Картинки

Наконец-то становится тихо. Постоянный гул вокруг смолкает, больше не слышно командно-рабочего голоса Стаса, который просит что-то переснять, не слышно монотонно гудящего хора голосов съемочной группы, не слышно на удивление даже голосов пацанов, хотя Дима думал, что они теперь будут звучать в его голове на постоянной основе. Они вчетвером сейчас, кажется, проводят вместе даже больше времени, чем когда-либо. Вроде бы и хорошо, а вроде бы побыть одному все равно хочется. И вот, когда это вполне естественное желание наконец сбывается, и Позов оказывается в небольшом гостиничном номере в одиночку, накатывает долгожданное спокойствие. Теперь можно расслабиться. Развалиться на кровати, не думая ни о том, как стоит выглядеть, ни о том, как стоит вести и подавать себя для камеры. И хоть съемки давно стали привычной и практически естественной частью жизни, не думать обо всех этих вещах все равно было практически невозможно. Отвественность перед зрителем в любом случае накладывала свой отпечаток. Дима думает, что прямо сейчас отдохнет как следует. Отпустит весь сегодняшний день, даже не прокручивая его в голове и не думая, что и как вышло. Просто примет душ, натянет чистенькую домашнюю футболку, уляжется на совсем слегка неудобную кровать и… Поймет, что что-то не дает ему покоя. Может быть, фантомные ощущения чужих аккуратных ладошек на собственных плечах, которые остались там приятными теплыми отпечатками даже сквозь гидрокостюм, может то, с каким усердием и настойчивостью знакомый голос пытался договориться со всеми вокруг об участии Димы в таком нелегком для него деле, а может то, с какой показушной незаинтересованностью сам Позов отнесся ко всему, что происходило после. Из Димы лился привычный защитный яд, который он выделял будто бы не по своей воле. Позов, конечно, поддержал Арсения, поддержал Шаста (разве могло быть по-другому при каких угодно обстоятельствах?), а вот когда дело дошло до Матвиенко… Включился защитный механизм. Включилось вечное закатывание глаз, слово «позер» слетело с собственных губ такое количество раз, что Дима со счета сбился, а кинуть взгляд на Сережу он себе позволил всего пару раз. Больше позволено не было. Только вот от чего Позов пытался себя защитить.? От того, чтобы глупо и откровенно-позорно сорваться, напялить все жилеты на лодке и попробовать хотя бы поплавать с этим чертовым бордом по реке пару минут? Дима бы в жизни на такое не согласился, но стоило ему вспомнить, как Матвиенко крутился вокруг него еще на берегу со своим этим заботливо-вдохновленным выражением, как пытался прикоснуться к нему каждую секунду, подсознательно выражая поддержку хотя бы таким образом, как болтал без умолку о том, что все получится, что попробовать обязательно надо, что будет интересно-круто-весело-как-угодно-только-пожалуйста-раздели-это-со-мной… В общем, абсолютно каждая мелочь отдавалась где-то внутри слишком ярко. Все эти знаки внимания подтачивали Димину выдержку и спокойствие с каждой минутой, он буквально таял изнутри, плавился, превращался в нечто податливо-мягкое и согласное почти на все. И Позов, честное слово, на трясущихся ногах полез бы на эту чертову доску, если бы не вовремя вклинившийся в ситуацию инструктор, который категорически запретил заниматься этим человеку, не умеющему плавать от слова совсем. В этот момент в Диминой голове будто что-то щелкнуло. Что-то напомнило ему о том, что больше совсем не обязательно отзываться на каждую хотелку Сережи с такой готовностью. Они не вместе уже довольно давно. Не обязательно потакать всем его желаниям, лишь бы увидеть сияющую на знакомом лице улыбку и восхищенно-преданный взгляд. Это все совсем не нужно, хоть и хочется до ужаса. Дима это желание непременно обязан был заткнуть. Поэтому в какой-то момент он просто уселся на мягкое сидение с одним из своих самых недовольных выражений на лице, выплевывая гадости одну за другой и изображая презрение тогда, когда внутри ворочалось что-то совсем другое. Далекое, ноюще-грустное и нарочно заблокированное. И сейчас, уже лежа в кровати с огромным желанием просто наконец заснуть, Позов не мог перестать думать. Не мог перестать видеть перед внутренним взором непонимающий взгляд Сережи, когда вместо справедливой похвалы Дима только высокомерно фыркнул в его сторону, не мог забыть еле заметные, но ощутимые даже на расстоянии постоянные взгляды, которые Матвиенко кидал на него каждый раз, когда забирался на борд. Наверняка ведь хотел, чтобы его похвалили. Ждал если не восхищения, то хотя бы… Признания его заслуг? Ждал признания от Димы.? Думать об этом было до тошноты мучительно. Позов прекрасно знал, как Сережа до сих пор нуждается в позитивных реакциях именно с его стороны. Помнил, как загораются темные глаза, когда Дима вскользь признает его способности, как дергаются уголки губ в тщетно скрываемой улыбке, и как буквально через минуту от Сережи начинает исходить практически заметный человеческому глазу мягкий, искрящийся свет. Позов загнанно, еле слышно воет в подушку. Он ужасно устал и злиться, и беситься. Теперь остались только чертово сожаление и в очередной раз пришедшее безысходное понимание того, что от своих чувств к Матвиенко он, кажется, не избавится никогда. На часах всего одиннадцать вечера, хотя чувство такое, что далеко за полночь. Дима измотал себя виновато-раздражающими мыслями настолько, что из лежачего положения вернулся в сидячее и теперь старался гудящей головой сгенерировать что-то, звучащее как мало-мальски адекватный предлог, чтобы заявиться в соседний номер. Получалось действительно плохо. Конечно, им предлоги были совершенно не нужны. Позов знал, что он спокойно может прийти практически в любое время дня и ночи, и его совершенно точно не вышвырнут за дверь. Только вот проблема в том, что нормальным и естественным это было раньше. Теперь же Диме приходилось сидеть и ненавидеть эту идиотскую необходимость выдумывать никому не нужный повод. От этих мыслей вдруг кольнуло где-то под ребрами. Резко так, глубоко, до секундного сжатия зубов, но терпимо. Терпимо, да, и слава богу. Голова пухнет с каждой минутой, но ни одной достойной мысли там не появляется. В конце концов Дима просто подскакивает с кровати и хватает со стола чуть помятую пачку сигарет. Накидывает сверху синий пушистый халат, который отчего-то ему даже понравился, наспех его запахивает и выбирается на балкон. Позов, как ни странно, выходит покурить в первый раз за вечер. Он не видел ни балкона, ни того, что этот самый балкон представляет из себя единое целое со всеми балконами на этаже. Их друг от друга отделяет разве что хлипкая железная перегородка, которую при желании можно спокойно перелезть. Никакой конфиденциальности. Дима даже не может сказать, радует его этот факт или нет, потому что сразу же замечает забившегося в угол своего балкона Сережу. Тот сидит на полураздолбанном балконном кресле, завернутый в точно такой же синий халат, и что-то внимательно высматривает в экране смартфона. Нахохлился, как воробей, отросшие волосы торчат во все стороны, точно как перышки у замерзшей птицы. И наверняка ведь действительно замерз, Матвиенко птиц теплолюбивый. Хмурое выражение тут же наползает на лицо Позова само по себе. Вряд ли Сережа просто решил полюбоваться ночной Тулой. Очень вряд ли. А вот в том, что тот просто переживает или чувствует себя не очень хорошо, сомнений не было. Сколько раз Матвиенко вот так вот увязывался за Димой на балкон, когда им обоим становилось до ужаса тоскливо и больно? Вопрос риторический. Позов непременно курил много и молча, а Сережа непременно стоял где-нибудь поодаль, но в зоне видимости. Не хотел терять хотя бы такой контакт. Чувствовал, что один этих вечных мыслей о необходимости окончательного расставания не выдержит. Так и стояли порой по часу, думая об одном, желая совершенно другого, но не решаясь уйти с балкона по раздельности. После этого у Сережи привычка выходить на балкон, когда внутри творится что-то непонятно-хреновое, и сформировалась. По крайней мере, так думает Дима. Сейчас их разделяет хлипкая перегородка в половину позовского роста, три широких шага и огромная стена из недосказанности и подавленных чувств. Желание извиниться все еще старательно скребется изнутри, пытаясь выбраться наружу, но собственная гордость этого не позволяет. Ситуации лучше не придумаешь. Матвиенко, кажется, чуть дергается, когда слышит, как дверь соседского балкона открывается. Он прекрасно знает, кто его сосед справа, и прекрасно понимает, что рано или поздно тот бы выбрался покурить. Правда ждал этого Сережа гораздо раньше. Ему представлялось, что Позов, пышащий праведным раздражением, выберется на балкон практически сразу, как они заселятся. Будет стоять тут, дымить, как паровоз, и подавлять собственную злобу на одного мелкого, не соблюдающего взаимные соглашения придурка. Вот тут бы Сережа подловил его, набрался бы храбрости и извинился бы по-человечески. Возможно, получил бы очередной недовольный взгляд, но по крайней мере знал бы, что пресечет на корню все возможные разбирательства и мысли в чужой голове, а потом соберет все силы в кулак и свалит в собственный номер. Матвиенко ведь понимал, что снова ведет себя слишком откровенно. Понимал, что пересекает обоюдно установленную дружескую грань уже в какой раз. Сегодня вечером он чувствовал, как напрягалось чужое тело, когда собственные пальцы бесконтрольно несколько раз проходились по Димину бедру, видел, как тот сжимал губы, когда сам Сережа в приступах дурацкого беспокойства не упускал возможности прильнуть к нему снова и снова, чувствовал, как Позов сам старался поближе оказаться, чтобы урвать очередное мимолетное касание, и как изо всех сил себя же останавливал. Матвиенко, честное слово, понимал все предельно ясно и осознавал, как тяжело Диме сопротивляться этому проклятому притяжению. И ему на самом деле было ужасно стыдно за себя и за то, что собственная слабость попытки сопротивления пересиливала. Впрочем, как ни странно, Позов первый разговор начинает. Подкуривает быстро, чуть ведет плечами от неожиданно сильной прохлады, а потом выпускает дым наружу, куда-то в сторону понемногу засыпающего города. — Чего не спишь? И опять не смотрит. Все еще не смотрит. Значит, можно смело и спокойно врать. Голос Сережу обычно не подводит. Только глаза. — Ищу, куда сходить. Не хочется в номере тухнуть всю ночь. — получается куда более устало, чем планировалось. Кажется, Матвиенко себя переоценил. Подтверждения долго ждать не приходится. — Не пизди. — звучит грубовато, и Дима снова кривится, потому что остановить себя вовремя не вышло. Очень старается исправиться вовремя, и тут же переводит нервный взгляд на Сережу. Свет от экрана падает на усталое лицо, и синяки под глазами кажутся еще ярче. Впрочем, не позволяет себе рассматривать собеседника слишком долго. — Куда тебе идти? День был насыщенный, физическая активность, тем более в воде, много сил сжирает. — А ты поэтому не спишь? Силы сэкономил? — Сережа встает с насиженного места и с какой-то странной осторожностью подходит к перилам. Укладывает руки на прохладный металл и пытается извлечь из себя блеклую, но кажущуюся необходимой усмешку. — Сил у меня никаких. Дима отчего-то вдруг откровенничает. Думает, что это поможет ему перейти к извинениям каким-то чудесным образом. Хочет провести тонкую нить от этой фразы к тому, как он хреново себя чувствует из-за своего поведения и как изводится вот уже часа два, но кое-что его останавливает. — Знаю. Прости. — Сережа говорит тихо, но четко. Позов буквально физически ощущает на собственном виске прожигающий, внимательный взгляд, и на этот раз проигнорировать его просто не может. Чуть поворачивает голову, не скрывает искреннего удивления и еле удерживается от того, чтобы отойти чуть дальше. Матвиенко вдруг оказался слишком близко. Притяжение вдруг ощутилось чересчур отчетливо. — Ты то чего извиняешься? Это я сегодня вел себя, как хуйло. От грубости избавиться все еще не получается. Не получается полностью открыться, показать то, что на самом деле где-то глубоко внутри прячется. Впрочем, так даже лучше. Так Диме только на руку. Только вот искренне непонимающий взгляд в ответ все планы по удержанию самообладания снова рушит. Они сейчас как два самых настоящих придурка. Стоят около кривой перегородки, пялятся друг на друга в непонятках и явно доходят до вполне очевидных вещей слишком долго. Подрастеряли навыки, но совсем чуть-чуть. До них доходит примерно через минуту. Конечно, оба снова волнуются об одном и том же с разных сторон. Конечно, каждый чувствует себя виноватым, причем не беспочвенно. Конечно, дело как всегда в их неконтролируемых чувствах друг другу, протянутых какой-то метафорической красной нитью от одного к другому, только теперь эти чувства под запретом. Также, как их обсуждение и что-либо еще. И, конечно, это усложняет здоровую коммуникацию очень и очень сильно. Благо, когда-то они научились понимать все даже без большого количества слов. Пространство вокруг вдруг наполняет хриплый, усталый до помутнения, но вообще-то искренний смех. Обоюдный. Совсем не продолжительный, но успевший слиться в такое до ностальгической грусти знакомое созвучие. Не в то, которое обычно бывает при друзьях и на камеры — весело-громкое и нарочито-бодрое, а особенное — слабое, нестройное, но ужасно уютное. В какой-то момент им ведь должно было… стать легче? По крайней мере немного. И, кажется, этот момент настал. Оба вдруг просто осознали, что жизнь продолжается. Да, им на двоих выпала тяжелая, крепкая и разрушительно сильная привязанность друг к другу. Да, шанса с ней покончить практически нет. Да, они наверняка будут любить друг друга и ощущать отголоски этой любви до конца своих жизней. И да, просто отпустить себя и дать абсолютную свободу этим чувствам оба вряд ли рискнут еще хоть когда-нибудь. Но ведь жизнь действительно продолжается. Люди живут и со смертельными диагнозами, и у некоторых даже получается брать от этой пусть непродолжительной, но хоть какой-нибудь жизни многое. Так почему не может получиться у них? Тихий смех обрывается как-то совершенно криво и резко. Впрочем, атмосфера в любом случае становится куда приятнее. Сережа пробует еще раз, просто потому, что теперь извиниться будет куда проще. Потому, что пора перестать избегать этой темы всеми возможными способами и, может, постараться наконец принять неутешительные факты. — Дим, я понимаю, что наседаю на тебя. Мне… это тяжело дается. Тяжело отпускать тебя. Все еще. — Матвиенко изо всех сил борется с неловкостью и с очевидной тоской в голосе. — Я правда не хотел быть таким настойчивым. Позов слушает внимательно. Так внимательно, будто ему преподносят жизненно-важную информацию. Впрочем, так и есть. Дима только вздыхает шумно и тяжело под конец и понимает, что сейчас за правду он должен правду в ответ. — А я хотел. Хотел, чтобы ты был настойчивым, чтобы не убирал от меня руки, чтобы продолжал смотреть на меня, как… — в какой-то момент приходится замолчать и выдохнуть, потому что этот монолог рисковал вылиться во что-то совсем запретное. Поэтому Дима продолжил, но спустя пару секунд, когда удалось немного собраться с мыслями. — И я бы хотел ну… Покататься с тобой. Тебе же явно это важно. Да и на доске ты смотришься правда круто. И Матвиенко еле держится, потому что ему хочется просто расплыться в ужасно довольной улыбке. На деле он только кивает медленно и строит наигранно-задумчивое лицо. — Тогда давай в Москве? В бассейне с волнами, под моим присмотром. Поучишься. — Сережа предлагает просто так, но снова невольно смотрит так обнадеженно и просяще, что приходится себя же останавливать. — Давай. Но вдвоем. — Позов позволяет себе небольшую двусмысленность и тихую усмешку. — Не хочу, чтобы еще кто-то видел мой позор. — Значит… свидание в бассейне? — Матвиенко быстро вливается в привычную атмосферу флирта и даже невольно подступает на маленький шажок ближе к разделяющей их перегородке. — Не-а. Никаких свиданий. Просто дружеская встреча. На удивление, от последнего закономерного облома не так больно, как могло бы быть. Недавно нахлынувшее осознание и ощущения пусть слабого, но облегчения, делают свое дело. — Хорошо. — Сережа просто соглашается, также просто улыбается, и эта улыбка выражает не болезненное привычное сопротивление, а какое-то пока тоскливое, но понемногу приходящее смирение. Позов вдруг обнаруживает, что сигарета стлела до фильтра. Стряхивает ее в пепельницу, туда же выкидывает бычок и подкуривает следующую. Ему просто нужно еще немного времени. Еще совсем чуть-чуть. И, может, каплю поддержки. Той самой, которую, к сожалению или к счастью, может дать один-единственный в этом огромном мире человек. В конце концов, как бы все это не выглядело, даже со слегка пониженным градусом отчаяния такие разговоры даются тяжело. Дима держит сигарету левой рукой. Это не совсем удобно, да и пальцы немного подрагивают, но прямо сейчас так надо. Позов смотрит вперед. Хочется думать, что он романтично смотрит на потемневший город и на загоревшиеся звезды, но на деле он смотрит вникуда. Он целиком и полностью сосредоточен на ощущениях. Дима медленно и осторожно укладывает правую руку на перила балкона. Прямо туда, где заканчивается чертова раздражающая перегородка. Ощущает ладонью еще не нагретую прохладу, а тыльной стороной — неприятный прямо сейчас ночной ветерок. Рука одиноко лежит в довольно странном месте уже секунд десять. Позов продолжает свое неловкое неудобное курение молча, совсем как когда-то. И, спустя шестнадцать секунд отсчета в собственной голове, Дима вдруг чувствует нерешительное, аккуратное прикосновение. Да, они запретили себе дальнейшие романтические отношения и все, что имеет к этому отношение, но запретить… поддержку? Запретить то, что жизненно необходимо и возможно только с непосредственной помощью другого? На это ни один пойти не мог. Мягкое тепло сначала ощущается осторожными, пробными прикосновениями. Пальцы проходятся по костяшкам, поглаживают медленно и вдумчиво. Так, будто их хозяин разрешения спрашивает. Будто уточняет, правильно ли он все понял, хотя ответ и так прекрасно знает. И когда Дима совсем расслабляет до этого чуть нервно сжимавшую металл руку, небольшая ладошка полностью накрывает его собственную. Ложится до невероятного нужным отпечатком, дарит понимающее, действительно целиком и полностью понимающее прикосновение, и остается на месте ровно до тех пор, пока и эта сигарета не оказывается на своем пепельном кладбище. Матвиенко медленно убирает руку и теперь сам старается выдохнуть и не позволить необходимой поддержке перерасти во что-то гораздо более яркое и до бликов перед глазами желанное. Дима, как назло, тоже сдвинуться с места не может. Ему хочется больше чужого тепла. Хочется больше того, что им не позволено. — Может, обнимешь меня? По-дружески? — Позов издает дурацкий смешок, просто потому, что понимает, насколько криво прозвучало окончание фразы. — По-дружески сегодня уже не получится. Оба тихо вздыхают, но смиренно признают справедливость этих слов. — Но я попробую завтра. — Сережа жмет плечами и улыбается самыми краешками губ. Люди живут и со смертельными диагнозами. — Тогда до завтра. И у некоторых даже получается брать от этой пусть непродолжительной, но хоть какой-нибудь жизни многое. Так почему не может получиться у них?