Два сердца мантикоры

Он откровенно говоря скучал. Сначала разговор, бывший сплошной провокацией, дал ему надежду повеселиться, но и она теперь сошла на нет. Он настолько, насколько мог, не любил эти помпезные устои, но со всей вежливостью, на которую только был способен, заводил разговор с хозяином дома, через всё спокойствие которого прослеживалось, что нервы того на пределе. Но как бы эксцентрист не старался, его собеседник оказался не менее упёртым. «Это хорошо» — подумал Хуа Чен, — «терпение — то благодать чиновнику». И он завершил их странный, сочащийся ядом разговор, пока за ними не начали наблюдать все собравшиеся на вечере. Толпа вокруг скопилась приличная, пока эти двое искрили между друг другом, наигранно скрывая неприязнь, постепенно перерастающую в отвращение. — В прочем, предлагаю поговорить о вопросах насущных. — Вальяжно начал Хуа Чен. — К примеру, меня порядком утомил ваш вечер. Но мой драгоценный спутник скрылся где-то с вашим братом. Не могли бы вы, достопочтенный господин Ши, распорядиться послать за ними. — подобная просьба была способна потрясти любое общество. Ведь это было пренебрежением любым, даже малым подобией, этикета. В прочем, Господина Хуа это не сильно волновало. Глаза Ши Уду округлились на этих словах, но он быстро спрятал свое удивление и, прокашлявшись в кулак, подозвал слугу, отдавая приказ. *** Се Лянь расположился, почти лежа на полу, рядом с таким же вымотанным Цинсюанем. Пин Гуо совсем быстро уловил нужную мелодию, под конец смело добавляя в нее новые элементы. Из-под его рук она выходила привычной и родной. Густой, пряной, как и любая другая, взращенная в этих краях музыка. И Цинсюань в своих танцевальных порывах разошелся не на шутку. Все те элементы и комбинации, которым он выучил Се Ляня в прошлый раз показались теперь тому слишком простыми, и чужеродными, поэтому он с гордой бравадой вводил все больше. Ну а теперь у них обоих, что ожидаемо, не осталось сил. Пин Гуо тоже сидел на полу опиравшись на твердый арфийский стан. Он то и дело включал все свое внимания на получающийся танец, начиная играть интуитивно, и комментировал происходящее со стороны. Будучи насмотренным на танцы молодого господина, ему более чем легко давалась незамысловатая оценка, и по его словам, выходило все просто замечательно. В прочем, их идиллия была прервана робким стуком в дверь, из-за которого на дающий добро возглас в комнату всунулась макушка слуги. Тот робко зашел, наблюдая господ в их партикулярности. — Старший господин Ши повсюду ищет своего брата и уважаемого господина Се. Дело в том, что спутник господина утомился и хотел бы покинуть вечер. — Слуга низко опустил голову и протараторил все это, в небольшой панике сминая руками края собственной формы. Се Лянь с очень доброй улыбкой закатил глаза и переглянулся с Цинсюанем. — Извини, милый друг, — обратился он к юноше. — я был бы вовсе не против остаться здесь еще, но я бесконечно предан своему спутнику… Я вовсе не хочу оставлять его уезжать одного. — И не нужно! — тут же уверил его Цинсюань. — Езжайте конечно. Я безмерно рад твоему приезду и вовсе не имею права просить тебя о задержке. Они оба поднялись с пола. Пин Гуо так же понятливо вскочил и без прощаний протиснулся за слугу в коридор, убегая на кухню. В прочем, этого Цинсюань тоже мгновенно отпустил и тот стремительно откланялся. Дорога по коридорам была короткой. Цинсюань не мог не заметить то, что его друг с абсолютно невозмутимым видом шагал намного быстрее, чем бывало раньше, видно, совсем не хотя заставлять своего путника ждать. Юношу очень волновал вопрос, кто же этот таинственный человек? Хотя он и знал, что непременно получит ответ на свою думу от брата. Его будоражило отношение к этому спутнику от Се Ляня, которой мог в миг просветлеть за одним его упоминанием в разговоре, а теперь так торопился отбыть вместе с ним с утомившего того вечера. Он говорил о нем так тепло и в мысли Цинсюаня закралось смутное сомнение, а не тот ли это друг, из-за которого и началась вся эта история с танцами? Он бы совершенно не удивился, окажись его догадка правдивой. Стоило им вдвоем войти в главную залу, как на них тут же уставилось бесчисленное множество глаз. Недавняя провокация вызвала немалый ажиотаж среди гостей и теперь все уже ждали, когда же появится молодой господин Ши и таинственный спутник столичного чиновника. Теперь же все принялись заинтересовано разглядывать вошедших. Но у Се Ляня это, кажется, не вызвало абсолютно никакого дискомфорта. Он, не особо обращая внимание на происходящее вокруг, подошел к статному худощавому мужчине, стоявшему в самом центре зала. Недалеко от него Цинсюань заметил и своего брата. Тот стоял с горделиво поднятым в своей обычно манере подбородком и изредка поглядывал на мужчину возле. Господин же, явно обремененный ликом надменности надо всеми, мгновенно смягчился завидев господина Се, который, подойдя, тут же его приобнял за плечи, на что по толпе прошлись волны шепота. Кто расточался в удивлении, кто возмущался, а кто захихикал, пряча смех в расшитых рукавах. Но двое в самом центре зала не обращали на это никакого внимания. Чуть затянувшийся жест выглядел от них так правильно, что не оставалось сомнений в его необходимости. Он был подобен не столько простому приветствию, с коим все вокруг встречали друг друга, а скорее дыханию, терпкому и разделенному, сливающемуся в одно. На мгновение и Цинсюаню, увлеченно наблюдавшему за этими двумя, показалось, что не осталось здесь никого кроме, что мир готов замкнуться в этой минутной радости о встрече. И в голову вовсе не закрадывается мысль о совершенной неуместности к вечеру чувств этого жеста. Хуа Чен, явно обрадованный, наконец от него отстранившись, картинно и тяжело вздохнул: — Дорогой, они меня совершенно вымотали, — начал страдать он, — прошу тебя, я не вынесу больше не минуты в обществе этих лицемерных снобов. Люди вокруг застыли в изумлении. Как мог столь высокопоставленный чиновник говорить о ком-то подобным образом? Да и что же они сделали не так в конце концов… Но от чего-то они побоялись высказывать свои возмущения. — А эти разговоры! Как я устал! Они совершенно не умеют их вести, дорогой. Их же лицемерие выходит у них из рук вон плохо! — Продолжал восклицать Хуа Чен. Цинсюаню казалось, что господину Хуа в этот момент очень не хватало сцены, с которой он мог вещать эту балладу о страдании, широко раскинув к зрителю руки от груди. Но ответом от его единственного зрителя был лишь теплый взгляд. Се Лянь смотрел с нежностью, лишь чуть поднимая брови и периодически так же картинно удивляясь на эти возгласы. С каждым их новым вздохом званный ужин все более превращался в театр двух актеров. — А я ведь пытался с ними поговорить, но не от кого не добился и капли искренности! «Ах, вот, что это было!» — пронеслось в головах у доброй половины зала. — Я очень боюсь, — продолжал Хуа Чен. — что еще один такой вечер и я больше вообще не захочу видеть ни единой души. — Если тебе не по нраву разговоры с ними, наконец вымолвил повеселевший господин Се, — то говори только со мной. Он сказал это настолько уверенно, что до всех, кто их слышал, далеко не сразу дошла суть сказанных им слов. Кажется, этот прекрасный юноша мог отличиться даже большей наглостью, чем господин Хуа… — Если ты утомился, то пойдем конечно. Господин Ши, — обратился Се Лянь уже к Ши Уду. — премного благодарен Вам за вечер. Надеюсь, вы не откажете мне в просьбе быть гостем нашего дома после? Кажется, Уду уже вовсе перестал удивляться чему-либо. Картина на его ужине получалась такая красочная, что обсуждать ее явно будут еще не один день. В ответ господину Се, он лишь учтиво кивнул, одновременно со своим братом. Практически все гости залы проводили взглядами две удаляющееся к коридорам фигуры, пока те не исчезли из виду. Вечер после был недолгим. Люди никак не могли спустить ажиотажа, вызванного двумя удивительнейшими гостями. Все очень гордо начали обсуждать как сильно они оскорбились от слов господина Хуа и что этот человек не разумеет никаких социальных рамок и границ приличия. Видимо, этот вечер вызвал настоящий фурор в такой пресной и размеренной жизни скудного общества. Но очень быстро возмущение сменилось подобием одобрения. Через всеобщее ворчание слышались подтверждения слов Хуа Чена о количестве лицемерия и неискренности. Или о том, что все подобные вечера утомляют и общество на них зачастило, злоупотребляя своими статусами. Слышались и мнения, что только такое мировоззрение и поможет добиться высоких постов, ведь верхи ценят неподдельную искренность. Когда именно Хуа Чен был с ними искренен никто так и не понял, но уже меньше чем через час все начали расходиться, ссылаясь на важность дел и бесценство долгого отдыха. Ши Уду был этому рад. Он не мог позволить себе озвучить этого при гостях, но о Хуа Чене у него сложилось препротивное мнение. Как человек, который только и делал, что выводил всех вокруг на мрак своими провокациями, доводя до белого каления, мог говорить о какой-то там искренности. В прочем, на его лице не промелькнуло и тени негодования как того требовала культура. Чуть позже он стоял на одном из балконов, всматриваясь в темное ночное небо. Вид из окон его дома открывался прекрасный, ведь он в свое время специально потратил уйму времени на покупку земель не к центру города, а от него подальше. За спиной мужчины послышались легкие и быстрые шаги и звук открывающейся двери. — Ты молодец, — вымолвил Ши Уду. От него слышать подобные слова было неимоверной редкостью, так что младший брат замер в оцепенении, так и не пройдя на балкон. — хорошими обзавелся знакомыми. Господин Се важный человек в столице. — Я не знал этого, брат. И не хотел бы знать. Будь господин Се хоть султаном, хоть нищим, он мог друг. — Тут же возмутился Цинсюань Идя сюда по зову брата, он заведомо знал, о чем пойдет разговор. За последние года Уду был слишком немногословен с ним, оттого предугадывать все его возможные реплики было делом, не требующим понимания. Был ему слишком хорошо знаком и этот скептический взгляд с поднятой бровью и плотно сжатые губы. На словах о «друзьях» брат скривил такое лицо, будто его когда-то предали все, кому было не лень. Но, видимо, на сердечный порыв Цинсюаня, Уду решил промолчать, зная, что ничего не добьется, ведь подобные разногласия составляли добрую половину их разговоров. — Ты знаешь мое мнение, — все же сказал Уду, но еще зачем-то добавил, — дружба в человеческом обществе слишком переоценена. Брат показательно отвернулся и махнул рукой как волю к тому, чтобы уйти. Цинсюань тоже не стал раздувать споров. Этот запал в нем давно угас. В его жизни были времена, когда он был готов отдать душу за то, что переубедить брата. За то, чтобы показать все то, что не видит Уду за непробиваемой стеной своего цинизма. Он так хотел рассказать и показать ему как прекрасен этот мир, как прекрасны чувства, как прекрасна сама жизнь в том, что они её часть. Но чем старше он становился, тем больше понимал — брат знает. Он просто уже очень давно решил отречься от всего «земного». Все, что доводил до восхваления Цинсюань, Уду находил мелочным и отравляющим. Сколько же он наслушался от него речей о том, как любовь отравляет разум и делает человека беспомощным… А ведь сам Цинсюань был поистине влюблен в само существование любви. Не было ничего более волнующего, чем тонкий трепет чувств, разливающийся по телу и разуму. Любовь давала удивительное ощущение полноценности. Само знание ее делало все достаточным. И была здесь лишь одна печаль. Еще не разу любовь его не находила ответа, но Цинсюань относился к этому легко. Он просто видел свою любовь где-то в будущем. В том будущем, где не было ни стен, ни запретов. Это будущее было так же прекрасно, как и любовь. Он медленно удалился с балкона… Уже в своей комнате он судорожно думал, на что ему отвлечься. Все его мысли так или иначе возвращались к разговору с братом и своему неминуемому будущему. В прочем, свое отвлечение он нашел в сказанных ранее словах Се Ляня. Тот упоминал, что старался разбираться в чужеземных танцах глубже. На память Цинсюаня пришло, что где-то в их библиотеке завалялось несколько старых трактатов, которые он выкупил у купцов со скуки. Самое время было изучить их тщательнее, и он тут же послал слуг. Ничего не радует его сейчас так, как, видимо, скорая встреча с Се Лянем. Внезапно встреченный в пролеске господин Се стал для него глотком свежего воздуха. Стал сродни вестника перемен и в душу юноши закрадывалась надежда, что именно с этим человеком все может измениться. Углубившись в теорию танца оказалось, что западный пляс для него практически не знаком. Он старательно запоминал детали, как те, насколько нужно отшагивать между движениями. В его голове возникал причудливый рисунок мандалы, которую должны были выписать на полу танцующие. Ему нравилось, что танцоров сравнивали с лебедьми. Ему нравилось то, что рисовало его воображение. *** Следующее утро сталось для него сумбурно. Он проснулся за своим столом в окружении свитков. Видимо, вчера так и заснув за их изучением. День обещал быть не очень солнечным и очень даже хорошим. Наскоро вскочив и потянувшись, он тут же сонным и чуть хриплым голосом посылает слуг за завтраком. Цинсюань предпочитает считать, что день начинается только после завтрака. Привычным жестом распахивает окна, впуская прохладные потоки свежего воздуха, заставляющие, вылезшего из теплых перин юношу, поежиться. Судя по положению прикрытого облаками солнца, время за пару часов до полудня. В нем тут же разливается шальная радость. От того его привычно размеренное утро сменяется быстрыми, да слегка суматошными сборами. Он бодро перерывает все свои шкафы в поисках одного единственного кафтана. Того, который он обычно надевает только туда, куда хочет идти. Несмотря на то, что Цинсюань полностью отдавал свое предпочтение светлым цветам, этот кафтан был темно-малахитовый, а цвет его завораживал почти любой взгляд своей глубиной. Элегантно расшитый по краям, он притягивал к себе взгляды. Этот кафтан даже брату нравился и Цинсюань решил, что сегодня просто прекрасный повод, чтобы его надеть. Ел он второпях, не особо разбирая и прожевывая еду. Ему не терпелось «начать» этот день как можно быстрее. Ему не терпелось уехать отсюда, погнать любимую Е Гуан вместе с ветрами вперед, не терпелось встретиться с тем, кто без слов пообещал ему эту свободу и исполнил свое обещание. Стоящий позади юноши айваз обеспокоенно смотрел на молодого господина, который с редкостным энтузиазмом поглощал пищу, когда обычно предпочитал по возможности растянуть этот процесс. Надолго это не затянулось. Цинсюань вскочил из-за стола, наспех натянул на себя отложенный кафтан и метнулся к двери. При выходе из комнаты его словно бы преследовало странное чувство, что он выходит в совершенно иной мир. Он не засматривался по сторонам знакомого дома, не разглядывал слуг, угадывая их настроение, не переживал о том, что секбаны остановят его у дверей и закинут обратно внутрь. Дом вообще потерял для него свою прежнюю значимость. Стремглав перелетев через анфиладу коридора и, казалось, все ступеньки лестницы парой прыжков, он наконец оказался у массивной входной двери. Что снаружи, что внутри, она было отделана одинаково, но Цинсюань в этот момент словно смотрел сквозь нее. Она не перестала быть для него преградой, но теперь он словно бы обзавелся ключом. — Стойте, молодой господин, сегодня приказа не поступало… — услышал он сразу же как распахнул дверь. — Поступало, приказ просто до вас еще не дошел — Нет, ваш брат точно не давал на сегодня никаких указаний. — Цинсюань на это лишь озорно закатил глаза. — Но он обязательно их даст, как только вы передадите ему, что я иду на встречу с господином Се! Стражи не стали перечить. Молодой господин давно перестал пытаться их провести, зная, что за его старания ему воздастся от брата пуще прежнего. Вот и теперь его слова приняли за чистую монету, наблюдая как совершенно счастливый юноша своей быстрой походкой направился к конюшням. Один стражник кивнул другому и зашёл внутрь дома. Видимо, господин Се — тот самый, в компании которого младший господин Ши провел весь вчерашний вечер. Если это правда так, то возможно Ши Уду даже сам посодействовал их сегодняшней встрече. Но все же и немного менее приятные исходы ситуации никак нельзя было исключать. Он аккуратно постучался в дверь господина. Через пару мгновений ту приоткрыл для него стоящий там слуга, пропуская стражника внутрь. Ши Уду в своей привычной манере просто смотрел на вошедшего, не тратя на него лишние слова, пока секбан во соблюдение всех норм субординации склонился в поклоне и начал говорить, не поднимая головы. — Ваш брат отбыл из дома. — Вот как, — поднял бровь Уду, — и на каких же основаниях вы отпустили его? Еще и уведомив меня лишь после его отъезда. — Он просил передать, что у него запланирована встреча с господином Се и вы не будете против ее свершения. — кажется, говоривший стражник терял свою спесь. Уду задумчиво повернул голову в сторону окна. Лицо его оставалось обыкновенно непроницаемым и никак нельзя было сказать, о чем тот думал, пока он не нахмурил брови опустив взгляд к столу. — Понятно. — Наконец изрек он. — Нам стоит догнать его, эфендим? — так и не сумев разгадать чувства чиновника, уточнил страж. — В этом нет необходимости. Значит, младший господин не зря был так уверен, смело выходя из дома. Значит, господин Се имел не малый вес в обществе, раз Ши Уду как минимум был не против их встреч. *** Пробуждение было чудесным. Это было то самое пробуждение, когда человек просыпается именно от того, что выспался. Глаза не слипаются и по вискам не проходит противная, тяжелая мигрень, солнце, пробивающееся сквозь тяжелые портьеры, не режет, мешая смотреть, сознание проясняется практически сразу, быстро выпутываясь из дремоты. Да, утро для Се Ляня действительно было добрым, ровно до того момента, пока он не понял, где именно он проснулся. Несмотря на то, что его голова была заботливо уложена на мягкую подушку, он точно лежал на чьих-то коленях и этот самый кто-то сейчас смотрел на его пробуждение таким нежным и умиротворенным взглядом, что перехватывало дух. — Сань Лан! — Доброе утро, жаным, — весело рассмеялся мужчина. — Помилуй, Всевышний… Сань Лан, ты только не говори мне, что провел так всю ночь. Я не знаю как буду извиняться перед тобой. Сколько же ты неподвижно ждал? — Но и на эти тревожные возгласы Хуа Чен только больше расплылся в улыбке. Он смотрел на пристыженного господина Се так, словно тот извинялся за сущий пустяк. - Одна ночь, дорогой, всего лишь одна. А я ведь ждал тебя всю свою жизнь, искал тебя сквозь сотни зим, а ты разволновался от одной ночи. Казалось, юноша растерял всю свою возможность к раздумьям и размышлениям, иначе он не смог объяснить для себя блаженную пустоту в своей голове. В прочем, уши моментально залились румянцем, и он стыдливо отвел глаза куда-то в сторону пола. — Так что тебе не стоит об этом тревожиться, — продолжил Хуа Чен с каким-то подозрительно заговорщицким взглядом. — даже целой ночи на любование тобой мне было маловато. Он картинно вздохнул и чуть двинул одной ногой. Се Лянь моментально вскочил, представляя, как те, наверное, затекли за столько времени. Он бросил на дорогого сердцу друга взгляд исподлобья, наблюдая как тот встает, с явным наслаждением потягиваясь в спине и разминая шею, вышел из комнаты. А Се Лянь так и остался неподвижно сидеть на софе, с которой еще не слезал, отходя от утреннего шока. В прочем, утро было не таким и ранним. Кажется, вчера его дорогой друг засиделся за чтением диванов и Се Лянь, разморенный радостной встречей с молодым господином Ши и последующим вечером, проведенным вдвоем с господином Хуа, кажется, в конце попросил того читать ему вслух, и совсем сомлел. Немного отойдя от смущения, их рутина вошла в привычное русло. Вернулся Сань Лан через несколько десятков минут с абсолютно свежим видом и лишь слегка залегшей под глаза тенью. В комнату тут же повеяло терпким кофе, который дымился на подносе в его руках. Она, окутанная солнцем, совсем теплым светом, сталась совершенно уютной. Се Ляню, надевающему один из многочисленный белых кафтанов, казалось, будто их дом всегда существовал независимо от пространства. Пусть он и помнил все убранство их обители в столице, пусть видел все различие с небольшим домиком в этом городе. Но было между этими домами что-то общее. Что-то, что окутывало его, как только он переступал порог. И было такое чувство, будто его погружали в теплую воду, где не было места звукам и тревогам, лишь умиротворению. Оставив кофе на небольшом столике, мужчина, в своей привычке, больше напоминавшей поведение огромного и очень давно домашнего кота, обнял его сзади, удобно устроившись подбородком на чужом плече и разморено прикрыв глаза. Ему не хватало только замурчать, и Се Лянь усмехнулся про себя этой мысли. В холодной поверхности зеркала отразился хитрый прищур, рассматривающий две сплетенные фигуры. — Однажды, ты меня погубишь, Сань Лан. — Се Лянь произнес это с безграничной нежностью. С такой нежностью, с которой он говорил лишь с ним, рассказать о которой он мог лишь ему, и вся она была посвящена лишь тонкому просвету век и беспросветному омуту чужого взгляда. Хуа Чен промолчал, лишь больше расплылся в совершенно удовлетворенной улыбке. Спустя пару мгновений сказал: — Так и куда ты собираешься так рано, жаным? — На встречу с молодым господином Ши, разве я не говорил вчера? — Не думаю, я бы запомнил. — усмехнулся Хуа Чен. — Расскажешь ему? — Конечно, как бы мог я поступить с ним иначе. Думаю, это не последняя наша с ним встреча. И, дорогой, у меня есть небольшая идея, в которой мне понадобится твоя помощь. Хуа Чен лишь закивал, даже не спрашивая, что именно нужно. Для него, привыкшего к контролю, это было проекцией ключа от безграничного доверия. И его самой большой слабостью, надо полагать. Но он не придавал этому значения, продолжая наблюдать как Се Лянь справляется с множеством застежек на верхнем кафтане. — Ложись спать. Хотя бы на пару часов, а то больно мне, дорогой, неловко, что я занял собой всю твою ночь. Хуа Чен не стал возражать, тут же отойдя к кровати, стоявшей во все той же комнате. Он наблюдал за суетливо собиравшимся другом, пока с ним вновь не заговорили. — Мне будет жаль отсюда уезжать, — тихо сказал Се Лянь, — мне понравился этот город, хорошо здесь, тихо, несуетливо. Я уже и забыл о такой размеренной жизни. И чины тут не так заносятся, и люди приветливее. На его лице красовалась еле видимая, но печальная улыбка. Перекинув лямку сумки через голову, он в последний раз уставился на собственное отражение в зеркале. — Ну что ты такое говоришь, я же совершенно не могу смотреть на твои печали. Этот дом твой, и строился под твоим именем, приезжай сюда, когда хочешь и настолько долго, как пожелаешь. — Нечего мне тут без тебя делать будет. Се Лянь напоследок еще раз обнялся с другом перед выходом из спальни. Они уже очень давно не прощались, словно бы прощание могло предположить, что они больше не встретятся. А не один из них бы этого не допустил. Этот дом был совершенно не похож на все те, что они в огромном количестве посещали на званных ужинов и в самых разных городах. Все, кого он знал, стремились к свету. А дорогой его сердцу друг имел ужасное обыкновение зашторивать окна самыми плотными портьерами и кафессами, от чего в любой его резиденции привычно царил полумрак. Засидевшись за множеством дел до глубокой ночи, если не до зари, по утру Хуа Чен жаловался, что свет режет ему глаза. В разгар дня, что мешает ему читать свитки. А по вечерам, что красивые солнечные блики отвлекают его внимание. Редко он выходил на улицу раньше заката и даже приказы явиться от Султана он изрядно пропускал мимо себя. По всему сам он был до ужаса бледный. И Се Лянь, уставши искать компромиссы между другом и солнцем, неожиданно нашел это для себя весьма привлекательным. Приятная прохлада встретила вышедшего из дома господина Се свежим ветром в спину. В его голове зрела довольно интересная авантюра, которую он со всей серьезностью намеревался воплотить в жизнь. Для нее необходимо было лишь одно единственное слово — согласие молодого господина Ши. Быстро выехав прочь от чертогов уже такого знакомого дома, он привычно рассматривал город вокруг. Тот нравился ему, по настоящему нравился. Этот город совсем не походил на въевшуюся взору столицу. Тут было привольно душе и дышалось легче. Осенний ветер, закрадываясь под полы и в рукава кафтана, пробирал мурашками, словно заставляя почувствовать все то, что встретил на своем пути ветер в этот осенний день, приятно обжигая легкие от глубоких вдохов. Въезжая в город господин Се никак не мог налюбоваться на эти совсем простые улицы. Дома не так тесно жались друг, давая видеть резные дворы. Да и сами дома живее были, проще. По столице ведь едешь, думалось господину Се, и не поймешь кто где живет. Всем лишь бы вынести все напоказ, лишь бы казаться кем-то, кем себя придумал. Да только ведь людей не обманешь. А коли лишь в обмане жить, и жизни за душой не останется. И не с чем будет пред смертью предстать, нечего будет разменять на новую жизнь, — так думал господин Се, проезжая сквозь улицы полюбившегося города, рассматривая людей. Они здесь проще были, более открытые для других, для ветра, созидающего их души. А кто этот ветер? И людей меньше, не так душно, не так отвратительно пестро все вокруг. И солнце, пробиваясь сквозь облака, в просветы между домов, между людей, светит ярче. Будто ему есть для кого светить, оттого оно так старательно бьется с облаками. И город совсем знакомый стал Се Ляню. Он уверенно петлял по маленьким улицам, пусть и приехал он сюда только составить компанию своему дорогому другу. Они пробыли в этом городке не больше пары недель, но господин Се уже успел выучить его наизусть. И выезжая за город, наблюдая как дороги сменяются полями и пролесками, он узнавал в себе щемящее чувство теплоты от этих пейзажей. Их предстоящая встреча с господином Ши не была обговорена. Они лишь на вечере его брата договорились, что она будет как можно скорее и Се Лянь наделся, что господин Ши так же, как и он расценит этот договор сегодняшним полуднем. Ведь в прошлую встречу в пролеске они говорили именно о полудне. Заезжая в пролесок его душу удивительно порадовала точность собственных надежд. Рядом с улегшейся на траву красавицей Е Гуан сидел и молодой господин Ши. Он быстро вскочил при виде друга и глаза его загорелись столь ярко, что господин Се обрадовался отсутствию солнца за его совершенной ныне ненадобностью. — Милый друг, — тут же вскрикнул Цинсюань, налетев с объятиями. — Ты все же пришел! О, как я рад! Се Лянь, разделяя чужую радость, крепко сжал юношу за плечи. Тот был слишком воодушевлен, настолько, что казалось, будто его щеки могут треснуть от этой широкой улыбки, которую никак невозможно сдержать. Как же сильно господину Се нравилось созидать чужое счастье. И не было для его души большего утешения, чем оно. Они простояли в объятиях еще долго. Пока наконец Се Лянь не отошел, придерживая друга за локти. — Чудесно выглядишь, — сказал тогда он. Еще только въехав на поляну, он заметил, что и без того любивший нарядится Цинсюань сегодня выглядел более ярким чем обычно. И было в нем сегодня что-то создающее удивительную гармонию с его тонким станом и грациозным складом. «Чудесно выглядишь» — сказал ему Се Лянь и в юношеской груди разлилось удивительное тепло. Он слышал бесчисленное множество куда более поэтичных слов, но эти прозвучали в его голове озорным эхом такого искреннего голоса Се Ляня, что он, не найдя как выразить чувства, лишь потупил глаза. — Господин Се! — воскликнул он, когда в омуте смущения в его голове проскочила недавно забытая мысль, — Я должен вам рассказать нечто очень важное, что я вычитал про ваши танцы. Ну, пойдемте сядем, я привез с собою вина. Быстро усевшись обратно и потянувшись к кожаной сумке, он действительно достал оттуда серебряную с дивной гравировкой флягу и с блеском в глазах открыл ее. Се Лянь уже был рядом, все это время он не отрывал взгляда от друга и теперь лишь улыбался, принимая из его рук протянутую флягу. Вино оказалось вполне недурным. — Так что же ты такого вычитал про танцы? — О, это легенда о создании одного из них. Очень красивая, кстати! — на мгновение Цинсюаню показалось, что его воодушевление неразделимо. Как будто бы он загорелся маленькой лучиной от совершенно глупой истории, от чего у него вырвался слегка нервный смех. В прочем, господин Се выглядел более чем заинтересованным, что чуть добавило ему потерянной в минутной тревоге уверенности. — Это легенда о двух маленьких птицах, преисполненных нежным чувствам. На землю их все тянуло и всем тяготило. Не было на земле места для них, не было им Родины, не было признания. Но что-то их у земли держало. Было что-то, что, хватаясь за ноги, за крылья, вырывая перья, опускало их все ниже и ниже к увядающей траве и кудрявому мху. И только в небе ничего не могло их удержать. Там было очень холодно, был мрак и жестокие закаты, прячущиеся в рукава гор, враги юности, отсчитывающие дни догорающими в городах фонарями. Там были только они и ветер. И птицы летали, маленькие, их сносило ветром, с каждым днем они взмывали все выше, крылья их становились все больше, не сумев убежать от времени, унося на лощенных перьях свое задушенное детство, жизнью своей делали они друг друга и ледяную высь. Они кружили вокруг друг друга, обуянные своим нежным чувством, не решаясь оказаться ближе, лишь в бесконечности ожидая, пока другой подлетит первым. И пускай, пускай встретится ближе им суждено еще не скоро, но их чувства длиною в вечность и есть у них и время, и небо, и не нужно им ничего более. Цинсюань говорил на одном дыхании, старательно разделяя слова, и было в его рассказе что-то по-особенному чувственное, ему до невероятного близкое. Он перечитал так много трактатов, про десятки танцев и во всех них отвратительно превозносилась страсть, ужасное чувство как подчинение и чувство сковывающей верности, в которой страсть взаправду становится утешением, прекрасно, если не единственным. Се Лянь слушал внимательно. Он ловил даже самый малейший жест от друга, который говорил так проникновенно, что у него сбивалось дыхание. — Очень трогательная легенда, — сообщил он, прервав на минуту образовавшееся молчание. — Подожди, ты еще не знаешь, что я на нее придумал! — вскочил Цинсюань, рассмеявшись на удивление легко и весело. У него в голове складывалась настолько восхитительная картина после прочтения, что он никак не мог позволить оставить ее в себе. То, что он сам для себя принял за истину, виделось ему правильным и подходящим, при чем как ко всем возможным из контекстов, так и вне их вовсе. Цинсюань вынул из сумки небольшой уд, больше напоминавший западную лютню, Се Лянь понял и без слов. Он еще в после первой встречи приноровился играть тот самый незамысловатый, но очень ритмичный мотив, ловко перебирая струны. Движения Цинсюаня шли плавно, самые первые, неторопливые, будто приглашающие куда-то. Сделав пару оборов руками, он наконец-то пришел в полное движение. Для Се Ляня стала видна и та причудливая мандала, которую он завещал рисовать на полу, и размашистая грациозность, которую он ни за что не смог бы представить ни в одной другой ситуации, и что-то еще… Движения Цинсюаня, сосредоточенно прикрывшего глаза, были… свободнее. Он двигался, взымая куда больше пространства, куда шире раскидывая руки, дальше шагал. Привычные глазу восточные танцы теперь казались топчащимися на одном месте. А юноша продолжал самозабвенно кружиться по поляне. Сковывающая сосредоточенность прошла, оставив место лишь искреннему наслаждению тем, чем он занят и смотреть на него стало совсем любо. «На земле его больше ничего не держит, вот что это!» — подумал Се Лянь, узнавая в размахе плеч знакомые сюжеты. И в правду, руками своими, подобно крыльям, он был все ближе и ближе к полету. К тому невесомому чувству, когда тело резко теряет вес, но от чего-то ты не чувствуешь падения. Как и не чувствуешь того, что можешь упасть. Все невзгоды, тяжелым камнем лежащие на плечах, быстро оказывается где-то неподалеку, в одном из таких же ветряных одеял. Еще пару мгновений, тогда все эти невзгоды унесутся в неизвестном направлении неизведанных воздушных путей. И крылья у птиц становятся могучее, и входят они с ветром в чарующий резонанс, сливаясь, впуская холодный воздух в самые укромные уголки души. И Се Лянь не может оторвать взгляду. Сколько бы он не видел искусных танцоров, такая картина открылась перед ним впервые. Было во всем происходящем что-то, хранящее в себе абсолютное таинство, те истины, что всегда будут скрыты от чужих глаз. Было во всем происходящем что-то свободное и от того совершенно недостижимое. Учить Се Ляня не пришлось. Он перенял тот тонкий посыл отвращения страстей, но безграничной нежности, что могло таить в себе чувство. И все выходило слишком легко… *** Они сидели на мягкой по вечеру траве, оба чуть запыхавшиеся. Сердце господина Се, пропустившего мимо себя все время этого вечера, заливалось лёгкими подступами тревоги. Он вспомнил о том самом разговоре, ради которого ехал сюда. У Цинсюаня, в котором нашлась удивительная наблюдательность к мелочам, да такая, что он заметил даже хорошо скрытую тревогу, и теперь выжидающе смотрел, сдвинув домиком брови. — Если честно, — наконец-то начал он, — я не уверен, как должен тебе об этом сказать. Из уст Цинсюаня вырвался не толкуемый смешок. Теперь и его охватило чужими тревогами, даже с тем, что он еще о них не узнал. — Пожалуй, мне стоит начать издалека, — проговаривая каждое слово, заметно тише продолжил господин Се, — тебе нравится твоя жизнь? — вопрос завел юношу в мысленный тупик. В голове Цинсюаня одновременно пронеслись десятки вариантов, которые мог бы хотеть услышать спрашивающий такие странные вещи человек. Ответил он, в прочем, самым честным образом. — Нет. — Цинсюань чуть поддался назад на этих словах. В толще его непонимания начало просвечиваться что-то совершенно истеричное. — А если мне есть, что предложить тебе взамен этой жизни? *** Обратно к себе домой господин Ши ехал в опустошении и задолго после заката. Стоило ему оказаться во дворе собственного поместья, как перед собой он увидел ожидающего его брата, но лишь бросил ему: «Я был на ужине с господином Се, как и господином Хуа, к слову». Брат не смог возразить против собственных авторитетов. Проходя по таким знакомым и никогда родным коридорам, он вдруг понял какие они блеклые и бесцветные. Какие пустые на самом то деле. Они становились для него оковами - ледяными, давили и жгли, но внезапно все это показалось ему таким привычным. Пугающая бессмысленность картин и ваз, камень, блеклое солнце за окном. Но вдруг у всего этого появилась еще одна, скрытая, до сих пор ему не ведомая сторона. Все, что он видел оказалось простым. В каком то роде даже плоским. Это был знакомый и совершенно понятный для него мир. Мир четких граней и правил. Гнетущих, но нерушимых. И все его муки, прошедшие в этих границах, теперь остановились перед возможностью выйти за грань. Возможностью не ходить по острию ножа, но отступить на рукоять. Перестать чувствовать, как тебя режет за ноги, но по сему это значило так же и потерять оточенный долгими годами баланс. Променять такой ценный навык, но на что? Не значит ли это, что после рукояти он просто перейдет на другое острие. Не будет ли другое лезвие тоньше, не будет ли резать больнее? Не будет ли в непроглядной бездне будущего намного хуже, чем сейчас? От тревоги и несмолкающего роя мыслей болела голова, воздуха казалось критически мало. Знакомая Цинсюаню комната, стеллажи, кафессы, тумбы, софы. Блеклые и однообразные. Безопасные. Они были тем, чем он столько лет баррикадировал свой маленький и хрупкий мир, не позволяя никому разрушить его окончательно. Но сейчас они были для него как сгнившие доски, которыми старательно заколачивали пустые дверные проемы. Это не спасало ни от холода, ни от ветра, как не спасло бы и от тех, кто захотел бы ворваться внутрь. Но очень уж помогало со всей убедительностью обманывать самого себя. Каким жалким был этот обман, но израненная душа хваталась за него, как брошенный ребенок, за память о материнском платье. Как воспоминания о тепле и вере, которых никогда не было суждено узнать. Память о надежде, давно вошедший на один пьедестал с мифами и легендами былых нет. Как внезапное осознание того, что человек, строящий жизнь в пустоте, скорее станет с ней единым целым, чем найдет хотя бы малое подобие счастья. И дом этот был его пустотою. С каждой новой минутой раздумий становилось только тяжелее, а то самое счастье вообще прекращало терять свою реальность. Сейчас юноша предстал сам перед собой как человек решающийся на поединок со смертью. Решись он на него и одержи победу - будут и вечные лавры, и солнце, и счастье, но одержи он поражение и смерть заберет его с собой. А будет ли человеку плохо от этого? Ждут ли его муки, или смерть, укрыв своим холодным телом, отдаст ему все то сонное умиротворение, которого будет жаждать уставшая и обессиленная душа. Хороша ли жизнь — да от чего она не хороша. Хороша ли смерть — а от чего ли она плоха. От этого не так страшны муки умирающего, как муки того, кто собирается выбрать смерть. Нет ничего сложнее выбора. И быстро этот выбор никак не сделать. Но чем дольше ты его обдумываешь, тем сложнее он будет. Кажется, эта проблема с самого начала не имеет простых решений. Именно так размышлял Цинсюань, мрачной и ссутулившейся фигурой остановившись у своего окна. Он не смотрел ни на что конкретное, просто на мир. На свой плоский мир за окном. На простой и понятный мир, с которым ему предстояло либо окончательно срастись, либо отрезать его от себя, подобно гнилой конечности. Без нее тяжеловато будет, но и с ней не легче. А тем временем за окнами сталось совсем уже темно. Одиноко горящие масляные лампы, которые успели зажечь слуги, плясали в отражении темного стекла. Цинсюань засмотрелся и на них, чтобы хоть как-то отвлечь тревожный разум и не заметил, как в голове у него не осталось ни единой мысли. Блаженная пустота. Он продолжал размышлять о состоявшемся с господином Се разговоре. Этот человек сделал с ним то, что не делал никто до этого. Достопочтенный господин Се, преисполненный самых чувственных искренностей, дал ему выбор. И теперь, стоя перед лицом этого выбора, Цинсюань внезапно понял, что ему не доводилось совершать его никогда ранее. Ему не из чего было выбирать. У его ножа не было рукояти. А теперь, когда она у него появилась, он просто не мог понять, что надлежит сделать. «Ах, если бы господин Се мог истолковать за меня и это, как бы было славно! А ведь он видно, что человек волевой, а я… а во мне одно лишь немое сердце» — с горечью рассуждал про себя юноша. А сердце его в эти моменты билось так сильно, будто хотело вылететь из груди и само, подобно путеводной звезде, направить его лучом света на истинну. В дверь робко постучали, но господин Ши, не имевший никаких сил видеть сейчас хоть кого-то лишь рявкнул, чтобы шли прочь. По коридору раздались торопливые шаги в направлении против его комнат. Он, что совсем не полагал его статус, сам умылся, сам расстелил свою постель и с полной уверенностью, что, если бы не сегодняшний вечер, он бы имел возможность уснуть, закрыл глаза. Ночь была на удивление тихой. Нет, здесь, в поместье загородом, всегда стояла тишина, но сегодня она была по особенному мертвой. Не было ни ветра, ни цикад, ни чего, что создавало хотя бы легкий отзвук жизни. Он лежал, укрывшись по самый нос, наивно полагая, что хоть так оградит себя от своих проблем. А в голове его звонил тревожный рог «а что бы сделал брат». Цинсюань слишком сильно привык к тому, что даже не успевал узнать о том, что можно бы было сделать, Уду не считался с ним. Сам брат был так уверен в своей неоспоримой правоте, не давая никаких альтернатив, что Цинсюань, кажется, просто вырос с этой мыслью. Он злился на брата, много раз кричал, что тот поступает, зло, болезненно, но никогда неправильно. И сейчас эта мысль звучала так, как если бы ему сказали, что рыбы умеют разговаривать и на променаду выходят ради непродолжительного полета под куполом неба, примерно, каждую субботу. От его размышлений его оторвал тихий стук в дверь. Сначала благовоспитанный господин Ши решил проигнорировать его, посылая непрошенному пришедшему мысль о том, что он стало быть спит. Погодя около минуты стук повторился. Привстав на локтях он, раздраженный тем, что его оторвали от его несчастий, вновь крикнул, чтобы шли прочь. Но стук не исчез. И как только господин Ши стало быть хотел еще раз прикрикнуть, как дробь приобрела совсем уж настойчивый характер. Не выдержав, юноша вскочил с кровати и босыми ногами прошел до двери, распахнул он ее рывком и самым гневным образом. Но вопреки его ожиданиям, за дверью стоял вовсе не слуга, что мог бы прийти к нему по любому из бытовых вопросов. Не секбан, посланный к нему по приказу брата и даже не сам брат, который не появлялся около его покоев уже несколько лет точно, всегда посылая к нему слугой. За дверью стоял совершенно незнакомый ему человек, аккуратно склонивший голову в знак приветствия, как только перед ним открылась с оглушительным хлопком несчастная дверь. Цинсюань кивком пригласил его войти. Как только тот прошествовал в комнату, у юноши появилась возможность рассмотреть его внимательнее и он, право сказать, обомлел. Смотря на этого человека, взгляду было решительно не за что зацепится, он скользил по нему как блин по маслу. И стало быть, если бы однажды у господина Ши спросили, указав на толпу, кто приходил к нему этой ночью, он узнал бы этого мужчину в доброй трети и еще в трети бы сомневался. — Господин Ши, я извиняюсь за столь поздний визит, — голос мужчины оказался тихим, но очень вкрадчивым. — Но Господин Се сказал, что дело имеет большую срочность. — Ах, мой любезный, так вы от господина Се! — рассмеялся Цинсюань. Его сейчас бы не хватило ни на что больше. Все происходящее напомнило ему очень плохую комедию, от того вопросов он задавать не решился, сразу перейдя с незнакомцем на светский тон. — От чего же мой дорогой друг послал вас посреди ночи? — Он спрашивал о вашем решении. — очень лаконично ответили ему. Дальнейших разъяснений не последовало и Цинсюань было на минуту смутился. Вся его жизнь, весь этот день, вечер привела к очень решительному отсутствию решения. Лишив себя удовольствия вновь уйти в болезненные рассуждение, Цинсюань выпалил — Согласен! Передайте моему дорогому другу, что я решительно согласен на все, чтобы он мне не предложил! — В таком случае, пойдемте. — Лицо мужчины не выражало никаких эмоций и выглядел он скорее, как человек сутулившийся под ношей бумажной волокиты, чем как некто, решающий сейчас чужую судьбу. — Как это пойдемте? — возмутился Цинсюань, — да как же мы по-вашему, просто возьмем и выйдем что ли? -Да, — все так же тихо и вкрадчиво ответили ему. — Но там же секбаны, и слуги повсюду! — Нет, там никого нет. Цинсюань замолчал. Вся эта ситуация приняла в его глазах совсем неожиданный поворот. Он прошел к шкафу и быстро надел на себя небрежно скинутый верхний кафтан, дневные шальвары, сапоги и закинул в небольшую кожаную суму пару вещей: гребень, небольшое зеркало в деревянной раме и ней. Незнакомец, видя, что тот уже готов, отворил перед ним дверь. И выйдя в коридор Цинсюань убедился в том, что там и вправду не было и души. Видно от этого и стояла та блаженная ночная тишина. " И чем же я только это заслужил? " - думалось ему. — Куда мы отправимся? — Спросил Цинсюань у человека, который явно не собирался ему представиться. — К конюшне, — все, что и ответил он.