На своём месте

Гэвин был не из тех, кто сдаётся так легко. Поэтому следующий свой рабочий день он проскандалил в кабинете Джеффри Фаулера, требуя разорвать их с Ричардом тандем мечты и дать обоим в напарники кого-то ещё. Старина Джефф был мировым мужиком, всегда следившим за климатом в коллективе. Проблема была в том, что Гэвину нечем было аргументировать своё нежелание работать с Ричардом. Вернее — в том, что он скорее откусил бы себе язык, чем озвучил бы этот аргумент вслух. Капитан Фаулер, при всех его несомненных достоинствах, был человеком вспыльчивым. — Какого дьявола, Рид? — рявкнул он, с шумом хлопнув ладонью по столу после третьей по счёту попытки Гэвина убедить его в том, что всем было бы лучше, если бы они со Стерном больше никогда друг с другом не взаимодействовали. — Вы с Ричардом даже не знакомы! А кроме того, у нас здесь полицейский участок, а не кружок по интересам! Знаешь, это слишком даже для тебя! — Мне он не нравится! — огрызнулся Гэвин. — Я не доверяю этому козлу! Почему Коннор не может с ним работать?! Они же, блядь, два сапога па… — Язык, Рид! — взревел Фаулер, тяжело поднявшись из-за стола и нависнув над Гэвином всей своей угрожающей массой. Потом тяжеловесно уронил, чеканя каждое слово: — Объясняю в последний раз. Ричард Стерн — твой новый напарник. Официальный и постоянный. Ты будешь работать с тем, с кем я поставил тебя в пару, и можешь затолкать себе в жопу свои личные антипатии. Если тебя что-то не устраивает — в конце концов, я тебя не держу! Выдать заявление на увольнение по собственному желанию? Гэвин немедленно сдулся, сжал зубы с такой силой, что на скулах заплясали желваки, и прорычал, глядя в сторону: — Нет. Я понял. А про себя добавил: да я лучше сдохну, чем позволю Ричарду Стерну лишить меня этой должности. — Вот и замечательно, — Джеффри ещё с минуту сверлил его разъярённым взглядом, а затем шумно выдохнул, с явным трудом беря себя в руки, сел обратно и принялся листать отчёты, больше на Гэвина не глядя. — Можешь быть свободен. Гэвин, ощущающий себя как никогда маленьким и ничтожным, вскочил на ноги и направился к двери. Голос Джеффри догнал и ударил его в спину, когда он уже взялся за дверную ручку. — Мой тебе совет, Рид… — в голосе кэпа ещё звучало эхо гнева. — Хоть раз в жизни постарайся не быть говнюком и поладить с ним. Гэвин закрыл глаза, пережидая спазм ярости и обиды. Конечно! Как легко было считать детектива Гэвина Рида склочным уёбком, просто невзлюбившим новичка и вздумавшим выжить его из участка! — Как скажете, шеф, — выплюнул он почти с ненавистью и вышел из кабинета, громко хлопнув дверью. Ричард, когда он плюхнулся за соседний стол, проигнорировал его подчистую и не сделал ни попытки заговорить с ним. Это Гэвина более чем устраивало — вот на такое общение он был согласен. Настолько впечатлился неожиданной душевной чуткостью ебучего Стерна, что даже пробурчал в конце ничем не запомнившегося унылого рабочего дня, полного заполнения отчётов и редких переглядываний: — Я погнал, до завтра. Ричард не ответил. Гэвин счёл это хорошим знаком. В конце концов, если Стерн надулся на него за то, что Гэвин — ах, какая потеря! — не хочет себе в Истинные его, всего такого идеального плейбоя, альфу с обложки и самого завидного жениха на районе, то ему же лучше. Меньше лезть будет. А то, что от этого молчания всё в нём как-то зло и обиженно сжалось… так это херня. Выверты подсознания, приколы никак не желающей угомониться природы. Природы, которой только предстояло пережить сокрушительное поражение и принять то, как сильно она обосралась, когда предназначила их друг для друга. А ещё — вау! — фильтры оказались реально волшебной находкой. Ни-ка-ко-го запаха Ричарда. Ничего. Ни подгибающихся коленок, ни бабочек в животе, ни прочих мерзких сиропно-розовых признаков «настоящей любви». Гэвину она, любовь, была глубоко до пизды. Особенно — любовь к отдельно взятому Ричарду Стерну, которого он знать не знал, да и не планировал узнавать. Ричард, судя по всему, мыслил в похожем направлении, потому что на следующий день поздоровался с Гэвином вполне нейтрально и даже соизволил притащить ему кофе с кухни, когда Гэвин послал его «заняться уже, блядь, чем-то полезным». Хоть и с таким лицом, будто ему под дверь насрали. Резюмируя: слухи о непреодолимом притяжении между Истинной Парой были сильно преувеличены. Гэвин собирался опровергнуть их все, каждый — один за другим.

***

Ему снилось что-то невнятное, похожее на мазки свихнувшегося художника — вспышки света; шёпот и вздохи; прикосновения, каждое из которых или обжигало, или вымораживало его изнутри; и ещё — голос, неуловимо знакомый, как будто Гэвин уже где-то его слышал… Этот голос был холодным, резким и сухим. Будто созданным отдавать приказы. Гэвин ненавидел такие голоса: они принадлежали тем, кто считал себя хозяевами жизни; тем, кто с лёгкостью прогибал под себя других и даже ждал, что они прогнутся; тем, с кем он всегда соревновался и кого никогда не побеждал. Альфам. Гэвин не знал, чей это голос и чего он от него хочет — слова, которые произносили, казалось, где-то очень далеко от него, по пути к нему теряли смысл и форму, превращались в малопонятный набор звуков. Гэвин знал только, что этот голос зовёт его. Зовёт — и требует. Ещё Гэвин знал, что ни за что не пойдёт к нему навстречу. В его сне были ярость и бешенство, знакомая ненависть, неуловимо привычное раздражение вперемешку с беспокойством. Как будто он уже чувствовал — вот так. По отношению к кому-то с таким же голосом. — Иди ко мне, — выплыло вдруг из темноты, и он вздрогнул всем телом. И — замотал головой, оставшись на месте. — Иди ко мне, — повторил этот ледяной голос напряжённее и резче, теперь балансируя на грани с приказом. Гэвин почувствовал себя непослушным псом, которого тянет за поводок к себе хозяин и который отчаянно сопротивляется чужой воле. …и это почему-то было больно, будто бы перекрывало ему кислород — сопротивляться. — Хера с два, — прошипел он, судорожно ощупывая собственное горло в поисках источника удушья. Никто не держал его. На его шее не смыкались ничьи пальцы, его никуда не тащили. Он был свободен. Свободен! Свободен? — Иди ко мне, — промурлыкал голос, очевидно, позабавленный его строптивостью. — Да пошёл ты! — заорал Гэвин в пустоту — а потом осёкся, потому что она, пустота эта, сделалась давящей и тяжёлой, стиснула его в объятиях, больше похожих на пытку, до треска рёбер и заполошных хриплых выдохов… он дёрнулся, забрыкался, открыл рот, готовый закричать… — Иди ко мне, — повторили ему в самые губы с изумившей и испугавшей его нежностью. …когда он проснулся, всё в нём ныло, словно взяв низкую отчаянную ноту, и Гэвин ещё ощущал отголоски того животного страха, который внушила ему неожиданная ласковость чужого — такого знакомого — голоса. Впрочем, быть может, куда больше его напугал тот факт, что там, во сне, Гэвин почти готов был ей сдаться.

***

Это произошло на пятый день их с Ричардом напарничества. Вышеозначенного Ричарда на тот момент в участке не было, и Гэвин наслаждался простыми радостями жизни без лицезрения его унылого ебальника как мог — качался на стуле, рубился в пасьянс и изредка метко пулял шариками из бумаги в помятого и не выспавшегося Хэнка. Хэнк медленно зверел, Гэвин ухмылялся и уклонялся от контратак карандашами, Коннор закатывал глаза и показательно вздыхал, всем своим видом обозначая неодобрение и осуждение. Словом, всё было как всегда. Как обычно. Как до прихода Ричарда. Вос-хи-ти-тель-но. Гэвин даже успел обмануться, подумать о том, что, быть может, он мог ещё возвратить себе душевное равновесие, пошатнувшееся и практически уничтоженное с прибытием Стерна-младшего в участок. Что Ричард вполне способен захотеть свалить сам. В конце концов, для этого заносчивого индюка наверняка был оскорблением тот факт, что перед ним ещё не раздвинула ноги его блядская Истинная Пара! — так пусть проваливает куда-нибудь в Иллинойс, ищет утешения в объятиях местных цыпочек. От этой мысли, которая должна была развеселить его, Гэвин неожиданно и необъяснимо помрачнел и пропустил бросок Хэнка, запульнувшего скрепкой прямо ему в лоб. Это оказалось неприятно, и он охнул, поморщился… А потом случилось что-то непонятное. Паскудная ухмылочка, заигравшая на губах Андерсона, и вспышка боли, несомненно, были вещами малоприятными. Но их определённо было недостаточно для того, чтобы его сердце — да, как есть, сердце, вот здесь, с левой стороны — вдруг замерло и глухо бухнуло где-то в рёбрах, так мучительно и ноюще, как будто у Гэвина случился микроинфаркт. Он невольно прижал ладонь к груди, часто и неглубоко дыша, подумал о том, как было бы тупо помереть от того, что брошенная Хэнком скрепка повредила ему какую-нибудь там чакру… — Привет, Ричард! — весело воскликнул Коннор, немедленно забросивший упражнения по молчаливому порицанию их с Хэнком ребячества. — Как настрой? И — совершенно иным тоном: — Гэвин? С тобой всё в порядке? Раньше, чем не успевший разогнуться и нацепить на лицо привычное насмешливое выражение Гэвин успел бы ответить, на его плечо легла чья-то прохладная ладонь. И это тоже было — спазмом, взрывом, маленькой остановкой сердца. Настолько невыносимой, что сомнений в том, кто именно только что вторгся в его личное пространство, у Гэвина не осталось. — Детектив Рид? — голос Ричарда звучал спокойно, если не сказать — безразлично, это не должно было стать ещё одной волной боли где-то у Гэвина в груди; не должно было — но почему-то стало. Он дёрнул плечом так резко, точно пытался вырваться из захвата противника; сжал руку в кулак, комкая в пальцах ткань собственной футболки; прорычал, сверля невидящим взглядом опустевший стаканчик для канцелярки на столе Хэнка: — Я заебись. Лапать меня не надо. И мысленно: пожалуйста, твою мать, не надо меня лапать. — Ричард просто хотел… — начал было Коннор, сраный миротворец, несомненно, возмущённый грубостью обращения с его братишкой. — Не ебёт, — раздражённо перебил его Гэвин и тяжело, неповоротливо поднялся на ноги. — Я на перекур. Тот факт, что рабочий день начался семнадцать минут назад, волновал его крайне мало. Ричард проводил его взглядом — Гэвин чувствовал его горящими лопатками, пылающим лицом, каждым лихорадочным ударом не желающего утихомириваться сердца. Но не остановил и не окликнул. И хорошо. Достаточно было и того, что на секунду — всего одну — Гэвину почудилось, что у него подогнутся ноги от настойчивой силы этого взгляда. Это было проблемой — он признал это, сидя в пустой курилке и мусоля незажжённую сигарету. Он мог запретить Ричарду лезть к нему; выносить ему мозг; прикасаться. Но ничто в целом мире не оправдало бы Гэвина, попытайся он запретить Ричарду смотреть. Он раздражённо чертыхнулся, склонил голову и принюхался. Ничего. Он по-прежнему ничем не пах — или, вернее, пах самим собой. Тем, кем хотел и мог быть. Бетой Гэвином Ридом. Не было в нём и того желания шагнуть к Ричарду навстречу и превратиться в липкую лужу розовых соплей, которое — о, теперь Гэвин знал это не понаслышке — способна была вызвать близость Истинного. Препараты работали — выкусите, доктор Уилсон. …почему тогда, даже не имея возможности учуять Ричарда, он всё равно почувствовал его присутствие? Почему его организм, всегда работавший как часы, начал выходить из строя даже с заблокированными рецепторами? Гэвин ещё не знал, что это повторится. Что Ричард продолжит необъяснимо действовать на его тело — чудовищно сильно, практически бесконтрольно. Что он нарвётся на выговор от Фаулера и на тысячу и один недовольный взгляд от Коннора за то, как ведёт себя с напарником. Сейчас же, сидя на скамье и делая одну затяжку за другой, он с лёгкостью убедил себя в том, что этот незначительный инцидент ничего не изменит; что Гэвин ни за что не позволит себе поддаться сраной природе; что он сможет выдержать что угодно — буквально что угодно, — если на кону стоит его карьера. …однако где-то на периферии его сознания росла и крепла робкая мрачная мысль: всё это ощущалось как один большой наёб, как затишье перед бурей. А значит, когда-нибудь должна была грянуть буря.