Два сердца мантикоры

— Разве ты не заметил? Все-таки мы встретились здесь, когда и без того уже вечерело. Сентябрьские дни, конечно, длинные, но и они подходят к концу. — Се Лянь старался говорить вкрадчиво, заметив чужое быстро появившееся беспокойство. У Цинсюаня закружилась голова. Все происходящее вокруг резко перестало казаться ему реальным и лишь сердце отдавало в ушах гулким стуком. Почему он не заметил? Как он мог совсем не обратить внимания на время? Ведь для него это было столь важно… Как он мог забыть о своей пагубной привычке просыпаться не раньше обеда? Привыкнув завтракать тогда, когда весь дом принимался уже за дневную трапезу. Сегодня, проснувшись, он провел в доме не меньше нескольких часов. Внезапно вставшие на свои места рамки времени быстро проносились у Цинсюаня в голове. Значит из дома он уезжал позже меренды. Быстрые сборы, седлание лошади и несколько часов на дорогу в придачу. Для него они все пролетели как одно мгновение. Рядом с ним время никогда не стояло, рядом с ним оно позволяло себе сливаться воедино с бесконечным потоком жизни, не имеющим ни начала, ни конца. За долгими днями проведенными в одиночестве он совсем забывал о необходимости считаться с часами, за которые солнце проделывает свой нелегкий путь от зари до зари. Будучи свободным, он тем более не обременял свои мысли подобным. Да, стало быть, время и вправду подходило к закату. Поляна перед глазами начала расплываться и, как бы невзначай, оказавшийся рядом Се Лянь ловко подхватил его о плечи. В голове Цинсюаня роились мысли, которые никак не собирались в одну логическую цепь. Ехать до дома… он не успеет доехать до дома. До полной темноты еще около часа, но этого не хватит на всю дорогу. А если не ехать домой…. Се Лянь не понимал, что происходит. Он видел, как на лбу парня выступила испарина, а взгляд расплылся. В побеге от собственных мыслей у Цинсюаня подкосились, казалось, обе ноги разом. Он выглядел так, словно вот-вот рухнет лицом о земь. Подхватывая его, он услышал, как тяжело было дыхание во вздымающейся груди. Видимо, только почувствовав чужие прикосновения, тот резко вскинул голову и Се Лянь подумал, что, наверное, никогда не видел такой тревоги во взгляде. — Тише, тише… В порядке все…- аккуратно проговорил он первое, что пришло ему в голову. Судя по всему, в порядке ничего не было, но с каждой новой секундой чужой паники нарастало и его собственное волнение. — Ты расскажешь, что случилось? — Н-нет… — тихо ответил Цинсюань. Он с трудом понял смысл вопроса, который донесся до него как из-под воды. — Лучше не стоит -Хорошо, — Се Лянь приподнял его лицо, заставляя посмотреть себе в глаза. — Ты расскажешь мне, когда захочешь рассказать, я не буду пытать тебя этим сейчас. Тебе нужно спешить, так? Цинсюань неловко кивнул, не посмев отвести взгляда. Его удивило чужое спокойствие, к которому Се Лянь пришел за долю секунды. Быстро схватив его за предплечье, он протараторил, только отойдя от своего испуга: -Мы же встретимся еще, правда? Давай еще здесь встретимся? -Конечно, я клянусь тебе. Когда? — юноша старался говорить с нарочито показной флегматичностью. Под размеренными волнами его голоса и Цинсюань успокаивал свое заходящееся сердце. От слов такой простой клятвы внутри него моментально разлилось тепло. Как же приятно, оказывается, знать, что кто-то настолько жаждет встречи с тобой, что готов говорить такие обычные, но такие громкие слова. Да тут на его лице вновь отразилась тень былой паники. -Завтра, в полдень… — Тихо проговорил он. — Или чуть позже полудня, но через месяц. Извини, мне нужно бежать. О, прости меня пожалуйста, но я никак не успею рассказать тебе больше! За внешним спокойствием Се Лянь ловко спрятал всю свою растерянность. Пока Цинсюань быстро седлал лошадь, что-то ей тихо приговаривая, он стоял словно бы в оцепенении. Наскоро бросив друг другу слова прощания, они расстались и пролесок погрузился в смиренное молчание, разбавляемое лишь топотом стремительно уносящейся лошади. Цинсюань вылетает стремглав. Е Гуан чутко уловила его тревогу. Ей не в первой было мчаться в первых преддвериях сумерек и она очень хорошо знала эту спешку, знала, как никто другой. Она мчалась и внимала молитвам своего наездника. Тот же, нахмурив брови, старательно объезжал людей, возвращающихся с работы в полях. Порой перепрыгивая телеги и вызывая удивлённые взгляды себе в след, он поднимался в стременах. Вид полей перед глазами размывался в цветные полосы, но юноша не обратил на это никакого внимания. Было бы время, то у Цинсюаня непременно перехватило бы дыхание от происходящего. От скорости, с которой они неслись по дороге, от ветра, от в миг пересохших губ и необходимости жмурить глаза как можно сильнее. О, как он любил, когда весь мир вокруг расплывался, открывая ему дорогу во что-то неизведанное. И с каждым тяжелым вздохом он как будто бы был ближе к небесам во всей своей невозможности взлететь. Е Гуан, что прищурила свои зоркие глаза и довольно фыркнула. Казалось, ее чужое беспокойство перестало обременять вовсе. Она вновь была как всегда беззаботна. Пожалуй, этому Цинсюань завидовал больше чем чему-либо. Ведь он вспоминал как они когда-то точно так же неслись, опаздывая домой. А после его дорогой братец так долго грозился забрать у Цинсюаня его милую Е Гуан, что в какой-то момент его пламенные угрозы дошли и до убийства лошади. Пустым трепетом будет говорить, насколько юноша тогда перепугался за свою подругу. Он слишком хорошо помнил тот день и слишком боялся именно его повторения. В этих тревожных размышлениях он пересек черту городского въезда, но тут ему уже пришлось замедлить свой темп. Городские улицы под вечер были оживлены как никогда. Повсюду сновали люди и дети, и повозки, подолгу задерживающиеся на загруженных дорогах, перекрывали половину проезда. В ожидании пока его пропустит очередь рабочих, он искренне теплит в своем сердце надежду, что брат еще не скоро вернется со званого ужина, на кой он был приглашен к сегодняшнему вечеру. Возможно, он задержится там ненадолго. Возможно, Цинсюаню удастся уговорить стражу промолчать, забыв о его опоздании, всё же они делали так и уже не раз. Город мелькает незаметно, расплывчато. Череда людей, повозок и конниц, одна за другой мерно касаются юношеского взора. Сам он уже не бременит себя тем, чтобы перескочить на лошади снующую детвору или заехать на борта дороги. Тревожное время несется и так же быстро открывается ему и выезд за город. Родная дорога до дома, совсем недолгая и свободная. Вновь пуская лошадь галопом, Цинсюань чувствует прилив сил. И будто заново в нем разгорается вера, что все может закончиться не так и плохо, ведь он добрался до дома куда быстрее чем мог бы. Да, похоже ему придется слегка унижаться перед Яо за приказ о безмолвии до секбанов. Но ведь ему не в первой. Яо, конечно, мужчина мрачный и ответственный, но он вовсе не лишён той доли сострадания, что нередко спасала его молодого господина от гнева родного брата. С последними алыми лучами, ползущими по каменным стенам изгороди, он влетает во двор своего поместья... Вмиг появившееся воодушевление разливается в груди приятным теплом. Чуть запрокинув голову назад, он спокойно вдыхает, прикрывая глаза. Сердце стучит в каждой части тела от законченного приключения с гонками по улицам и прыжками через людей. Все его риски оказались оправданы. Вынырнув из своих мыслей, он решительно двигается к дому, думая, что и далее медлить не стоит. Аккуратная вымощенная дорожка ускользала чуть в обход дому, и он бодро пробежал по ней оставшиеся ему считанные метры. Но его радость смывает как водой. Секбаны, по обыкновению располагающиеся на своих выверенных неброских постах, возвышались грозными фигурами у центрального входа и это могло обозначать лишь одно: они кого-то ждут. Но кроме него ждать было некого… Он привык к их взглядам, привык к тому, что они видели каждый его шаг, как и слышали каждый его вдох. Он привык, что взор их подобен свету, что непременно находит окно, что надзор их станет едким газом, проникающим сквозь запертые двери и ставни. Но сейчас их взгляды точно сотня мечей пронзали его тело. Дышать становилось все труднее. Они ждали его, готовые обрубить все амбиции. Как только он войдёт в дом, путь обратно ему тут же преградят скрещенными алебардами и ему останется лишь добровольно уйти в собственный каземат. Всего с пару десятков шагов по душным коридорам, стены, которые темнели перед глазами и ощущение от пресных взглядов снующих по коридорам слуг, от которых пересыхало в горле. Цинсюань не мог более видеть собственного дома. Он старательно глядел себе под ноги, не поднимая взора, пока они не прошли крутую лестницу, устланную малахитовым ковром. Идя, понуро и обречённо, словно взаправду находился не с псами своей семьи, а под тюремным конвоем, он повернул по коридорам к своим покоям. Брат его не ждал. Он не кричал, не ругался, не удосужился ни дать объяснений, ни поставить Цинсюаня перед фактом: тот снова заперт. Между ними за последние года было столько ссор и запретов, что теперь их стало совершенно не нужно озвучивать. Все в этом доме итак знали, что из-за давних разногласий старший господин не терпит и малейшего непослушания от младшего. Как и знали о том, что юный господин непременно окажется заточен в родное подобие кельи, обитой песчаными коврами. Прав у него действительно не больше чем у провинившегося монаха. Цинсюаня проглатывало чувство, что эти запреты не имели начала, точно так же, как никогда не смогут заиметь и конца. Раз за разом секбаны настойчиво сопровождали его до покоев, куда он входил опустив голову. Отведенные ему комнаты не менялись, и сколько бы картин он не навесил на стены, сколькими книгами бы не заставил шкафы и сколько бы он не принес диковинных цветов в огромных напольных горшках, это никак не влияло на внутренние убранства его покоев. И будто бы сам дом насмехался над ним. Всей своей мощью каменных плит, которыми он был заложен, дом пресекал любые попытка впустить хоть на глоток свежего воздуха в окна. Казалось, вещам не дано было состариться и износиться. Бесчисленное множество серебряной посуды от случая к случаю никак не менялось. На медных казанах не появлялось темных пятен от готовки. Ни разу в этом доме не бились вазы, расставленные по коридорам. В голове у Цинсюаня грелась одна презабавнейшая мысль: существование этого дома ничто иное как шутка над временем. Насмешка над всем, что имело наглость называться живым. Что бы не происходило вокруг, пусть бы затопило поля или разрушило весь город, прочные каменные стены остались бы непреклонны. Живя внутри этих стен, очень легко было поверить в могучих атлантов, нерушимым фортом оберегающих все живое за их спинами. Будучи заложником этих стен, никак не получалось поверить в то, что ты все еще жив. Он снова заперт… он не чувствовал ни боли, ни гнева, что одолевали его, стоило вновь оказаться взаперти ранее. Ничего не сжимает в груди тисками до такой боли, что становится страшно просто дышать. Юноша медленно оседает на пол лишь переступив порог, за ним захлопнулась дверь и больше он не сделал и шага, а теперь беззащитно сполз по дереву двери, не находя в себе желания проходить в такую знакомую комнату дальше. Как же сильно он не хотел узнавать все, что здесь находилось. Не хотел помнить, как долго злится брат, не хотел чувствовать свое бессилие перед собственной жизнью настолько остро. Словно парализованная букашка в чужих сетях. Он мог лишь наблюдать как рушится собственная жизнь, пока сердце заходится последними паническими кульбитами. Как же хорошо могло бы быть, если каждая такая букашка знала о небольшой вероятности закрыть глаза и никогда не открыть их более. Какого же, закрывать глаза, зная, что больше не встретишь взглядом неотвязные переплетения сетей, стпвшищ твоей погибелью, густой воздух более не будет душить тебя тревогой и ожиданием неизбежного. Только вот он с каждым разом открывал глаза. Вновь и вновь его взгляд натыкался на песчаные стены. И с каждым судорожным вздохом он словно бы даже переставал их узнавать. Что-то навязчиво жгло в груди, напоминая о том, что стоило бы вдохнуть глубже, что за всю его жизнь стоило бы наконец-то начать дышать. Но разве в этой комнате был воздух? Неужели, это расплата за мимолетное счастье? Плывущая память как назло крутила перед глазами красочные воспоминания минувшего дня. Зелень деревьев, чудесный запах травы, теплую улыбку господина Се. Неужели даже этому суждено было стать насмешкой над ним? «Как же скоро премилейший господин Се забудет обо мне, как о мимолетном сне?» — думал Цинсюань, вжимаясь спиной в прочную дверь и совсем сжимаясь в комок, погружаясь в нервное забвение. Оно укутывало его чем-то тяжелым и словно бы даже начинало греть. На угасающих затворках сознания теплилась мысль о том, что этой густой темноте он оказался неожиданно рад. Только вот совершенно независимо от его желаний, из обволакивающей бездны его вырвала горячая рука, плотно сжимающая его плечо. Юношу несильно трясли за него, видно, находясь уже в долгих попытках его разбудить. Цинсюань нехотя поднялся на локтях. Проснулся он не сжатым у двери комком, а на своей кровати и даже без верхнего кафтана. Наконец, вырвав свой разум из пут сна, он огляделся на разбудившего его человека. Не секбан, что не могло не радовать. Слуга его брата дежурно улыбнулся и поприветствовал его полупоклоном, коим и надлежало приветствовать господ. — Юный господин, — наконец начал мужчина после долгого и испытывающего взгляда от Цинсюаня. — от вашего брата поступило приказания явиться к нему до обеда, а до него осталось немногий запас времени. Будьте добры, извольте поторопиться. Слуга более не дал никаких пояснений, он ушел, оставляя Цинсюаня для быстрых сборов. Тот, только проснувшись, решил не вдаваться в тревогу и не омрачать и это утро пагубными мыслями. С этой задачей сейчас легко справится его брат, ибо любая новость, которую он не мог сказать за завтраком не несла в себе ничего хорошего. Наспех расчесавшись и накинув вчерашний верхний кафтан, он вышел из комнаты. Секбаны, что до этого неподвижно возвышались у двери, тут же шагнули вслед за ним. В прочем, Цинсюань уже давно перестал обращать на них внимание. Он оглядывался на слуг, живущих на господском этаже и по их суете пытался угадать настроение брата. Тот имел удивительную способность развевать свое дурное настроение как соль по морю. Но почти все слуги, что попадались Цинсюаню на глаза за весь недолгий поход до кабинета брата, были в приподнятом настроении. А на лицах некоторых даже читалось воодушевление, от чего в душу юноши закралось удручающее предположение. Но на раздумья у него было не так и много времени. Очередной секбан отточенным жестом открыл дверь в кабинет брата, еще когда Цинсюань только подходил к этому концу коридора. Комнаты брата имели обыкновение быть темными из-за обилия дорогой красной древесины. И сторону он для своих комнат выбрал северную, так что солнце не светило выше необходимой нормы. Брат даже не поднял на него глаза, неотрывно вчитываясь в белесые свитки. Цинсюань знал, что в такие моменты нужно просто обождать пока брат не закончит с этим делом, дабы тот не терял концентрацию после длинных челобитных. Молчание привычно давило. Наконец, брат сделал себе пару размашистых пометок и взглянул на пришедшего юношу. — Добрый день, братец. Не думал, что тебе следует вставать раньше, а не в середине дня? — вопрос, по своему обыкновению, заведомо не требовал ответа. — В прочем, ты здесь не за этим. Я надеюсь, что на сегодняшний вечер у тебя не приготовлено очередного плана побега. У нас званный ужин, будь милостив явиться на него. Ши Уду показательно уткнулся в новый свиток, всем своим видом показывая, что их недолгий разговор окончен и брату здесь больше делать нечего. Цинсюань быстро наклонил голову в кивке ради приличия и спешно вылетел в коридор. Званные ужины были тем, что вызывало в Цинсюане такое отвращение, что запрещенный ему минутой ранее план побега начал быстро возникать в его голове. На званных ужинах ем требовалось задействовать все свои актерские навыки, чтобы ненароком не испортить отношения вообще со всеми деловыми партнёрами. Уду был человеком, не скупившимся на веселья для своих гостей. Такие вечера зачастую были собраны грандиознее, чем любые городские праздники. От того, партнеры брата при виде столь корыстной щедрости и сами не скупились на дела с ним. Но какой же это был праздник лицемерия… Юноша любил краски и яркие одежды, ему нравились празднества и веселья, но от пестрых нарядов и фальшивых улыбок рябило в глазах. По возвращение в свои покои ему вдруг вспомнилась одна история. В детстве он часто засматривался на кочевников. Когда они с братом только переехали в этот город, разномастных таборов здесь было не сосчитать. Цинсюаню нравилась сама идея о жизни подобно ветру. Песни и пляски в городах, где ты всегда оказываешь проездом. И в некотором роде, каждый из этих городов тебе как родной. Как и леса, как и степи и нагорья… Мальчик, что так стремительно рвался к неизвестности никак не мог понять зачем ему деньги и статус, которые брат готов сделать смыслом своей жизни. И как бы его не пугало собственное непроглядное будущее, он все больше и больше заглядывался на пляшущие по площадям таборы. Прекрасные смуглянки в пестрых юбках, звонкая и отрывистая музыка гитар, спектакли и песни, запевавшиеся дружным многоголосьем. Такая жизнь казалась мальчику по-настоящему счастливой. Однажды к нему подошла девочка, едва ли старше его самого. Она напоминала тех многочисленных детей из табора. Такая же смуглая, улыбчивая и в пестром ворохе юбочек. Сначала она просто стояла рядом с ним, пока наконец не решилась заговорить. Тогда они проговорили за целый вечер, пока брат не забрал его после своей работы. И в следующий вечер. И в послеследующий. И ещё много вечеров после. Цинсюаню так нравилось слушать истории обо всех городах страны и за ее пределами. О берегах бескрайних морей и про жаркие степи. С каждым словом маленькой Фатимы, Цинсюань все больше приходил в восторг. Каждый ее рассказ оставался у него в памяти и все, о чем он смог мечтать позже — как сам окажется в этом чудесном пути. Он слушал ее днями напролет, задерживаясь до кромешной темноты. В иные дни брат сам оттаскивал его за шкирку. Но чем больше рассказывала Фатима, тем громче кричал про задержки брат. Он говорил, что мальчик не имеет право возвращаться после темноты, а Цинсюань неожиданно влюблялся своим маленьким сердцем в темноту все больше. Но один из вечеров был особенным. Мальчик по привычке вбежал на площадь, выискивая глазами пеструю маленькую фигурку. Та сидела на деревянном ящике с понуренным видом. Она почти ничего не сказала в тот вечер, лишь: -Мы скоро уезжаем. Жалко, мне понравился твой город. Как же больно мальчику было это слышать. А если он забудет со временем ее рассказы? Неужели, даже в мыслях он не сможет побывать за пределами душащего города, даже в мечтах? Как же ему стало больно, а маленькое ребяческое сознание с трудом осознало только надвигающуюся боль. А потом он сбежал из дома. Ему так понравились рассказы маленькой Фатимы о мечте. Та говорила, что если ты чего-то очень сильно хочешь, то этого обязательно нужно добиваться. Нужно ни за что не бояться оставить все, что держит позади. И тогда Цинсюань оставил там свой дом. Он оставил там своего брата, который наконец дослужился до относительно крупного чиновника. Вот пусть и служит дальше. Цинсюань уже недавно не помнит, что именно двигало им в тот день. Проступок его был именно в том, что никакому ребенку нет дела до доводов разума. Семья и привязанность… Эти глупости меркнут рядом с прекрасной детской мечтой. Наскоро оставленная брату записка с парой слов о том, что он уходит и не хочет, чтобы его искали и быстрый путь от дома до площади. Он знал, что мать Фатимы, имея множество детей, родных и приёмных, не откажет в заботе еще над одним. Сабина, пышная женщина средних лет, нередко брала к себе сирот. Потому те постоянно вились рядом с цыганским табором. Поэтому же там был и Цинсюань. Он любил своего брата, но тот совсем забыл о нем. Уду рассказывал мальчику лишь о своих успехах на работе, и спрашивал его лишь о его успехах в учебе. Брат говорил, что знание математики намного важнее, чем пение или рисование для будущей должности. Но он совсем забыл объяснить ребенку зачем ему вообще эта должность. И мальчик не знал, но слепо доверял брату. Но неужели все непременно закончится плохо, если он доверится кому-то еще? Сабина уже знала мальчика и, казалось, совсем не удивилась, когда он, запыхавшийся и в дорожном плащике, постучал к ней посреди ночи. -Я знала, что ты придешь, золотко, — сказала тогда она. — Фатима очень просила тебя подождать. Но скажи, неужели никто не будет ждать тебя обратно. -Нет, дома меня никто не ждёт. — очень уверенно ответил ей тогда ребенок. В вардо было тесновато. Ради Цинсюаня там натянули между двумя стенами небольшой гамак, ведь лишней койки ни у кого не нашлось. Мальчик радостно оглядел своих компаньонов. Сабина ездила в другой повозке, вместе со своими детьми. Здесь же были те, кто отправился путешествовать с табором из других городов. Это Цинсюань понял сразу. Его окружение было самым разномастным. Пара смуглых мальчишек, совсем беловолосый юноша и девочка с медной кожей. Они были настолько разные, что он, к своему удивлению, заметил, что прекрасно вписывается в их общество. Он весело покачивался в уже своем собственном гамачке, когда в повозку быстро заглянул узловатый мужчина, спросив все ли на месте и предупредив о скором выезде. Мальчика охватило ужасное волнение. Неужели сейчас для него откроется новая жизнь, возможно, новая вера. Теперь то он сможет быть тем, кем захочет. И если ему снова нужно будет учиться, то он будет хотеть этого сам. Его живот заполонили орды маленьких проворных бабочек так, что, казалось, он чувствовал каждую пару крохотных крылышек. Он не думал о брате, он не хотел думать о своём прошлом вовсе. Оно перестало существовать для него. Повозка затряслась по мостовой. Они выезжали из города. Огромный ворох сожалений, притаившийся где-то в глубине души, тяжелым грузом упал вниз. Все было необычайно хорошо. Колеса размеренно поскрипывали на гальке, а мальчик качался на весу, пока один из его спутников все-таки не решился с ним заговорить. Это была темнокожая девочка. Волосы у нее вились в совсем мелкие кудри и Цинсюань неожиданно для себя нашел это очаровательным, а она уже заползла к нему в гамак. Девочку звали Левона. Дочь раба из приморья, у которой не было семьи. Когда хозяева ее отца поняли, что у них нет хлеба кормить лишний рот, её просто выкинули. А табор принял в распростёртыми объятиями. Они долго говорили о прошлом и о будущем. О тех, кого раньше могли назвать семьей и это казалось мальчику таким естественным, будто они были знакомы много лет и сидели сейчас, перебирая старые общие воспоминания. Ему это показалось очень уютным. Через несколько часов из-за стен повозки послышались крики. Белокожий парень встал со своей койки и спрыгнул куда-то вне повозки. — Это Бай Су. Его позвали помочь разнести еду. — Тут же пояснила Левона. — В таборе говорят на своем наречии, но не переживай, к нему быстро привыкаешь. Левона оказалась права. Через несколько минут юноша вернулся с казаном в руках. Из медной тары показались аппетитно пахнущие желтые лепешки. Они ехали долго, больше трёх дней. Почти все время Цинсюань проводил за разговорами с Левоной и Фатимой. Они в втроём устраивались в его потертом гамачке и обсуждали все на свете. Бывало, смуглые мальчишки — Шу и Ло — присоединялись к ним. Они встревали в разговоры наперебой или смешно шутили на чужие рассказы. Фатима обычно лишь тихо фыркала на их шутки, называя их двумя выскочками. А вот Бай Су был молчаливым. Будучи самым старшим из всех, он смотрел на них строго, а на шутки имел обычай закатить глаза. «Северянин» — коротко поясняла это Левона. Дни в пути шли весело, но вот повозка въехала в чертоги нового города. Это было слышно по приближающемуся городскому шуму и запаху вспахиваемых у города полей. Левона первая браво выпрыгнула из повозки, потянув Цинсюаня за собой. Этот город был солнечным. Дома ниже, чем мальчик привык видеть, а люди улыбчивее. К нему тогда сразу же подошел уже знакомый ему мужчина — дядюшка Тагар. Он был немного грязным, а за спиной у него висела увесистая гитара. На скомканный мальчишеский рассказ о его навыках игры на нескольких инструментах, дядюшка лишь посмеялся на то, что клавесин он уж никак тут не достанет и подарил мальчику небольшой ней. Самый простой, грубо выструганный из дерева, он показался Цинсюаню лучшим подарком за всю его маленькую жизнь. Так и начался его первый полноценный день в таборе. Они с другими детьми первыми побежали на площадь. Новый город выглядел таким влекущим, что ребятня не могла остановится, проносясь по мощеным улочкам. Когда же и остальные, наконец, расположились у площади и до слуха горожан донеслись первые гитарные аккорды, Цинсюань тут же схватился за ней, который до этого не выпускал из рук. Он уселся на небольшой постамент рядом с дядюшкой Тагаром и начал звонко наигрывать в такт его гитаре. Красивые женщины, среди которых затесались Фатима и Левона, постились в пляс. Они крутились чудесным разноцветным хороводом вокруг горожан, пока те заворожённо смотрели на них. Цинсюань чувствовал себя живым. Это было очень странное чувство для маленького мальчика. В прочем, не столько понимание самой жизни, сколько осознание того, что он не чувствовал ее раньше. Он смеялся, но никогда так громко. Он улыбался, но сейчас как будто по-особенному искренне. В этом городе и дышалось намного легче. Он не знал насколько долго они остаются здесь, как и не знал того, что его брат уже перерыл весь свой город за несколько дней их пути и уже отправился за ним. Мальчик не знал, что Уду гнал своих людей вслед за табором без продыху. И сейчас они были на недалеком подходе. Бурный день переполненный плясками подходил к концу. Мальчик, крепко прижимая к себе ней, бодро вышагивал рядом с Тагаром, который рассказывал ему о тонкостях игры на духовых инструментах. Их путь был не самый близкий, табор остановился на окраине города, чтобы не занимать повозками улицы. Но стоило небольшой процессии повернуть, выходя на окраину, как перед их глазами предстала ужасающая картина. С десяток воинов в грубых кожаных куртаках и обнаженными алебардами держали тех, кто оставался в лагере. Присутствие секбанов было не удивительно. В рядах Ши Уду не было подчиняющихся ему воинов, на поиски он мог отправить только тех, кому пришлось бы за это платить. В табор не пропустили никого, кроме мальчика с замершим сердцем. А через множество часов он стеклянным взглядом смотрел на стены своей комнаты, которые ему еще не скоро суждено было покинуть. Из печальных воспоминаний его вырвал нарастающий шум. Слуги засуетились, в спешке снуя по коридорам с разной ношей, громко переговариваясь, ловя на лету чужие слова. За всем этим гомоном Цинсюань расслышал стук в дверь. Айваз принес ему борек с кувшином шербета. Цинсюань было понадеялся, что тот развеет его тоску игрой на арфе, но мальчик спешно убежал, огорчив его тем, что к званному ужину должно быть совершено слишком много приготовлений. От того юноше пришлось есть в давящем одиночестве. К настроению не добавлял предстоящий вечер. Все, что его там ждало бесчисленное множество таких искренних улыбок, что в их фальши не оставалось ни малейшего сомнения. Цинсюань всегда поражался этим массовым скоплениям таких гениальных актеров. Брат каждый раз ненароком выдавал целый список людей, которым ему обязательно нужно было понравиться. Поговорить, убедить в доверии, оставить незабываемые воспоминания. Это то, что мальчик научился делать за свою жизнь в совершенстве. Ведь это были «полезные связи», неотъемлемая часть политики, в которой никто никогда не отдаст приоритет справедливости или праведности. Отставив пустые подносы, он поднялся. Вся тяжесть потолка будто обрушилась на его плечи за пару шагов. Нужно было отвлечься. В одном из самых светлых углов его комнаты располагалось огромное зеркало в багетной оправе. В жизни Цинсюаня были периоды, когда он мог просидеть перед ним часами, рассматривая каждую деталь своего тела, чтобы после в танцах уделить больше внимания изгибу боков или пластичности рук. Меняя дорогие масла на еще более дорогие, он тщательно расчесывал каждую прядь своих волос, смягчал кожу. Эти ритуалы помогали просто уйти в себя. Сбежать от мыслей, полностью отдавшись тому, что происходит с телом, вместо всех этих бесполезных тревог. Он ничего не мог сделать со своей жизнью. И лишь иногда его сознание подсылало к нему смутные сомнения, что это лишь страхи. Что он все сможет. Он уже не маленький мальчик и вздумай он сбежать сейчас, все будет по-другому. Брат сможет разослать секбанов хоть по всей стране, он все равно спрячется. Если однажды он перестанет бояться. Но сейчас страх владел им без остатка. Он не знал, что происходит, но у него был брат, решающий все самое важное. Но что будет потом, когда от брата ничего не останется? Сможет ли он взять контроль над собственной жизнью? Сделает ли он в конце концов хоть что-то или так и продолжит создавать изо дня в день идеальную картинку, чтобы понравится связям брата. Нет, он делает это не для них. В этой жизни и в правду есть один человек, который должен видеть его красоту, сравнимую с лучшими музами. У него всегда было ради кого стараться. У него всегда был он сам. Это было нужно не брату, а ему. Все то внимание, которое он привлекал. На душе Цинсюаня стало внезапно очень спокойно он этого факта. Сейчас он был как глоток прохладной воды в жару. Ему по-настоящему нравилось чувствовать на себе заинтересованные взгляды и ловить полуулыбки. И как бы часто многие вокруг не пытались разъяснить ему, что такая красота — это женской удел, он никак с этими не соглашался. В свое время Цинсюань отдал бы многое, чтобы возмужать, сделать мягкие черты своего лица острее, а голос ниже. Но его старания никак не приносили успеха. В конце концов, он пришел к одному простому мнению: «Нет смысла прятать то, что нельзя изменить». Как это и бывало по обыкновению, сидя перед зеркалом он убил немало времени. Слуги все так же суетились в коридорах, но уже не осмеливались перекрикиваться или обсуждать что-то на ходу. Значит настал вечер. Со стороны въезда в поместье слышится ржание лошадей, стук колес по камню, веселые голоса первых гостей. Цинсюань знает, что брат стоит, как и подобает хозяину, у входа в дом, приветствуя прибывших. И по хорошему, он сейчас должен стоять рядом с ним, но юноша не спешит спускаться. Он не хочет давать братцу ни одной возможности предположить, будто он рад этому вечеру. Хотя в душе надеется, что очередной зажиточный купец приедет с молодыми дочерьми, вливая их в жить света. Тогда юноша без зазрения совести сможет весь вечер провести с ними в саду, смеясь и флиртуя. Он так и продолжал меланхолично созидать в окно, размышляя о своих перспективах на вечер, но когда к дому подъехали уже больше дюжины карет, оставаться в комнате ему перестали позволять этикет и культура. Как он и ожидал, дом выглядит так, словно на приёме должен появиться по меньшей мере сам султан. Вокруг лестниц и коридоров, по которым вынужденный будут пройтись гости, выставлены вазы в позолоте, множественные канделябры и багетные рамы картин заменены на золото, а расшитые шторы непривычно распахнуты, освещая залы лучами осеннего солнца. Слуги одеты как один и привычно снуют между людьми. Спустившись к гостям, приятных ему лиц он не встречает, но тут же надевает свою самую очаровательную улыбку, попутно здороваясь со всеми и разбрасываюсь дежурными фразами. Так он и разговорился о благоприятной для торговли погоде с каким-то чиновником как вдруг на его плечо опустилась чья-то ладонь, привлекая внимания. Чиновник учтиво откланялся, понимая, что эта встреча немного важнее их формального диалога, ушел в сторону. Не успел Цинсюань до конца обернуться, как перед глазами засияла нежная улыбка его недавнего друга. Се Лянь, так и не убрав руку с плеча, оглядел юношу с ног до головы и, видимо, оставшись довольным увиденным, кивнул в приветствии. Благородному сыну из дома Ши понадобилось меньше мгновения, чтобы напрочь забыть обо всех приличиях и броситься к другу на шею, прижимаясь от переполняющих его эмоций. У него не находилось никаких слов, совершенно. Сейчас, когда Се Лянь, как и сам Цинсюань, разодет в богатые одежды из бархата и парчи, по нему нельзя сказать, что встретились они в роще и сблизились за незамысловатыми уроками танцев. Белый бархатный кафтан, расшитый по краям золотом, аккуратные заколы в волосах в виде лавровых ветвей и множество других деталей делало его лик ужасно гармоничным во всей этой подсвеченной помпезности. Человек незнающий легко мог перепутать его да хоть с шехзаде. — Я тоже очень рад тебя видеть, — тихо говорит Се Лянь лихорадочно схватившемуся за него юноше. — Давай отойдем на воздух. Цинсюань, к своему удивлению, словил всего лишь пару осуждающих взглядов и, не смея отрываться от товарища, повел их к внутреннему саду, где сейчас никого не должно было быть. Ему хотелось разом задать сотни вопросов, которые в итоге выливались в один единственный. — Но… Как? — это было первое, что он сказал Се Ляню за весь вечер. Ему казалось, спроси он что-нибудь ещё и он расплачется от удивления. В свете зажжённых гостям свечей в волосах Се Ляня красиво переливались золоченные листья. И Цинсюаню в глаза бросилась деталь, которой он, видимо, совсем не придал значение при первой встрече. Се Лянь был на удивление хорошо сложен. И тонкий бархат, плотно обхватывающий его тело, был тому ярым подтверждением. Се Лянь прекрасно видел все взгляды, направленные в его сторону и могло даже показаться, что они ему более чем льстили. — Просто знай, что это не доставило мне ни трудностей, ни неприятностей. — Его глаза по озорному заблестели, когда Цинсюань слишком громко выдохнул в ответ. — Я обязательно расскажу тебе как-нибудь потом. Думается мне, у нас будет много времени. Цинсюань не придумал, что на это ответить. Сейчас он находил себя молчаливым и совершенно не расположенным к разговору. Это случалось настолько редко, что хватило бы пальцев одной руки, чтобы пересчитать все случаи. — Я не хочу с тобой разговаривать. — Внезапно выдает он. — Я не могу заговорить с тобой ни о вечере, ни о погоде, как говорил со всеми господами до твоего приезда. Я не хочу, чтобы ты слышал от меня пустые слова... Не найдя как красивее поднести свои мысли, юноша просто вывалил их на друга. Он не думал о формулировках или о том, насколько несуразно прозвучат эти слова. Он просто опустил голову, петляя по знакомым коридорам, и сказал. И это показалось ему настолько сокровенным… Будто бы не говорил и слова вовсе, а на распашку открыл ставни к своей душе, позволяя заглянуть и увидеть, что там творилось. — Хорошо, тогда я скажу тебе, что мне не нужны все эти пустые слова и мы помолчим.- Загадочно улыбнулся Се Лянь, аккуратно касаясь чужого предплечья. И у Цинсюаня на мгновение появилось доселе незнакомое ему чувство, словно его по-настоящему понимают. Они наконец дошли до двери, ведущей в сады. Но не успев ее открыть, расслышали голоса идущие оттуда. Картина перед ними предстала что ни есть увлекательная. Величественный дворянин и чиновник, один из лучших торговых стратегов Ши Уду стоял с абсолютно провинившимся видом перед пожилой госпожой, очевидно, женой одного из своих друзей и слушал как та с интонацией разозлённой матери отчитывает его. — Ты слышишь, что я тебе говорю, мальчик, или нет? — наседала та. — Конечно слышу, Ванси-хатун, вы орете мне прямо в лоб. — Не дерзи мне! В твои то годы дерзить…. В твои то годы положено иметь уже полный гарем, а он и, гляди, и первой женой еще не обзавёлся. Ты о времени думаешь, мальчишка? — Видимо, заведомо зная, что тот есть скажет, она прервала его, не успев он издать и звука. — И не рассказывай мне сказки про карьеру! Дело делом, но хоть раз голову серьезными мыслями займи и задумайся…. В мысли Цинсюаня невольно закралась картина, как эта милейшего вида женщина мило улыбаясь, отводит брата в сторону, чтобы наорать на него, как нахохленная курица на косого гусака. Вот они, отточенные годами неизменные манеры высшего света! Плечи парня мелко подрагивали от сдерживаемого смеха. Да и наблюдающего Се Ляня эта картина не оставила равнодушной. — Я был наслышан, что Ши Уду серьёзный и суровый человек. — усмехнулся он. — Поверь, обычно он именно такой… Ну или очень хочет именно таким казаться. — В прочем, раз уж мы не собираемся продолжать присутствовать на званном вечере …? -Будь моя воля, я бы променял этот вечер на что угодно. — совершенно искренне изрекает Цинсюань. — Тогда, возможно, танцы? Я немного отточил то, что ты мне показывал. Хотя я не уверен, но все же. Это предложение внезапно оказалось таким естественным, будто его вовсе не было нужды озвучивать. Цинсюань весь просиял, радостно закивав головой и схватив друга за руку. Его комната находилась недалеко от внутренних лестниц, но он подумал, что сейчас им немного нужнее попасть на кухню. Там должен был находиться его слуга-арфист. — Ты не против, если я позову кое-кого присоединиться? — Тут же вспомнив, что Се Ляня стоило бы поставить в известность своих планов спрашивает он и ловит вопросительный взгляд. — На брата работает замечательный арфист. Я сам зову его каждый раз, когда нужна подобная помощь. Уверяю тебя, ему можно доверять как мне. Даже если ты решишь внезапно начать кататься по комнате и фыркать при этом как ёж, он никому не расскажет. Доводы Цинсюаня показались парню более чем убедительными, пробирая его на звонкий смех. Он в общем-то еще ни разу за их кроткое знакомство не давал ему поводов к недоверию. Так что Се Лянь был готов по его рекомендации открыться еще кому-то в этом вопросе. Убранство кухни было заметно проще, она отдавала всевозможными ароматами готовой еды, особенно мяса. Цинсюань тихо приоткрыл дверь, заглядывая внутрь. Быстро найдя взглядом Пин Гуо, он приосанившись, как по-хозяйски, зашёл внутрь, тут же подзывая мальчика. Большинство слуг и поваров знали, что младший господин отдает предпочтение всего паре человек, особенно этому, так что никто и не обратил внимания на их разговор. Тихо, стараясь, чтобы его слышал только Пин Гуо, он в общих чертах выложил свою просьбу. Тот радостно просиял в ответ, скидывая передник и двинулся с господином в сторону выхода. Повара кидали им вслед завистливые взгляды. Се Лянь волновался. Вышедший парнишка выглядел очень безобидно и мило улыбнулся ему, проходя в коридор. Все слуги поместья сновали между кухней и гостевыми залами, потому стоило им повернуть в спальное крыло, как они остались совсем одни. Пин Гуо пробило на поток вопросов о том, где находится старший господин и не будет ли у них неприятностей, что они вот так беспардонно ушли с вечера и Цинсюаня наконец-то потянуло на разговор. Незнакомая ему до этого, неосязаемая тяжесть сползла с плеча и он разговорился с мальчиком. Се Лянь в задумчивости шел рядом, иногда улыбаясь на проскакивающие шутки. Комната у Цинсюаня была светлой и просторной. В ней было более чем достаточно места для танцев, и именно это сразу же бросилось в глаза Се Ляню. Затем его взгляд привлекли множество музыкальных инструментов. Явно сделанные рукой искусных мастеров. На позолоченном стеллаже лежали резные флейты, на фоне которых очень выделялся простенький деревянный ней. — Я не люблю хранить их в других комнатах, — тут же пояснит Цинсюань другу, заметно заинтересовавшемуся множеством инструментов. — мне не хочется дергать слуг каждый раз как мне захочется поиграть. В одном из углов комнаты, том, что ближе всего к входу на балкон стояла массивная резная арфа. Вечерние лучи красиво играли на металлической лепке, будто бы играя на струнах какую-то неслышимую песнь своим золотистым светом. Цинсюань привычно сел за арфу. Еще в коридоре он обещал показать айвазу как играть нужную им мелодию, потому тот моментально уселся рядом прямо на пол, внимательно следя за юношескими руками, что первый раз легко тронули струны. *** Тем временем, у Ши Уду наконец получилось отделаться он пожилой госпожи. Никакая культура не позволяла ему просто уйти или сослаться на что-либо. Поэтому все упреки от представительницы «мудрого поколения» пришлось выслушивать до конца. К счастью, их разговор обрёл свой конец и они, вернувшись в главную залу, разошлись к разным людям. Уду чувствовал себя свободно, вольготно. Это была его среда, во истину его. Будто корабль на морской глади он обходил многочисленных гостей, что волнами о борта так или иначе начинали с ним разговор. Его воодушевляли все эти светские формальности вроде «бессмысленных» разговоров или циничных обсуждений. Уду оглядывал залу в поисках брата. В нем уже закипала злоба, от того, что он никак не мог его найти. В прочем эта злоба быстро сошла на нет. Его зоркий взгляд зацепился за статную фигуру, слегка возвышающуюся над остальными. Недавно, Уду довелось узнать, что в их городе остановился один из важнейших столичных чиновников и, разумеется, он не мог не дерзнуть, выслав приглашение и ему. Весь этот вечер был всем под стать. Люди одевались светлее да на всех пестрило золото. Это была та самая лучезарная роскошь, которую никогда не выставляли на показ. Нигде она не была так уместна как в этих залах. Светское разговоры и отточенные годами улыбки отражались от стен, становясь неотъемлемой частью богатства духа. И лишь один человек выделялся из этой расписной толпы. Его темная фигура, облокотившись на колонну залы явно заводила не формальное общение на темы общественного стандарта. Чиновник ехидно ухмылялся, а его собеседник, явно сконфуженный их разговором, выглядел так, словно со всей мочи пытается провалиться под землю. Хуа Чен... Имя содрогающее половину государства. По широкому разлету плеч мерно струится алый бархат камзола, накинутого поверх парчовой рубахи. Угольно-черной, с набивным бархатом, пусть и без обилия деталей. Волосы в высоком хвосте и с заколами на висках. Его единственный чёрный глаз, казалось, смотрел сквозь всех этих людей, глядя навзничь, насквозь. Таких людей принято бояться, но с такими людьми все и хотят завести «дружбу». Спроси кто Ши Уду, и будь он не на посту чиновника, он бы без тени сомнения ответил, что ни за что бы даже не подошёл к нему. Но сейчас тот мог бы стать слишком ценным знакомством. Даже одно его пребывание в уделах семьи Ши значительно повышало уровень этого вечера в чужих глазах и глазах хозяина. Прикованный к гостю взгляд мужчины был мгновенно перехвачен объектом его внимания. Хуа Чен, казалось, быстро потерял интерес к чиновнику, с которым вел разговор и направился по залу к Ши Уду. — Многопочтенный Ши, — не размениваясь начал он. Даже такая простая формальность как обращение из его уст больше походила на насмешку. — отличный вечер. Я почти впечатлен. В раскосом глазу появился совсем нехороший огонек. Уду не смог истолковать его для себя, лишь вспомнив все мантры, где терпеливому воздается за терпение. Он протянул гостю бокал с вином, снятый с под носа очень кстати проходившего мимо слуги. — Благодарю, уважаемый. Для моего дома честь ваше присутствие. — Бросьте, вы так не думаете. Ши Уду опешил от этого заявление и, немного прокашлявшись, оторопело спросил: — Почему вы так посчитали, уважаемый? — Его улыбка вышла слишком натянутой. — Разве этот вечер недостоин вас? — Ничего подобного. Прием достоин кого угодно. Просто неприязнь свою вы за красивыми блюдами и реками вина не спрячете. И сами за ними не спрячетесь, как бы ни пытались. Зачем же я здесь, если вам неприятно мое общество. — Того обязывает статус. — совершенно честно ответил Уду. — Мой — пригласить вас, ваш — прийти. На этих простых взаимодействиях строится общество. — И вы так стремитесь затесаться в это общество нелепым подражанием негласных правил? — А вы так стараетесь возглавить общество наглядным отречением от традиций? Или сделать вид, что вы в него не вхожи? На их небольшую баталию уже собралась малочисленная публика. Сохраняя учтивые улыбки на лицах, как того требовал статус, они, видимо, начали слишком громко меряться характерами. Дальше Хуа Чен, наигранно усмехнувшись, завёл разговор «ни о чем». Он ждал реакции, это было видно. Провокации общепринятыми формальностями? Это могло бы сделать его ещё известнее в светских кругах. Собрав все своё самообладание, Ши Уду терпеливо поддерживал этот странный диалог. При всем его желании, у него нисколько не было возможностей поставить что-то против этого человека. Но и этот разговор обрёл свой конец.