Два ноль шесть

      — … а затем этот придурок целует меня и выбрасывает из самолёта! — заканчивает свой пламенный монолог Феликс и устремляет глаза на брата в ожидании хоть какой-либо реакции.       А реакция следует не сразу. Сначала Минхо зло пинает пыль под ногами. Здесь она известковая и тяжёлая, перемешанная с принесённым ветром с пляжа, — расположенного совсем близко к аэропорту, — песком, который забивается в кроссовки, в сотый раз набирает номер администратора и только потом смотрит на Феликса. И взгляд у него такой типично братский: местами ласковый, местами умилённо-снисходительный, местами заёбаный. Он натягивает пониже панаму, прижимая ту ладонью на затылке, когда очередной порыв ветра пытается сорвать её, и с каждой секундой, проведённой под жарким, знойным солнцем, становится всё злее и злее. А это, что уж врать, чревато последствиями.       — Да где этот блядский трансфер, твою мать!       Феликс усаживается задницей на чемодан и тоже смотрит на дорогу в том направлении, в котором должна появиться давно заказанная машина, чтобы довезти их до отеля. Припекает так, что асфальтовая крошка начинает натурально плавиться, — Феликс пялится на кучку муравьёв, пытающуюся унести с собой сучок, и старается хоть как-то абстрагироваться от этого неприятного, навязчивого запаха горелого нефтяного битума. Утеплённая толстовка липнет к покрытой потом спине, но он не спешит снять её: солнцезащитный крем запрятан глубоко в чемодане, намертво обмотанном плёнкой, а без него под таким агрессивным ультрафиолетом Феликс сгорит за считанную секунду.       А температура, тем временем, стремительно ползёт вверх — тридцать два градуса по Цельсию, говорят цифры на экране смартфона, хотя солнце ещё даже не в зените. Страшно думать, что будет, когда оно там окажется. Жару Феликс переносит лишь немногим лучше, чем холод.       — Помнишь, у нашей двоюродной тёти была шизофрения? А вдруг у меня тоже? — задумчиво говорит Феликс. — Я правда начинаю чувствовать, будто схожу с ума. А ещё этот сон…       Когда Феликс проснулся посреди полёта от жуткого, реалистичного кошмара (на часах тогда было два ноль семь), успокаивать его пришлось всем самолётом. Бортпроводницы испуганно отпаивали чаем и успокоительным, а старший брат держал за руку весь остаток пути, пока самолёт наконец не приземлился в международном аэропорту имени Сангстера. В общем, то ещё удовольствие. Хотя в своё оправдание Феликс может сказать, что руки подрагивают даже сейчас, — ему и до этого снились реалистичные, запутанные сны, но впервые это было так. Впервые Феликс не смог отделить действительность от выдумки собственного сознания. Он будто наяву чувствовал ощущение грубой кожаной куртки под пальцами, прикосновения горячих ладоней и осязаемый кожей взгляд, который преследует даже сейчас. Феликс чувствует его между лопаток, в районе затылка и лба, глубоко-глубоко изнутри.       — Малыш, — раздражённо-терпеливо вздыхает Минхо, отрывая телефон от уха, — всем нам время от времени снятся плохие сны. Ты устал от долгого перелёта, ты был истощён и взволнован, поэтому твоё сознание подкинуло тебе парочку страшных картинок. Но это не значит, что ты сходишь с ума. Я обязательно сообщу тебе, когда это случится.       — Хорошо, — соглашается Феликс. — Мой самый большой страх — сойти с ума и не понять, что я сошёл с ума.       — С ума сейчас сойду я, клянусь! — чертыхается и снова берётся звонить на ресепшен отеля.       Феликс, если честно, ничего от этой поездки не ожидает. Ему тяжело даётся почти всё, что подразумевает под собой выход из зоны комфорта, поэтому любая поездка за границу для него жуткий стресс. Он и согласился только потому, что захотелось провести время с братом, который почти всё своё время пропадает на работе. А теперь пожинает плоды. Солнце припекает макушку с каждой секундой всё больше и больше, а Минхо становится всё злее и злее: это как тикающая бомба с двумя красными проводами — какой бы провод ты ни перерезал, всё равно рванёт.       — А если я уже сошёл с ума, но ещё не понимаю этого? И всё происходящее прямо сейчас — лишь защитный механизм моего сознания? А если самолёт, на котором мы летели, всё-таки разбился и сейчас это те самые семь минут перед смертью? А если…       Одного взгляда Минхо оказывается вполне достаточно, чтобы заткнуться. Феликс вздыхает и возвращает своё внимание муравьям, которые всё ещё безуспешно пытаются перетащить сучок на другую часть дороги — дело трудное, неблагодарное, но их целеустремлённость внезапно придаёт сил. Трансфер приезжает спустя пару минут после того, как Минхо на ломаном английском обещает девушке на ресепшене засудить их всех к чёртовой матери — этот талант у него от мамы. Закатывать скандалы.       — Скажи ему, мы не оставим чаевых, — говорит он Феликсу, когда они забираются на заднее сидение машины, погрузив перед этим чемоданы в багажник. — Скажи, что я накатаю такую жалобу, что они все лишатся работы. Скажи ему, что у мужлан нет прав.       — Не буду.       — Я не понимаю, зачем мы отдали тебя в университет?       — Я тоже очень часто задаюсь этим вопросом.       В машине во всю работает кондиционер. Феликс с облегчением вдыхает прохладный воздух, стягивает со взмокшей головы кепку и приваливается лбом к окну, без особого интереса разглядывая сменяющиеся за окном виды — почти весь путь от аэропорта до ближайшего туристического пункта выглядит бедно. Низкие деревянные постройки — где-то обветшалые, где-то, наоборот, отремонтированные — песчаные, серпантинов дороги, на которых потряхивает так, что даже пристёгнутого ремнём Феликса качает из стороны в сторону. Инфраструктура на Ямайке слабая. По сравнению с комфортабельным, обжитым Сеулом, где всё сделано для людей, Ямайка кажется ему дикой. Живой, упрямой, непокорной в этом своём безмолвном протесте идеальной, привычной системе — её будто чёрт проломишь реалиями современной жизни. Она упорно разрастается лесами, рушит асфальтированные дороги, пробиваясь через толстый бетон, и людей создаёт совершенно других. Из окна быстро движущейся машины, где люди ступают по раскалённому песку голыми ногами, отражают тёмной кожей солнце и много, много улыбаются, Феликсу начинает казаться, будто он и в самом деле пересёк границу другого мира.       Правда, это наваждение быстро спадает, когда они въезжают на территорию туристического района. Там дороги лучше, ровнее, на них не потряхивает на каждой кочке. Однотипные аккуратные здания, смоделированные на один современный манер, высаженные в ряд пальмы с широкими зелёными листами, и куча других вещей, главной задачей которых является вытрясти из туристов побольше денег. Феликс всё ещё думает, что их пусанские курорты ничем не хуже, но благоразумно молчит, лишь изредка кидая взгляды на сидящего по левую руку брата. Тому только к самому концу поездки удаётся немного успокоиться: его светлое лицо разглаживается, теряет эту ставшую второй кожей хмурость, и Феликс даже на секунду обманывается, что эта поездка пройдёт без происшествий. Что всё самое плохое, что только могло случиться, уже случилось. Феликс переплатил несколько евро за протеиновый батончик в аэропорту Германии и оставил повербанк на пластиковых сидениях, а ещё ему приснился жуткий сон, пока он тринадцать часов летел на высоте нескольких тысяч метров. Разве могло быть что-то хуже?       Вот и Феликс думает, что нет. Он гордо возглавляет список людей, которые готовятся к худшему, надеясь на лучшее. Берёт зонтик, когда по новостям передают солнечную погоду, на всякий случай снимает часть зарплаты с карты вначале каждого месяца и никогда не указывает в такси свой реальный адрес, выходя за пару дворов от дома. А если вам кажется, что у Феликса проблемы, то вам не кажется, потому что проблемы есть, но проблемы, как известно, есть у всех. Феликс не то чтобы сильно особенный в этом плане.       — Что она говорит? — мрачно спрашивает Минхо у Феликса, когда молоденькая сотрудница не перестаёт что-то сбивчиво им объяснять, виновато поглядывая на них из-за стойки ресепшна.       — Что наш номер ещё не успели убрать, потому что прошлые жильцы поздно выселились.       — И чьи это, блять, спрашивается, проблемы? — по новой заводится старший брат и кидает в девушку свой самый кровожадный взгляд, не требующий трактовки — такое сразу понятно на всех языках мира. А сотрудницу, кстати, только это и спасает: отсутствие у Минхо хоть какой-то предрасположенности к иностранным языкам, которая не позволяет ему ругаться в полной мере. Дежурная фраза на все случаи жизни — «go fuck yourself» — конечно, присутствует, но даже она не может достаточно точно описать то, что Минхо, гений слова, может сказать на родном, корейском. — Ну всё, понеслась пизда по кочкам! С меня хватит! Скажи ей тащить книгу жалоб! И директора мне сюда, живо! Я щас ещё своему адвокату позвоню!..       Девушка смотрит испуганно, и Феликсу её чисто по-человечески жаль — один чёрт знает, сколько у неё на дню вот таких вот. Тут и с катушек слететь недалеко. Поэтому он профессиональным, отточенным опытом движением хватает брата за шкирку и тащит под шумок к мягким диванчикам.       — Ничего страшного, мы подождём. Спасибо.       А Минхо брыкается, вертится, почти выпрыгивает из собственной футболки: настолько сильно ему хочется учинить скандал. И когда он понимает, что в силу определённых обстоятельств осуществить задуманное не получится, он берётся разорять хрустальные вазочки с конфетами. Феликсу интересно, откуда в нём столько энергии после почти двадцатичетырёхчасового перелёта, потому что сам валится с ног. Утопает в мягкой обивке кожаного дивана, блаженно откинув тяжёлую голову на спинку, и даже пропускает момент, когда девушка за ресепшном приносит им кофе. Пить его в такую невыносимую жару почти самоубийство, но внутри отеля хорошо, кондиционеры работают на полную мощность, а вода из небольшого декоративного фонтана в самом центре приятно журчит. Минхо продолжает ворчать, пытаясь подключиться к здешнему вай-фаю, но Феликс не слышит: проваливается в лёгкую дрёму.       Перед глазами лицо. Чистое, светлое, нетронутое безжалостным временем. У этого лица очаровательный росчерк подвижных бровей, прямой нос с узкой переносицей и пара совершенно фантастических глаз, которые смотрят насмешливо, прямо, сквозь — или во внутрь — многих вещей. Например, через Феликсову грудину, где помимо органов средостения, лёгких и сердца, размещённого аккурат в середине с небольшим смещением влево, прячется ещё много чего. Феликс никому не покажет, никому не расскажет, но те глаза уже всё знают. Они хранят секреты больше, чем те, которые таит Феликс, и знать их совсем не хочется. Потому что некоторые секреты в самом деле могут рушить миры: не те, что держатся на трёх китах, а те, которые живут внутри.       — Хёнджин, — говорит человек из его снов и делает шаг ближе.       А затем Феликс просыпается. Минхо нависает над ним своей картонной фигурой с острыми — под стать его характеру — углами. У него растрёпанные тёмные волосы, уставший, сонный взгляд и крепкие, уверенные руки, которыми он мягко тормошит Феликса по плечу — первые несколько секунд Феликсу чудится в родных чертах чужие, и он роняет прежде, чем успевает прийти в себя окончательно:       — Хёнджин, — имя срывается с губ удивительно складно, будто когда-то до этого Феликсу доводилось повторять его множество, множество раз.       Минхо глядит на него с недоверием. У него на футболке в районе паха большое чёрное пятно от кофе, и внезапно долгий перелёт из одного конца Земли в другой сказывается и на нём тоже — тоже уставший, тоже помятый, но всё равно не так, как Феликс. Он всё равно держится лучше, выглядит лучше и сам по себе во всём лучше. А ещё у старшего брата мамино лицо. Упрямые брови, нос с маленькой горбинкой, чувственная линия губ; потому Феликс, наверное, и чувствует себя безопасно рядом с братом. Всего пара лет в возрасте, а разница колоссальная: именно Феликс из них двоих родился тем самым ребёнком, которому всегда чего-то не хватает. Веса при рождении, гемоглобина в крови, кальция в тонких костях, уверенности в самом себе. Из них двоих почему-то всё — если не всё, то большая часть — рухнуло именно на Феликса, с которым всегда случались странные, а иногда даже страшные вещи. Именно он, а не брат в шесть лет упал в водоканал и почти захлебнулся ледяной, вязкой водой. Именно ему снилась целый месяц бабушка после своей смерти и именно он слышал её тихие шаги по дому глубоко ночью, когда все спали. Именно Феликс всегда предчувствовал, когда надвигалось что-то плохое. Как чувствовал, что задыхается от воды в лёгких, перед тем как упасть в водоканал; как слышал бабушкин голос где-то в толпе, перед тем как узнать о её смерти. Мама рассказывала, что во втором классе младшей школы Феликс очень плакал и просил Минхо остаться дома и не идти на школьные соревнования по бегу. Но Минхо всё равно пошёл, а затем отец забирал его на машине из больницы со сложным перелом лучезапястного сустава. Все плохие вещи в жизни Феликса — и в жизнях других людей тоже — имели свойство повторяться, имели свою цикличность и сложную природу, которую не всегда удавалось объяснить простым и понятным человеку языком.       — Должен ли я спросить?.. — уточняет Минхо, изящно выгибая бровь.       А может Феликс просто опять надумывает. Может виной всему тревожное расстройство и хреновая привычка держать всё под своим контролем. Ведь жутко и неприятно, когда не получается контролировать каждую мелочь, когда что-то случается без твоего ведома, а ты сидишь и думаешь, пытаешься понять: решаешь ли ты вообще хоть что-то в этой жизни? Феликсу кажется, что нет. Он ненавидит самолёты, потому что от него там ничего не зависит, потому что упадёт самолёт или благополучно приземлится обратно на землю — не его решение. Феликс вообще ничего не решает, если так посудить. Он просто существует, живёт по чьим-то негласно написанным правилам, следует то ли божьему замыслу, то ли злому року судьбы. И всегда чувствует, как что-то вокруг случается, но никогда не может повлиять.       Интересно, а он может?       — Не спрашивай, — морщится от лёгкой головной боли Феликс. — Который сейчас час?       — Ты минут сорок спал. Комнату уже убрали, можно заселяться.       — Лучшая новость за сегодня.       — Согласен.       Человек из сна внезапно обретает имя, а вместе с этим и шанс на вполне реальное существование. И что с этим делать, Феликс не знает. Он лениво идёт за Минхо, таща одной рукой чемодан на колёсиках, цепляется глазами за что угодно — замысловатые картинки на стенах, проходящие мимо люди, острые лопатки брата под тонкой футболкой — но только не за свою фигуру в отражающих поверхностях.       Оказавшись в номере, первым делом Феликс роняет себя на кровать, утыкаясь лицом в свежее хрустящее постельное бельё. Внезапно сил не остаётся даже на то, чтобы доползти до душа и смыть с себя следы тяжёлой ночи. Свинцовая, многотонная усталость пригвождает тело обратно к постели, когда Феликс пытается перевернуться на спину, морщась от соприкосновения липкой кожи с влажной тканью толстовки. В ушах стоит шум от тихо жужжащего кондиционера, благодаря которому дышать становится на порядок легче, хотя Феликс знает, что вскоре Минхо — всегда внимательный и непреклонный в вещах, которые касаются его близких людей, агрессивно-опекающий искренней заботой — выключит его, иначе по-другому болезненный с детства Феликс непременно простудится. Его тихое привычное ворчание, звук шагов и скрип дверок шкафа, которыми Минхо то и дело стучит, раскидывая одежду по полкам, баюкают не хуже колыбелей, которые в далёком детстве Феликсу пела мама. Но сна нет ни в одном глазу даже несмотря на то, что истощённое долгим перелётом тело требует заслуженный отдых. Феликс серьёзно и ревностно относится к своему безопасному пространству, а потому каждая — даже самая незначительная — смена обстановки всегда становится для него жутким испытанием. Вряд ли сегодня ему удастся полноценно выспаться.       — Не смей ложиться спать, пока не помоешься, — маминым тоном говорит Минхо. — От тебя воняет, мелочь.       — Это запах настоящего мужчины, — вяло бормочет Феликс, не открывая глаз.       — В таком случае настоящие мужчины будут спать в коридоре на коврике.       Странно быть взрослым, но всё равно константно чувствовать себя ребёнком, когда старший брат (этот возмутительный старший брат, который придушит за любимую футболку, но без раздумий заслонит от пули) прижимает приятно прохладную ладонь ко лбу, пальцами нежно убирая волосы с лица, и взглядом лечит самые глубокие раны, которые нельзя увидеть глазом, но можно почувствовать братским сердцем.       — Перегрелся? — спрашивает он негромко. — Я точно засужу этих идиотов.       — Мы на отдыхе, хён, — с улыбкой хмыкает Феликс. — Ты можешь не ругаться хотя бы эти семь дней?       — Я бы вообще не ругался, но что поделать, если меня окружают одни тупицы?       Феликс не помнит зависти, как не помнит детской обиды и ревности к родительскому вниманию. Он всегда был позади старшего брата. Ему никогда не хватало ни таланта, ни целеустремлённости, чтобы хоть в чём-то превзойти Минхо, но эта злая, ядовитая мысль никогда не причиняла боли, потому что только за братской спиной Феликс был в безопасности. И он знал, что причина, по которой Минхо всегда впереди, это не желание быть лучше, а искренняя и безусловная любовь, настолько неоспоримая и самоотверженная, что каждый удар Минхо наперво принимал на себя, защищая брата от всего существующего в этом мире зла.       Но от некоторых вещей не мог защитить даже он. И с ними Феликс должен справляться сам.

;;;

      — Мне следовало оставить тебя вместе с нашей маменькой на даче вскапывать клубнику, — говорит Минхо, когда Феликс заворачивается в рулон из одеял, отказываясь выходить из номера. — Я привёз тебя на море не для того, чтобы ты весь отпуск провалялся в кровати. И какого чёрта ты ешь эти закуски. Ты вообще в курсе, какие они дорогие?       — Конечно, в курсе. Я вообще-то умею читать, — хмыкает Феликс и закидывает в рот ещё один сухарик. — Двадцать евро за эту маленькую пачку!.. Ну и обдираловка, блин. Хорошо, что плачу не я.       Замерший напротив кровати Минхо складывает руки на груди и в тот самый момент в самом деле страшно походит на их маменьку — хрупкую и нежную, но в отдельных случаях опасную даже больше, чем стая голодных бродячих собак. Феликс, впрочем, всё равно не ведётся и лишь сильнее тонет в мягких одеялах, собираясь слиться с кроватью в одно целое при необходимости: если Минхо всё-таки решится применить силу и вытащить его из номера силком.       — Я расскажу всё маме.       — Хён, эта уловка работала пятнадцать лет назад.       — Правда, что ли?       — Ладно, сейчас она работает тоже, — сдаётся Феликс. — Обещаю, только сегодня. Ты хотя бы представляешь, какой это для меня стресс?       Минхо вздыхает. И по тому, как расцепляются его сложенные на груди руки, а глаза закатываются в исключительной, неповторимой манере, Феликс понимает: уступает. Так, как ещё с детства уступал место на переднем сидении у мамы на коленях, второй этаж на двухъярусной кровати, лучшие игрушки, компьютер и самые большие куски торта. Он направляется ко встроенному в дверку шкафа зеркалу в полный рост, поправляет пальцами влажную после душа чёлку, которая даже без укладки выглядит хорошо, а после оборачивается обратно на Феликса, окидывая того суровым, не терпящим возражения взглядом.       — Только сегодня, — произносит он. — Завтра подъём в восемь. У нас насыщенная туристическая программа.       — Кошмар, — заключает Феликс. — Я думал, мы приехали греться на солнце и купаться в море. И есть со шведского стола. На всё остальное у меня решительно нет сил.       — Найдём, — обнадеживающе улыбается брат. — Я вернусь через пару часов. Можешь меня не ждать и ложиться спать. Только прекрати есть эту дрянь и закажи нормальную еду.       — Как скажешь, мам.       Когда Минхо уходит прогуливаться по территории отеля, оставляя за собой по включённой лампочке в каждой из комнат, Феликс не сразу поднимается с кровати, чтобы всё-таки заказать что-нибудь поесть. Телефон находится в другом конце номера и для того, чтобы добраться до него, нужно сперва-наперво встать с мягкой нагретой кровати, которая после долгого дня ощущается раем. Ноги до сих пор гудят усталостью — Феликс неспеша перекатывается на другую сторону кровати и опускает босые стопы на пол, морщась от непривычной, тянущей боли.       Всякие мысли — разные, навязчиво яркие, плотно заполняющие черепную коробку изнутри, — не позволяют отвлечься на что-то другое даже на минуту, хотя Феликс упрямо пытается. Он делает заказ по телефону, включает телевизор, оставляя первый попавшийся канал с прогнозом погоды просто для того, чтобы отделаться от тишины, в которой мысли обретают голос, а затем усаживается на пол, подогнув под себя ногу. На большом экране с качественной картинкой метеоролог рассказывает что-то про тропические ливни в отдельных частях острова, а Феликс всё никак не может выкинуть странно чёткий, детальный образ человека из своего сна.       И забудется вряд ли скоро: так крепко и наглухо впечаталось в изнанку век, что чужая ненастоящая фигура мутным дымом чудится всякий раз, как Феликс прикрывает глаза. Даже сейчас. Тёплый влажный ветер, странствующий откуда-то с моря, едва слышно проскальзывает через приоткрытую дверь балкона. Скользит вниз по полу, крадучись, тихо гладит пальцы ног, оплетая лодыжки поверху, а затем ныряет дальше, разбредаясь по всему номеру. Пахнет морской йодированной солью, слабой отдушкой стирального порошка от чистого постельного белья, но больше — искусственной кожей чужой куртки и тонким шлейфом терпкого одеколона. Феликс давно уже на земле — держится за неё крепко, вцепившись обеими руками — но мыслями всё равно ещё где-то в небе, запертый в железной коробке со смертью и кем-то, кто между, а может и вовсе над. Уже не страшно, но всё равно неспокойно.       Что-то упрямо, своенравно не складывается.       В дверь стучат. Феликс поднимается с пола, ногой отодвигая подальше пульт от телевизора, чтобы случайно не наступить, и идёт забрать заказанную ранее еду. Без промедления открывает дверь, не посмотрев в глазок, а после чувствует, как резко и отрывисто земля снова уходит из-под ног, а он сам стремительно летит вниз.       Тонкая, будто нарисованная чёрной подводкой родинка на бледном полотне чужого лица — на нём же разительно контрастируют алые губы, дурашливо растянутые в ленивой полуулыбке, которая вот-вот превратится в другую: настоящую, широкую и совершенно, абсолютно Феликсу непонятную. Там же — на этом подлинном полотне гениальнейшего человеческого искусства — инфернально, подсвеченные изнутри живым огнём, искрятся глаза. И именно они — клетка. Без стен или прутьев — ей не нужны границы или пределы, чтобы намертво и навечно заковать в себе чьи-то беспорядочные мысли, похожие на плотный, запутанный клубок пряжи.       Сперва кажется, что почудилось. Как чудятся иногда самые странные, ирреальные вещи, которые затем помещают в многотомные книжки и продаются с огромным тиражом. Они рождаются в человеческом сознании иногда беспричинно, а иногда на почве чего-то, но ни в первом, ни во втором случае эти картинки никогда не обретают реальную, физическую форму — не становятся частью имеющейся действительности.       Легче верить, что Земля плоская. Где-то глубоко внутри себя Феликс знает, что Пифагор был прав и она круглая (что не всё можно объяснить здравым смыслом; что в действительности некоторые вещи больше, чем кажутся), но признать это — значит навсегда неотвратимо изменить привычный уклад жизни и отказаться от сладких, но безопасных иллюзий, которыми Феликс ограждал себя ещё с детства, пытаясь защититься.       Признать, что Хёнджин существует, — значит запустить тонкий, филигранный механизм, способный изменить мир. Быть может не весь, но тот, что живёт в Феликсе — определённо.       — Привет, — чужая улыбка ослепительная; ослепляющая — Феликс чувствует фантомное жжение у роговицы. — Как дела? Я тут проходил мимо и решил, что…       Он захлопывает дверь прежде, чем Хёнджин успевает договорить. Сердце колотится в груди напугано и громко — Феликсу приходится прижать ладонь к груди в попытке утихомирить его, когда с той стороны слышится недовольное:       — А вот это было грубо. Не могу поверить, что после всего того, что между нами было, ты просто захлопываешь перед моим носом дверь!..       — Мне снится, мне всё это снится… — бормочет Феликс, обессиленно приваливаясь лопатками к двери. — Три на два — шесть. Шесть на три — восемнадцать. Восемнадцать на шесть — сто двенадцать…       — Вообще-то, сто восемь.       — Заткнись!       — Что ж, кажется, ты в порядке, — весело хмыкает Хёнджин. — Будем заниматься математикой? Или ты откроешь мне дверь и мы поговорим?       — Завались, — Феликс нервно втягивает воздух через нос. — Двадцать семь плюс сорок один — шестьдесят восемь.       — Слушай, я понимаю, ты, наверное, напуган и всё такое…       Незнакомая жгучая ярость (не столько на Хёнджина, сколько на самого себя — на свою реакцию: свинцовые ноги, подгибающиеся колени, дрожащие руки и живой хаос в голове) поднимается откуда-то из глубин сознания и плотным комом клубится в груди вкупе с наэлектризованной, как оголённый провод, тревогой. На долю секунды эта ярость застилает глаза, перебивая неспокойные, навязчивые мысли. Феликс распахивает дверь, чтобы крикнуть в чужое растерянное лицо:       — Напуган?! Да я, блять, чувствую, как схожу с ума! — и захлопывает дверь обратно.       — Это нормально, — приглушённо бормочет Хёнджин. — Мне тоже иногда кажется, что я схожу. Мы можем обсудить это, если ты откроешь дверь.       — Корень из сорока девяти — пошёл на хуй.       — И не поспоришь, — чужой смех внезапно трогает что-то у сердца. Касание призрачное, но тёплое, и Феликс впервые за весь это странный, неполноценный разговор может сделать вдох полной грудью. — Феликс?       — Двести семьдесят один минус сто пятнадцать — сто пятьдесят шесть…       — Всё будет хорошо. Ты не сходишь с ума.       Цифры, за которые Феликс упрямо цеплялся, внезапно путаются между собой, выстраиваясь в длиннющие, нерешаемые уравнения. Дурацкая, но сладкая ложь — всё будет хорошо — никогда ещё не сбывалась всамделишно, никогда не становилась реальностью, потому что в жизни Феликса что-то да всегда было не так.       Иногда складывалось гадкое впечатление, что в то время, как все остальные люди живут в чёрно-белом мире, Феликс существует исключительно в оттенках серого: не то чтобы сильно плохо, но всё равно никогда достаточно хорошо, чтобы в полной мере ощутить себя безусловно счастливым. В особенно мрачные дни он думает о тех вещах, которые в перспективе могли бы случиться с ним или теми, кем Феликс дорожит, неумышленно нагнетает, а затем пытается почувствовать облегчение от осознания того, что это не случилось — по крайней мере сейчас. Мучительно жить, постоянно зацикливаясь на плохом, но ещё мучительнее чувствовать, что это самое плохое вот-вот случится, но не иметь возможность изменить что-либо.       Поэтому нет: хорошо не будет. По крайней мере точно не с Феликсом, который с самого рождения и по сей день видит и ощущает мир совершенно по-другому. Но как же это, чёрт возьми, драгоценно — слышать, что проблема не в нём, что он не сходит с ума. Что вокруг в самом деле что-то происходит, что-то странное, необъяснимое, просто другие не замечают этого, но замечает Феликс. Не потому что сумасшедший. Потому что другой.       Он через силу отрывается от двери и дёргает за ручку раньше, чем успевает понять, кому в конце концов открывает дверь. Но в хорошо освещённом лампами пустом коридоре никого нет. И только белая дамасская роза на полу служит доказательством жуткой правды, которая отныне всполохнёт мир.       Хёнджин существует.