Два сердца мантикоры

Дни тянулись вслед за днями. Бессмысленная, казалось бы, череда, а ведь прошла всего неделя. Но для маленького человека, у которого закончились все методы убийства времени уже на второй день, это было подобно многолетнему заточению. Его бедро успело более чем зажить. Лекарь даже сумел заверить юношу, что у него не останется ни малейшего шрама. И это была одна из тех немногочисленных причин, которые способны были вызвать его улыбку. В последние дни такое было особенной редкостью. Но было то, что волновало старого лекаря намного больше, чем простые колотые ранки. Его молодой господин был самым приветливым человеком, которого только можно встретить. «Новый день всегда несет новые невзгоды, не забудь улыбнуться этому дню, все-таки он пришел не просто так» - эти слова говорил всегда тот. И доведись вам встретить этого человека на улице, вы бы непременно заметили, как всё вокруг невзначай озаряет теплым солнечным трепетом. Но, взглянув на небо, вы увидите тучи, а вот взглянув на того самого юношу, вы увидите его лучезарную улыбку, сияющую ярче всех фонарей. Вы увидите маленького мальчика со свечой в руках, пламечко которой было теплее огня жаровень. И вы увидите совсем живой огонек, готовый выхватить из объятий темноты любую из улиц этого города. И только приходя домой, мерцающее смехом тепло гасло в темных коврах на стенах, не оставляя за собой ничего, лишь бледность впавших глаз. Каждый его день в этих стенах не мог начинаться с улыбки, но, если только, с крохотной веры. А после утром брат, по своему обыкновению хмурый, сидел напротив него, неторопливо доедая завтрак, и напоминал, что юноша слишком провинился на днях, чтобы он мог позволить ему гулять, даже если бы и по саду. И тогда ему оставалось только ждать, пока братец насытится, чинно встанет из-за стола и направится по своим делам. Уходить с завтрака раньше старшего брата он не имел права. Потом он и сам поднимался, зная, что дальше его ждет только духота спальни. Он пытался спасти себя от скуки. Он обещал самому себе, что на этой мрачной земле молчаливой работы брата, понуро снующий слуг и завешанных кафесс, он никогда не станет ее частью. Он обещал себе быть ветром, когда как вокруг него были лишь камни. И он разбавлял темноту вокруг светлыми красками на холстах. Вся его комната была уставлена полотнами всех возможных размеров, а он, сидя на балконе, старательно восстанавливал в памяти каждую колосинку на тому чудесном августовском поле, что было неподалеку от поросших мхом руин старого форпоста. Или небо над опустевшей пристанью, находившейся вдалеке от основного порта. То небо, что смогло расцвести самыми прекрасными цветами, тонко сшивая нитью облаков синеву ночи и солнце, мерно тающее в волнах, пока видимый свет, словно пламя от свечи, горел где-то в глубине моря. Он прекрасно помнил тот день, когда много лет назад гулял с братом по бедестену. Проходя мимо сотен самых разных прилавков, маленький мальчик все чаще норовил остаться рядом с одним из них, разглядывая бесчисленное множество выставленных вещиц. От пестрых шелковых платков и до маленьких глиняных зверьков, внимание мальчишки притягивало абсолютно ко всему, но он со всех сил старался не сильно отвлекаться от дороги. Не потеряться на огромном рынке, когда его брат несся вперед быстрым и размашистым шагом, было крайне трудно. Но вдруг ребенок останавливается как вкопанный. Напротив его очей возвышается прекрасный горделивый дворец. Тот, что он видел много месяцев назад, когда они с братом только перебрались в этот город. Малыш остолбенел, смотря на картину, стоящую на двух приземистых коробах. Его взгляд быстро словил смуглый сухопарый мужчина. Он усмехнулся, глядя на несдерживаемый детский восторг, и эта усмешка утонула в его густых темных усах.  – Моему юному господину так понравился пейзаж Басу? – спросил он тогда с непередаваемо теплой улыбкой. Это была одна из тех улыбок, которые забираются под кожу и очень долго греют тебя отголосками памяти. Это было что-то совершенно не связанное с семьей, но такое родное… Мальчик быстро закивал в ответ. Он хотел рассмотреть каждую деталь вытянутой картины, оставить в своей памяти каждый из красочных штрихов. – Ой, дяденька, а что это за цветы тут внизу? – воодушевленно спросил ребенок, указывая на нежные белые очертания, обрамляющие весь нижний левый край. – Знаете, а я их совсем не помню. Мы только летом рядом с этим дворцом ехали, не было вроде же.  – Ну какой же это дворец, так, знатное поместье, - глухо рассмеялся тот. – ну что же вы молодой господин, это кухонная сторона поместья. Дорога с другой стороны, понятно почему вам цветов не было видно. Травники называют их аквилегиями – эльфийскими цветами. Мальчик увлеченно вырезал в своей памяти тонкие лепестки, ажурным веером распускающиеся вокруг нежного бутона. В нем сразу же поселилась мечта побывать у того поместья еще раз, только для того, чтобы увидеть эти цветы в живую. Или нет, или ему хотелось высадить эти цветы в саду нового, недавно отстроенного собственного дома. В памяти ребенка как бы невзначай всплыли голые газоны с проплешинами из песка и земли, каменные мощенные дороги и весь этот вид предстал перед ним таким грустным, что ему тут же захотелось засадить всю свободную вокруг дома землю этим чудесным, будто бы призрачным, белым ковром. Вдруг до детского подбородка едва дотронулись чьи-то горячие и сухие пальцы. Художник слегка повернул его голову в свою сторону, но тут же опомнился, увидев замешательство напополам со страхом в по-детски круглых, больших глазах. Он спешно отдернул руку, стушевался и нервно протараторил: – Я извиняюсь, мой господин, я нисколько не хотел вас напугать. Я совсем забыл, что мне совершенно недозволенно вас касаться. Просто, мой юный господин, вы так прекрасны я не видел никого более очаровательного чем вы. Я всего лишь хотел сделать пару набросков, извините. О, извините меня! Паника художника поднималась все больше с каждым мигом. Он трясся и видимо уже был готов упасть перед мальчиком на колени, вызывая в свою сторону заинтересованные взгляды прохожих. Но тут его юный господин отошел от своего оцепенения, сообразив, что же произошло. Он звонко рассмеялся, глядя на страх мужчины. – И чего же вы трясетесь, дяденька? Попросили бы, я бы встал как вам надо. Только ненадолго, я много, замерев, не простою. – Ребенок все еще широко улыбался, когда художник расправил плечи с облегченным вздохом и уселся на свой табурет, хватая со стола какие-то скрепленные листы пергамента. – Я был совершенно прав. Мой господин самый чудесный человек, которого я только встречал.  – Мужчина не отрывал взгляда от него, пока его рука с грифелем летала над пергаментом, нанося все больше и больше штрихов. И сейчас, казалось, было совершенно непонятно, кто за кем увлечённее наблюдает. Художник, ведомый порывом запечатлеть светлую и невинную красоту ребенка, случайно оказавшегося чудом для воспаленного разума творца. Или маленький мальчик, впервые встретивший человека, настолько преданного своему искусству, что ребенок с уверенностью мог сказать – он никогда не встречал такого раньше. Он наблюдал как пергамент все больше покрывается фигурами, какими именно ему было не видно, но художник, кажется, был ими доволен. – Ой, дяденька, а я спросить забыл. – художник, услышав тонкий возглас, быстро перевел полностью сосредоточенный взгляд на свою маленькую музу, отложив пергамент. – Что такое, мой маленький господин. Я сделал что-то не так? – Взволнованно спросил он. – Да, –  Сделав тогда совершенно серьезное лицо, ответил мальчик. – ты так и не представился! – Вы сведете меня в могилу, мой господин, при чем в самом скором времени! Меня зовут Ишутья. Шадзу Ишутья. – сердце художника, забившееся от нового испуга, потихоньку возвращалось в прежний ритм. За пусть и небольшое количество лет работы он привык, что с господами нужно следить даже за тем как ты дышишь в их присутствии, маленький мальчик же в своей наивной простоте совершенно не придавал ни чему подобному значения, увлеченно продолжая разговор. – Скажи, Ишутья, почему ты рисуешь? – Я люблю прекрасное, мой юный господин, я всю свою жизнь посвятил тому, чтобы научиться видеть красоту во всем. И я стараюсь запечатлеть эту красоту как можно на дольше, разделив ее после со всеми, кто сможет оценить ее по достоинству, или, например, если у вас есть тот, кого вы любите, больше всего хочется сохранить каждый из моментов проведенный вместе с этим человеком.  – Художник, казалось, был безмерно рад разделить свои знания с ребенком, внимательно запоминавшим каждое его слово. Казалось, что для мальчика сейчас открыли новый мир. Приоткрыли глаза и позволили наконец увидеть то, что доселе оставалось недосягаемым. Картины вокруг теперь казались ему по-особенному яркими ведь они должны были быть благолепными настолько, что простой человек, пусть и художник, решил зарисовать их. Мальчишка потихоньку начал заливаться краской. Насколько же тогда красив он сам? Еще минуту помолчав и постояв в смущении, он все же задал такой волнующий его вопрос. –Дяденька Ишутья, а вы могли научить меня рисовать? Ты сказал, что рисовать нужно тех, кого любишь, – мальчик заливался краской все больше и под конец его, казалось, стало совсем не слышно. – я бы очень хотел нарисовать свою лошадь. Ты умеешь рисовать лошадей, дяденька?  Художник посмотрел на мальчика с такой теплотой, что тот мгновенно оттаял. Он достал из многочисленных коробов под собственным прилавком еще один лист пергамента и графит. Усадив мальчика, он принялся объяснять тому из каких фигур лучше будет вырисовать лошадь. Ишутья был человеком настолько вовлеченным и любящим свою дело, что это чувствовалось в каждом твердом, но донельзя аккуратном взмахе его руки, в каждом слове и каждой тонкой линии, которые он раз за разом наносил на лист. Когда они закончили с лошадью, мальчика заинтересовало рисование цветов, фруктов и всего остального, что только доводилось видеть ребенку за его недолгую жизнь. Лишь изредка прерываясь на покупателей, художник рассказывал ему все больше и больше, погружая его глубоко в тот неизведанный мир из красок, форм и теней. Когда их незапланированное занятие закончилось, уже смеркалось. Торговцы из соседних павильонов начали собирать, чтобы уходить. Художник опомнился как из глубокого забытья, он не заметил, как пролетел этот день. Мальчик готов был расплакаться, он вспомнил о брате. Впрочем, художник уже и сам был готов нести ответственность за свою оплошность. Его не взволновало, что маленький господин подошел к нему в одиночестве и после не волновало, что их урок никак не пытались прервать. Он повел господина домой. Брата тогда дома не оказалось, зато перепуганных слуг и нянек было полно. Оказалось, братец поднял весь дом на уши. И как его только не нашли раньше оставалось загадкой. Ишутья, наслушавшись рассказов о том, как зол был брат, спешно попрощался и ушел, минуя грех подальше. Маленький господин знал, выйти из дома ему теперь не светит ближайший месяц. Брат по возвращению оказался настолько разъярен, что перевернул половину мебели в прихожей при виде малыша, пока тот испуганно жался к софе. Зато на следующий день, один из слуг передал ему небольшое полотно с письмом. На картине в чудесном резном багете была целая россыпь аквилегий. Нежно-голубые, тепло-желтые и белые, они смотрели на мальчика с картины на фоне ясного голубого неба, они заставляли мальчика мечтать.  "Я знаю, что они вам понравились, маленький господин, я посмел подумать, что их изображение могло бы стать вам хорошим подарком. Никогда не забывайте о прекрасном… И.Ш."  Юноша вынырнул из воспоминаний, собственное детство казалось ему таким далеким, что в самую пору было бы его уже забыть. Он много раз после возвращался в ту часть бедестена, но ни разу больше не встречал художника. Он перевел взгляд с окна, в которое смотрел неподвижно все последнее время, на стену. Светлое дерево разбавлял нежный красочный всплеск, в нижнем углу которого красовалось лаконичное Ишутья Шадзу. Теперь же, помимо этого, под чутким наставлением юноши расцветали и другие картины. Тонкие кисти звуков сплетали чудесные узоры на уде или арфе. Он мастерски научился подражать птицам тонкими переливами струн. Играя на нейе, мальчик сумел петь подобно звонкому летнему дождю. Он сумел играть, подражая праздничной толпе или отдавая свою дань счастливой памяти о молитвах лесных соловьев. Он воплощал в музыке все те чувства, о которых ему строжайшим запретом наказали забыть. Однажды, в один из тех дней, когда его Эвтерпа вошла в свою полную власть, молодой мальчик-айваз, принесший ему обед, невольно заслушался и так проникся этой мелодией, что его господину пришлось воспитывать в себе тернистый талант к преподаванию. Впрочем, слуга учился быстро, через пару месяцев из-под его проворных пальцев уже начала литься музыка немногим хуже, чем у его молодого господина. Возможно, ему лишь немного не хватало плавности. Но этот угол сглаживался опытом механики, а значит и у юного арфиста все было только впереди. В то время, как он играл по новым и новым нотам, его возгордившийся ходжам пускался в танец по просторной комнате, сливаясь с музыкой настолько, что тело само двигалось в такт, юноша мог забыть о всех своих печалях.   В иные дни его одолевало нечто размеренное, застывшее и словно бы терпкое. Нечто неосязаемое, но очень тяжелое. Его одолевало желание к тишине. В такие дни он мог часами лежать на огромной кровати, обнимаясь с любимыми диванами или теми толстыми книгами, что он втайне от брата купил в бедестене у приезжих торговцев. Ради этих книг ему пришлось выучить те языки, на которых никогда не заговорят в его стране. Но оно окупалось в полной мере. Но даже все это в конечном итоге складывалось в череду однообразных дней, границы между которыми были настолько размыты, что все сливалось в один сплошной поток. Интерес терялся то к одному занятию, то к другому. В иной раз ему уже не хотелось ничего вовсе. Последним спасением в его одиозном заточении оставался сон.  Прекрасная пелена, в которую он так стремился попасть и как можно дольше из нее не выходить. Его собственные покои все больше напоминали ему клетку. Так и текли его дни всякий раз, как он разгневает брата. Но видимо сегодня небеса решили сжалиться над ним, старший братец с самого утра не показывался за пределами своих кабинетов, а секбаны не останавливали его на пути к саду, как это было при любой другой попытке. Неужели сегодня брат сменил-таки гнев на милость, позволяя сделать глоток воздуха. Редкость, однако. Только, зная его брата, такие редкости просто так не случались. Тот с самого детства излюбленной воспитательной мерой выбирал заточение. Прочные каменные стены казались ему надежными и мудрыми учителями. Но только, без конца запираемому здесь за малейшую оплошность, младшему брату они давно виделись его личной темницей. Он не видел в этих стенах защиты, давно уже не видел. Родными людьми для него были только старый лекарь Бай и мальчик-айваз, пристрастившийся засиживаться за его арфой. Но ни тот, ни другой, так же, как и он, не могли покинуть стен этого дома. Оттого данное ему сейчас подобие воли вызывало лишь настороженность. Юноша чувствовал себя змеем из террариума. Вроде дорога перед тобой свободна и открыта, но тут твой бравый путь преграждает прочное стекло. И пока ты пытаешься понять, что тебе помешало, веселая толпа, собравшаяся вокруг, смеется над твоим горем.  Но все же, за окном сейчас так тепло светит сентябрьское солнце и приветливо заливаются трелями птицы…… Будто в каком-то тревожном мороке он подходит к порогу дома. День сегодня удивительно ясный и картина, рисующаяся снаружи дома, выглядит как нельзя заманчивой. Это совсем не то, что смотреть в окно. Всего лишь шаг разделял его от вымощенных садовых дорожек, сквозь которые пробивалась яркая зелень газона. Настороженно и, будто бы испуганно, он шагает вперед. Первым делом, ноги сами несут его в сад. Несмотря на общие напряженные отношения со всем домом, в какой-то момент, ему даже удалось уговорить брата засадить сад аквилегиями самых разных сортов. Эта часть поместью была по особенному светлой отчего сотни тонких лепестков игриво сияли на солнце, нещадно одаряющем их своим теплом.   Но пройдя чуть дальше россыпь из его любимых цветов находит свой конец и начинается та часть сада, на которую выходят окна его брата. Здесь все отличается. От дневного солнца зеленую аллею загораживает стенами дома. Все пространство вокруг садовой тропы было высажено какими-то кустами. Темно-зеленый малахит листвы был аккуратно и структурно подстрижен так, что вся эта зелень создавала вокруг дорожки новый ряд стен. Где-то позади мелькали крупные бутоны расцветших белый гортензий, но даже они не могли разбавить всей этой аскетичной и давящей на разум картины.  Его брат был ужасно похож на эту часть сада. В своей неизменной холодной строгости он создавал вокруг себя такую тяжелую атмосферу, что хотелось только сбежать и как можно быстрее. Но куда ему бежать? Юноша шел и вспоминал поместье Басу, что когда-то свело его с художником. После, повзрослев достаточно, чтобы брат начал брать его с собой на встречи и приемы, он не раз бывал в том поместье. В садах Басу тоже были высажены подобные кусты, но они обильно разбавлялись буддлеями самых разных цветов, росписями пионов и причудливым рисунком тубероз. С благоговением мальчик вспоминал чудесный аромат, который стоял в том саду по поздней весне, когда все приходило в цветение. Пару раз, только ради этого, он сам напрашивался на прием в Басу с братом. Вспоминались ему и ковры диких медуниц, что росли в обилии в пролесках, возвышающихся на полях. Каждый день своей мнимой свободны он непременно сбегал в поля. Воля, пусть и такая ложная, проникала в легкие самым едким дымом, оставалась под кожей. Только она давала загнанному в угол человечку дышать полной грудью. Чувствовать каждое дуновение ветра, чувствовать себя единым с ним. Позволяла нестись по полю с этим воздушными потоками наперегонки, в конечном итоге сливаясь с ним в единое целое, замирая на короткие остановки, забегая в пролески, чтобы вскоре продолжить свой бег по полю. Или нестись галопом на верной лошади, которую мальчик лелеял с самого детства.  Один из тех пролесков был ему особенно дорог. Тонкие южные сосны и клены ограждали все, что находилось внутри надежнее любых стен. Этот пролесок, в отличии от многих других, не старались вырубить. Он стоял на нескольких крупных холмах. Выравнивать такую землю для возделывания было бы слишком сложно, так что крестьяне обычно обходили его стороной, отчего внутри было не встретить и души. Как бы ему сейчас хотелось очутиться там, вновь сесть на лошадь, приказав слугам ни за что не следовать за ним и сердечно заверив их в том, что он обязательно вернется до заката. Старший из секбанов восседал в самом просторном кабинете первого этажа. Быстро залетая обратно в дом, юноша пронесся по извилистым коридорам в поисках нужной комнаты и уже стоя на пороге выпалил: – Я вернусь до заката! – Нет, – не поднимая головы ответил ему грузный мужчина, перебиравший какие-то свитки. Наконец, под выжидающий взгляд своего молодого господина он наконец поднял на него глаза. – ваш брат снесет мне голову, не моргнув и глазом.  – Он отдавал сегодня приказ, чтобы я оставался дома? – сдаваться так просто парень не мог. Словно птица, наконец нашедшая как вылететь из клетки, он был готов вгрызаться в прутья, пока те не оставят от него ничего. – Я гулял в саду, никто из вас меня не остановил, а значит никакого приказа не было – И вы не боитесь, что, уехав сразу после разрешения, ваш брат может разозлиться заново? – перебивает его мужчина. – Я не могу больше здесь сидеть! Я скоро сойду с ума, как ты не понимаешь! – кажется, эмоции готовы захлестнуть юношу настолько, что на глазах уже выступают слезы. – Я все понимаю, молодой господин, – в глазах стражника читается жалость к нему, но и ничем не прикрыто низкопоклонство перед его братом. Тот самый пример, когда борьба между стремлением к моральному и жаждой материального, выливается в абсолютное бессилие перед выбором. – но все же… – Приказа брата не было, значит ты не можешь держать меня здесь. Не смей посылать за мной стражу, Яо! Я обещаю тебе, что вернусь до заката. – довольный своей крохотной победой мальчик радостно вскинул голову, но чуть погодя добавил. – Ну или несильно после него Еще раз неловко улыбнувшись старшему секбану, он выскочил из кабинета, направившись в сторону конюшен. Однажды, один из партнеров брата на его, кажется, пятилетие подарил ему замечательную белую лошадь. Она была одной из тех редких пород, которые все готовы отнести скорее к фантастическим видам, нежели к обычным лошадям. Жемчужная грива, которую слуги тщательно вымывали с маслами, струилась по мощной лощенной шее переходя в крупное плетение с серебряными косниками на концах. Она была быстрее и выносливее любых других лошадей, и намного прекрасней их. Брат даже как-то возжелал себе похожую, но ни на одном из рынков не смог найти торговца, который бы знал где такую достать. Прекрасная Е Гуан гуляла в просторном загоне, соединенном со стенами конюшни. Солнце красиво поблескивало в ее гриве. Завидев своего донельзя счастливого хозяина, она, кивнув будто бы в знак приветствия старого друга, чинно направилась в его сторону. Юноша, чью радость не сдерживало уже ничего, бросился ей на шею, почти прыгая от переполнившего его счастья. –Е Гуан, моя милая Е Гуан! Мы с тобой сегодня оправляемся в поле, слышишь милая. Я так по тебе скучал, моя милая Е Гуан, так скучал. Ты даже себе не представляешь. – лошадь послушно последовала рядом с ним в конюшню, смотря на своего счастливого хозяина такими умными глазами, будто понимала каждое его слово. Она тихонько толкнула его носом в щеку, видимо ей очень хотелось сказать: «я тоже по тебе скучала, неугомонный». Бережно седлая своего самого верного друга, сердце юноши заходилось приятной, предвкушающей дрожью. Аккуратно запрыгнув в стеганное седло, они вышли из высокой арки входа конюшни. Ему давно не требовалось вести поводья, лошадь знала сама куда им было нужно. Секбаны брата, неустанно стоящие на своих постах на главном въезде в поместье проводили его неодобрительными взглядами вслед. Мальчик знал, доброй половине из них давно осточертело сторожить его, как последнее сокровище, в то время как он никогда не был в опасности из вне, хотя отчаянно стремился ее найти. Широкая дорога, огражденная от мира плотным рядом раскидистых деревьев, со временем вывела их на большую дорогу в сторону города.  Е Гуан шла ровной быстрой рысцой, словно вместе с хозяином рассматривая давно знакомую дорогу. Их поместье находилось недалеко от города, который совсем скоро замаячил в поле зрения. Улицы встретили его приветливой тенью от домов. Это не было для него свободой, но недолгий путь по окраине словно становился ее неким ворожащим предвкушением, затягивающим своей собственной глубиной. Город всегда был непередаваемо живым даже на самом своем краю. Почти все ставни окон были нараспашку, заглянув в любое из них можно было столкнуться с жизнью столь простой, и в этой простоте невероятно очаровательной. Все торговцы, которыми город был переполнен, с раннего утра отправились на портовый рынок, но их дети теперь весело бегали по широким улицам в порывах своих игр. Город шумный и шумит он постоянно, не прерываясь даже глубокими ночами.  И чем ближе к центру и главным торговым улицам, тем громче он становился. Но даже здесь, на самом краю, играла музыка суматошных, спешащих в счастливое завтра будней. Крики детей и их беспокойных матерей, что изредка выходят из домов проследить, не убилось ли их чадо. Где-то заливались лаем собаки, а где-то вели рогатый скот к полям. Здесь была совсем другая жизнь, нежели в центре. Тоже шумная, но по-своему размеренная. Юноша часто думал: какого это, просыпаться и, открывая утром кафессы, видеть одну из этих улиц. Никогда не знать, что несет тебе завтрашний день, но отчаянно стремиться сделать его чуточку лучше, чем сегодняшний. Какого это: ставить своей главной целью просто перебраться жить ближе к центру, считая это вершиной своего успеха? В этих сумбурных размышлениях и шла вся его дорога, но с каждой минутой езды дома появлялись все реже, дорога становилась шире и солнце начало совсем вольно светить в глаза без всех тех настилов, что люди нередко натягивали между домами, стараясь скрыть улицы от палящего светила. Наконец, вокруг пути пролегло темной вспаханной землей. В полях, берущих свое начало совсем недалеко за городом, работали крестьяне. Темную кудрявую прядь сдуло с лица юноши легким порывом ветра. Он задумался о том, что ничего не было для него таким родным как этот ветер, как будоражащий вид вспахиваемых полей. Едва уловимый, оставшийся еще с летнего сенокоса, стойкий запах травы и полевого цвета. Чудесный аромат, дарящий то самое чувственное удушье и освобождающее голову от ненужных мыслей. Чуть призадумавшись, юноша пустил Е Гуан, на шее которой уже выступила испарина, галопом по твердой глиняной дороге. Лошадь тонко поймав настрой друга, тут же понеслась, ловя ветер, пока по лицу парня расплывалась такая счастливая улыбка. Он оказался именно там, где так грезил оказаться все последнее время. Одиноко идущие по дороге работники провожали удивительно счастливого человека добрыми улыбками вслед. Видимо, им тоже нравился этот день. Спустя чудесные декады минут, больше напоминающие полет, аккуратные и дотошно ровные поля сменяются пятнами. Начались земли, которые выкупили себе те, кто мог позволить только четверть поля, которое брали обычно господа, не располагающие поместьями, земли для которых вспахивались бы вокруг них. Тут даже люди, казалось, были суровее. Только вот счастливого мальчишку это не волновало. Лошадь бодро встряхнула головой на бегу. Ведь сейчас даже и нельзя было сказать кто любил эти поля больше: мальчик, дорвавшийся до свободы или свобода, заточенная в крепком конском теле, летящая по чарующему зову, что слышали только они вдвоем. Город и все земли горожан стояли на холмистой земле. Чем дальше неслась лошадь с мальчишкой на спине, тем заметнее им это становилось. Богатые хозяева могли позволить себе нанять столько рабочих, сколько требовалось, чтобы выровнять землю, выкупленную ими на вспашку. Но вот показались те отрывки полей, на которых работали по одному человеку. Это были их крохотные островки. И тут ровнять холмы в одиночку было бы тоже самое, что и черпать море чаркой. Не могли гордые земледельцы и вырубать для своих полей деревья, отчего уже виднелись такие родные пролески, манящие путников тенью. Юноша знал, ему осталось совсем чуть-чуть и пойду те густые рассады деревьев, за которыми совсем никто не смотрит. Если до этого пролески выхаживались крестьянами для отдыха в тени, то в эти никто и не совался. Он ненавидел одиночество, но между звенящей тишиной стен дома и прохладой неподвластных людям всплесков природы, выбор не оставлял никаких сомнений. При виде растущих неподалеку от его пути первых сосен, сердце юноши зашлось тем быстрым ритмом, который бывает только от предвкушения. Отчего то эти тонкие рощи оставались в его памяти чем-то непередаваемо светлым. Они были его собственным отпущением. Юноша легко трогает поводья и лошадь, знающая эту дорогу не хуже его, замедляет свой шаг, аккуратно сворачивая на невспаханную землю. Весело спрыгнув со свой дорогой спутницы, они подходят к зарослям терновника, между которыми пролегла тонкая тропа, кою он сам кажется и протоптал. Это место было найдено им давно. Когда-то, будучи еще в том чудесном возрасте, когда отрок уже не мальчик, но еще не юноша. Он очень хотел бы найти для себя что-то, где можно спрятаться от бесконечного шума, куда можно прийти, зная, что только здесь он сможет по-настоящему остаться один. Без нескончаемых секбанов за стеной и слуг над душой.  Тогда еще один из крестьян, уходящий с поля сказал, что в череде пролесков есть небольшая роща. Не лес, конечно, но туда никто не ходит за ненадобностью. Кто же знал, что эти слова сведут его с самым любимым местом на планете. Таким, что из всех самых роскошных поместий этого города, он рвался оказаться именно там. Выйти на поляну, которую огибал звонкий и широкий ручей, берущий свою начало в роднике глубоко под землей и впадающий за рощей в какую-то мелкую речку, идущую к бескрайнему морю.  Сесть на мягкий ковер лесного клевера, медуницы и мха. Забыть обо всем. Только здесь ему это удавалось, ведь проезжая каждый квартал города он мог почувствовать на своей спине липкий взгляд ужасной тени, называемой просто: «человек брата». Человек брата, которого послали проследить, куда и к кому уезжает его молодой господин. В их доме не было и места, что постоянно не контролировалось бы братом. И только здесь он мог побыть собой без опасений, что сейчас дверь снова отлетит на распашку, а в комнату ворвется «человек брата».  На приемах знатных господ всегда возлагались целые оркестры, играющие самые искусные мелодии, но даже со всей его любовью к музыке, ни одна из них не заменила бы мальчику тонко перезвона птичьих голосов. Он отдал бы все, лишь за то, чтобы остаться здесь на подольше. Лишь бы провести пару дней в этой тиши. Он уверен, Е Гуан с радостью бы его поддержала. Но каждый раз им приходилось возвращаться обратно, всегда до заката, если не хотелось быть запертым еще на месяц.   Вокруг не очень протоптанной тропинки возвышались мягкие заросли сурепицы и клевера. Лошадь ступала по ним почти бесшумно, лишь изредка довольно пофыркивая. Свет, пробивающийся через густую листву тонким шлейфом самых искусных тканей ложился на все вокруг причудливыми отсветами, отражаясь от краев листвы, растворяясь во всем сотней разных цветов. Они бы и шли так дальше, медленно проникаясь теплой песней рощи. Впуская в душу этот терпкий запах трав и древесной коры.  Но тут Е Гуан резко остановилась у раскидистого дуба, навострив свои длинные уши. – Е Гуан, прекрасная моя, ты чего? – парень моментально насторожился, вслушиваясь в тихие отзвуки лесной жизни.  До него донеслись отдаленные шорохи, словно от шагов, звучащие в разнобой с текущим недалеко ручьем. Пройдя чуть дальше по тропинке, впереди уже виднелась знакомая поляна. Невысокие, но массивные камни, покрытые мхом, обтекал холодный ручей. Чистая вода звонко струилась по каменному дну, напевая какие-то свои дифирамбы. Завораживающие, но совершенно непонятные для людей, таких далеких от этих таинственных нот. Только к привычной мелодии звенящего родника и шелесту листвы добавилось что-то еще. Грубоватая поступь, выбивающаяся из этого звона. Довольно легкие, но нерасторопные шаги раздавались с поляны. Казалось, человек ходил кругами и при этом постоянно спотыкался. Повторяя раз за разом свой нелепый обход. Слышался шорох плотной одежды и даже сбивчивое дыхание. И все, что было слышно напоминало какой-то причудливый обряд, с обречено гнущимся шаманом во главе. Е Гуан заинтересовано подалась вперед, на что юноша моментально потянул ее за поводья вниз, сам присев рядом с ветвистым кустом, закрывающим выход на тропу. Теперь, сквозь листья терновника, происходящее на поляне было видно гораздо лучше. Действительно мелькали то рукава, то штанины, складываясь в до того нелепый ритм, что казалось плачевным. Скованные и робкие движение не походили ни на что знакомое парню до этого. Хотя, основная проблема была не в этом. Чудо танцор, уходя на новые и новые вензеля, слишком сосредотачивался либо на руках, либо на теле, а чаще только на ногах, стараясь отточить механически какие-то сбивчивые и непонятные движения, плохо связанные друг с другом. Каждый раз сбиваясь, но начиная снова и снова с каких-то нерасторопных комбинаций, отдаленно напоминающих стандартные связки танцев. Видимо красавица Е Гуан устала смотреть на эту нелепую картину и гордо встряхнула голову над терном.  Юноша до этого сосредоточенно шаманивший на поляне, испугано дернулся и обернулся на шум, резко повернув голову. Он пристально всматривался в глаза лошади, смирно вставшей и так же с интересом наблюдающей за ним. Человек протянул тонкие руки в ее сторону, словно бы приманивая. Смерив его продолжительным взглядом, будто прикидывая стоит ли подходить, Е Гуан наконец-то сделала первый чинный шаг. Юноша замер, совершенно завороженный, боясь моргать. С протоптанной земляной тропы к нему шла высокая, грациозная белая лошадь, пока солнце ласково играло в ее молочной гриве. Она казалась чудесным видением, плывшим по густому ковру травы, ступающей такой мягкой и еле слышимой поступью, словно она возвышалась над этой тропой, и лишь мягкие листья клевера,чуть оплетающие копыта, удерживали ее около земли.   Как не в себе, парень протянул дрожащие руки, со всей аккуратностью положив ей на шею.  Лошадь в свою очередь учтиво склонила голову, снизойдя до того, чтобы разрешить себя погладить, в то время как вид у человека был настолько благоговейный, что пареньку, сидящему под терновником, чуть ли не пришлось зажимать рот от накатившего смеха. Человек же окинул лошадь задумчивым взглядом. – Скажи мне, как такая красавица может быть здесь одна, да и к тому же оседлана? – юноша недоверчиво осмотрелся по сторонам, пока его взгляд неминуемо не остановился около тропы, с которой сошла Е Гуан. – Добрый человек, выйди не томи, прошу. – спешно добавил он, сделав свое предположение на то, что хозяин лошади не может быть слишком далеко. Юноша напрягся, оставаться в тени не было больше смысла, но что-то держало его, не давая выйти. С человеком на поляне его сейчас разделяли лишь несколько собственных шагов. Наконец, спустя пару глубоких вдохов, он поднялся и шагнул на тропу, опустив голову вниз, успевая заметить, как человек быстро сделал то же самое.  – Простите меня, я совершенно не хотел вам помешать! – тут же начал оправдываться вышедший юноша. – Ох, что вы. Это мне очень жаль, что я прервал вашу прогулку! – они одновременно подняли друг на друга глаза. Е Гуан на это только презрительно фыркнула. Пожалуй, ее тонкая душевная организация совершенно не признавала подобного смущения.  Юноши же еще с минуту стояли в неловком молчании.   – Ну что же, уважаемый, не стоит ли мне уйти. Мне правда крайне неудобно.  – Нет, что вы! – быстро всполошился его новоиспеченный собеседник. – Меня зовут Лянь, сын из дома Се. Я буду очень рад, если вы останетесь, – быстро представился он, убивая новую минуту, которая могла бы быть неловким молчанием. – и, если мое присутствие вам не помешает, разумеется, – тут же добавил он.  – Совершенно не помешает! Я Цинсюань, сын из дома Ши. – радостно воскликнул юноша, поняв, что прогонять его никто не собирается. Он хотел было по давней привычке радушно распахнуть руки в объятиях, но вовремя опомнился о том, что перед ним еще незнакомый человек. – Господин многоуважаемый, могу ли я спросить, что вы здесь делали? Право признаться, я видел не так много, но… – О господ всемилостивый, вы все-таки видели! – Се Лянь тут же схватился руками за лицо, прикрывая в момент вспыхнувшие щеки. – Мне так жаль! Я очень надеялся, что здесь никого не будет.  Мне сказали, что это место очень уединенное. – Поверьте, мой дорогой, это так и есть. Право сказать, я сам ехал сюда именно за уединением.  И все же, я осмелюсь вновь спросить, что вы здесь делали?   Се Лянь задрожал и ланиты его, казалось, сделались совершенно пунцовыми. Он отвел глаза в сторону и немного скомкано улыбнулся. Это была одна из тех улыбок, которые очень сложно увидеть, но если тебе даже довелось ее заметить, то ты уж точно не сможешь ее никак истолковать. Это была одна из тех улыбок, которые одновременно не значат совершенно ничего и все сразу.  – Я самым решительным образом не делал здесь ничего существенного, мой дорогой. – Помолчав с минуту, наконец-то изрек Се Лянь, обратившись к собеседнику, копируя его манеру к обращениям. Простая неловкость начинала перерастать во все более и более сильное напряжение, отчего он решил побыстрее перевести тему.  – Это место… Как давно вы его нашли? Оно показалось мне совершенно чудесным. Право сказать, я был до ужаса удивлен, когда понял, что о нем действительно никто не знает. Те редкие ценители живой природы из господ, узнав о подобном, быстро бы огородили рощу. - Я надеюсь этого никогда не произойдет. Ничего не способно испортить тихую лесную жизнь как ограждения, мощенные дороги и редкостные богатые нахалы, заявляющие свои права на землю, что была здесь задолго до любого из людей. – Он немного вздрогнул. Ничего не было способно напугать его как мысли о том, что однажды на земле не останется ни одного укромного места. На каждом пролеске, гроте или в самых глубинах земли будут стоять чертовы метки собственности, при виде которых юношу обычно знатно передергивало. – Я забрел сюда не так давно, не больше года назад. Думаю, я сам того не зная, искал именно этой прекрасной тишины. Я считал, а может надеялся, что никогда не встречу здесь другого человека, но что же здесь делаешь ты? Цинсюань, маленький живой мальчик, считал все возможные формальности либо уделом аскетов, на подобии его брата, либо чертой исключительных кокетов, играющих с чужими статусами и пьедесталами. Он и сам был порой не прочь в это сыграть, но все никак не находил достойного оппонента. И все же, он был убежден, сейчас к формальности не располагало ни время, ни место. Се Лянь, похоже, совсем не заметивший такого простого перехода, задумался над услышанными словами. На его лице читалось немое согласие. –  Если говорить уж совсем откровенно, то еще сегодня утром я послал несколько отрядов людей, своих и проверенных, чтобы они как можно быстрее нашли какое-нибудь подобие уединения вдали от людей, но не сильно далеко от города.  Но, мой друг, я не хочу показаться тебе одним из тех богатых нахалов, вовсе нет! Цинсюань чуть по лисьи прищурился и внимательно посмотрел на собеседника. В глаза начали бросаться детали… Он бы ни за что не посчитал сего «богатым нахалом». Слишком уж тот много смущался для нахальства. Но вот просто богатым очень даже. В нем были те черты, что присущи людям, совершенно не стремящимся выставлять свою жизнь наизнанку. Тем, кому легче слиться с толпой, чем пытаться ее возглавить. Его одежда была самого простого кроя, практически без каких-либо деталей, за исключением тонкой серебристой вышивки по краям белой ткани шальваров. Но сама их ткань легкая, тонкая, словно бы струящаяся. Цинсюань и сам такую любил, оттого ему было прекрасно известно, что ее не так-то и просто найти, даже у лучших продавцов бедестена. На нем не было ни украшений, ни причудливых плетений тики. Лишь передние пряди волос собирались сзади беленьким атласом ленты с такой же серебристой вышивкой.  Се Лянь уловил на себе этот оценивающий, чуть хитрый взгляд. Он никак не мог представить о чем думает его собеседник. Но видно его опасения были напрасны. Никакого зла в сторону не последовало. Юноша лишь чуть фыркнул себе под нос и встрепенулся.  – Это здорово, но, надеюсь, твои проверенные люди не вспомнят об этой рощице более никогда.  Право сказать, меня накрывает неведомой обидой от мыслей о других людях здесь. Не хочу здесь никого другого видеть. –  Словно бы маленький ребенок, он задрал нос и театрально закатил глаза, а после задорно рассмеялся, увидев полное непонимание на чужом лице.  – Ну вот, мой друг, мы вновь возвращаемся к моему вопросу. Что ты тут делал? Я видел вовсе не так много, но все же видел. Меня переполняет интерес. – Я не уверен, что это что-то, заслуживающее твоего внимания, правда. У меня лишь было желание попробовать… кое-что. Да, давай назовем это так. – Определенно ритмичный ряд повторяющихся движений. Это же был танец, да? – Цинсюань озвучил свою самую смелую догадку и судя по лицу моментально стушевавшегося Се Ляня, он попал в точку. То, что происходило на этой самой полянке ранее и, что успел увидеть Цинсюань, напоминало танец крайне отдаленно, но схожесть все же была. Но тут память парня подкинула ему еще одну деталь, тут же завладевшую его сознанием. – Хорошо, хорошо, дорогой, я не буду до тебя допытываться. Но скажи, откуда ты взял этот ритм. Я никогда ранее не слышал ничего подобного. Но он показался мне… удивительным. ­­­­­—Мой ... Очень хороший друг, он держит некоторые заведения в городе, давай назовём это так. — было видно, что рассказчик тщательно подбирает слова, вкладывая в каждое тонкий намек, что никакие вопросы лучше не озвучивать, и даже не отрицает неизбежность их появления. — Ты не подумай, он хороший человек. — Я и не собирался ничего думать. Не беспокойся, я могу тебе поклясться... Что бы ты не сказал сейчас, оно останется здесь навсегда. — видя все волнение, тут же пресекает его Цинсюань. — Моего друга просто выводит из себя работорговля. Думаю, ты и сам понимаешь, как это отвратительно и при этом почти непредотвратимо. Точно не в наше время. Он часто выкупает привезённых насильно людей и отправляет их обратно, или предлагает им работу и свободную жизнь здесь, если им некуда возвращаться. — Лицо Се Ляня озарилось будто бы родительской гордостью. — В одном из его домов работают несколько привезенных танцовщиц. Они рассказывали, что на их родине, даже на свободе, им жилось гораздо хуже, чем в рабстве здесь. Так что они остались. Они много танцуют под свою музыку, говорят, им нравится менять наш танец под их ритм. Я каждый раз засматриваюсь на то, как они это делают. И ритм в ушах без перерывов играет.  Се Лянь казался завороженным своей же историей. В голове Цинсюаня вился рой вопросов, но тон, с которым рассказывал все юноша не оставлял сомнений, что так делать не стоит.  — Элли, та девушка-танцовщица, рассказывала, что под этот ритм у них очень много танцев, которые потом пляшут на балах. С их танцами я не знаком, но музыка мне очень понравилась. — Она и мне нравится! Ну как минимум то, что ты напевал. Слушай, а можешь напеть еще раз? — всполошился Цинсюань. В его голове возникла одна затея и лишь ожидание чужого одобрения не давало ему действовать. — Я довольно неплохо знаком со всем, что касается наших танцев. Право сказать, меня очень заинтересовала вся эта идея. Се Лянь быстро всполошился. Он метнулся в сторону камней, которые были на окраине поляны. Там лежали несколько довольно массивных холщовых сумок. Он копался в них недолго, выуживая что-то из одного единственного кармана. Первым показалось из сумки тонкое древко, запутавшееся в какой-то ткани. Наконец, в руках юноши оказалась аккуратная лакированная лира, весело заблестевшая на солнце полированными боками.     –Думаю, это будет немного полезнее моего напева, - мягко обронил Се Лянь. Далеко отходить от камней он не стал, лишь опустился на душистую траву и под заинтересованным взглядом на пробу коснулся струн. Тонкие нити издали жалобный стон. – черт, расстроилась. Наверное, колки в сумке двинулись, - обреченно изрек он, настраивая по памяти инструмент.    На это ушло порядком нескольких минут. Все это время Цинсюань стоял с очень задумчивым видом, заранее прикидывая в голове, что будет лучше смотреться под услышанный ритм. В его голове рисовались красивые картины чудного пляса, рисовался незримый берег моря и его волны, с математической выветренностью ласкающие горячий песок, аккуратно наступающий по раскаленному краю в своем зачарованном ритме. Наконец, Се Лянь победно вскинул голову, засверкав румяными щеками. Под мягкий перебор шелковых струн Цинсюань вынырнул из своих мыслей. Чуть вслушавшись в полившуюся мелодию, он сделал шаг вперед и несколько назад, будто бы пытаясь влиться в поток музыки. Се Лянь не сводил с него глаз, пока вслед за шагами не пошли почти незримые обороты бедер. Юноша резко вскинул руки вверх, склоняясь как тростник над водой. Он старательно держал в голове тот образ, что так ярко стоял перед глазами пару мгновений назад.  И подобно волне он набегал на совсем неизведанные ему берега. И будто видел людей, незнакомых ему доселе. Шаги по поляне становились смелее и смелее.  С каждым новым оборотом он чувствовал чуткий шлейф морского ветра, гонящий волны к берегу. Мягкие кисти выписывали круги в воздухе то отлетая от тела, то тесно прижимаясь к груди. И словно бы даже Се Ляню стала видна та волна, что мерно кружила вокруг земли. Происходящее напоминало дивную фантасмагорию. А Цинсюань все кружился по роще, то отклоняясь назад, то выпадая в стороны. В его движениях, казалось, уже не было той пряности, присущей всему, чем он привык жить. Терпкий запах востока, которым был пропитан каждый уголок ненавистного города, развивался под гнетом легко ветра, напоминавшего о давно забытой свободе.  Движения, словно давно отточенные, но забытые. С каждым новым оборотом они становились все более резкими и угловатыми, лишаясь былой теплоты.  И, пусть не во всем мире, но в этом пролеске, для них перестало греть солнце. Очарованный Се Лянь только и может думать, что, наверное, на западе оно и не греет. Моряки, с которыми ему приходится общаться, безустанно рассказывают о холодный северных ветрах, пролетая, насмехающихся над прозябшими людьми. И музыка у этих прозябших людей с запада такая: возвышенная и далекая, под нее должны танцевать свои величавые танцы атланты. Или Цинсюань, тонкий и хрупкий юноша, должен танцевать для них. Ему под стать быть чьей-то музой, под стать быть выточенным из тончайшего мрамора руками лучших творцов. Но он здесь, такой недосягаемый в своем забвении, но такой живой. И словно нет для них двоих иной жизни, кроме лиры в руках и ветра, направляющего танец. И нет для них двоих ни запада, ни востока. Нет шумных моряков в портах, как и разморенного города, полей за спинами, позади пролеска. Нет больше различий в ветре и стихает шелестящая трава. Все замерло и стихли последние периливы лиры. Юноша, до этого самозабвенно танцевавших, приоткрыл глаза, ровняя дыхание. На его лице разлилась улыбка. Под отзвук никак не сходящего дыхания он быстро оказывается рядом.  И вслед за пространством вокруг перестает существовать и время. Они просто смотрят друг другу в глаза несколько долгих моментов, по Се Лянь наконец не решается нарушить эту тишину: – Это было… – Нет, не надо, не говори ничего, - быстро прервал его Цинсюань, – Я знаю, что я в этом крайне хорош. –  тут же насмешливо добавил он. – И все же, я боюсь, что я даже не смогу описать все свои чувства словами. Это был один из самых прекрасных танцев. Я был готов играть тебе хоть несколько часов, если бы ты попросил. Пожалуй, все, что могло бы меня сейчас огорчить, так вон собирающиеся сумерки. Еще пару минут и все было бы видно намного хуже. На лице Цинсюаня отразился нечитаемый ужас. Он в миг побледнел и задрожал как осиновый лист. –Как... Собирающиеся сумерки? – срывающимся с такой легкой фразы голосом спросил он…