***
Той ночью, разжигая камин в спальне хозяина, Клод позволил себе проявить любопытство. — Почему вы забрали ее глаз, Ваше Высочество? Быть может, глупый вопрос, ведь, в сущности, он уже знал ответ. Он не стал бы спрашивать у рыбы, почему она плавает, или у гончей, почему она охотится, — эти вещи просто были в их природе, так же как в природе Алоиса была жестокость. Алоис, который всегда мерз и тем не менее настаивал на том, чтобы спать голым, был зарыт под одеялами по самый лоб. Высунувшись из своей норы, он сказал: — Я никогда не понимал ее преданности. Клод поразился этой честности. — У нее нет причин боготворить меня так, как она это делает, — продолжал Алоис. — Я просто не могу не проверять ее пределы. — Пауза. — Или, быть может, потому что на меня напала ужасная скука, а привести ее в подобный ужас было весело. Это уже больше походило на правду. — Думаешь, это глупо, верно, Клод? Это был тот Алоис Транси, которого знал только Клод, — неуверенный, тихий мальчишка, который более всего хотел, чтобы его любили, несмотря на видимые заверения об обратном. — Думаю, вы мой хозяин, — ответил Клод, становясь у кровати. — И потому мои мысли по этому поводу не имеют значения. Я должен полагаться на ваши поступки и суждения. — Разумеется, должен. — Испустив тяжелый вздох, Алоис перевернулся на бок, пристально вглядываясь в Клода в тусклом свете камина. Мерцание огня ложилось на соломенные волосы, венчая мягким ореолом острые углы лица. Мальчишечье обаяние было давно растеряно, но его сменила суровая, если не пленительная, красота. Он не утратил длинных ног и стройности, но врос в них, гибкое, изящное тело заменило собой тело долговязое, тощее, каким Клод его встретил вначале. —Ты останешься? — спросил хозяин. Это была их игра, они вели ее чуть ли не с первого дня их контракта. Алоис, стремясь контролировать хотя бы малую часть своей жизни, но имея в помощь только собственное тело, пытался соблазнить Клода еще до того, как бывший граф Транси встретил свою внезапную кончину. Соблазнение, в конце концов, было средством, с помощью которого Алоис заполучил свой статус, титул, и наследство, все без помощи Клода — впечатляющее достижение, был вынужден признать последний. Быть может, не такое впечатляющее, если учесть, что прежний граф уже был столь порочен, что имел пристрастие к молодым мальчикам. Клод не имел таких пристрастий. Не то чтобы он не желал Алоиса — он желал — однако его желание не проистекало из какой-то особой привязанности или симпатии к нему. То была душа Алоиса, та извращенная, искалеченная вещь, так кишащая болью, так отчаянно желавшая быть частью кого-то. И тело, в которой она обитала, такое чистое и безупречное, невзирая на то, как им использовались прежде. Его нужда, его отчаяние — временами они опьяняли. Поэтому, конечно же, Клод мог (и часто так и делал) представлять, как погружается в тепло этого тела, пьет из него жадными глотками, марая, оставляя следы, вбирая вкус души, в которой ему все еще было отказано, поскольку планы мести и поиски власти отошли на второй план и не двигались вперед многие годы. Алоис хотел Клода, это было очевидно. Но еще больше — чтобы Клод сам его хотел, честно и по-настоящему; когда Клод наконец его трахнет, Алоис хотел, чтобы он сделал это потому, что Клод так решил, а не потому, что ему приказали. Он хотел, чтобы это было похоже на одну из его безвкусных грошовых страшилок, чтобы это была сцена отчаяния и таинства, в которой Клод признает наконец свое желание, не в силах больше отрицать свою преданность, сцена со всеми ласками и сладостным шепотом. Алоис, конечно, ничего не говорил, но это было до жалкого очевидно в каждой нелепой попытке соблазнения, в каждом долгом взгляде и взмахе ресниц. Быть может, как Алоис хотел прощупать границы преданности Ханны, так и Клод хотел прощупать границы гордости Алоиса. Здесь действовал тот же принцип, как в случае с рыбой и гончей: как и у Алоиса, жестокость просто-напросто была в природе Клода. В этом отношении они были отлично подобранной парой. Клод задумался над предложением. Было бы так просто и не так уж и неприятно забраться в постель и схватить Алоиса за горло, иметь его до тех пор, пока он не окажется на грани потери сознания. Но Алоис хотел, чтобы его любили, а Клод просто не мог этого выполнить. И так они будут играть, пока Алоис не станет готов признаться в неизбежном поражении. Клод поклонился. — Я, как всегда, сделаю то, что желает хозяин. Алоис сощурился, раздумывая, затем фыркнул: — Тогда иди. — Слушаюсь, Ваше Высочество. Доброй ночи и приятных снов. 22 декабря 1899 Париж Лиззи не пробыла в Париже и двух дней, а уже утратила желание покидать его. Она всегда любила родной дом, но не столько из-за города, сколько из-за того, что там жила ее семья, а Лондон, пришлось признать, и близко не мог сравниться с красотою и очарованием Парижа. Париж, хотя и старше, казался бесконечно современнее. С тех пор как десять лет назад состоялась Exposition Universalle, город переживал период культурного обновления: дороги здесь были шире, чище, а каждое здание на главных улицах сверкало в ночи электрическим светом. Камень домов и монументов был оттенков белого и золотого, тогда как Лондон отдавал предпочтение серым и коричневым. Крыши здесь казались выше, и было где дышать. А еще вещи, в которые Лиззи не верила прежде, здесь, казалось, могли быть реальными. Она не знала, была ли то магия, но с каждым шагом по тротуару ее пронизывала жизненная сила. Возможно, дело было только в том, что город был для нее в новинку, возможно, проживи она здесь много лет, все стало бы таким же обычным, как в Лондоне. Но отчего-то она сомневалась. Сибала тоже светилась здесь ярче. На протяжении трех лет знакомства Сибила всегда была рядом — подруга с первой минуты, человек, которого Лиззи, казалось, знала всю жизнь. Она была блистательной, с острым умом и памятью, какой Лиззи еще не встречала: она помнила каждую историю, рассказанную ей подругой, каждую шутку, каждое желание. Еще она была красива. Округлое, открытое лицо никогда не поникало, полные губы неизменно превращались в улыбку, когда она говорила. Заостренные миндалевидные глаза и высокие брови всегда излучали пытливость, что в сочетании с улыбкой создавало впечатление ребячливого, обаятельного озорства. Действительно, ее глаза нельзя было оставить без внимания — почти черные, но тепло-карие в редком правильном свете. Эти глаза, казалось, видят все. Смуглая кожа придавала чертам лица еще большую мягкость и контрастировала с темными, густыми волосами, волнами обрамлявшими лицо и завивавшимися к концам чуть ниже ушей. Лиззи никогда не знала девушек с такой короткой стрижкой, но стоило начать с того, что она и вовсе не встречала девушек, похожих на Сибилу. Сибила была ниже Лиззи на шесть дюймов, но держалась точно человек на две головы выше. В ее плечах была уверенность, в их ширине и склоне, и в манере держать их отведенными назад, когда она ходила. Регистр ее голоса был ниже, чем у большинства женщин, которых знала Лиззи, и все-таки была в нем музыкальность, тембр как у духового инструмента, выточенного из дерева. Руки были крепкие, как и все остальное, с широкими ладонями и уверенными пальцами, которые не знали дрожи. Одни лишь эти руки делали ее звездой каждого лабораторного занятия и убедили Лиззи в том, что однажды Сибила станет лучшим хирургом поколения. Ее манеры завораживали, она располагала к себе самых придирчивых профессоров и самых скверных молодых людей из числа одноклассников. Она ошеломляла мастерством и очаровывала смехом, и временами Лиззи до сих пор с трудом могла понять, почему из всех людей Сибила выбрала в подруги именно ее. И все это, весь ум, уверенность и грация Сибилы увеличивались здесь, в Париже. Город был ее домом, домом ее матери, и она любила его так сильно и неистово, что это вызывало странную зависть у Лиззи. Каково это — любить что-то вот так? Быть так любимой? Любила ли Лиззи когда-нибудь что-то вот так? Она любила дом, семью, любила Сиэля, единственно известным ей способом — с романтизированным идеалом обещанного будущего, трепетной, детской любовью, которая ничто не ставит под сомнение и не ведает серьезности действительно желаемого, но все равно желает. Не той любовью, которая сжигает, которая уходит вглубь и грозит поглотить. Той, о которой она читала, о которой мечтала. Она никогда не любила кого-то вот так. И точно никогда не была так любима. Вчера они не удалялись далеко от дома Симона — для прогулки на воздухе было достаточно тепло, и они бродили по окрестностям, заглянув в близлежащий парк. Замерзший пруд окружало покатое поле, мертвый камыш шелестел на ветру, а зимние птицы с щебетом порхали среди голых темных деревьев. Даже в декабре парк был полон людей; резвились дети, вырисовывали снежных ангелов, гонялись друг за другом вокруг пруда, пока родители, предостерегая, говорили им не подходить к воде. Было немало и парочек, влюбленных всех возрастов, согретых друг другом, прогуливающихся рука об руку или ладонь в ладони. Путь из Лондона был долог, и вскоре ноги Лиззи начали подкашиваться, а в костях осел озноб. Конец дня они с Сибилой провели у камина в гостиной, самой большой комнате в доме, с мраморным резным очагом и струящимися, позолоченными обоями. Не имея рядом никого, кто мог бы отругать их, они сидели, устроив ноги на чайном столике, и лакомились выпечкой, которую домашний повар приготовил для них по французским рецептам. Лиззи точно не знала, чем занимался Симон, но денег он зарабатывал достаточно, чтобы содержать огромные, просторные дома в двух городах, в каждом из которых проживала прислуга. Дом в Лондоне был сродни тому, в котором выросла сама Лиззи — роскошный, пусть и продуваемый сквозняками, с величавыми английскими архитектурой и декором, призванными служить тому, чтобы человек чувствовал себя защищенным своими стенами или уважаемым за их высоту и ширину, будучи в то же время обреченным оставаться за их пределами, как того требовал общественный класс. Дом в Париже был так же просторен, но куда уютнее своего лондонского двойника, с бо́льшим цветом и очарованием. Винтовые лестницы, заостренные крыши и башенки придавали дому атмосферу сказочного замка больше, чем настоящий британский, в каком она выросла. Покрывала были сотканы из газа и шелка, занавески — расшиты кружевом, светильники — золотые, а не бронзовые. В каждой комнате стояли высокие, арочные окна, и батареи вместо каминов. Все одновременно было и старинным, и современным, словом — восхитительным. Там, в гостиной прошлым вечером, глядя на замысловатые формы виноградных лоз, венчавших потолок, Лиззи спросила, чем зарабатывал Симон, и Сибила пожала плечами. — Международная торговля. Кажется, он выступает посредником в сделках. Крупные контракты на корпоративные закупки, что-то в этом роде. Он всегда говорит, это чертовски скучно, и потому мне не нужно вдаваться в подробности. Вот я и не вдаюсь. Как раз в тот момент их позвали к ужину, и Лиззи не успела поразмыслить об этом подольше. Сегодня же их целью были магазины. Финни светился от счастья на козлах извозчика, когда ярким белым утром они въезжали вглубь города. Завтракали в кафе, где Лиззи, все еще предпочитавшая чай, добавляла в чашку больше молока и сахара, чем кофе. Сибила пила черный с двумя кубиками сахара, что сильно впечатлило Барда. Мейлин купила дополнительную порцию выпечки для Финни, который ждал их с лошадьми на улице. Лиззи чувствовала себя глупо из-за того, что пришлось тащить их троих на континент. Но это было условием поездки, и, казалось, они не возражали против новых впечатлений. — Боюсь, вам будет здесь ужасно скучно, — говорила Лиззи в поезде, который вез их от берега. — Не думаю, что мне удастся оказаться в больших передрягах. — Разве что в небольших, — пошутила Сибила, сверкая глазами. Прислуга парижского дома приняла ее телохранителей весьма радушно. Она была удивлена, узнав, что Мейлин свободно владела французским, а речь Барда была более чем сносной. Им приходилось переводить для Финни, но пожилая экономка, женщина по имени мадам Дюфор, сочла его очаровательным и так прикипела к нему, что он без труда получал все необходимое. В полдень Лиззи была куда довольнее иметь сопровождение. Улицы, к тому же незнакомые, были заполнены людьми. Даже с Сибилой в роли проводника, Лиззи ловила себя на мысли, что заглядывает в переулки и сторонится незнакомцев, которые ступали слишком близко, проталкиваясь сквозь толпу. Они возвращались к месту, где их дожидался Финни, которого снова оставили позади, чтобы побродить по рядам магазинов, каждый полный желания прикупить что-то новое. Такими темпами Лиззи придется приобрести больше чемоданов, чтобы увести все обновки домой. Покинув шляпный магазин, Лиззи с Сибилой несли по коробочке, а руки Барда были загружены стопкой, пока Мейлин в это время пристально следила за округой. Солнце взошло на вершину своей короткой дуги по небу. Лиззи собиралась предложить, чтобы они нашли местечко для обеда, прежде чем посетить кордвайнера, как вдруг Сибила замерла на месте, напугав Лиззи, когда прокричала: — Мадам Лашанс! Прежде чем Лиззи успела спросить, к кому обращалась Сибила, ее схватили за рукав и потянули на улицу. Приходилось подпрыгивать и быстро бежать, чтобы не подвернуть лодыжку на брусчатке или не столкнуться с проезжающей повозкой. Она крепко держала коробку со шляпкой под мышкой, отчаянно стараясь не потерять ее по дороге. Сибила чудом вела ее без происшествий, пробираясь сквозь ряды карет под крики возмущенных кучеров. Когда, наконец, они перескочили через противоположную обочину, Лиззи едва не споткнулась и не упала ничком. Запыхавшись, она поправляла юбки, вокруг клубились облачка ее дыхания. Наконец подняв голову, она встретилась с неожиданным зрелищем. Перед ней стояла самая высокая, самая красивая женщина из всех, которых она видела. Рост ее, должно быть, превышал шесть футов, а каблуки черных сапог поднимали ее еще выше над головами проходящей толпы. Волосы, темно-бордового цвета вина, вились бахромой вокруг лица, а остальная часть была зачесана под белый мех шапки. Таким же мехом был украшен воротник и муфта, а пальто и юбки были елового цвета, расшитые парчой с сосновыми шишками и листьями плюща. Губы были накрашены в цвет ягод остролиста, а глаза, сияющего и гипнотизирующего оттенка голубого, были полны веселья. Она была олицетворением зимы, с мягкими, как снег, чертами лица, и бледной, как слоновая кость, кожей. Лиззи стояла как завороженная. Она крепче прижала коробку к груди, внезапно порадовавшись, что нервным рукам нашлось дело. — Ах! Малютка Монтроуз! Какая радость тебя видеть, моя дорогая! — Голос ее соответствовал внешности, ее французская речь была песней, пылкой, мягкой и сладкой. Она наклонилась поцеловать Сибилу в обе щеки, а затем перевела взгляд на застывшую Лиззи. — А кто, скажи-ка, этот чудесный весенний цветок? Лиззи присела в реверансе. — Леди Элизабет, мадам. — Лиззи — моя дорогая подруга, — пояснила Сибила. Лиззи почувствовала, как лицо начинает пылать. — Мы вместе учимся в Лондоне. Лиззи, это мадам Верити Лашанс, лучшая портниха во всей Франции. — Только вторая после твоей матери, да упокой Господь ее душу. — Мадам Лашанс улыбнулась, и улыбка эта согревала воздух. — Приятно познакомиться, леди Элизабет. Лиззи вновь склонилась в реверансе — она ничего не могла с собой поделать. — Взаимно, мадам. Сибила, улыбаясь, переводила взгляд с одной на другую. — Мадам владеет ателье. Раньше они с мамой управляли им вместе. Она практически член семьи. — Эта пташка — дочь, которой у меня никогда не было, — сказала мадам, ущипнув Сибилу за щеку. — А где же твой дорогой отец? — Заканчивает дела в Лондоне. Он прибудет последним поездом сегодня ночью, а нас отправил вперед. Мадам неодобрительно цокнула, хотя глаза ее все так же улыбались. — Ох уж этот человек, постоянно в делах. Передай ему, чтобы зашел ко мне, как только будет время. Думаю, ему давно пора провести вечер в компании друзей. — Думаю, вы правы, — ответила Сибила. Мадам Лашанс вновь перевела внимание на Лиззи. — Полагаю, эта Элизабет и есть та подруга, о которой ты писала, да? Она действительно так же прелестна, как ты говорила. Быть может, прелестнее. Лиззи знала, что, должно быть, сильно покраснела. Сердце в груди затрепетало при упоминании о том, что Сибила писала о ней в своих письмах домой и называла ее прелестной. — Вы льстите мне, мадам. — Что за милашка. — Мадам хлопнула длинными, почерненными ресницами. — Я как раз направляюсь в клуб, вы двое присоединитесь к нам на праздновании Нового года? Клуб? Лиззи в замешательстве взглянула на Сибилу. — Мы не обсуждали это, — призналась Сибила. — Но я обещала ей экскурсию, так что, если она сговорчива… — Очень надеюсь, что вы придете, — сказала мадам. Она явно чувствовала трепет Лиззи, поскольку, говоря, пристально смотрела ей в глаза. — Это место не похоже на другие — дом для тех, у кого его нет, место, где каждого примут, где каждый может испытать все удовольствия, которые способна предложить нам эта жизнь. Предложение было по меньшей мере интригующее. — Я бы с радостью, — просто сказала она, надеясь, что так оно и было. — Чудесно! Сибила, дорогая, ты и твоя леди завтра утром должны заглянуть в мой магазин, договорились? Я открою его специально для вас и сниму мерки для новых нарядов, по случаю Нового года. — Но он так скоро! — возразила Лиззи. — У вас не хватит времени, не стоит вам себя обременять… — Да, времени мало, но я, как известно, творю чудеса. Так да будет же чудо — мой рождественский подарок вам обоим. Она наклонилась и вновь поцеловала Сибилу в обе щеки, а затем на прощание поклонилась Лиззи в реверансе. — Доброго дня, мои сладкие! И так же быстро и грациозно, как и появилась, она снова исчезла в толпе. Как раз в этот момент на улице вспыхнуло новое волнение. — Леди Элизабет! — крикнула Мейлин, прорвавшись сквозь поток карет на тротуар и оказавшись рядом с ними. Дыхание сбилось, очки набекрень. Она схватила Лиззи за руку и умоляюще взглянула на нее. — Вы не должны убегать! Мы потеря вас из виду и подумали, что, может, вас задавила карета! — Мне жаль, это полностью моя вина! — воскликнула Сибила, махнув ракой Барду, который стоял через дорогу со стопкой шляпных коробок в одной руке, пока другой зажимал переносицу и раздраженно качал головой. Сказать по правде, Лиззи оставила все это без внимания. Она по-прежнему была захвачена вихрем мадам Лашанс, ее красотой и добротой. И тем, как она назвала ее леди Сибилы. Сибилы. Но затем внезапно, всего на мгновение, она почувствовала на себе чужой взгляд — покалывающее, ноющее ощущение, словно по шеи пробежались чьи-то пальцы. Она быстро оглянулась через плечо, но никого не увидела. Только звук захлопывающейся дверцы кареты и стук копыт, легким галопом удаляющийся в яркий парижский день.***
Карета накренилась, остановилась без предупреждения, отбросив Сиэля вперед, и, погодя секунду, снова медленно пустилась дальше. Себастьян приподнял бровь, а Сиэль открыл окно кареты. — Что это было? — крикнул он кучеру. — По улице бегают люди, месье, — отозвался кучер. — Не беспокойтесь, мы уже проехали. — Порядок? — спросил Себастьян, когда Сиэль вновь занял свое место. — Да, — ответил Сиэль, слегка покачивая головой. — Говорит, по улице бегают люди. Глаза Себастьяна расширились, когда он посмотрел поверх плеча Сиэля, в заднее окно кареты. — Что? Сиэль повернулся, только чтобы увидеть… — Это…? Это была Мейлин. Невозможно было перепутать ни ее волосы цвета бордо, которые торчали из-под шляпки, ни те огромные очки, которые когда-то подарил ей Сиэль, ни ее нескладное движение ног, когда она перебегала дорогу. При виде ее Сиэль почувствовал знакомое, но давно не посещавшее его желание издать многострадальный вздох. — Мисс Элизабет! — кричала она, и Сиэль почувствовал, как по рукам бегут мурашки. — Вели кучеру остановиться, — сказал он Себастьяну, и тот дважды постучал в стену кареты. Еще до того, как экипаж остановился, Сиэль распахнул дверцу, высунулся и посмотрел назад. — Леди Элизабет! — снова кликнула Мейлин, перепрыгнув обочину. — Вы не должны убегать! Мы потеря вас из виду и подумали, что, может, вас задавила карета! Она говорила с молодой женщиной в сером шерстяном пальто и такой же шляпке; бледно-златые волосы были убраны под головной убор, за исключением единственного локона, свисавшего сбоку и плотно завитого идеальной спиралью. В двадцать пять Лиззи утратила все отголоски девичьего возраста. С забранными волосами, которые не прятали лица и подчеркивали нежные черты и высокие скулы, она как никогда больше походила на мать и меньше на девушку, о которой Сиэль думал так редко. Но это было она. Здесь, в Париже, и он видел ее. Внезапно Лиззи напряглась, отвернулась от Мейлин и метнула взгляд ярко-зеленых глаз в его сторону. Сиэль нырнул в карету прежде, чем она могла его увидеть, или, по крайней мере, он на это надеялся. Себастьян снова дважды постучал, и они двинулись с места. Сиэль пригнулся, чтобы оставаться незамеченным, пока не убедился, что они были далеко. — Как интересно, — подметил Себастьян, на уголках его губ играла озорная улыбка. — Рад, что ты так думаешь, — хмуро проворчал Сиэль, еще раз проверяя, чист ли берег, перед тем как выпрямиться. — Она-то что здесь делает? — Это имеет значение? — Полагаю, нет. — Сиэль зажал между зубами нижнюю губу. — Просто удивлен увидеть кого-то… кого, как я думал, больше никогда не увижу. — Он вздохнул. — Я никогда не верил в предзнаменования, но порой задаешься вопросом. — Один раз — случайность, — сказал ему Себастьян. — Два раза — совпадение. Три раза, и тогда, возможно, будет повод для беспокойства. В утешительном, если не умиротворяющем жесте он взял Сиэля за руку. — Париж — огромный город. Уверен, что больше мы ее не увидим. Сиэль перевернул ладонь и переплел их пальцы, уже чувствуя, как облако тревоги начинает испаряться. — Уверен, ты прав.***
— Зачем нас позвали сюда? — спросил Сиэль, снимая шляпу и встряхивая волосами, когда они вошли в вестибюль. — Они не сказали, — ответил Себастьян. — Сказали только то, что это срочно. — Разве с этим не могла разобраться мадам? — В конце концов, она была вседневной управительницей, их заместителем. Не могло же дело быть настолько важным, чтобы требовать присутствия всех троих? — Должно быть, ситуация крайне серьезная, раз вызвали вас обоих. Мадам Лашанс была единственной из всех знакомых Сиэлю людей, кто умел постоянно подкрадываться к нему незамеченной, даже несмотря на его обостренные чувства. Казалось, она регулярно материализовывалась в комнатах, всегда бесшумно, всегда позади. Поразительно для человека. Это до сих пор заставляло его замирать каждый раз, когда она заставала его врасплох. Он был совершенно уверен, что она делала это исключительно по той причине, что его реакция казалась ей забавной. К счастью, она пришлась ему весьма по нраву, и потому он был не против. — Мадам. — Сиэль повернулся, улыбаясь, с плеч сочилось напряжение, когда он поприветствовал подругу, оставив по поцелую на каждой щеке. От нее пахло теплым тростниковым сахаром и ванилью. Это напомнило ему о сахарном печенье. Мадам неустанно менялась, всегда подстраиваясь под каждый новый сезон. Весной ее парфюмом были сирень и магнолия, яркие, острые цветы, а к осени — корица и клевер, глинтвейн и опавшие листья. — Месье Феникс, — приветствовала она. — Что же здесь происходит? — Я знаю не больше вашего. — Он указал на Себастьяна. — Даже ему не известно. — Ах, месье Корбо. — Мадам наигранно присела в реверансе. — Миледи. — Себастьян поклонился столь же театрально, ловя руку мадам в свою и мягко целуя. — Всегда приятно вас видеть. Если бы у мадам спросили, кто из двоих месье был ее любимцем, она незамедлительно назвала бы Себастьяна. Сиэль не мог винить ее за это — Себастьян был и его любимцем. Он бы ревновал, не будь таким забавным наблюдать, как эти двое рассыпаются в комплиментах и сплетничают, будто две птицы, что обмениваются блестящими безделушками для своих гнезд. Он никогда не видел, чтобы Себастьян заводил друзей, пока они не встретили мадам — это было так же трогательно, как и неожиданно. У обоих было саркастическое чувство юмора и тайная сторона, полная озорства, что делало их своеобразными родственными душами. Они были очень похожи, и потому Сиэль полагал, ему не следовало удивляться, когда Себастьян проникся к ней симпатией. В конце концов, мадам обладала кошачьей грацией, а Себастьян всегда горячо любил кошек. Чем же еще человек может быть для демона, если не питомцем? Однако Сиэль мог поклясться, что в мадам было нечто, что отличало ее от остальных людей. Порой он спрашивал себя, глядя на блеск в ее глазах, на проницательную улыбку, не знала ли она, кем на самом деле они были с Себастьяном. — Как бы приятно ни было видеть вас, мадам, — сказал он, вырываясь из мыслей и врываясь в праздную беседу, — не следует ли нам разобраться, в чем тут дело?***
В зале было тихо и темно, лишь несколько ламп освещали большое помещение. Каждую поверхность украшали десятки незажженных свечей, всех их должны зажечь завтра для кабаре при свечах — рождественской традиции, которая велась в этом заведении еще за долго до того, как сюда пришли Себастьян и Сиэль. Себастьян не корил людей за их бессмысленные традиции. Праздники были ритуалами, и, как и все ритуалы, они приносили утешение беспокойным умам, радость беспокойным сердцам и силу тем, кто знал, как ее получить. Рождество, в частности, представляло собой серию ритуалов, весьма забавлявших Себастьяна. Празднование рождения младенца, столь несовершенного, но вместе с тем могущественного, ниспосланного Богом валяться средь отбросов своего творения и все это с целью спасти человечество. Себастьян ведал истинную неизбежную природу мук, Ада, и, хотя он понимал желание смертных верить в спасение, он все же находил его таким же глупым, как и умилительным. Нет спасения от ему подобных, или для ему подобных, если уж на то пошло. Он взглянул на Сиэля и не в первый раз спросил себя, не могло ли это утверждение больше не быть совершенно правдивым. Возможно, существовали и другие способы спасения. При входе в зал тут же почувствовался резкий запах алкоголя. Не стоило и сомневаться, что по меньшей мере несколько бутылок из-за барной стойки были разбиты, и их содержимое растеклось по полу. Себастьян слышал чей-то плач. Это был тихий, заикающийся звук, сопровождаемый успокаивающим шепотом. У бара собралась группа сотрудников, несколько официанток сбились в кучку, а двое барменов настойчиво кружили друг вокруг друга, вытирая спиртное и подметая осколки стекла. — Mon Dieu, — прошептала мадам, морща нос от запаха. Себастьян и Сиэль обменялись мрачными взглядами. Когда тяжелые двери зрительного зала захлопнулись за троицей, Себастьян ощутил, как безмолвие внезапно сменилось совершенной тишиной. Все оглянулись на вошедших. Он знал, что сотрудники ходили по тонкой грани между восхищением и страхом, когда дело касалось их двоих — как ему и нравилось. Мадам, хотя и была их начальницей, все же оставалась одной из них, как в прямом, так и в переносном смысле. Для многих девушек она была подругой, своего рода матерью-наседкой. Но Себастьян и Сиэль производили впечатление абсолютной власти, позволяя себе быть окутанными дымкой инаковости, которую предоставляла их истинная природа. Будучи по своей сути животными-добычей, люди всегда чувствуют хищника, даже подсознательно, даже если инстинкты говорят, что нет причин бояться. Однако Себастьяну не надлежало относиться к этим людям недоброжелательно: они стали чем-то вроде его стада, а он — их пастухом. — Что здесь произошло? — спросил Сиэль. Как тот, кто сам не так давно был человеком, он имел гораздо больше практики в заботе и сочувствии, умел смягчать черты лица, понижать голос. Себастьян уже догадывался, что произошло. Девушку в центре беспорядка, ту самую, что плакала, звали Габриэль — молодая особа двадцати одного года, со светлой кожей и еще более светлой душой. Она была самой новенькой из официанток, но самой популярной среди постоянных посетителей. В настоящий момент ее лицо было красным. Следы от слез марали щеки, а волосы безвольно липли ко лбу. Кто-то накинул ей пальто на плечи, но прорезь на блузке оставалась видна — ее застегнули наспех, и не хватало пуговиц. Юбка перекосилась. Нижняя губа, дрожащая от слез, опухла. — Моя дорогая, — проворковала мадам, подходя к Габриэль и вытирая ей слезы. Она повернулась к Себастьяну. — Я отведу ее умыться. — И, без сомнения, выяснить правду. Сиэль последовал за ними, когда они вышли из зала. — Что было взято? — спросил Себастьян, как только женщины удалились достаточно, чтобы не слышать его. — Только то, что находилось за стойкой, — ответил Матиас, один из барменов. — Несколько сотен франков. — Он указал на бардак. — Мы потеряли дюжину бутылок, но некоторые были уже полупустые. — Сейф? — Он не вломился в офис, — сказала ему старшая официантка, Жани. — Мы проверили. Невелико утешение, подумал Себастьян. — Кто-нибудь из вас видел, что произошло? — Нет, месье, — ответила другая женщина. — Габриэль прибыла раньше нас… когда мы пришли, она уже лежала на полу, а он сбежал. — Кто он? — Она нам не сказала, — ответила Жани. — Она была сама не своя. Едва говорила. Это был Люк, любезно сообщил Сиэль. Флейтист из оркестра. Габриэль все рассказала мадам. Он поджидал ее на улице, когда она пришла, и затащил внутрь. Она пыталась бороться, так и были разбиты бутылки. Судя по всему, он добивался своего уже несколько недель. — Нам вызвать полицию? — спросил Матиас. — Кража не существенная, — ответил Себастьян. — Если мадемуазель попросит нас вызвать полицию, разумеется, так мы и сделаем. Не сомневайтесь, так или иначе виновник будет наказан. От полиции, конечно, практически не было толку. Да и потом, разрешение подобного конфликта входило в его обязанности. Каким бы он был работодателем, если бы не мог сделать этого для своих сотрудников?***
Внизу, в раздевалках, Сиэль наблюдал в щель двери, как мадам тщательно протирала лицо Габриэль, одновременно успокаивая шепотом. Бедняжке нашли сменную одежду, и, казалось, она наконец успокоилась достаточно, чтобы перестать рыдать, хотя бы на минуту. На щеке красовался красный рубец, а возле губ темнел синяк. Вульгарно, думал Сиэль, пятнать такую красоту. Он слушал у двери, как она сбивчивыми, отрывистыми предложениями рассказывала мадам обо всем масштабе нападения. Сиэль, разумеется, наслушался немало подобных историй и повидал все многообразие гнусных деяний. В течение многих лет он мстил за такого рода преступления. И теперь чувствовал, что хочет сделать это снова. Себастьян наконец присоединился к нему. На его лице Сиэль видел то же предвкушение, мрачное удовлетворение от того, что именно они воздадут по заслугам. — Месье, — поздоровалась Габриэль, когда они вошли. — Мне так жаль, что я позволила ему войти, позволила ему украсть у вас. — Здесь нет твоей вины, — сказал ей Сиэль. — Ни в чем. Мадам решительно кивнула: — Мы вызовем полицию, Габриэль, и… — Нет! — воскликнула Габриэль. — Никакой полиции. Никто не должен знать о случившемся. Прошу вас. — Она сделала глубокий, прерывистый вдох и напрягла плечи. — Я не хочу суда. — Если мы можем что-нибудь сделать, — предложил Себастьян, — тебе нужно только попросить. Сиэль увидел огонь в ее глазах. Слезы, которые, горели в них, были чисты и полны ярости. Это удивило его и, как он обнаружил, привело в восторг. — Я только хочу знать, что он больше никому не причинит зла, — твердо сказала она. — И… и я хочу, чтобы он боялся так же, как боялась я. Себастьян поклонился. — Не сомневайся, — сказал он, — так и будет.***
Они нашли Люка в его маленькой, убогой квартире, тот паковал чемоданы, видимо, готовясь бежать из города. Он молил о пощаде, как только увидел их — предсказуемая и бесполезная тактика. — Я верну деньги! Прошу вас, я все сделаю… не отдавайте меня под арест! Себастьян засмеялся. Давно он так не веселился. Все эти паразиты были одинаковы. Притворялись сильными, нападали на слабых, действовали грубо, когда им это было выгодно, но в нужный момент были трусами. Все до единого. — Арест? Нет, конечно, нет, — сказал он, медленно приближаясь к мужчине, вдыхая запах страха, отчаяния, заводя его в угол. Сиэль тем временем пересек комнату и распахнул окно. — Привлечение полиции создаст куда больше хлопот, чем оно того стоит. Люк был заметно облегчен, услышав это. — Благодарю. Благодарю, месье. — Разумеется, — сказал Сиэль, — полицию вызовут, но не мы. — Он наклонился вперед, выглядывая вниз на улицу. — Себастьян, думаешь, здесь достаточно высоко, или нужно поднять на крышу? Себастьян присоединился к нему у окна, лично оценивая расстояние. — Думаю, этой высоты будет достаточно, если он упадет вниз головой. Люк в углу побелел как полотно. — Нет! — взмолился он, когда к нему пришло осознание своей судьбы. — Прошу вас, не надо, я отдам что угодно! — Что угодно? — Сиэль сделал круг по комнате, осматривая скудное убранство. — Сдается мне, тебе не много есть, что отдавать. — А душу отдал бы? — спросил Себастьян, и в тот же миг комнату погладила тьма. Сиэль приятно вздохнул, почувствовав вокруг себя холодную, успокаивающую силу Себастьяна, быстрый шепот черных перьев на щеке и жар глаз, горящих во мраке, как угли. Люк кричал, но никто не слышал. Звук его криков был пронзительным, душераздирающим и мелодичным — ласка для слуха Себастьяна. А затем — проход во тьме, одинокий квадрат света, яркое белое небо, обещание о спасении. Попав в ловушку, животное прогрызет себе путь на свободу. Невозможно переоценить важность инстинкта, требующего спасаться от опасности. Без малейшего колебания Люк кинулся в открытое окно. За ним последовал его последний крик, эхом разносясь по улице, пока ударная сила от столкновения тела с мостовой не прервала его. Сиэль слышал, как трещат под кожей кости: шея сломана, сосуды лопнули, сердце остановилось. Свет возвратился в комнату; облако силы Себастьяна рассеялось, но Сиэль чувствовал, как оно ласкало его, отступая. — Поистине великолепно, — сказал он, и Себастьян поклонился. — Премного рад, что ты так думаешь. — Он улыбнулся, протягивая руку. — Уходим? Это место весьма омерзительно. — Определенно, — согласился Сиэль. На улице кричали люди. Человек выкинулся из окна. Никто не слышал ничего подозрительного, и ни одна душа не видела, как двое мужчин уходили вскоре после того, как стихла суматоха. Окно было открыто, что позволяло предположить, что мужчина выпрыгнул в него намеренно. По мнению полиции — самое обычное самоубийство. Услышав известие, Габриэль снова могла улыбаться.***
К ужину, когда солнце стремительно садилось за крыши, Лиззи и Сибила возвратились домой. Ступив в просторную прихожую, Лиззи удивилась, обнаружив, что их ждала мадам Дюфор. Она тихо предложила взять их пальто и сапоги, прежде чем с улыбкой на губах проводить их в гостиную, что-то говоря о сюрпризе, который их там ожидал. — Отец! — воскликнула Сибила, войдя в комнату, подбежала и прыгнула в его объятия, как будто снова становясь маленькой девочкой. Лиззи неспешно вошла следом, встала у камина, согревая руки, и вежливо улыбнулась, когда глаза Симона встретили ее через плечо Сибилы; в уголках собрались морщинки, когда он учтиво улыбнулся в ответ. За годы знакомства с Сибилой, Лиззи встречала Симона Монтроуза всего несколько раз. Он был в постоянных разъездах: когда мать Сибилы скончалась, его охватило горе, он с головой ушел в работу, отчаянно пытаясь сдержать последнее данное ей обещание, сделать так, чтобы Сибила ни в чем не нуждалась. Человек, которого всегда описывала ей подруга, был веселым, чутким, доброжелательным мужчиной, любящим отцом, который, несмотря на собственное горе и множество недель в году разлуки с дочерью, горячо любил ее и окружал заботой каждую минуту, проведенную вместе. Однако человек, которого встретила Лиззи, был более сдержанным, тихим и с холодными глазами. Он всегда смотрел на нее самым озадачивающим и долгим взглядом. Если бы она не знала его лучше, она бы назвала это печалью или, может быть, страхом. В их последнюю встречу он был чисто выбрит, теперь же у него были густые усы, очень похожие на те, что носил отец Лиззи. Растительность на лице Симона была цвета янтаря, светлее тех волос, что покрывали голову, однако по краям и те, и другие были подернуты серебром. Волосы у него были густые, прямые и длинные, он носил их отведенными назад и коротко подстриженными к шее. Ему было не меньше сорока пяти, и все же, несмотря на легкую седину на висках, других признаков старения на нем не наблюдалось. Он был весьма высок, с приятными чертами лица, широкой челюстью и квадратным подбородком. Нос у него был тонкий, но гармонировал со остальным лицом. Кожа была бледной и веснушчатой. С первого взгляда можно было и не догадаться, что он приходился Сибиле отцом, если бы не глаза. Эти глаза, темные, острые и совершенные, были теми же глазами, что и у Сибилы. Все остальное, цвет кожи и стан (и жизнерадостность, как представляла Лиззи) достались ей от матери, Ады, скончавшейся от туберкулеза около тринадцати лет назад. О матери Сибила говорила с такой нежностью, что Лиззи становилось грустно оттого, что ей не выпал шанс с ней познакомиться. Она гадала, каким Симон был до смерти жены — глупо, быть может, задаваться подобным вопрос, ведь она была знакома с ним недостаточно хорошо, чтобы знать, каким он был сейчас. Лишь достаточно хорошо, чтобы не быть уверенной в его доверии к ней или своем доверии к нему. — Я думала, что ты приедешь только завтра, — с восторгом сказала Сибила, снова стоя на полу, выпущенная из летящих объятий отца. — Дела завершились раньше, чем я ожидал, и мне удалось успеть на другой корабль. — Симон говорил с сильным северо-английским акцентом, провинциальным, и тем не менее каким-то благородным. В сознании Лиззи это превращало его только в бо́льшую загадку. — Как чудесно, — говорила Сибила. — Отец, ты помнишь Лиззи? — Леди Мидфорд. — Симон поклонился. Лиззи жестом отклонила проявленную формальность. — Прошу вас, зовите меня Элизабет. Симон улыбнулся. Его улыбка была такой же формы, что и у Сибилы, но в ней не было такого же тепла. — Я не заслуживаю такой милости от будущей маркизы. Лиззи заморгала. — Ох, нет, я не наследую титул отца. Он перейдет моему старшему брату, Эдварду. — Ах, приношу извинения. Не знал. Я провожу так много времени за границей, боюсь, что в результате мои знания об аристократии сильно пострадали. В юности Лиззи была весьма увлечена политикой приличия. Теперь, став взрослой, она старалась не опираться на имя семьи, если было возможным. Ей было все равно, обращался ли Симон к ней надлежащим образом или знал ли он что-нибудь о высшем свете Англии. И все же его знания о ней смущали. Было в его манерах некое безразличие, та самая нигилистическая грань, которую она уже замечала в нем раньше. Как и предыдущим днем, объявили об ужине, и мысли Лиззи снова прервались.***
«…и никто не видел, как Бесс порой вытирала слезы с пожелтевших клавиш, когда из-под ее пальцев раздавались фальшивые звуки. За работой она всегда распевала как птичка, никогда не отказывалась поиграть для матери и сестер и изо дня в день с надеждой повторяла себе: «Я знаю, что получу хорошее фортепиано, если буду хорошей». Много есть таких Бесс на свете, робких, тихих, сидящих по своим уголкам и живущих для других так радостно, что никто не замечает их самопожертвования, пока маленький сверчок за печью не перестанет стрекотать и присутствие чего-то милого, солнечного не завершится, оставив за собой лишь тень и молчание». Лиззи оторвалась от чтения, когда голова Сибилы тяжело легла ей на плечо. Ранее вечером Сибила нашла свой экземпляр «Маленьких женщин», когда показывала подруге свои детские фотографии, частички жизни, в которых, как ей казалось, Лиззи присутствовала сама, хотя встретила Сибилу только три года назад. Она принесла книгу Лиззи, сунула ей в руки, села рядом на диванчик и сказала: «Почитаешь мне?». И вот Лиззи читала. Прошел, должно быть, час, может быть, около двух — на улице была кромешная тьма, когда Лиззи повернулась, чтобы посмотреть в окно. В коридоре стояли напольные часы, но с того места, где она сидела, их было не видно, а двигаться сейчас не хотелось. Она тихо закрыла книгу, стараясь не толкнуть Сибилу, и положила ее на чайный столик, который стоял тут же рядом. Потом потянулась за пледом, перекинутым через подлокотник, вытянула его из-под себя и, насколько могла, накинула на плечи и ноги Сибилы. Вернувшись к собственным мыслям, без слов на страницах, на которых нужно было бы сосредоточиться, Лиззи ощутила, как ее настигнет накопленная за день усталость. Она зевнула, поворачивая ручку масляной лампы, чтобы уменьшить пламя, и большая часть комнаты погрузилась в сумрак. Вдруг она почувствовала, как Сибила прижимается к ней, не проснувшись, а лишь уткнувшись носом в шею; дыхание замедлялось по мере того, как она все глубже погружалась в сон. Сердце в груди Лиззи подпрыгнуло, на щеках вспыхнуло то же тепло, что и днем, когда она узнала, что Сибила писала о ней в своих письмах домой, и когда мадам назвала ее леди Сибилы. Она твоя подруга, отругала себя Лиззи. Она заботится о тебе. Разумеется, она пишет о тебе в своих письмах домой. Разумеется, мысль об этом делает тебя счастливой. Правда, которую Лиззи поняла не так давно, была проста: у нее никогда прежде не было лучшей подруги. Конечно, у нее были знакомые, мимолетные друзья: девочки, с которыми она училась в подготовительной школе, фрейлины и многочисленные нянечки, помогавшие растить ее. Прочие девушки, с которыми она могла поговорить, посплетничать, которых могла называть подругами, не задумываясь при этом, кем они были действительно. Но у нее никогда не было лучшей подруги. Самой близкой подруги, единственного человека, которому можно доверить любую тайну, с кем можно разделить и смех, и слезы. Человека, которого Лиззи узнавала бы среди толпы из сотен людей, просто по звуку собственного имени, произнесенного знакомым голосом. Такой подруги у нее не было, пока она не встретила Сибилу. И это счастье, этот прилив радости от ее близости, учащенное сердцебиение всякий раз, когда она ей улыбается — должно быть, так и чувствуешь себя, когда есть лучшая подруга. Она всегда чувствовала себя так с Сибилой и никогда с кем-то другим. Сибила вздохнула во сне, ее теплое дыхание коснулось обнаженной кожи Лиззи, заставляя вздрогнуть, а лицо из теплого стало горячим, когда чужие губы еле дотронулись до шеи. — Ох, ради всего святого, — прошипела она, медленно и осторожно наклоняя Сибилу, пока та, свернувшись калачиком, не умостилась головой на другом конце диванчика, подальше от Лиззи с ее роем глупых мыслей. Она потянулась за книгой, снова открыла ее, лениво перелистывая страницы, пытаясь найти место, где остановилась. — Она всегда засыпала под эту книгу. Вздрогнув, Лиззи подняла глаза и увидела Симона, он стоял в дверях, освещенный светом в коридоре, и с любовью глядел на спящую дочь. — Она попросила почитать ей, — объяснила Лиззи. — Конечно. — Симон сложил руки за спину. — В детстве это была ее любимая история. Ее мать читала ей по вечерам, когда Сибила не могла заснуть, а, если подумать, это случалось почти каждый вечер. «Мир такой большой и шумный,» — говорила она. Голос матери, казалось, был единственным, что могло заглушать остальной мир достаточно долго, чтобы она успевала заснуть. Мужчина вошел в комнату, его силуэт отбросил длинную тень на полу. Он протянул руку и убрал выбившийся локон со лба дочери. — Я, должно быть, прочитал ей эту книгу раз семь за недели после смерти Ады. — Как она умерла? — Лиззи уже знала ответ на вопрос, но ей вдруг стало интересно: она никогда не говорила с эти человеком наедине, и ей захотелось узнать, как он опишет такое событие. — Туберкулез, — ответил Симон. — Она болела долгое время. Беременность сильно сказалась на ней. После рождения Сибилы, ее здоровье уже не было прежним. — Он пересек комнату и подошел к письменному столу дочери. Среди беспорядка стояла рамка с фотографией семьи, какой она была когда-то: Симон, статный и гордый, Ада, прелестная и яркоглазая, и Сибила, тогда еще совсем младенец, мирно спящая в объятиях матери. Он взял рамку в руки, пристально смотря на фотографию, и даже в слабом освещении Лиззи могла поклясться, что на глазах его блестели слезы. — В болезни и здравии, — шепотом проговорил он. — Я почти не отходил от нее те последние месяцы. Знай я, что наше время с ней оборвется так резко, я бы не допустил и дня, проведенного порознь. Лиззи была удивлена его честности, но также ей поражена. За свою жизнь она встречала не много мужчин, которые бы так открыто выражали свои эмоции. Если бы она не знала правды, то решила бы, что он потерял жену совсем недавно. — Сибила говорит, вы и сами испытали потерю, — сказал он, ставя фотографию на стол и поворачиваясь к ней лицом. Что ж, так и быть. Честность за честность. — Да. Моего жениха, четыре года назад. — Она вдруг поняла: она думала о Сиэле впервые за долгое время. — Он также был моим кузеном, поэтому это потеря для всей семьи. — Его родители, должно быть, были убиты горем. — Они умерли, когда мы были детьми. — Это никогда не казалось таким трагичным как тогда, когда об этом говоришь. — Он был единственным ребенком, и последним из рода. Фантомхайвов больше не осталось. — Фантомхайв, говорите? — Симон наклонил голову — что-то в этом движении напомнило Лиззи о лисе, быть может, его темные глаза, пытливый взгляд. — Да. Его отца звали Винсент. — Винсент Фантомхайв. — Симон цокнул языком. — Интересно. Имя кажется знакомым, но не припоминаю, чтобы я встречался с этим человеком. Он был лордом, верно? — Графом, — кивнула Лиззи. — А. Должно быть, так. Еще один пример моего плохого знания аристократии. — Он улыбнулся сам себе, затем снова посмотрел на Лиззи с тем же печальным выражением лица, которое она недавно наблюдала. — Сожалею о вашей потере. — Ох. Благодарю. — Она отвела взгляд. — Это более не так ужасно. В конце концов, прошло четыре года. — Время не лечит скорбь по расписанию, — сказал ей Симон. — Моя Ада умерла тринадцать лет назад, но иногда, проснувшись утром, я до сих пор забываю, что ее нет рядом. Лиззи почувствовала укол сочувствия и представила, как стоит у могилы Сиэля, разговаривает с камнем, рассказывает ему о своей жизни, потому что человеку больше рассказать не может. — Хуже всего, когда случается что-то хорошее, — сказала она неожиданно, — и я чувствую себя виноватой, словно оскорбила его память, словно совершила грех, забыв о нем, чтобы побыть счастливой. — Ах, юная леди. — Симон преклонился напротив, кладя ей на плечо твердую, теплую руку, как сделал бы ее собственный отец. — Я не знал вашего жениха, но, если вы были дороги ему, он не хотел бы, что вы несли такое бремя. Он хотел бы, чтобы вы были счастливы. Находя счастье, вы чтите память Сиэля, а не оскорбляете ее. Лиззи подумала о последнем письме, которое ей написал Сиэль, о последних строках, которые она сохранила, вложила в книгу, убрала, но не выбросила. Я желаю, чтобы ты прожила долгую жизнь, чтобы ты была любима, и чтобы тебя окружали такие же прекрасные вещи, какой прекрасной ты всегда была сама. — Благодарю вас, месье Монтроуз. Он тихо посмеялся. — Прошу, зовите меня Симон. — Симон, — она улыбнулась в ответ, хотя и нерешительно. Он поднялся. — Время позднее. — Он наклонился к Сибиле, заводя одну руку ей за шею, вторую — под колени. — Ох, позвольте помочь вам, — предложила Лиззи, потянувшись следом. — Нет, нет, все в порядке. Симон понес дочь в постель. Лиззи пошла следом и откинула одеяла, чтобы он мог уложить под них девушку. Когда она была укрыта, он отступил назад, улыбаясь все той же печальной улыбкой, пусть и наименее печальной из тех, что Лиззи пока видела. — Каким бы я был отцом, если бы не мог сделать этого для своего ребенка? Поворачиваясь к двери, он слегка поклонился. — Доброй ночи, леди Элизабет. — Доброй ночи, Симон. Она закрыла за ним дверь. Сибила, так и не проснувшись, тихо сопела в другом конце комнаты. Вот каким он был, этот добрый, любящий человек, о котором ей так много рассказывала Сибила. Лиззи была рада наконец с ним познакомиться. Ей почти захотелось разбудить подругу и поведать ей об этом разговоре, увидеть гордую улыбку, которая, она знала, озарит лицо Сибилы, точно солнце. Но Симон был прав. Время было позднее. Лиззи быстро скинула пеньюар, потушила лампу и забралась в кровать, располагаясь на безопасном расстоянии от дремлющей Сибилы. Она сомкнула глаза, и разум ее начал плыть сам по себе, не отягощенный ни единой мыслью, чего не случалось уже очень давно. Так он и плыл, пока она не осознала: она никогда не называла Симону имени Сиэля. Так откуда он знал его?