один
28 октября 2023 г. в 21:15
До Монтего-Бэй они добираются пересадками. Сначала тринадцать часов летят из Сеула до Франкфурта, затем почти шесть часов торчат в Рейн-Майнском аэропорту — один из первых аэропортов, в котором начали применять автоматическую систему сортировки багажа, узнаёт Феликс от страшно болтливого лупоглазого немца, пока стоит в очереди в мужской туалет — и только затем, когда солнце совсем прячется за горизонтом, садятся на свой рейс до Ямайки.
«Одиннадцать сраных часов», — думает Феликс, когда бортпроводница — хорошенькая баварочка с длиннющими ногами от ушей — рассказывает, как правильно пользоваться кислородными масками. Потянуть на себя; не слишком сильно, но и не слишком слабо — натягивается канатик, который вытаскивает предохранительный штырь, подпружиненный боёк ударяет запал и начинается химическая реакция. Кислорода хватает на минут двенадцать-пятнадцать, и Феликс — обладатель магистерской степени по безосновательной тревожности — изо всех сил пытается не вцепиться в маску тут же, стоит ремню безопасности застегнуться на его груди.
— Ты ещё не устал? — уточняет у него Минхо, расслабленно откидываясь на спинку кресла, и смотрит на брата утомлённо, но от этого не менее довольно. Он несколько часов провалялся в комфортабельной капсуле для отдыха, поэтому теперь выглядит несправедливо свежо для человека, перенёсшего длительный перелёт из одного конца Земли в другой. — Тринадцать часов трясся, теперь ещё одиннадцать планируешь? Ложись спать, а.
— Вообще-то, — важным тоном говорит Феликс, намертво вцепившись чуть влажными, подрагивающими пальцами в обивку подлокотников, — все те тринадцать часов я держал самолёт в воздухе силой своего ужаса. Это единственная причина, по которой мы ещё на разбились. Будь благодарен, хён.
Минхо едва заметно ведёт бровью. Вытягивает как можно дальше ноги, но не упирается коленями в спинку переднего сидения, скользит взглядом по освещённой огнями взлётной полосе, виднеющейся в иллюминаторе (Феликс туда решительно не смотрит ради собственной безопасности), и только после возвращает взгляд обратно на Феликса, под которым кресло ходит ходуном. Лицо у него при этом такое расслабленное, бесстрастное, сияющее нечеловеческой белизной и свежестью, что в него, по-хорошему, хочется плюнуть. Но Феликс изо всех сил старается контролировать количество жидкости в своём организме, — а то вдруг самолёт разобьётся, и они очутятся на необитаемом острове, где хрен отыщешь пресную воду — поэтому сдерживается. Нехотя, правда, через почти осязаемое, видимое усилие — точно такое же, с каким Феликс впихивал себя на борт этого чёртового самолёта.
Это, кстати, страшно нечестно, что вся восприимчивость тонкой натуры и тревожность (всё той же не менее тонкой натуры, хотя иногда Феликс спрашивает себя, куда уже, блять, тоньше) в их семье передалась именно ему, а не старшему брату. У старшего брата хорошая от природы кожа, острый язык и удивительная способность срать на всё и всех. Ещё ему достались мамин нос с очаровательной небольшой горбинкой, предрасположенность к точным наукам и хороший вестибулярный аппарат. У Феликса, например, он конкретно так барахлит. Как сейчас, когда самолёт наконец взлетает, а Феликс чувствует подкатывающую к горлу тошноту (тошнота та фигуральная, не имеющая места быть, потому что последний раз Феликс ел много часов назад, выблевав перед этим часть в туалете «Эирбуса А320», рейс Сеул — Франкфурт). Помимо поломанного к чёртовой матери вестибулярного аппарата у него низкий гемоглобин, ломкие кости и обострённая эмпатия — он кожей чувствует, как плохо и страшно девушке в соседнем ряду.
— А я-то думал, почему каждый раз, когда самолёт поворачивал, ты косил в противоположную сторону, — уголками губ улыбается Минхо, а затем иронично интересуется: — Контролировал, чтобы не было перевеса?
— Именно так, — соглашается Феликс и в ужасе жмурится, случайно коснувшись взглядом крыла самолёта. — Господи! Ну почему Ямайка, хён? Другой конец света! Чем тебя не устраивают наши пусанские пляжи? Почти Карибское море!
— Ничего, ты ещё скажешь мне спасибо, — Минхо зевает в скульптурную ладонь, а после тянется за наушниками. — Разбудишь меня, если нужно будет помочь держать самолёт.
Мудила страшная этот старший брат. Он закрывает глаза, натягивая поверх маску для сна, скатывается немного вниз по спинке кресла и оставляет Феликса одного. Держать самолёт в воздухе, контролировать положением тела перевес и в случае чего мысленно тушить крылья самолёта, если тем вздумает загореться. В общем, дел возмутительно много. Феликс не знает, как управиться со всем в одиночку. Он некоторое время сидит неподвижно, вросшись костями — ломкими, чтоб его! — в пружину кресла, и напряжённо наблюдает за снующими туда-сюда бортпроводниками. Затем спина затекает, и Феликс на свой страх и риск меняет положение тела, но при этом ничуть не расслабляется. Думает предложить девушке в соседнем ряду дежурить по сменам (она спит, Феликс держит самолёт, потом меняются), но быстро отказывается от этой идеи, имея жуткие проблемы с доверием. Он просит у стюардессы — той самой хорошенькой баварочки — воды, а после закидывается успокоительным, которое мало чем помогает, но хотя бы позволяет Феликсу расцепить руки на подлокотниках.
— Могу ли я помочь вам чем-то ещё? — спрашивает она на чистом, лишённым всякого акцента английском.
Феликсу, откровенно говоря, уже ничего не поможет. Впрочем, как и им всем, если самолёт всё-таки упадёт. Но он старается об этом не думать. Вежливо улыбается бортпроводнице, отказываясь от пледа и грелки, и пытается дышать, осторожно опустив затылок на подголовник. Задерживает дыхание, мысленно считает до семи, выдыхает через рот восемь секунд. А через пару минут, сам того не замечая, проваливается в сон — сказывается долгий перелёт, на протяжении которого Феликс ни разу не сомкнул глаз. Сон неглубокий, где-то на фоне слышно, как женатая пара на ряд впереди обсуждает политику; стучит стекло, когда бортпроводницы разливают напитки; гудит кондиционер. Феликсу кажется, что он слышит музыку из наушников брата — какая-то популярная корейская певица, — а затем шум внезапно затихает. Пространство словно погружается в герметичный вакуум, лишённый всякой бреши, толстый, неподступный. Феликс открывает глаза, по ощущениям продремав лишь пару минут, и первое, что он видит, это время на встроенном в спинку соседнего сидения экране. Два ноль шесть.
Феликс ёжится. Воздух в самолёте будто становится на пару градусов ниже. Холод пробирается под ворот утеплённой толстовки, скользит вниз по позвонкам — Феликс втягивает шею в плечи и оглядывается по сторонам в поисках знакомой бортпроводницы, чтобы попросить плед с грелкой, но не находит её. И тихо так, словно кто-то поставил звук на паузу. Все сидят по своим местам, никто не шастает в туалет, не шуршит упаковками, страницами книг, не скрипят сидения. Феликс слышит только собственное дыхание — медленное, неторопливое из-за холода, тревожное. Внутри неприятно, натянуто щемит, как бывает в те дни, когда обязательно что-то случается (чаще — плохое; плохое Феликс предчувствует лучше всего, острее), поэтому он делает то, что делает всегда, когда чувствует тревогу. Феликс ищет глазами брата.
Ищет и не находит.
Сидение у окна по левую руку пустует. Брат всегда близко и никогда далеко, чтобы видеть, держать на нём фокус; чтобы в любой момент иметь возможность дотянуться, сжать его руку — уверенную, твёрдую, никогда ни перед чем не дрогнувшую, — и почувствовать под ногами метафорическую землю. А землю Феликс теряет часто, наверное, именно поэтому так сильно не переносит полёты. Но в эту минуту Минхо рядом нет, вокруг тихо, как на кладбище, и Феликс чувствует, как земля — и метафорическая, и та, что твёрдая и плотная — пропадает.
— Так и знал, что эта поездка — дерьмо собачее, — нервно выдыхает Феликс и пытается собраться, унять эту навязчивую, мешающую спокойно жить тревогу.
«Хён просто отошёл в туалет, — говорит про себя Феликс. — Ничего страшного не случилось и не случится: ежедневно в небо взмывает около ста тысяч самолётов и столько же успешно садится. За год воздушные судна перевозят около пяти миллиардов человек, это больше половины населения Земли, — повторяет он мысленно. — За всё время существования гражданской авиации погибло менее ста пятидесяти тысяч человек. А это меньше, чем гибнет за месяц в ДТП по всему миру», — в итоге заключает Феликс и расслабляет плечи. А затем, когда тревога немного отступает на задворки сознания, натыкается взглядом на встроенный в сидение экран.
Два ноль шесть.
Феликс хмурится. Он наверняка потратил на свои внутренние метания по крайней мере несколько минут, пытаясь справиться с подступающей тревогой, а время почему-то не изменилось. «Наверное, какие-то неполадки», — думает он, заглянув в экран соседнего сидения, а после тянется за брошенным в карман толстовки телефоном. Терпеливо ждёт, когда тот включится, пальцами царапает матовую крышку чехла — хотя та и без того уже давно трещит по швам — и, когда экран вспыхивает знакомой картинкой обоев на главной панели, видит уже знакомое два ноль шесть.
Феликс встречает его именно тогда, когда время теряет значение.
Высокий, в коричневой кожаной куртке вроде тех, какие Феликс видел в старых боевиках восьмидесятых годов, и с Сартром под мышкой. Он падает на сидение рядом, едва умещая длинные ноги в узком пространстве между креслами, и шума от него, что страх. Феликсу кажется, что он снова обретает возможность дышать. Незнакомец тем временем пролистывает пальцами — длинными, тонкими, словно вылепленными из мягкой глины — пару страниц, загибает уголок в самом верху и только потом захлопывает книгу, устремляя взгляд на ничерта не понимающего Феликса.
— Терпеть не могу полёты, — говорит он мелодичным, грудным голосом. — А вы?
А Феликс смотрит на жуткое, не меняющееся два ноль шесть, дышит отрывисто и тяжело, и из всех сил старается не терять под ногами землю — полёты он, к слову, ненавидит тоже. Незнакомец ставит локти на подлокотник между их сидениями, придвигается ближе, чем того позволяют нормы приличия, и сверкает глазами как-то таинственно, любопытно.
— Время, — выдавливает из себя Феликс. — Который сейчас час?
Молодой мужчина улыбается. У Феликса от этой улыбки внутри всё скручивается в тугие узлы.
— Два ноль шесть.
— «Два ноль шесть» было пятнадцать минут назад.
— Правда, что ли? — уголок чужих губ хитро дёргается вверх.
Это красиво. Мужчина перед ним будто вылеплен на манер изысканных портретных миниатюр, какой-то весь из себя утончённый, с ленивой, но очевидно бросающейся в глаза грацией, и даже плохо прокрашенный блонд не делает его менее привлекательным. Он едва заметно трясёт ногой, будто где-то в голове у него играет музыка, и смотрит на Феликса вроде поверхностно, вроде бы ничуть не навязчиво, а на деле каждым взмахом ресниц — красивых и длиннющих — скребётся внутрь. Там, где у Феликса холодно, тревожно и сыро. Он впивается короткострижеными ногтями в кожаную обивку кресла и всего на секунду забывает, что вообще-то страшно. Что самолёт всё ещё летит на высоте нескольких тысяч метров и падать будет больно, в процентах девяноста смертельно; что брата нет поблизости, а время какого-то чёрта стоит на месте. Два ноль шесть говорят часы, а Феликс знает, что ничерта нет. Так не бывает. Он теряется в кофейной гуще напротив ещё с минуту, не думает ни о чём, а затем тревога накрывает его новой штормовой волной.
— Это не смешно, — говорит Феликс и жмурится. — У меня, знаете, перечень всяких болезней. И я не хочу видеть в нём ещё и деперсонализацию. Это плохо кончится. На прошлой неделе я нагуглил себе рак желудка.
— Звучит просто ужасающе, — не теряя улыбки, произносит незнакомец. — И что в итоге?
— Оказалось, что я отравился шаурмой, — Феликс скользит взглядом по встроенной в спинку кресло панели. — А теперь? Не подскажете время?
— Давай посмотрим, — мужчина вытягивает вперёд руку, задирая рукав куртки, и смотрит на часы — хорошие и наверняка жутко дорогие, с персональной серебряной гравировкой. — Ну ничего себе!.. Два ноль шесть.
Феликс решает сделать то, что у него получается лучше всего (и то, за что его клинический психолог страшно ругает). Он делает глубокий вдох, прикрывает дрожащие от напряжения веки и собирается игнорировать проблему. Глядишь, и она сама собой решится. Проблема, правда, имеет своё собственное мнение на этот счёт. Она растекается по соседнему креслу, пытаясь как можно дальше вытянуть километровые ноги, и сидит молча лишь жалкую долю секунды, за которую Феликс совсем не успевает придумать план действий.
— Скажешь мне своё имя?
— У меня нет доверия к людям, которые общаются неформально и читают Сартра, — говорит Феликс подчёркнуто вежливо. — И блонд у вас жуткий. Куча жёлтых непрокрашенных пятен.
— Ну уж извините, как есть, — фыркает незнакомец скорее весело, чем оскорблённо. — Обиделся, что ли? Ну я правда не врал! Время — два ноль шесть. Знаешь, что такое временные петли?
— Вы издеваетесь? — Феликс от возмущения даже распахивает глаза и устремляет их на чужое лицо. — Мама учила меня не общаться со странными людьми. Извините, но вам придётся найти другого сумасшедшего. Я занят.
— Правда? И чем же?
— Я пытаюсь дышать. Это занимает очень много энергии.
— И то верно. Но всё же. Временная петля, как тебе такое?
— Никак. Существование временных петель неизбежно должно привести к нарушению причинно-следственной связи, что абсолютно нелогично и приводит к массе временных парадоксов. А теперь, будьте добры, отстаньте от меня. Вы мешаете наслаждаться мне полётом.
— Сейчас вырвешь подлокотники от наслаждения, — криво усмехается мужчина, а затем понижает свой голос до странного, благоговейного шёпота. — В общей теории относительности существуют точные решения уравнения Эйнштейна, допускающие замкнутую времениподобную кривую.
— Мне плевать.
— А зря. Потому что прямо сейчас я и ты, красавчик, находимся вне времени. Тут оно не имеет никакого значения.
А Феликс, знаете, скептик. Это одна из черт характера, которую он вынужденно приобрёл, пытаясь на протяжении всей жизни бороться с беспокойством и придумывать логические причины всему происходящему. Но есть в чужом голосе что-то такое цепляющее, таинственное-сакральное, что в груди всё напряжённо сжимается от этих слов. Феликс не верит ни разу. Ему идёт третий десяток, он столько всего в своей жизни успел повидать, поэтому почти уверенно уточняет:
— Это такой новый способ инфоцыганства? И сейчас вы предложите мне купить свой авторский курс по тому, как разрывать временные петли? Знаете, однажды я уже купил курс по тому, как отвадить от себя всяких долбоёбов. Как вы можете понять, это была пустая трата денег.
— Ворчи сколько хочешь. Я, признаю, даже нахожу это очаровательным, но вот что мы имеем, — незнакомец укладывает подбородок на ладонь и смотрит на Феликса уже совсем по-другому — так, будто из всех сил пытается что-то понять. — В два ноль шесть разбился самолёт Франкфурт — Хошимин. Выживших нет. Но тебя на этом борту, Феликс Ли, быть не должно. Тем более — живым.
Феликс не верит ни разу. Мошенников на свете много, а он слишком взрослый и отрефлексированный, чтобы верить в подобное. Но слёзы всё равно почему-то подступают к глазам, жгут сетчатку, а он упрямо жуёт губу и отказывается плакать.
— Мне нужно найти брата, — говорит Феликс с хорошо различимой дрожью в голосе и пытается на негнущихся ногах подняться с кресла, но горячая сильная рука не позволяет ему сделать это. Прижимает в районе беспокойного, готового вот-вот выпрыгнуть из груди сердца так, что прибивает к земле намертво. — Я буду кричать.
— Не самое мудрое решение. Если мёртвые узнают, что среди них живой, то ты никогда отсюда не выберешься, — как-то устало вздыхает мужчина. — Не дёргайся, я серьёзно. Иначе даже я не смогу тебе помочь.
— Мне не нужна помощь. Я хочу найти брата, — упрямо повторяет Феликс и снова пытается подняться — бесполезно.
— Твоего брата здесь нет, — наверное, живой, иррациональный испуг отпечатывается у Феликса на лице, потому что затем мужчина добавляет: — Тем лучше для него. Значит, он жив.
На ряд впереди не сидит женатая пара, которую Феликс заприметил, когда Минхо пытался запихнуть рюкзак на багажную полку. Нет знакомой бортпроводницы, пытавшейся втюхать грелку, а на месте, где тряслась от страха девушка, сидит совершенно незнакомый мужчина, которого Феликс видит впервые. И всё вокруг словно на самом деле по-другому. Самолёт больше, отделка не та и кресла какие-то другие — Феликс не хочет верить, не хочет надумывать, но он снова видит неизменно два ноль шесть и теряется в этой зыбкой, удушающей тревоге с новой силой.
— Я не говорил тебе своё имя, — на грани слышимости произносит Феликс.
— Не говорил, — подтверждает незнакомец. — Я помогу тебе выбраться отсюда, но для этого тебе придётся немного побыть хорошим мальчиком и слушаться меня. Договорились?
А Феликсу страшно до чёртиков, до немеющих от ужаса рук, которые он сжимает в кулаки изо всех сил, но всё равно говорит:
— Не договорились. Пошёл к чёрту.
— Ну и характер, — присвистывает мужчина. — Миленько.
Он поднимается, расправляет складки на штанах и смотрит на Феликса в последний раз, будто что-то решает, делает выбор. Феликсу плевать. Ему хочется поскорее проснуться от этого кошмара, обнять брата, выпить горячего сладкого чая и поговорить с мамой по телефону. Чтобы она рассказала что-то хорошее, глупое, неважное: про цветущие розы, окотившуюся кошку, отвалившееся ушко на чашке. Феликс хочет обратно на землю, снова почувствовать её твёрдую ипостась, которая не пойдёт рябью, не разверзнется на части. Он закрывает глаза и молит всех богов проснуться — десять минут, двадцать, сорок, час, полтора. Он сидит не шелохнувшись по ощущениям целую вечность, а когда вновь открывает дрожащие, слипшиеся от слёз веки, видит.
Два ноль шесть.
И вокруг никого. В самолёте полном людей («Неживых», — мрачно нашёптывает Феликсу что-то) он один. Один дышит, один страшится, один сходит с ума, запертый в этой железной коробке. За окном темно, не видно ни луны, ни звёзд; Феликс поднимается, едва разгибая подгибающиеся колени, запинается, хватаясь ладонью за спинку чужого кресла, но всё равно упрямо идёт куда-то. Куда угодно. Он не смотрит на людей, сидящих на своих местах с совершенно пустыми, отсутствующими глазами, держит путь вперёд, пробираясь между рядов. И на каждый шаг — вдох. На каждый вдох — шаг. До тех пор, пока воздух не заканчивается. Случается это где-то рядом с туалетом, когда он врезается в стену, медленно оседая на пол, и никакие попытки собраться, сосчитать до ста, держать фокус на чём-то конкретном не помогают. Феликс задыхается — и тогда чья-то рука смыкается на его предплечье. Горячая, сильная, она втягивает его внутрь туалета, захлопывая дверь, а затем прижимает к стене.
— Дыши, — говорит незнакомец в кожаной куртке и двумя ладонями обхватывает Феликсово лицо, заставляя поднять глаза. — Смотри на меня, Феликс. Дыши со мной. Глубокий вдох: раз, два, три, четыре. Теперь задержи дыхание. Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь. Выдыхай медленно, не спеши, восемь счётов. Вот так, умница.
Один, два, три, четыре, пять… Феликс слышит чужой голос как будто из-под толщи холодной талой воды, цепляется за него. И вот он снова открывает глаза и видит это лицо совершенно по-новому, будто впервые. Пушистые длинные ресницы, тёмные глаза, смотрящие взволнованно и внимательно, росчерк родинки под глазом. «В Японии, — невпопад рассеянно думает Феликс, — верят, что люди с родинкой под глазом рождены, чтобы страдать. Интересно, так ли это?».
— Блонд и правда жуткий, — не своим голосом говорит Феликс, не отводя глаз от чужих — точно кофейная гуща. — Поменяй парикмахера.
— Ну и как тебя такого тут оставить? — непонятно у кого спрашивает тот и улыбается. — Тебе повезло, что миленькие засранцы в моём вкусе.
Они пялятся друг на друга по ощущениям целую вечность. И Феликс на удивление для себя самого находит какое-то небывалое успокоение в разглядывании чужого лица. Он всё ещё стоит прижатый к стене, руки на его предплечьях греют даже через толстую ткань толстовки, а сам незнакомец неприлично близко. От его кожаной куртки («Раритет, — думает Феликс. — Такую не найдёшь в обычном масс-маркете») хорошо пахнет терпким, но ненавязчивым одеколоном. И есть в игриво приподнятых уголках чужих полных губ такое зазывающее, загадочное что-то, что Феликс даже забывает испугаться, когда с той стороны запертой двери слышится стук, а затем женский голос говорит:
— Просьба покинуть помещение. Самолёт готовится к снижению.
Забывает, а затем резко вспоминает, вцепляясь в куртку на чужой груди.
— Там человек!
— Едва ли. По виду, наверное, да. По содержанию — нет, — качает головой мужчина, а затем ободряюще хлопает Феликса по плечу. — В двух словах тут не получится. А время-то поджимает. Расскажу как-нибудь потом. Просто следуй за мной.
— Я до сих пор не верю тебе. Так не бывает. Всё, что ты говорил, это сказки.
— Как знать. Не все вещи, которые не получается объяснить, сказки. Мир бесконечный, Феликс. В нём столько всего невероятного и ужасающего, — чужие губы улыбаются так, будто в самом деле знают, о чём говорят. У мужчины перед ним молодое чистое лицо, не тронутое морщинами. Ему наверняка не больше тридцати, а эта беспечная манера держаться и вовсе молодит его образ на пару лет. Но в глазах напротив Феликс видит, как спиралями крутятся ответы на все вопросы мироздания, допотопную мудрость, передающуюся из поколения в поколения, и что-то ещё. Что-то ещё, что заставляет всегда недоверчивого, осторожного Феликса совсем немного поверить этому человеку. Совсем чуть-чуть, самую малость. — Пойдём со мной, и я покажу тебе, насколько же дуалистичен этот мир.
В дверь снова стучат, но уже более настойчиво, агрессивно, а Феликс нихрена не понимает, куда это он должен идти. Воронка на дне чужих глаз гипнотическая, затягивает в себя с такой силой, что вовек не выберешься, — Феликс, наверное, потому и не смотрит. Отводит взгляд на дозатор с антисептиком за спиной, а в голове пусто, словно все мысли выкачали. Мужчина мягко хмыкает, легко считывая замешательство на чужом лице, а затем делает самую возмутительную вещь на свете — треплет Феликса по волосам. Ругательства так и застревают поперёк горла, потому что незнакомец тут же отходит от него и тянется к замку, отворяя дверь. Его спина скрывается в проходе, и Феликс отмирает только тогда, когда слышит снаружи грохот и хорошо различимые звуки борьбы. Выходить совсем не хочется; хочется запереть эту дверь обратно, чтобы никакие странные типы не смогли добраться до него, чтобы безопасно и тихо, но в разрез своим желаниям Феликс осторожно выглядывает наружу, ступая как можно беззвучнее.
— Твою мать! — вырывается из него истерично, как только взгляд натыкается на женское тело, лежащее на полу, а затем — на уже знакомое беспечное лицо молодого мужчины, что откидывает в сторону огнетушитель и оттряхивает руки. — Ты убил человека! Какого чёрта?!
— Не человека, посмотри на глаза. Просто тело без души, — говорит тот и поворачивается к Феликсу спиной, пытаясь что-то нащупать на герметично закрытой двери самолёта. — И не убил. Эту пакость хрен убьёшь. Скоро очухается, поэтому нужно валить как можно скорее.
Феликс едва сдерживает подступающую к горлу тошноту, когда снова смотрит на парализованное женское тело: растрёпанные тёмные волосы, окроплённые на виске кровью, искажённое злобное выражение лица и глаза — от одного вида на них Феликсу становится совсем дурно. Абсолютно белая роговица, за которой не видно ни зрачка, ни радужки, и безжизненный пустой взгляд, что внезапно устремляется на Феликса. Тело заметно дёргается, хрустит суставами, пытается подняться, но пока не может и лишь беспомощно, но яростно скребёт ногтями по полу. Феликс так и замирает от страха и ужаса, не способный пошевелиться, пока уже знакомая рука не хватает его, дёргая на себя.
— Сейчас будет не очень приятно, особенно с твоей аэрофобией, но ты потерпи, ладно? — говорит мужчина и смотрит на Феликса с беспечной улыбкой, будто это не позади них шевелится живой труп.
— Что ты?..
Договорить Феликс не успевает, вцепляясь в привинченный к корпусу самолёта поручень, когда тот с ужасающей лёгкостью поднимает вверх рычаг и открывает находящуюся под огромным давлением дверь, впуская внутрь мощный поток воздуха, в котором Феликс теряет собственный крик. Из глаз льют слёзы, но не успевают скатиться вниз по щекам, подхватываемые ледяным ветром, а Феликс что есть силы вцепляется в поручень, когда незнакомец делает к нему шаг — и так легко, так твёрдо, словно никакая в мире сила не способна пошатнуть его! — и протягивает руку, а затем говорит:
— Верь мне, Феликс.
Они на высоте нескольких километров, тут такое давление, что у Феликса есть не больше пятнадцати секунд, прежде чем он перестанет дышать, и последний воздух он тратит на громкое, отчаянное:
— Да как я, твою мать, вообще могу тебе верить! — истерично, на одном выдохе. — Я даже имени твоего не знаю!
— Хёнджин, — говорит он и делает ещё один шаг, оказываясь совсем близко. Уже привычные горячие руки ложатся Феликсу на плечи, а чужой голос, который должен растворяться в сумасшедшем потоке воздуха, звучит удивительно чётко и громко. — Меня зовут Хёнджин. А теперь давай выберемся из этого чёртового самолёта и сходим на свидание, — а затем целует, выталкивая Феликса в раскрытые двери самолёта.
И когда Феликс открывает глаза в следующий раз, на часах два ноль семь.