Картинки

Очередной полет в самолёте. Такой же, как все прочие: привычный, слегка душный и сонный. Сережа выбивает соседнее с Позовым место. Хочет хотя бы просто сидеть рядом. Хотя бы чувствовать ставшее давно родным тепло через несколько слоев одежды. Остальные пацаны располагаются в другой части самолёта, где-то совсем далеко, так, что даже взглядами пересечься не получится. Впрочем, прямо сейчас Матвиенко такое полностью устраивает. Сережа усаживается на свое тесное и довольно жесткое кресло у окна. Семнадцать f и e — их места на ближайшие два с половиной часа. Неприятным фактом становится то, что семнадцать d уже занято какой-то средних лет теткой, которая смотрит на своих попутчиков с ощутимым недовольством с самых первых секунд. Она явно раздражается, когда только подошедшие мужчины заставляют ее встать и пропустить их на свои места. Впрочем и это — привычно. Приемлемо. Терпимо. Гораздо сложнее для Сережи терпеть такое близкое к Диме расположение и не иметь возможности хотя бы накрыть тыльную сторону его ладони своей рукой. Сидеть без шанса на то, чтобы мягко и совсем невесомо ткнуться кончиком носа в чужой висок. Жаться ближе к иллюминатору тогда, когда хочется двинуться в противоположную сторону и крепко обнять понемногу засыпающего Позова. Уложить его к себе на плечо, в конце концов, дать возможность хоть как-то восполнить отнятые ранним подъемом часы отдыха. Димка ведь гораздо проще засыпает в транспорте, чем сам Сережа. Матвиенко знает, что ему потом включиться обратно будет слишком сложно. Поэтому все, что ему остается — быть своеобразной подушкой для Позова (когда никого рядом нет) или хотя бы опорой для его медленно уплывающего в сон тела. Но Сережу все устраивает. Он аккуратно, тайком всегда наблюдает, как на лице партнера постепенно появляется умиротворенное выражение, как черты будто бы смягчаются, выравниваются, как совсем слегка приоткрываются губы, расслабляясь и демонстрируя свою природную пухлость. Матвиенко дико хочется быстро податься вперед и оставить там легкий, мимолетный поцелуй. Такой, что и не заметит никто, кроме них с Димой. Позов наверняка улыбнется уголками губ, даже глаз не открывая, а потом найдет Сережину руку и зацепится за нее уже с трудом контролируемыми пальцами. По крайней мере, он бы точно сделал так, будь они наедине. Где-нибудь, где они могут позволить себе такие свободные и честные касания. Дима еще в начале полета поделился наушником. Оба слушают его плейлист, где вперемешку играет все и сразу. Позов действительно спит уже, совсем слегка соприкасаясь плечами с партнером, а Сережа продолжает вслушиваться в играющие на фоне треки и рассуждать о том, чего изменить не в силах. Презираю этот мир, Миром его называть не хочу. Так Матвиенко и думает, когда в очередной раз прокручивает мысли о том, чего им не позволено. Когда понимает, что не может элементарно проявить заботу о близком человеке, не может сказать ему то, что рвется из самого центра, горячее и искреннее. Скажет вслух — наверняка кто-нибудь услышит и изобразит все стадии отвращения и ненависти, и спасибо, если на этом все закончится. Скажет шепотом, на самое ухо — тоже косых взглядов не избежать. Два мужика шепчутся и улыбаются, как влюбленные малолетки. Странность, мерзость и стыд. Такое среди «нормальных» мужчин под запретом. Запретом кем и зачем установленным — не понятно и не ясно никому. Ты со мною, я с тобою, Ты все болтаешь, а я все молчу. Они и правда каким-то образом все еще остаются друг с другом. Хватаются и цепляются, держатся всеми силами. За счет чего — не понимает, наверное, уже ни один. Все лимиты их терпения превышены давно, а постоянные тревога и горечь, кажется, вот-вот прожгут в обоих не совместимые с жизнью черные дыры. Но ведь все равно, даже когда один на волоске от срыва, от реальной катастрофы и чего-то такого, что находится на самой грани, второй найдет нужные слова или нужную тишину. Один непременно будет говорить, говорить много и бессвязно, пытаться сформулировать свои мысли, пытаться в очередной раз придать какую-то словесную форму общим вечным сомнениям и мучениям, а второй будет просто слушать. Со всем пониманием, с точно такой же болью, с абсолютно идентичными, разъедающими изнутри эмоциями и с бескорыстным, абсолютно искренним и невозможно сильным желанием разделить это на двоих. Не позволить партнеру тащить все в одиночку. Сделать так, чтобы их придавило обоих и сразу, чтобы была хотя бы жалкая, но дающая маленький кусочек тепла возможность соприкоснуться кончиками пальцев под обломками огромной, тяжеловесной надежды на простое человеческое. Я бросаю вызов всем, И своего я не помню лица. Мир увидит, пусть увидит, Как мы дойдем до конца. Сережа на самом деле хотел бы бросить вызов всем и всему. Хотел бы не помнить своего лица тогда, когда ему приходилось проводить ночи и дни в одиночку, без человека, который давно уже занял внутри почти все место. Хотел бы показать всему миру, от чего им приходится отказываться. Матвиенко хотел, чтобы каждый, кто имеет что-то против их отношений, испытал все то, что испытывают они день за днем, час за часом, минуту за минутой. Все трепещущее, искрящееся, тягуче-плавное, благодарное, искреннее, растекающееся внутри любовью и нежность. Все запретное, больное, побитое, тяжелое, сковывающее, перехватывающее дыхание от отчаяния и страха. Все то, чему приходится существовать рядом, хотя несовместимость очевидна, все то, что при смешивании дает такой ядерный коктейль из всего и сразу, что Сережа иногда серьезно думает о скором совместном схождении с ума. Даже сейчас выдерживать собственные мысли сложно. Уже слишком сложно. Настолько, что приходится совсем осторожно, максимально незаметно пододвинуть ногу чуть вбок, соприкасаясь с Диминой чуть плотнее, а потом в каком-то кажущемся совсем невинным и одновременно до ужаса отчаянным жесте погладить бок ладони партнера собственным мизинцем. Позов открывает глаза. Делает это так, будто и не спал вовсе. Только не совсем сосредоточенный и сфокусированный взгляд дает понять, что тот все-таки только пришел в себя. Дима с тихим кряхтением разворачивается на бок. Прямо так, в тесном кресле эконом класса. Загораживает Сережу от тетки с соседнего места спиной, быстро и как-то резко убирает подлокотник между ними и укладывает собственную ладонь на сидение в образовавшемся совсем небольшом пространстве. Снова глаза закрывает, шевелит пальцами совсем легко, но очевидно дает понять, что ждет ладонь Матвиенко в своей, и плевал он на все, что может этому помешать. И кто Сережа такой, чтобы не улыбнуться совсем слабо уголком губ, не отвернуться нарочито-показушно и не вложить руку в чужую, наконец-то ощущая всегда долгожданное тепло.