, пусть низкорослые, зато крепкие, степенные, слушаются каждого касания, а эти что, горячая кровь да нежная кость. С нарастающим нетерпением я предвкушал, когда государь наиграется вдоволь. Желая поразмяться перед главным действом, он лениво подбил из лука несколько тетеревов, а сейчас поигрывал рогатиной и пристально оглядывался по сторонам.       И вот хрустнули старые ветки. В расщелине между деревьев мелькнула рогатая голова. Я понять не успел кто и откуда выстрелил, как вдруг моя дурная лошадь сорвалась с места. Повод выскочил из рук. В последний миг я ухватился за гриву, но поздно, эта дрянь понесла меня не разбирая дороги. Ветки били по лицу, словно сотня безжалостных палачей. Я не мог разлепить век. Все силы отдал, чтобы удержаться в седле. Ругался так, что никогда не отмолюсь. Без толку. Вихрь унес меня.        Неожиданно лошадь дернулась, встала на дыбы, завизжала пронзительным голосом, а следом за её визгом раздался низкий утробный рёв. Грива выскользнула из рук. Я грохнулся оземь. Удар оглушил меня. Голова гудела, обрывки мыслей и образов раздирали её изнутри. Тьма мельтешила, кувыркалась с роем алых звёзд. С трудом я приподнялся, разлепил веки. Мир шатался и плыл, не сразу удалось различить бегущую прочь смутную тень — мою проклятую лошадь. А затем я узрел то, что испугало её.       Медведь. Огромный разгневанный медведь. Он шел на меня, скаля кривые желтоватые зубы. Я обмер в ужасе. Ноги не слушались меня, всё тело обратилось в кусок неповоротливого битого мяса. Ноздри обжег резкий запах зверя. Мне только и хватило сил закрыть голову, когда когтистая лапа взмыла над ней.        Когти рассекли мою плоть. Брызнула горячая солёная кровь. Дыхания не осталось. Кричал я или нет — не знаю. Я даже не сообразил, что сейчас умру. Слишком всё быстро, слишком странно.       Вновь медведь разразился рёвом и, встав на задние ноги, замахнулся. Я приготовился к новому удару, весь сжался, понимая, что это не спасет меня. Кровь заливала лицо, текла прямо в распахнутый рот. Я кожей чувствовал близость этой свирепой громады, которая уничтожит меня, разорвет в клочья, как тряпичную куклу… И вдруг зверю вторил человеческий вопль. Но кричал не я.       Два голоса слились воедино. Треск веток или костей. Глухая мятущаяся поступь. Теперь медведь стенал от боли. Его голос дрожал в моём животе. Раздался тупой грохот, словно кто–то с высоты бросил мешок зерна. Миг — и тишина. Шелестящая лесная тишина. Шаги. Тихие, человеческие. Голос. Я не мог разобрать слов, всё закрыла собой боль.       Чужие руки убрали мои от лица.       — Басманов! Посмотри на меня, живо! Ну же, всё позади, всё кончено.       Молодой взволнованный голос. Почему я подумал об Ивашке? Почему мне захотелось обратиться к незримому человеку как к моему покойному братцу? Что за предсмертное наваждение… Насилу я разлепил веки. Надо мной склонился Дмитрий. Лицо его, плечи, грудь — всё покрывала тёмная, как дёготь, кровь.       — Как ты? Цел?       — Не знаю… Лошадь сбросила, — тяжело прохрипел я и попробовал подняться. От первого же движения рука моя запылала огнем. Пониже локтя её распороли глубокие рваные борозды, кровь лилась из них беспрестанными потоками прямо в траву. Быстрым движением Дмитрий огладил мою голову. Его белые пальцы в моих черных спутавшихся кудрях. Я не припомню, когда кто–нибудь касался меня так. Мутным взором я следил за ним. Сердце разрывалось в грудь, приходилось напоминать себе о дыхании.       — Других ран вроде нет, — пробормотал он. — Не двигайся. Дыши и говори что–нибудь. Что угодно, что первое в голову придет, только не теряй сознания. Ты меня понял, Басманов?       Он поднялся на ноги и зачем–то стал снимать с себя кафтан.       — Я ведь приказал говорить, — строго повторил он. Даже при смерти я не смел ослушаться его. Чёрт самоуправный.       Забормотал что–то. О том, что никогда прежде не видел медведя. Князь Голицын учил нас, если вдруг столкнемся с ним в лесу, то нужно притвориться мёртвым. Бежать прочь нельзя, догонит и зашибет. Медведица, особенно с детенышем, опаснее всего будет, такая бьётся насмерть, будь ты хоть богатырём. В детстве я любил представлять, как дерусь с медведем. Может из–за этих забытых мечтаний купил себе медвежью шкуру, когда получил награду от Бориса, да так и не придумал, что с ней делать, до сих пор в сундуке лежит. Шкуру, к сожалению, продавали без головы. Хотя оно и к лучшему, редкостно уродливый зверь.       С последних слов Дмитрий засмеялся. Он уже скинул зипун, и стоял предо мной в рубахе. Ухватившись за край рукава, он резко дернул и оторвал его по самое плечо. Присел рядом прямо на окровавленную траву, взял меня за руку, осторожно, стараясь не бередить раны, освободил её от одежды.       — Продолжай говорить, Пётр. Здорово рассказываешь.       А я не мог говорить, такое у него было лицо. Глаза яркие. Будто небо смотрит на тебя. Хмурые огненные брови. Эти его дурацкие родинки. Веснушки. Я не знал, что у него есть веснушки, ещё и так много. Их хотелось смахнуть с щёк, как налипший песок. Губы. Приоткрытые. Окровавленные звериной кровью. Хорошее лицо. Я бы смотрел и смотрел на него. Коснуться бы, но я не мог даже пальцем пошевелить. Царёныш…       — Пётр, очнись. Тебе нельзя засыпать.       Что ещё я успел рассказать, пока он заматывал мою рану рукавом от своей прекрасной рубахи? Что никогда не получал серьёзных ран в боях. Что никогда не сдавался в потасовках и победить меня удавалось, только забив до потери сознания. Что князь забирал меня, хрипящего и сплевывающего кровь, а я всё равно рвался в бой. Он никогда не ругал меня, просто качал головой.       Кровь пропитала ткань насквозь. Дмитрий туго затянул узел на повязке. Как легко и ловко у него всё получилось, сразу видно, опыт. Я спросил об этом. В том странном помутненном состоянии язык мой развязался, как у пьяницы. Но от разговора вправду становилось легче, голова прояснялась, я вспоминал то, чего даже не помнил.       — Я много странствовал один, бывал средь разных людей, в разных передрягах, так и научился. Даже яд умею отсасывать, — объяснил Дмитрий, одеваясь. Я попросил рассказать об этом, но он покачал головой и снова приказал мне говорить. Кажется, я успел выболтать всю свою жизнь, прежде чем нас нашли. Почему–то я расстроился, когда к нам выбежала собака и оглушительно залаяла, призывая своих поводырей. Мне помогли взобраться на лошадь, Дмитрий каким–то образом заставил её опустись наземь и подняться, когда я уже сидел на ней. Он умел зачаровывать лошадей. И не только их.       Всю дорогу до селения он ехал возле меня, взволнованный, резкий, глаз с меня не спускал, а я, дурак такой, даже не додумался поблагодарить его за спасение. Он убил медведя рогатиной. Поверженного зверя тащили за нами по земле. Собаки истошно лаяли на него. Посмели бы они хоть пасть раскрыть, будь он живой?       Лес уходил во мрак.       Я проспал до полудня следующего дня. Тело страшно ломило, каждое движение давалось с трудом. Повязку, наложенную Дмитрием, сменила чистая, обработанная вонючей мазью, от которой страшно зудела кожа. С постели мне подняться не дали, пришлось есть прямо там. Позже меня навестил государь. Быстро справился о моем самочувствии, а затем бросился описывать свою битву с медведем. Делал он это столь восторженно и поэтично, что рассказ его мог соперничать с битвой Самсона и льва. Я слушал и запоздало стыдился своих пустых откровений, брошенных в помутненном рассудке. Хорошо, черт не дернул попомнить Добрыничи, когда я неистово желал смерти тому, кто спас меня.       А ведь Дмитрий сам мог погибнуть.       Холодный озноб прошиб меня от этой мысли.       — Напрасно ты рисковал собой, государь. Я того не стою, — сказал я, когда Дмитрий последним словом расправился со зверем. Вдохновенный задор слетел с его лица. Молодой царь нахмурился и строго глянул на меня, словно я нанёс ему смертельное оскорбление.       — И это твоя благодарность, Басманов? Что же, я должен был стоять и смотреть, как тебе дерёт медведь? Потешное зрелище, ничего не скажешь.       — Царю не положено подставлять голову за раба.       — Чушь! Всякий царь обязан быть первым защитником своим поданным, а если он прячется и трясется за свою жалкую душонку, то он не стоит ни единой отданной за него жизни.       Господи, да где он таких высоких идеалов понабрался? Уж точно не в Литве, там бы ему быстро растолковали что к чему. Да и наши таким глупостям не учат, разве что какие–нибудь блаженные старцы, одной ногой стоящие в Царствии Небесном. Ох, горе на мои ранние седины.       — Без меня царство будет жить и процветать, а без тебя всё обратится в смуту, — отчеканил я и тут же спохватился. — Я благодарю твоё милосердие, государь, но больше не делай так.       — Без тебя я буду всё равно что без правой руки. И не думаю, что мне дадут время овладеть левой, — Дмитрий болезненно скривил губы, отвернулся, смахнул свои мысли, словно докучливых мух, и поднялся. — Ладно, набирайся сил, воевода. Раз препираться со мной можешь, значит всё хорошо будет.       Сразу после его ухода я опять провалился в сон. На ноги встал на следующее утро, заставил себя двигаться, разгонять застоявшуюся кровь по жилам. Переусердствовал, на повязке выступила кровь. Лекарь молча перевязал меня. Раны мои заштопали, будто прорехи на рубахе. Да, шрамы останутся уродливые как грех, а, впрочем, кому на них смотреть.        Царь с остальными вновь отправился на охоту, и я был предоставлен самому себе. Не зная, чем заняться, я просто сновался по округе. Знакомые просторы государевых охотничьих угодий. Разнотравные луга, покрытые цветами и бурьяном, исполинские леса, серая лента далёкой реки. Чудное состояние охватило меня, то ли тревога, то ли предвкушение чего–то. Кровь волновалась, мысли скакали, как зайцы, и каждый раз непременно возвращались к тому смутному разговору.        Сейчас в первозданном спокойствии вспоминалось всё. Как ловкие пальцы смахнули с моего лица пряди, коснулись шеи там, где трепещет жизнь, огладили колкие щёки. Как Дмитрий держал меня за окровавленную руку, и до чего нелепо огромной и несуразной она показалась в его белой ладони. Вылитая звериная лапа, такая же грязная и тяжелая. Его плечо касалось моего, пока мы сидели под вековым деревом, ожидая подмоги. Он отпустил меня, только когда к нам вышли люди. Это было самое долго прикосновение, дарованное мне человеком. Вспомнились и дрожащие резные тени на его взволнованном лице. Тёмная синева серьёзных глаз. Он следил за каждым моим дыханием. Боялся ли кто–нибудь за мою жизнь? Хоть когда–нибудь? На память приходила моя одинокая болезнь после похорон Дарьи. Ивашка. Никому не было дела до меня. Кроме него.       Тоска, горькая до зубного скрежета, отравила душу. На четвертом десятке жизни я осознал, насколько одинок. С малых лет почитал себя свободным человеком, независимым и волевым, способным вырваться из любой беды без чьей–либо помощи. Я не нуждался ни в ком и в этом заключалась моя сила. Теперь казалось, что я жил в лишении и голоде. Человек, не видевший света, не тоскует по нему. Не знавший солнца, не клянет холод.       Единожды получив прикосновение и сердечный разговор, я возжелал большего. Но как? Если за столько лет не появилось у меня близкого друга, то быть может и не дано. Может, мне это и вовсе ненужно, вдруг это временная блажь, вроде зова плоти, который можно утолить с первой подвернувшейся девкой. Немного подождать и пройдет, пройдет. Всё обязательно проходит. Возвращаясь обратно, я пересекся с царем и его свитой. Они ехали навеселе, громко болтали и смеялись, слуги везли в небольшой тележке ворох птичьих тушек, псари вели изможденных собак. Дмитрий не заметил меня, слишком увлекся разговором с Ивашкой Хворостининым. Только когда меня окликнул Татищев, Дмитрий повернул ко мне голову.       — Басманов! Вчера мертвец, сегодня боец! — воскликнул он и через миг ехал уже рядом со мной. Лицо его раскраснелось от долгой езды, он весь пылал довольством. На губах моих сама собой выступила улыбка. Так иногда улыбаешься утомленному солнцу на закате, подставляя всего себя его тёплым лучам.       — Твоими молитвами, государь, — ответил я и смутился. Кто б стал за меня молиться по доброй воле. Тем более царь.       — Рад, что Господь услышал их. Ты право напугал меня, когда спал беспробудным сном два дня к ряду. Вроде ни жара, ни увечий серьёзных, а дремлешь как медведь в берлоге. Прости, неудачное сравнение. Хотя, готов поклясться, не скинь тебя лошадь, ты бы того мишку голыми руками поборол.       Он говорил и говорил, и я с радостью слушал его, пока остальная свита смотрела искоса на нас.       День отшумел, вечером устроили прощальный пир. Жаркое из фазанов вышло просто превосходно, жирная солоноватая шкурка и мягкое разморенное мясо подходили под крепкий брусничный мёд как ничто иное. Я ел с жадностью, какой давно не знал, замарал руки жиром по самые плечи, а бороду — сладким хмелем. И чем тяжелее становился живот, тем легче — душа. Думалось, вот это стоящая жизнь: хорошо спать, ездить на охоту или просто на прогулку, разговаривать с достойными людьми, есть и пить со вкусом и всё это среди первозданной необъятной природы.        Грядущий день мерк пред днем настоящим.       Мы сидели до самой зари, позабыв, что утром пора трогаться в обратную дорогу. Только когда кончился весь мёд и иссякли разговоры, стали нехотя расходиться. Я по старой привычке вызвался проводить Дмитрия до его покоев, хотя здесь ему ничто не угрожало и компанию ему мог составить тот же Мосальский или Хворостинин. Последнего моё радение не обрадовало, а когда Дмитрий распрощался с ним, его бледное, по–детски округлое лицо залилось злой краской.        У самых дверей государь вдруг схватил меня за плечи, знаком приказал наклониться и прошептал заговорщически:       — Пошли на реку! Не могу спать в такую ночь, слишком много сил, слишком хорошо. Давай, Басманов, пойдем. Потом в Думе отоспишься. Что мог я сказать, когда его медовое дыхание опаляло моё лицо, а глаза сверкали летними звёздами? Тяжело вздохнул, будто в сомнениях, и ощутил запах его кожи, сладковатый и терпкий, такой молодой. Так хорошо пахло только в храме на Яблочный спас. Сон теплился у меня под веками, в горле замер зевок. И всё же я согласился на эту ребяческую затею. Он или другого товарища себе найдет, или один отправится. С него станется. Оглашенный же.       Из терема мы вышли тайными ходами. Всё селение до последней дворовой собаки пребывало во сне. Вдали уже зачиналось утро, а над головами нашими тяжелым сводом застыла тёмная звёздчатая синева. Пожухшая трава пестрела каплями росы, у реки клубилась парная дымка. Воздух, напоенный влагой, можно было пить, как родниковую воду. Тихо скрежетали насекомые, ухнула мимолетная сова. Дмитрий шел уверенно, словно при свете дня, я чуть отставал, под ногу уже попалось несколько крупных камней и ухабов, я за малым не упал.       Наконец мы ступили на крутой берег. Узкая косая тропинка вела к самой кромке воды, иного пути вблизи не наблюдалось. С лёгкостью горной косули Дмитрий спустился по ней, спрыгнул на серый песок и хвастливо обернулся на меня. Я застопорился. Ловкостью я никогда не отличался, а тут ещё и мягкая земля крошится под ногами, и пьяное тело кренится во все стороны, никак не удержишь равновесия. Молодой царь ждал. Я собрался с духом и ступил на тропинку. Сделал шаг, второй. Уже уверился, что не столь страшен черт, и тут пятка моя соскользнула, и я спиной проехался до самой реки, как на санках.       Я не ушибся да вообще отделался гневным возгласом и песком во всех местах. Над рекой пронесся смех, будто ямщик колокольчики рассыпал по серебряной дороге.       — Медведь ты косолапый, Пётр Фёдорович, вот право слово, — сказал Дмитрий и протянул мне руку. Я с благодарностью принял её, хотя мог без труда подняться сам. Задержал его ладонь в своей дольше, чем стоило. Не знаю, что на меня нашло, видно спьяну соображать медленнее стал. Но вот пальцы его выскользнули. Мою кожу порезал холодный речной ветер и на душе вдруг стало так тоскливо, будто помер кто.       — Ну что, до того берега и обратно? — задорно предложил Дмитрий. Я обомлел. Мне казалось, что мы просто пройдемся вдоль реки, встретим солнце, но уж никак не будем нырять в ледяную воду. Ещё и течение здесь бурное, не смотри, что гладь зеркально ровная.       — Захвораешь, государь, не время для купаний, — возразил я. Дмитрий снисходительно глянул на меня.       — Себя побереги, коль здоровье не позволяет, а меня радости не лишай, — ответил он и проворно стал раздеваться. На мелкий белый песок пали кафтан, зипун, сапоги. Я бы хотел отвернуться да не мог. Оставшись в одной исподней рубахе, Дмитрий зябко поежился на ветру, повел плечами, как сокол крыльями, и пошел к реке. Вот что за человек неугомонный. Против такого и заговоры заводить не нужно, сам справится.        Наскоро я снял с себя одежду и бросился вслед. Не дай Бог течение унесет его, как первого сына Ивана Васильевича, тоже, кстати, Дмитрия. Волны врезались в мои босые ступни, и многого мне стоило не отпрянуть назад. Будь это банный день, я бы прыгнул не задумываясь, нет ничего лучше студеной воды после жаркого пара, от которого тело плавится воском, но я продрог до самых костей едва дойдя до реки.       Склонившись над волнующейся гладью, Дмитрий обдал меня ледяными брызгами. Кожа моя в мгновение вздулась мелкими гусиными мурашками.       — Не робей, воевода! Будешь так стоять столбом, околеешь совсем! — крикнул он и нырнул с головой. Проплыл чуть ли не до середины реки, вынырнул, смахнул с лица мокрые липкие волосы и поглядел на меня, поплыву или нет. Вечно мне приходилось догонять его во всех безумствах. Я перекрестился, вдохнул побольше воздуха и бросился в воду.        Всплеск. Зубы свело от холода. Я беззвучно охнул. И тут тело взяло своё в жажде выжить любой ценой, руки быстро стали загребать воду, вперед, к тому берегу. Чистый лёд скользил сквозь пальцы. Голова одубела. Истошно колотилось сердце, пробивая грудину как молот. Но с каждым движением огонь возгорался внутри меня. Под кожей разлилось тепло, стало спокойнее, уютнее.       Когда доплыл я до Дмитрия, река казалась мне летней купелью. Я с наслаждением погрузился вглубь, дождался, пока заколет под ребрами, и проворным движением взмыл вверх. Каким чистым и ясным стал разум мой! Я глядел на заутренний покойный мир новым взором, с наслаждением дышал полной грудью. Собственное тело вдруг стало легче, плавнее, раны блаженствовали в успокаивающем хладе. Слетела проклятая повязка. Река и небо слились в одно, и я плавал среди звёзд и бледного полумесяца. Сам не зная почему, я закрыл глаза, и мгновение стало полнокровным.       — Хорошо? — тихо спросил Дмитрий. Под водой его ноги вскользь задевали мои, словно юркие крупные рыбы.       — Хорошо, — выдохнул я.       Неспешно мы доплыли до противоположного берега, много времени это не заняло, река оказалась совсем узкой. Вернулись к тому, на котором оставили свои вещи. Солнце подняло рыжую макушку над горизонтом и бросило первые лучи на речную рябь. Оно не грело, и мы, околевшие на ветру, натянули одежду на мокрую кожу и поспешили к терему. Весь путь прошли молча, как тут говорить, когда зуб на зуб не попадает. Ещё одна история, принадлежавшая только нам двоим, легла в сокровенный ларец памяти. Драгоценность, которую никто не в силах отобрать у меня.       Мы заперлись вдвоём в его покоях, Дмитрий приказал принести чистое платье для меня и подать завтрак. Не знаю, что подумали слуги, когда увидели нас в столь ранний час мокрыми и дрожащими, а, впрочем, не их ума дело. Главное, чтобы языки за зубами держали, если они им ещё дороги. Не дождавшись, пока принесут новую одежду, Дмитрий заставил меня скинуть мокрую и закутаться в одеяла. Озноб бил меня, сколько бы я ни растирал плечи, руки, бока. Речной хлад не желал отпускать меня из своих объятий.       Переодевшись в сухое, Дмитрий подошел ко мне и увидел моё жалкое состояние. Не удивлюсь, если он слышал, как стучит моя челюсть.       — Прости, что утянул тебя с собой. Ты прав, не подходящее нынче время для купания, — смиренно признал он, садясь рядом со мной на постель. — Давай помогу, ты так продрог, заболеешь ещё.       Жар бросился мне в голову от заботы в его голосе. Я принял слова его за шутку, запротивился, стал отвираться, что не холодно мне вовсе, не стоит беспокойства, я бывал и в худших передрягах. Зима в Новгороде–Северском вон какая крепкая выдалась, а я и дня не прохворал. Холод мне нипочем. Шкура у меня звериная, а это так, блажь, сейчас пройдет.       — Басманов, не заставляй меня приказом смирять тебя, — устало протянул Дмитрий и вдруг зло сощурился. — Иль зазорно тебе принять помощь от меня?       — Помилуй, государь, если оскорбил тебя. Однако это уж слишком. Не по чину тебе надо мной хлопотать.       — Господь наш Иисус Христос не побрезговал омыть ноги ученикам Своим, и тем подал нам всем пример. Дозволь же мне последовать Ему, — с серьёзным выражением ответил он. Не смея поднять головы, я обреченно кивнул. За последние полчаса я свыше сотни раз пожалел, что решил пойти за ним. Я не понимал его поступков, его мыслей и оттого чувствовал себя прескверно, словно рыба на суше. Оставалось только повиноваться его безумной воле.        Дмитрий стащил с меня одеяла, подобрался со спины и стал растирать мои плечи быстрыми широкими движениями. Жар его ладоней проникал мне в кожу, и мышцы, одеревеневшие от холодно, медленно расслабились, смягчились, по ним прошлась горячая нега. Я закрыл глаза, весь отдался дыханию, стараясь не думать, что моего обнаженного неприглядного тела касается царь всея Руси. И всё же стыд пылал на моих щеках и шее, иссушал язык и глотку. Как может быть так хорошо и дурно одновременно?       Каждому прикосновению этих рук я предпочел бы удар плетью.       — Согрелся? — спросил Дмитрий, приблизившись ко мне настолько, что я спиной ощущал его пылающее здоровьем тело.       — Благодарю, государь, — глухо ответил я, сглотнув сухой ком в горле. На плечи мне легли одеяла. Дмитрий ловко спрыгнул с кровати, потянулся, звонко хрустнув суставами, вновь подсел ко мне. Замерло неловкое молчание. Я чувствовал себя обязанным что–то сказать и не знал, что именно.       Год назад жизнь была совсем иной. Моего нагого тела касались только руки продажных девок, когда те слишком забывались. Хватало одной пощечины, чтобы они присмирели и бездвижно лежали, давясь слезами, пока я удовлетворял свою мужскую потребность. И я не чувствовал стыда, когда творил с ними всякое, хотя иногда бес мутил меня, и я дозволял себе такое, что потом меня неохотно пускали в блудилища. Теперь же простые прикосновения какого–то мальчишки породили во мне смятение. Я силился напомнить себе, что он самозванец и по сути своей мало чем отличается от девок, торгующих телом. Он всяко ниже меня, человека своего имени и рода. Он должен служить мне, а не я ему.       Изо всех сил я призывал старую ненависть себе в помощницы, но куда проще призвать к жизни мертвеца. Зачахли последние угли, пепел развеяло время.        Увы, я действительно признал этого безбородого юнца своим царем.       Принесли платье для меня, а затем и завтрак. Горячий сбитень отвлек от размышлений и придал сил, я окончательно пришел в себя. Ели мы в полной тишине, что шло против обычных шумных трапез моего государя, но сегодня ему попался неудачный собеседник. Я попросту не знал, какой разговор будет ему приятен, за общими застольями я подавал голос, только когда речь заходила о великих войнах прошлых лет. Сомневаюсь, что об этом стоило говорить после всего произошедшего. К счастью, Дмитрий вел себя так, словно тишина была ему в радость. Молчание расслабило меня, когда он, быстро насытившись, прервал его неожиданными словами:       — Знаешь, Басманов, там в лесу, ты много говорил о князе Голицыне. Он сделал великое добро, тем что вырастил тебя и твоего младшего брата, помяни Господи душу его, как своих родных сыновей.       Внутри меня всё оборвалось. Сразу два ножа вонзились в размякшее сердце с лютостью убийц. Покойный князь, Ивашка… Зачем он вспомнил о них? Ничего же к тому не шло.       Смутная догадка засвербела во лбу. Нет. Он же не мог… О Господи.       — По собственной судьбе я изведал, что иной раз сторонний человек может стать роднее кровного. Я сам рос среди чужих, как пасынок, лишенный матери, отца… — Дмитрий печально улыбнулся. — Но также я ведаю силу крови, её зов, влекущий нас к родным гробам и в отдаленные земли ради единственного прикосновения. Ради принятия. Пётр, ты помог мне вернуться в отчий дом, и я хочу отблагодарить тебя добром за добро. Это было сложнее, я ожидал, однако я разузнал, что стало с твоим отцом, Фёдором Басмановым. Он…        — Не смей.       Таким голосом проклинают, клянутся отомстить во что бы то ни стало, отдают приказ о казни. Но не отвечают царю. Нечто первородное, полное гнева и позора восстало во мне. Прошлое вернулось с запахом выпивки и отзвуком глумливого смеха. Только теперь я не мог бежать прочь сломя голову.       Дмитрий обомлел. Кубок в его руке дрогнул, и багряные капли пали на стол. Первой мыслью было свернуть ему шею. Второй — заколоть себя ножом, прежде чем новые откровения поразят меня.       — Что ты сказал, Басманов?       — Я не хочу знать, что стало с моим отцом, и прошу тебя, государь, сохрани эту тайну подальше от меня, если ты действительно хочешь отблагодарить меня за верную службу.       Каждое слово приходилось вырывать из себя раскаленными щипцами.       — Я не понимаю тебя. Отчего ты гневаешься? Это же твой отец, он…       — Замолчи! Я умоляю, ни слова! Нет у меня отца, и никогда не было!       Впервые я повысил голос вне службы. Я почти кричал. На царя. И хотя я сказал «умоляю», это был приказ. И смертельная угроза. Царский кубок с тихим стуком опустился на обагренный стол.       — Что ж, Басманов, тогда я тебя больше не держу, — страшно тихо сказал Дмитрий. — Ступай, мне нужно собираться.       Выходя из покоев, я зашиб слугу, подошедшего к двери. Его сдавленные стенания неслись вслед за мной. Возможно, я отбил ему почки или печень, когда пинком убрал его в сторону. Впрочем, какая разница. Мои мысли заглушали этот жалкий скулеж.       Рано или поздно Дмитрий узнал бы поганую тайну моего рода, во дворце довольно болтливых доброхотов, но я надеялся, ему хватит ума держать свои познания при себе. Напрасно. У него что на уме, то и на языке. Ещё и благими намерениями прикрылся, прямо сама непорочность. Добром за добро отплатить решил, ой ли. Уж не ведёт ли он со мной жестокую игру, что кошка с мышью? Вот только не по зубам игрушку себе избрал.        Я пережил трёх царей. Изживу и четвертого.