Пусть даже темной ночью

Во французском селении, недалеко от дома, где Сибила родилась и проводила в детстве большую часть лета — достаточно недалеко, чтобы видеть из сада, — стояла церковь. Это было старое строение из камня, не больше скромного коттеджа. Ни соборов, ни витражей, ни божьего величия в такой дали от города не было. Ортодоксальное зрелище не имело здесь ни пользы, ни влияния. Прихожанами в этом краю были простые земледельцы, выращивавшие ячмень и пасшие овец, как первые братья в Книге Бытия. Фундамент закладывали вручную, несколько сот лет назад, а кирпич тщательно штукатурили каждую осень, чтобы заделать трещины к предстоящей зиме. Крышу крыли соломой, а на шпиле находился единственный маленький колокол, который висел немного наискось из-за наклона самой башни. Родители Сибилы были одними из немногих, кто не посещал церковь, но воскресным утром из спальни девочки всегда можно было услышать звон, ясный и обнадеживающий, прорывавшийся сквозь туман, клубящийся над холмами. Он утешал ее, пусть даже Священные Писания были для нее не более, чем старыми сказаниями, которые нужно изучать так же, как изучают мифы древних стран. Рядом с церковью лежало кладбище. Такое же старинное и скромное, как и сам храм, оно представляло из себя не что иное, как скопление старых надгробий, некоторые из которых были просто валунами, обозначавшими места успокоения давно ушедших предков, какие-то более приличные, но все-таки потертые, вырезанные буквы едва читались из-за ветра, снега, дождя и времени. Имена и даты стерлись так давно, что почти исчезли из памяти живых. Подросши достаточно, чтобы одной пускаться на прогулку, по полям или в соседнюю деревню, Сибила часто шла через кладбище, то для того, чтобы срезать путь, то для того, чтобы просто отдать дань уважения мертвым, пусть она и не знала их имен. Их лица, однако, стали ей знакомы хорошо. Была там пожилая женщина в крестьянской одежде, ходившая между могил, за юбки ей цеплялись двое ребятишек. Мужчина, еще старше, который сидел возле своего камня и курил трубку, что отчего-то никогда не гасла. Гуляли, прижавшись друг к другу, двое молодых влюбленных, все еще в свадебных нарядах, обгоревших и осыпающихся по краям. И мужчина, возможно, ровесник ее отца, который всегда стоял сразу за частоколом и смотрел запавшими глазами на церковные двери, с туго затянутой на шее петлей. Они не говорили с ней, а она с ними, но порой она слышала их, слышала, как они шепчут друг другу, мольбы, истории, вопросы, на которые, казалось, никогда не получат ответов. Сказать по правде, сперва она не понимала, что они были призраками. Она знала, что все они были мертвы, иначе быть не могло: их лица были лишены всякого цвета, иссохшая кожа туго обтягивала кости, глаза остекленели, а одежда настолько вышла из моды, что могла принадлежать другому веку. Но они не казались зловещими или задеревенелыми — они двигались с такой же легкостью и грацией, что и живые, пусть и не с той же целью. Лишь в годы ранней юности она стала больше замечать, что их беспрестанное кружение по кладбищу не оставляло за собой никаких следов, никаких отпечатков на мягкой поросшей земле. И то, что их руки проходили сквозь все, к чему они прикасались, не считая друг друга. К тому времени, как ей исполнилось двенадцать, и она стала достаточно взрослой, чтобы понимать мир лучше, Сибила просто приняла тот факт, что видит призраков. Мертвые никогда не вселяли в нее страха, не причиняли ей вреда — они не любили удаляться далеко от места, где лежали их тела, и не преследовали каждую минуту. И так, даже не желая нарочно держать это в тайне, Сибила просто-напросто не стала никому упоминать об этом. Другие дети, конечно, сочли бы ее полоумной, а у родителей, она знала, было достаточно забот и без того, что их дочь видит духов. Она могла спокойно игнорировать эту странную способность и потому не испытывала необходимости задаваться вопросом о ее происхождении. Среди несчетного количества людей, с мириадами религий и культур, видеть призраков, вполне вероятно, было более распространенным явлением, чем предполагало большинство. Симон и Ада Монтроуз одарили дочь здравым мышлением в вопросах смерти, научили понимать, что она — естественная часть всего сущего: человека, зверя, природы. Ее следует оплакивать, но не бояться. Любовь — единственное, что свободно от нее. Последний урок она усвоила самостоятельно. Когда дождливым октябрьским утром умерла ее мать, Сибила осознала, что, если любовь переживает тело, неудивительно, что сделать это может и душа. Она надеялась увидеть призрак матери. Ей было не ведомо, почему одни мертвые задерживались в этом мире, а другие — нет, но, как бы эгоистично это ни было, она хотела, чтобы мать была одной из тех, кто оставался. Когда Аду хоронили, на церковном дворе гораздо больше и ухоженнее того, который Сибила многократно посещала в детстве, там тоже были призраки. Некоторые из них держались позади процессии, холодно следя за тем, как еще один гроб присоединялся в земле к их собственным. Сибила вглядывалась в каждое лицо собравшихся духов, сердце в груди колотилось, дыхание в горле перехватывало из-за слез, когда она поняла, что матери среди них нет. В тот момент она ощутила себя такой безобразно, неистово живой, дыхание обжигало холодное горло, пульс бешено бился в ушах. Она чувствовала каждую каплю крови, текущую в венах, каждую бесконечную, пылающую мысль, пульсирующую в мозгу. Никогда еще она не чувствовала себя такой живой, и никогда еще ей не было так больно. Долгое время после этого она совсем не ощущала в себе жизни. Но в тот день она решила бросить вызов смерти во всех ее формах, естественных и нет, посвятить себя ее предотвращению и не позволить другим детям испытать тоже горе. В первую неделю в медицинской школе она оказалась одна. Одиночество ни в коей степени не было для нее новым ощущением — большую часть юности Сибила провела в уединении, даже до смерти матери, будучи единственным ребенком со склонностью погружаться в книги и бродить по лесам. Однако здесь она была одна в силу пола — вокруг нее были одни мужчины. Все, за исключением единственного яркого пятнышка посреди моря пиджаков, золотовласой девушки, выглядевшей такой же одинокой, как она сама. Можно без сомнения ожидать, что в подобной ситуации две женщины подружатся, но вскоре Сибила с удивлением и радостью узнала, что у них с этой девушкой — Элизабет (или Лиззи, как она настаивала) — было много общего, помимо отличительного признака среди контингента учащихся. Лиззи тоже была целеустремленной и слегка упрямой и отчаянно желала помогать тем, кто не мог помочь себе сам. В ее глазах была определенная печаль, которую Сибила столько раз видела в зеркале, и немая потребность быть полезной, быть достойной того, чтобы остаться в чужой памяти, оставить после себя наследие. А еще она была красива. Ее смех звенел как поутру церковные колокола, как птичий хор, возвещающий о первом дне весны. Взгляд зеленых глаз был одновременно ласков и пронзителен, пристален и в то же время добр. Волосы сияли, точно сказочная солома, спряденная в золото, и Сибила провела многие ночи, помогая Лиззи расчесывать их, пробегая пальцами по мягким локонам и чувствуя, как вялое сердце в груди оживает. Каждая линия ее тела была мазком кисти мастера, от изгиба запястья и дуги шеи до уклона талии. У Сибилы не было таланта к живописи, но глядя на Лиззи, ей хотелось иметь таковой, чтобы она могла запечатлеть ее образ в каждом мгновении, — когда она читает в окне при свечах, когда сонно покачивается, шагая поздней ночью по общежитию, слегка клонясь к Сибиле на пути из библиотеки. Она двигалась с грацией и уверенностью, каких Сибила никогда не видела, невозмутимая тем скептицизмом, который окружал их среди закоснелой, бессердечной логики студентов и профессоров. Она была идеалисткой, возможно, ошибочно, но Сибиле так сильно хотелось жить в мире, в возможность существования которого верила Лиззи. Только в первое лето со дня их знакомства, в первый раз, когда они были порознь больше недели, Сибила поняла свою ошибку. Как призраки, которые так долго задерживались на периферии ее жизни, так и Лиззи основательно проникла в тени разума Сибилы, оставаясь до тех пор, пока ее присутствие не стало более естественным, чем отсутствие. Она ворвалась без предупреждения и зажгла в сердце огонь, что теперь едва не выходил из-под контроля каждую минуту их разлуки. Быстрая и настоящая дружба, которая пустила корни и распустилась в нечто совершенно иное. Лиззи заставляла ее чувствовать себя живой, осознала Сибила, во всех чудесных и страшащих проявлениях, которые она забыла много лет назад. Это было ужасающей правдой само по себе. Сибила хотела ее, как не хотела никого и никогда, и остаток лета она провела в равной степени в тоске и панике. Она лишь надеялась, что со временем станет легче. Сегодня, просыпаясь рядом с Лиззи в Париже утром в канун Рождества, наблюдая за тем, как вздымается и опадает ее грудь, разрываясь между тем, чтобы разбудить ее, увидеть ее глаза, и тем, чтобы позволить отдохнуть и смотреть, как ее ресницы трепещут на фарфоровых щеках, Сибила поняла, что стало легче. И вместе с тем гораздо тяжелее. Как и о призраках, об этой любви, возможно, стоило молчать. 24 декабря 1899 Париж Рождество никогда не было значимой частью человеческой жизни Сиэля. До смерти родителей он радовался ему подобно всем маленьким детям. Было всего несколько рождественских праздников, которые по-настоящему ему запомнились, но и они давно затерялись в дымке болезненных воспоминаний; декабрь стал для него таким же суровым, как и погода, которую он приносил. Для него это был всего лишь праздник, который он отмечал ради других. Просто очередная часть роли, которую он исполнял в жизни своих родных и слуг. Себастьян был единственным, кто действительно знал о его отвращении к нему. Теперь все изменилось, так же, как и осталось прежним. Рождество приходило и уходило, а Сиэль его почти не замечал. Хотя теперь в нем было меньше горечи и больше бесполезности. Рождество — праздник для людей, а Сиэль, к счастью, больше к ним не причислялся. К слову, с момента приезда в Париж они ни разу не обменивались подарками в это время года. День рождения Сиэля был гораздо более значимым, и Себастьян находил бесчисленные способы побаловать его на эту дату, Рождество же каждый год проходило практически без какой-либо торжественности. С наступлением сочельника город погружался в тишину, все собирались с семьей. Магазины были закрыты, улицы пусты, ночи молчаливы. Поэтому, когда Себастьян ушел в тот день по какому-то делу, Сиэль счел это несколько странным, пусть и не слишком подозрительным. Дневной свет в окнах быстро тускнел. Один в квартире, Сиэль лежал в гостиной, свернувшись в кресле и безуспешно пытаясь читать книгу. Вышеупомянутой книгой был «Граф Монте-Кристо». Однажды он читал ее для урока, когда ему было лет пятнадцать или около того. Тогда он проглотил ее, очарованный историей о долгожданной, заслуженной мести, думая о себе как о ком-то очень похожем на графа. Он никогда не был особо мечтательным, но мечтательность была проклятьем всякой юности, и он был устойчив к ней только по большей части. Так что да, он наслаждался чтением. Однако, дойдя до конца, он чуть было не швырнул книгу в камин. — Ждать и надеяться? — воскликнул он, все еще пылая недовольством, даже отходя ко сну той ночью. — Вся человеческая мудрость заключена в двух словах: «ждать и надеяться»? Как это жалко. Себастьян покорно выслушивал негодования Сиэля, расправляя в это время постель. — По моему опыту, люди, слишком слабые, чтобы действовать, часто считают себя мудрыми и прибегают к надежде, вместо того чтобы признать свою слабость или предпринять какие-то усилия, чтобы ее исправить, — сказал он. — Если бы я ждал и надеялся, я бы умер. — Или того хуже. — Вместо этого я решил выиграть себе время и заключил сделку, чтобы отомстить. Я считаю, этот выбор мудрее. Себастьян только улыбнулся. Тогда Сиэль убедил себя, что дрожь, которую он ощутил, вызвал сквозняк. Теперь, когда прошлое, казалось, с дьявольским упорством стремилось проникнуть назад в его разум, Сиэль подумал, что, возможно, оригинальная версия книги имеет какие-то достоинства. К сожалению, на французском все было не менее банально. Сиэль зевнул, закрыл книгу, вытянул ноги и откинулся на спинку кресла. Он не находил себе покоя. С тех пор как вчера он увидел на улице Лиззи, он не мог отделаться от ощущения, что каким-то образом ее присутствие здесь не было случайным. Что каким-то образом таковым оно быть не могло. Ждать и надеяться. Он ухмыльнулся и бросил книгу через комнату, слыша, как она ударяется о стену напротив, сотрясая картины, прежде чем упасть на пол где-то в темном углу. Он сел, положив локти на колени, и потер ладонями глаза. Больше он не уставал, но почему-то чувствовал себя на пороге усталости. Он поднес руку к лицу, ладонью вверх, и снова попытался воскресить в памяти жар пламени, острое лизание синих языков. Он представлял, как оно танцует вокруг пальцев, ласкает кожу, заливает комнату холодным, призрачным свечением. Но ничего. — Ты в порядке? — спросил Себастьян, появившись в дверях. Сиэль вздрогнул, когда включился свет, и в комнате внезапно стало светло, как днем. — Конечно, — быстро ответил Сиэль, смущенно опуская руки. — Ты сидел в темноте и смотрел в никуда, — заметил Себастьян, снимая пальто и перчатки. — Но я отвлекся. И в следующий момент он был у ног Сиэля, на одном колене, вытаскивая что-то из кармана. — Себастьян, — выдохнул Сиэль, — что… В руке Себастьян держал коробочку с кольцом. — Я собирался подарить его на твой день рождения, — объяснил он. — Но, как увидишь, оно весьма уникально, и на изготовление потребовалось больше времени. Сиэль взял маленькую черную коробочку, пробегаясь кончиками пальцев по мягкому бархату, прежде чем открыть ее. Увиденное было одновременно первым и последним, что он ожидал. Это действительно было кольцо, но что удивило его, это камень — синий бриллиант, ограненный в идеальный круг, как будто на него взирало око. Он вынул его из коробочки, поднес ближе к лицу, повернул на свету и увидел символ, выгравированный на бриллианте с поразительной точностью, — знакомую пентаграмму, ту, которую множество раз видел в зеркале, ту, которая до сих пор была нанесена на тыльной стороне руки Себастьяна. Его кольцо, то, которое несло предполагаемое проклятие Фантомхайвов, было уничтожено вместе со всем остальным, в день, когда Сиэль сжег дотла свое поместье. Но этот камень, хотя и другой формы, был таким же знакомым, такого же глубокого окраса. — Это мой бриллиант? — Это не мог быть он. Себастьян покачал головой. — Не совсем. Однако этот бриллиант из тех же залежей. За все время было добыто очень мало камней подобного качества, что, мягко выражаясь, затруднило поиск. Сиэль приподнял кольцо выше, изучая оправу. Филигрань вокруг бриллианта была почти идентична прежней. Каст, что удерживал его на месте, резная с завитками накладка. Помимо самого камня, он заметил в кольце только одно существенное отличие от своего предшественника: надпись, выгравированную на внутренней стороне. Potentia Aeterna. — Вечная сила. — Сиэль не был уверен, что заслуживал подобного подарка. — Поговаривали, что оригинальное кольцо несло в себе проклятие, — сказал Себастьян. — Все, кто носил его, умерли ужасной смертью. Ты разрушил это проклятие. Сиэль хотел отметить, что это неправда. Он все еще помнил, как лежал в луже собственной крови, насквозь пронзенный деревянной балкой. Мог в ярких подробностях вспомнить последние удары сердца, холодную тяжесть, накрывавшую его как одеяло, пока он не испустил последний вздох. — Фактически, да, — поправил он. — Но я не разрушал его. Ты разрушил его, когда выбрал меня. — Ты выбрал меня первым. — Себастьян коснулся щеки Сиэля, слегка надавливая большим пальцем на краюшек правого глаза, где печать контракта была едва заметна, но все еще присутствовала. — Следовательно, это было твоих рук дело. Я хотел, чтобы у тебя был символ этого. Сиэль задержал кольцо над большим пальцем левой руки, там, где носил прежнее, а потом передумал. Вместо этого он надел его на большой палец правой руки. — Возможно, оно больше подходит для годовщины, но сегодня все-таки время дарить подарки. — Думаю, идея того, чтобы демон дарил рождественские подарки, восхитительно кощунственна, — согласился Сиэль, целуя Себастьян в знак благодарности. Затем осознал: — Я не подготовил для тебя подарка. — Я не просил. — Себастьян встал, поднимая Сиэля на ноги. С лукавой улыбкой Сиэль провел пальцами по груди Себастьяна и легонько потянул за галстук. — Я предлагаю. — Он приподнялся, облизывая губы, мягко обдавая дыханием горло Себастьяна и улыбаясь его легкой дрожи. Все, что захочешь. Себастьян поднял бровь, но отступил назад. Пересек комнату, туда, где стоял граммофон, завел его и опустил иглу на пластинку, та затрещала, оживая, прежде чем первые ноты вальса прорвались сквозь помехи. — Потанцуй со мной, — попросил он, протягивая руку. Сиэль закатил глаза, но не сдержал улыбку, когда ступил вперед, кладя свою ладонь в чужую. Несмотря на все протесты в юности, неслаженные шаги и кошмарные, неловкие, скучные уроки, Сиэль стал прекрасным танцором. В основном благодаря последним четырем годам практики и скорому осознанию того, что он ненавидит танцевать гораздо меньше, если делает это с Себастьяном. Этот вальс, в частности, был одним из его любимых, живой и яркий, но в минорной тональности, с переливчатым звучанием фортепиано, что спотыкается и заплетается с подъемом и падением мелодии. Как дождь по крыше, будто сидишь у распахнутых окон и слушаешь, как издали накатывает летняя гроза. — Мы постоянно танцуем, — заметил он с притворным возражением, шагая нога в ногу с Себастьяном, который прижимал его к себе с почти невыносимой нежностью. — Верно, — признал Себастьян, изящно вращая Сиэля под приливы и отливы музыки. — Однако мы могли бы танцевать каждый день сотню лет, и этого было бы недостаточно. Ты — единственное, чего я жажду, и все же мой голод по тебе неутолим. — Ты говоришь это сейчас. — Сиэль ахнул, когда его внезапно накренили. — Но прошло всего четыре года. Я не сомневаюсь в твоей привязанности, но трудно поверить, что ты будешь так же влюблен в меня через сто или даже через десять лет. Он знал, что это говорили отголоски его человеческого разума, который все еще не мог избавиться от своей угнетающей бренности и с трудом пытался постичь вечность. Но, боже, как же он этого хотел, как же неистово желал, чтобы между ними все всегда оставалось вот так. Он определенно не мог себе представить, что однажды будет менее влюбленным, чем сейчас. Себастьян мягко улыбнулся. — Спроси меня завтра, через десять лет, через сто. Мой ответ будет прежним. Сиэль вновь взглянул на свою руку, заключенную в ладонь Себастьяна, — бриллиант искрился тем же темно-синим цветом, что когда-то был в его глазах. Он видел, как в ночи пляшет синее пламя, и на мгновение его пробрал холод. Если что-нибудь произойдет, если что-то будет угрожать Себастьяну или дому, который они создали друг в друге, сможет ли он защитить их? Он был теперь таким другим и все же прежним, все таким же неуверенным в себе в самый неподходящий момент. — Ты ведь знаешь, что я не такой демонстративный, как ты, когда дело касается подобных вещей, и не такой речивый, — он легонько ткнул Себастьяна в ребра, медленно поднимая взгляд и встречаясь с глазами напротив, — но ты должен знать: все, что ты говоришь, — я чувствую то же самое. Музыка остановилась, а вместе с ней и они; воздух вокруг замер. Они будто бы плыли, а теперь оказались на твердой земле, вновь слушая треск граммофона. — Знаю, — прошептал Себастьян. — Большего и говорить не нужно. — Тогда почему ты все еще болтаешь? — подтрунил Сиэль и поцеловал его. Чужие губы были нетерпеливы и податливы под его собственными. Сиэль зацепился двумя пальцами за воротник Себастьяна и потянул за галстук, то ли толкая вперед, то ли следуя, когда потянули его. Было неясно, да и неважно. В любом случае он был готов, когда Себастьян притянул его вниз, садясь на стоящую рядом козетку и усаживая Сиэля себе на колени. Может быть, это стоит повторять, говорил Себастьян в голове Сиэля. Может быть, мне просто нравится видеть, как ты краснеешь. Я не краснею, возразил Сиэль, пусть даже лицо потеплело. Совершенно уставший от пуговиц на рубашке Себастьяна, Сиэль потянулся к ширинке брюк и, легко расстегнув, дразнящим движением согнутых костяшек провел по выпуклости члена под одеждой. В эту игру могут играть двое, Себастьян, подумал Сиэль. И я намерен победить. Себастьян резко втянул воздух, обдавая поцелуй холодом дыхания, и протянул нижнюю губу Сиэля меж зубов, прежде чем лизнуть место укуса. Он сплел их языки, наклоняя голову и углубляя поцелуй. Когда секундой позже Сиэль обхватил его член, он снова схватил воздух ртом, на сей раз этого хватило, чтобы разомкнуть их губы. Прижавшись лоб ко лбу, они обменялись тяжелым дыханием. — Это для меня? — спросил Сиэль, легчайшим движением водя от основания к головке. Себастьян чувствовал, как член подергивается в хватке Сиэля. Он возбудился, так быстро, так внезапно, что закружилась голова. Вцепившись в бедра Сиэля до белых костяшек, он уткнулся носом в изгиб его плеча и сделал вздох. — Все для тебя, — выдохнул он. — Только для тебя. Каждое движение руки было еще одним шагом к безумию; каждый раз, когда Себастьян думал, что хватка усилится, Сиэль отнимал руку едва ли не полностью. Он чувствовал теплую, серебряную шинку кольца, почти цеплявшую головку члена, когда Сиэль сгибал большой палец, размазывая смазку, которая уже сочилась. Сиэль ухмыльнулся, оттягивая за волосы голову Себастьяна назад и заставляя смотреть, как он обсасывает палец, слизывая с кожи горький, восхитительный вкус. Он позволил языку скользнуть по кромке кольца, делая вид, что не замечает пытливого взгляда. Затем Сиэль поднялся, вздрагивая от отчаянного звука, который издал Себастьян, и того, как неохотно соскользнули его руки с бедер, когда он оказался в него досягаемости. Сев в кресло напротив козетки, Сиэль откинулся назад и любовался видом: галстук на шее ослаблен, воротник перекошен, брюки расстегнуты, член — длинный, толстый, твердый и сочащийся. Сиэль не отгонял мысли от том, чтобы опуститься перед ним на колени, о том, как целостно он чувствовал себя, только когда Себастьян был внутри него, но он не поддавался этим мыслям. Вместо этого он позволил им повиснуть в воздухе и заполнить собой чужой разум. Глаза Себастьяна потемнели от желания, зрачки расширились. Ты сводишь меня с ума, подумал он. — Так покажи мне, — сказал ему Сиэль. — Это приказ. Себастьян соскользнул на колени, обхватил себя рукой и простонал, голова откинулась назад, обнажая горло. Собственная рука не могла заменить руку Сиэля, его рот, его тело, но это было хоть что-то, и он наслаждался. С собой он был грубее, чем был бы с Сиэлем, чем когда-либо был с ним, трогая его вот так. Его движения были нещадными, он приближался к грани, истекая, скользя по всей длине, ускоряя движения. Он терял ритм, терял рассудок. Гнался за облегчением и нагонял его. Все это время Сиэль следил за ним. Откинулся на спинку кресла, напуская на себя спокойный, беззаботный вид, но щеки розовели, а глаза прожигали в Себастьяне дыры. Раздвинув ноги, Сиэль позволил своей руке блуждать, лениво расстегивая воротник и оголяя еще не исчезнувшие синяки и следы зубов. Он с силой надавил на один из синяков, и тупая боль отдалась прямо в член, который натянул переднюю часть брюк. Он любил наблюдать Себастьяна таким — мужчина не только ублажал себя, но и давал представление, зная, как сильно Сиэлю нравится то, что он видит. В данный момент, однако, в этой игре было меньше границ. Себастьян, обычно такой скрытный, сбросил с себя все притворство. Он отдавался наслаждению без остатка, Сиэль никогда еще не видел его таким уязвимым, таким обнаженным, в одежде или без. И этому нельзя было сопротивляться. Сиэль вдруг осознал, что тоже трогает себя, тря член ладонью через ткань, и прошипел от ощущения. — Я был серьезен, говоря о подарке, — сказал он протяжно. — Что ты хочешь, Себастьян? В голове не было сомнений. — Позволь прикоснуться к тебе. — Рукой или ртом? Себастьян даже не задумался. — Ртом. Сиэль поднялся на ноги, медленно ступая ближе и расстегивая на ходу ширинку. — Так и быть, Себастьян, если ты этого хочешь. — Он освободил член из оков. — Дай мне свой язык. Себастьян открыл рот, охотно и послушно. Рука, которой он трогал себя, стала замедляться. — Не останавливайся, — мягко побранил Сиэль. — Я хочу, чтобы ты тоже получал удовольствие. В конце концов, это ведь твой подарок. Одной рукой он взял Себастьяна за подбородок, дразняще проводя кончиком большого пальца по нижней губе. Другой рукой убрал волосы с глаз, зажимая их копну в кулаке и держа его на месте за макушку. Большой палец скользнул дальше в рот, кольцо щелкнуло по зубам. — Сначала ты кончишь, — сказал ему Сиэль. — А потом можешь взять меня. Себастьян сомкнул губы вокруг кольца, и нить, туго натянутая в нем, вдруг порвалась. Он кончил со сдавленным стоном, струями разливаясь по руке, по одежде. Жар, что разошелся в нем, был ни с чем несравним, а воздух внезапно стал приторным, тлеющим, в легких будто сера, в венах — адский огонь. Он продолжал трогать себя, лаская член, пока не стало почти больно. Одним быстрым, внезапным движением Сиэль согнул большой палец, открывая чужой рот, и толкнулся членом. От неожиданности Себастьян поперхнулся, когда почувствовал, как он ударяет по горлу. Глаза защипали, заслезились, но он все равно сглотнул, довольный тем, как прервалось дыхание Сиэля. — Не думаю, что мне когда-то удавалось заставить тебя так давиться. — Голос был напряжен от удовольствия. Он отстранился, снова двинулся вперед, остановился с дрожью в бедрах, держа себя в узде. Лицо красное, глаза тяжелые. — Ты выглядишь… выглядишь так изумительно, так непристойно. Хочешь, чтобы трахнул тебя так? прошептал он в голове Себастьяна. Не думаю, что я смогу быть нежным. Не будь, отвечал Себастьян, прижимая язык к верху и снова глотая, а после поднял руки и ухватился за бедра Сиэля. Доставь себе удовольствие, дай его мне. Крепко зажав волосы Себастьяна обеими руками, Сиэль снова отстранился и на сей раз резче дернул бедрами вперед, теряя нерешительность. Рот Себастьяна был теплым и влажным, челюсть двигалась плавно, горло сжималось всякий раз, когда Сиэль толкался внутрь, теперь готовый и охотливый, он больше не давился. Глаза были закрыты, будто он смаковал чувство того, как Сиэль обладал его ртом. Сиэль наблюдал за ним, смотрел, как член скользит меж губ, мягких, как шелк, когда они вбирали его, и чувствовал, как оргазм нарастает, скручиваясь внизу живота. Он быстро отдавался жару, скольжению, легкому ритму; руки Себастьяна переместились выше, одна на зад, другая на таз, держа его на месте, подгоняя. Чем дольше это продолжалось, тем хаотичнее становились движения. Он резко потянул Себастьяна за волосы, и тот простонал. Сиэль вскрикнул от прокатившейся по телу дрожи, колени почти подогнулись, член выскользнул изо рта. Себастьян облизал губы и подался вперед, слегка посасывая головку, скользя языком по прорезу, дразня и извиваясь, прежде чем снова вобрать в себя. — Себастьян, — простонал Сиэль. Хватка на бедрах стала железной, Себастьян держал его неподвижно, тяжело дыша носом, вдыхая его запах: он пах теплой землей и чаем, который пил так много. — Себастьян, — повторил Сиэль надломленным голосом. — Я… Позволь вкусить себя, милый. Сиэль запрокинул голову, толкаясь раз, второй и с криком растекаясь по горлу Себастьяна. Семя наполнило рот, и Себастьян проглотил его, опьяненный резким, горьким привкусом и тем, как продолжавшееся движение заставило Сиэля тихо простонать, согнувшись вперед и тяжело дыша. Руки упали с волос Себастьяна и приземлились на плечах, удерживая равновесие. Наконец Себастьян отнял рот, руки соскользнули с бедер Сиэля, когда тот повалился на колени, едва ли не рухнув, и завладел его губами поцелуем, грубым и жадным. Рот Себастьяна казался измученным, почти онемевшим, но он был бессилен против уст Сиэля и мог только поцеловать его в ответ. Он опустил их на пол и принялся освобождать Сиэля от одежды, оттягивая воротник рубашки, чтобы слизать с горла пот. — Ты и впрямь ненасытный, — подтрунил Сиэль. — Я же тебе говорил. — Себастьян легонько укусил его за ухо. — Мне удалось донести смысл того, что я имел в виду? — Как будто тебе когда-нибудь что-то не удавалось, — фыркнул Сиэль. Единственным ответом был тихий смех, ласкающий тьму разума. — Каждый день сотню лет, хм? — повторил он, раздвигая ноги и притягивая Себастьяна в колыбель своего тела. — Ловлю тебя на слове. 25 декабря 1899 — Не могу поверить, что ты никогда этого не делала! Лиззи пробиралась сквозь толпу, рука об руку с Сибилой, обе проталкивали ноги через снег вдоль берега реки. — Мне никогда не разрешали! Отец всегда страшился воды, даже замерзшей! Он постоянно беспокоился, что лед треснет, и я провалюсь и утону, — объясняла Сибила. — А здоровье матери почти не позволяло ей выходить зимой на улицу, не говоря уже о том, чтобы кататься на коньках. Лиззи не видела рождественского дня чудеснее. Когда она проснулась этим утром, все снаружи застилал мягкий, свежий слой мелкого, как пудра, снега, его покров нарушали лишь несколько следов прохожих и колес. Солнце светило ярко, заставляя каждую снежинку сверкать и переливаться, когда легкий ветерок подхватывал их и развевал. Казалось, даже день хотел кружиться в танце. Домашний повар приготовил пышный завтрак, состоявший в основном из разнообразной выпечки, но были также копченая ветчина и яйца. На столе лежал хлебный венок, настолько большой, насколько Лиззи могла обхватить, начиненный корицей, орехами и сухофруктами. Он был взбрызнут сахарной глазурью, еще теплый, только из печи, когда Симон разрезал его. Казалось, его хватит, чтобы накормить целую дюжину человек. Всех слуг пригласили присоединиться к ним за столом. Лиззи, несмотря на недоверие к Симону, которое по-прежнему ее не покидало, была очарована тем уважением, с каким он относился к своему персоналу. Как только каждый насладился завтраком, Сибила потянула всех в гостиную, чтобы обменяться подарками. Походы по магазинам прошли для нее занятыми. Для слуг Лиззи были варежки и шапки, изящной вязки и на меховой подкладке. Синие для Барда, зеленые для Финни и пурпурные для Мэйлин, которая от благодарности лишилась дара речи. Для своих слуг она купила сапоги, качественные и прочные, кожа была отполирована до блеска и защищена от зимних морозов и слякоти. Они было возразили, что зарабатывали более чем достаточно, чтобы всю зиму держать свою обувь починенной, но Сибила и слушать не желала. Для отца у нее был шелковый шарф, елового цвета, от которого пылали его рыжие волосы, а бледная кожа казалась теплой по сравнению с его холодным оттенком. Он поцеловал ее в обе щеки и немедля надел свой подарок, несмотря на то что он сильно контрастировал с костюмом. Напоследок она повернулась к Лиззи, держа в руках сверток, обернутый золотистой бумагой и перевязанный красной бархатной лентой. Он был меньше остальных, форма и размер походили на книгу, поэтому Лиззи решила, что, возможно, так и есть. Она развязала узел ленты и осторожно развернула бумагу, не желая портить нечто столь красивое и славно выполненное. Внутри находилась простая черная коробочка с тиснением знакомой эмблемы. — Это же из ювелирного магазина на улице де ла Пэ, — ахнула Лиззи, внезапно почувствовав необходимость быть предельно бережной с тем, что держала в руках. Она аккуратно подняла крышку коробочки и снова ахнула. Два дня назад, между походами в кафе и шляпными салонами, они заглянули в одну ювелирную, место настолько ослепительное и наполненное красотой, что Лиззи была едва ли не ошеломлена. И там, среди ветрин, она увидела ожерелье. Широкая плетеная золотая цепочка должна была висеть чуть ниже ключиц и подчеркивать вырез вечернего платья. Подвеска была также из золота, заостренная и восьмигранная, украшенная завихренной филигранью и деталями, напоминающими рамку для фотографии. И что это была за рамка — в центре сидел изумруд самой идеальной огранки, которую Лиззи когда-либо видела. Больше яйца малиновки, но такой же формы, он был огранен и отполирован так, что создавалось впечатление, будто он светился изнутри, когда множество граней переливались в электрическом свете. И вот теперь, рождественским утром, это было то самое ожерелье, что Лиззи держала в руках.  — Это… — она не знала, что сказать. — Это слишком, Сибила, я… — Ты полюбила его, когда увидела. — Сибила приложила палец к губам подруги, чтобы пресечь любое дальнейшее возражение, отчего сердце Лиззи затрепетало в груди как колибри. — И оно идеально подходит к твоим глазам. Но ведь с тех пор они не разлучались, подумала Лиззи. — Когда ты вернулась за ним? Сибила улыбнулась своей самой проказливой улыбкой. — Вчера я послала за ним отца. Они закрывались в полдень, и он успел как раз вовремя. Лиззи ошеломленно посмотрела на Симона и увидела на нем ту же улыбку. — Сэр… Симон, это… это действительно слишком… — Моя дочь крайне лестно отзывается о вас, леди Элизабет, — сказал Симон, с радостью под стать улыбке. — Она считает вас членом семьи. Ваше счастье — ее счастье, а значит, и мое. В сознании невольно всплыли последние слова Сиэля. Я желаю, чтобы ты прожила долгую жизнь, чтобы была любима, и чтобы тебя окружали такие же прекрасные вещи, какой прекрасной ты всегда была сама. Лиззи едва не расплакалась. Она взглянула на слуг. Мэйлин, конечно же, старалась не реветь. — Спасибо вам, Сибила, Симон. — Она не знала, что добавить. Потянувшись под стул, она вытащила коробку, больше и тяжелее, но далеко не такую дорогую. — Боюсь, Сибила, то, что я подготовила тебе, с этим не сравниться. — Глупости, — заверила Сибила, разрывая простенькую белую обертку. — Я уверена, что мне понравится, чем бы это ни было. Это было пара фигурных коньков. Сибила уставилась на них широкими глазами и молчала. — Владелец магазина сказал, что Сена в этом году достаточно замерзла для катания, — промолвила Лиззи. — Я люблю кататься на коньках. Я хожу на Темзу каждую зиму, когда она замерзает, а еще у нас в имении есть пруд… — она осеклась, взволнованная отсутствием реакции. — Лиззи, не хочу, чтобы ты сочла меня неблагодарной, — перебила Сибила. — Я лишь боюсь разочаровать тебя. Я не умею кататься. — Она нахмурилась. — Никогда не умела. — Я могу научить тебя! — предложила Лиззи. — Если… хочешь. И вот она вновь показалась — улыбка Сибилы, такая яркая, что бросала вызов солнцу, светившему в окна гостиной. Так они оказались здесь, на северном берегу Сены, между мостами Пон-дю-Луи-Филипп и Пон-Мари. Кафе на набережной наводняли семьи, пары и прочие люди, почти у каждого с плеч свисали коньки. День был таким же ясным и чудесным, как и утро, ветер стих, превратившись в спокойный, терпимый холод, окрашивавший носы в красный цвет, но не грозивший им обморожением. Лиззи провела Сибилу к одной из многочисленный деревянных скамеек, и, сев рядом, обе принялись стягивать обувь. Холодный ветер кусался сквозь плотные шерстяные носки, и Лиззи поспешила всунуть ноги в коньки. Она носила их годами, поэтому они идеально облегали ногу и не требовали никаких усилий, чтобы зашнуровать. Сибила рядом с ней претерпевала затруднения. Не раздумывая, Лиззи опустилась на колени в снег, взяла подругу за лодыжку и помогла ей вставить ногу в новый жесткий ботинок. Она тихо прокряхтела, с силой потянув шнурки, проверяя, чтобы конек сидел плотно. Затем подняла глаза, чувствуя на себе взгляд Сибилы. Она действительно смотрела: глаза распахнуты, щеки под теплом смуглой кожи окрасились в цвет пыльной розы. Губы были слегка приоткрыты, а дыхание выходило обрывистыми белыми клубами. — Спасибо, — сказала она запоздало, когда Лиззи, зашнуровав второй конек, помогла ей встать на ноги. — Эта была легкая часть. — Отпустив руку Сибилы, Лиззи сделала два шага влево к берегу реки и, оттолкнувшись, покатилась. Несмотря на шершавый лед, Лиззи скользила вперед, испытывая положение ног, — катание на коньках, пусть она и занималась им только зимой, представляло из себя незабываемый опыт, и инстинкты без труда позволили вернуть навык. Вскоре она уже быстро вращалась, описывая широкие круги среди толпы. Когда, соскабливая лед, она остановилась перед Сибилой, ей было приятно обнаружить, что та аплодирует; приглушенные хлопки перчаток попадали в так биению сердца. — Изумительно! Глядя на тебя, это кажется таким простым, — сказала Сибила и потянулась к рукам Лиззи. — Надеюсь, я не выставлю себя слишком глупой. Лиззи осторожно потянула ее вперед. — Просто следи, чтобы голени были прямыми, а колени немного согнутыми, и… — Она заскользила в сторону, когда Сибила с криком натолкнулась на нее, но сумела удержать их обоих в вертикальном положении. — Не бойся упасть, — неожиданно сказала Лиззи. Пораженная своей уверенностью, она обвила одну руку вокруг талии Сибилы и притянула к себе. — Я поймаю тебя. Девушка засмеялась и прильнула к чужому теплу, накрывая руку Лиззи своей, тем самым не давая убрать ее. — Уж постарайся. Взяв Сибилу за вторую руку для устойчивости, Лиззи медленно покатилась вперед, увлекая ее за собой. Поначалу они так и двигались: Сибила не отрывала ног от льда и просто позволяла тянуть себя следом, пока Лиззи объясняла технику: медленные, короткие шажки, чтобы создать инерцию, а за ними — быстрое скольжение вперед. Медленно, но верно Сибила начала катиться сама, однако, чем дольше она это делала, тем сильнее стискивала руку Лиззи. Вскоре она двигалась почти самостоятельно; ладонь Лиззи переместилась на бедро. Та была рада, что катание на коньках было для нее самой делом естественным, так как она едва могла сосредоточиться на чем-то, кроме тепла тела Сибилы под пальто, чувствуя ее движение каждый раз, когда подруга, снова спотыкаясь, делала шажки вперед. Часть Лиззи боялась продолжать держаться: отчего-то она беспокоилась, что ее волнение может передаться через прикосновение, что Сибила неверно истолкует ее намерения — намерения, в природе которых сомневалась даже Лиззи. Часть ее не хотела отпускать. — Думаю, я могу продолжить сама, — сказала Сибила, хотя голос ее звучал не так уж уверенно, повысившись до певчего дрожания. — Если ты устала от того, что я на тебя опираюсь. Лиззи невольно рассмеялась. — Можешь опираться на меня, сколько хочешь. Сибила подтянулась так, что их лица оказались на одном уровне. — Как благородно, — прошептала она и оставила на щеке Лиззи поцелуй, почти у самого краешка губ. После этого все произошло слишком быстро. Лиззи, чей разум внезапно и напрочь застыл, точно лед под ногами, а лицо горело от тепла поцелуя, почувствовала, как от удивления колени подкашиваются, а ноги внезапно выскальзывают из-под нее. Она повалилась назад, наблюдая, как городской пейзаж, мост перед ней и целый мир наклоняются по своей оси и уступают место яркому голубому небу. В мгновение ока, хотя казалось, времени прошло гораздо больше, она очутилась на спине, в ушах звенело, дыхание выбило наружу, легкие требовали воздуха. Сибила рядом громко чертыхнулась, кое-как опустилась на четвереньки и подползла к Лиззи. Несколько людей заметили переполох, к ним направлялась пара молодых людей. — Лиззи! — крикнула Сибила. — Ты не ушиблась? — Не думаю, — прохрипела Лиззи. — Но могу ошибаться. Сибила приложила ладонь к ее щеке, точно туда, куда поцеловала, вторая рука легла на живот, словно чтобы проверить дыхание. Она наклонилась в поле зрения Лиззи, великолепная, даже с искаженным тревогой лицом. Если она умрет, подумала Лиззи, смерть от поцелуя, возможно, не самая худшая вещь.

***

— Ты уверена, что не нужно попросить отца вызвать врача? Сибила медленно пересекла комнату, в руках у нее осторожно балансировала полная чашка чая. Она передала ее Лиззи, затем повыше натянула одеяла, подоткнула их у ног и поправила подушки за головой. Лиззи отхлебнула чаю и поморщилась, когда откинулась обратно на подушку. — Мы ведь с тобой учимся в медицинской школе, — отметила она. — Мы, наверняка, знаем достаточно, чтобы из нас двоих вышел один врач. — Матрас провис, когда Сибила забралась в кровать и села рядом. — Кроме того, мне бы не хотелось заставлять кого-то отправляться на ненужный визит на дом. Было достаточно того, что они уже внесли сумятицу в чей-то день: несколько случайных свидетелей были так любезны, что помогли Лиззи подняться на ноги и сойти со льда, а также нашли экипаж, чтобы отвезти ее домой. Слуги подняли шум, когда они вернулись. — Я же вам говорила, что нам не следовало позволять хозяйке давать нам выходной! — восклицала Мэйлин, суетясь и махая руками, пока Бард и Финни заносили полубессознательную Лиззи в дом. Теперь, когда день клонился к концу, а свет в спальне был приглушен, боль в голове почти утихла. Сибила настояла на том, чтобы Лиззи осталась в постели, там и прошел их рождественский ужин. — Полагаю, это хорошая практика. Сибила театрально прижалась два пальца к горлу девушки. Пытать она ее что ли пыталась? Неужели в следующий раз Лиззи должна упасть с кровати? — Хм. Пульс повышен, но в пределах нормы, — сказала Сибила тем же врачебным голосом, который использовала на занятиях. Затем поочередно приложила тыльную сторону руки к щекам и лбу. — Теплые, но лихорадки нет. — Старательно и осторожно, ее пальцы прощупали шишку на затылке. Лиззи прошипела от боли и вздрогнула от самого прикосновения. — Ткани головы не разорваны, но есть небольшая опухлость, точно будет гематома. Сибила выпрямилась, состроила важное лицо и заговорила старческим аристократическим акцентом, насмешливо изображая их самого пожилого и ненавистного профессора: — Скажите-ка, как вас зовут, мисс? Лиззи начала закатывать глаза, но стало больно, и она прекратила. — Элизабет Этель Корделия Мидфорд. — А можете ли вы сказать мне, какое сегодня число? — Рождество, двадцать пятое декабря тысяча восемьсот девяносто девятого года. — Хм. Верно. А знаете вы ли ваше местонахождение? — Париж. — Лиззи сделал глубокий вдох. — Правда, Сибила, я в порядке, у меня нет ничего серьезного, вроде сотрясения мозга. Перестань, ты рассмешишь меня, а от смеха у меня болит голова. Хихикнув, Сибила прекратила свое представление и откинулась на подушки. — Я думала, если одна из нас сегодня пострадает, это буду я, — сказала она погодя секунду. — Ты была великолепным учителем, Лиззи. Отчего ты упала? Лиззи побелела.  — Ох! Эм, на льду был бугорок, а я так сосредоточилась на твоих ногах, что забыла следить за своими. Выдуманное оправдание, но правдоподобное. — Мне жаль, что так закончилось, — добавила она. — Но я отлично провела время. — Я тоже, — сказала Сибила. Молчание опустилось на них как вуаль, не неловкое, но все же полное какой-то недосказанности. Лиззи начинала засыпать — было чудом, что она продержалась так долго после сытного ужина, чая и с больной головой. — Лиззи, — шепнула Сибила. — Ты спишь? — Да, — шепот в ответ. Послышался тихий смех, и кровать снова шевельнулась, когда Сибила легла рядом. — Счастливого Рождества, Лиззи, — произнесла она, и Лиззи могла поклясться, что почувствовала на щеке новый поцелуй. А может, это был лишь сладкий сон. 29 декабря 1899 Лондон Этот день наконец настал, как и ожидал Абберлайн. Квартира была пустой, на данный момент нежилой, на втором этаже двухэтажного дома к северу от реки в Ист-Блэкволле, всего в двух шагах от старой части города. В комнатах было тесно, но тепло, камины находились в исправном состоянии. Странно, что такая квартира пустовала. Более всего, однако, Абберлайн заметил тишину. Даже на такой оживленной улице, как эта, шум толпы и экипажей не доходил ни по лестнице, ни через передние окна; как он и ожидал, отсюда, с задней части дома, звук не доносился и наружу. Иными словами, идеальное место для убийства. — Тело обнаружил домовладелец, сэр, — сообщил ему офицер, находившийся на месте происшествия, когда он прибыл. — Он живет на нижнем этаже дома, вдовец, на рождественских каникулах неделю гостил у дочери и ее мужа. Говорит, вернувшись, как всегда, пошел наверх, чтобы проверить, нет ли паразитов, бродяг или еще чего. Найденное на сей раз смыло краску с лица старика и выбило все силы из колен. Он сидел на крыльце, с накинутым на плечи пледом, вперив вдаль невидящий взгляд. Над ним стоял другой офицер. Абберлайн присел на уровень глаз мужчины, представился. Он до сих пор не привык к званию главного инспектора, пусть и носил его более года. Старик удивился, что явился сам глава полиции. — Впрочем, — сказал он, сильнее кутаясь в плед, — полагаю, случай-то особенный. — Вы заметили что-нибудь странное, сэр, когда осматривали квартиру наверху? Что-нибудь, помимо тела. — Нет, — ответил мужчина после долгой, задумчивой паузы. — Это-то меня эдак и напугало, не считая очевидного. Ни выбитых окон, ни разбитых стекол. Двери были заперты, как я их и оставил. — Хорошо. Спасибо за помощь, сэр. Вас отвезут в участок, чтобы записать официальные показания, и вы сможете позвонить дочери. Мужчина поблагодарил его, но Абберлайн, чьи ноги слепо следовали за разумом, уже входил в дом, холодея от ужаса, пока поднимался по лестнице. Наверху собралась небольшая армия офицеров, каждый глядел в разные стороны, осматривал в поисках улик окна и половицы, проверял дымоходы, уборную, раковину. Каждый, без сомнений, игнорировал висевшее в гостиной тело. Абберлайн не мог винить их. Здесь не было насилия, и именно его отсутствие страшило каждого. Это было зловещее, мирное место преступления, и в нем почти бесшумно звенела нотка нечто знакомого, и никто не хотел признавать это первым. — Как давно он умер? — спросил Абберлайн. — Я бы сказал, три дня назад, — ответил стоявший рядом офицер по фамилии Мур. — Именно тогда его видели в последний раз, во всяком случае живым, если предположить, что это ваш пропавший парень. Абберлайн присел на корточки, заглядывая в лицо мертвеца. Около тридцати лет, светлые волосы, глаза, некогда зеленые и яркие, теперь помутнели и запали в глазницы, смотря в никуда. Высокие брови, узкий нос и острый подбородок. Абберлайн знал его при жизни, и потому даже не потянулся в карман за фотографией, которую мать молодого человека вложила в его руку не более двух дней назад. Абберлайн вздохнул.  — Это он. — Жаль. — Мур выглянул на улицу. — Док задерживается, поэтому мы точно не знаем, как могла наступить смерть. — В это время года я бы тоже не хотел спешить на место преступления, — согласился Абберлайн, хотя и рассеянно. В дни между Рождеством и Новым годом все двигалось медленно. Время казалось растянутым и вместе с тем сжатым, а часы тянулись так, словно идешь под водой. Ночи были длинными, холодными, а дни сокращались почти до минут. Абберлайн обошел комнату, наблюдая, как угасающий свет путается в паутине сквозь покосившееся стекла окон. На улице собралась небольшая толпа — даже в это время года народ с неутолимым аппетитом жаждал ужасов. И все же Абберлайн был почти благодарен за выбранный момент. В любое другое время толпа была бы втрое больше и куда менее управляемая. Он чувствовал, как его преследует взгляд Мура, вот зацепился за спину, молчаливый, вопрошающий. — У вас есть вопрос, констебль, — сказал он, не поворачиваясь от окна. — Можете задать. — Простите, сэр, просто… старик, который обнаружил тело, был уверен в этом, но я сказал ему, что невозможно утверждать с точностью. Я имею в виду, что он… его ведь быть не должно. Но если это был он, ну, уж вы бы знали. Абберлайн снова вздохнул и повернулся к телу жертвы. Мертвец медленно вращался, подвешенный к потолочной балке за лодыжки, запястья были связаны за спиной. Горло, бледное и оголенное, было вертикально рассечено единственным идеальным бескровным разрезом. — Это останется между вами и Господом, — сказал Абберлайн, обращаясь к каждому офицеру в пределах слышимости. — Я знаю, что говорю очевидные вещи, когда говорю, что эта ситуация требует предельной осторожности, но повторить будет нелишним. Если пресса узнает об этом, на улицах начнется паника. Убийца Мидтауна вернулся. 30 декабря 1899 Где-то в Лондоне В доме стояла тишина. Вся прислуга удалилась на покой — дела хозяина поместья требовали уединения, особенно в ночные часы суток. Даже когда его соотечественники собрались, в залах было не слышно ни звука: ни шагов, ни повышенных голосов, не было даже света в окнах, который бы указывал на живое присутствие. Гостиная, где они собрались, была наполнена дымом сигар и благовоний, горький и сладкий запах которых шел вразрез друг другу. Единственным источником света был потрескивающий камин, именно такое освещение предпочитали эти люди. Они знали имена друг друга, но не использовали их, и, хотя на самом деле безопаснее от этого не становилось, им казалось что они защищены под покровом неровного, мерцающего света и глубоких теней, которые он отбрасывал. — Джентльмены, — произнес хозяин дома, позвякивая по бокалу с вином, чтобы привлечь внимание. — Благодарю вас, что собрались в такой короткий срок. Я знаю, сейчас не время для подобных встреч, но нам предстоит обсудить довольно неприятное дело. В недавние дни мое внимание было обращено на то, что один из наших молодых, зеленых членов стал сомневаться, скажем так, в наших методах. Он пришел ко мне незадолго до праздников, чтобы выразить свою обеспокоенность по поводу наших текущих планов. Я, разумеется, пытался развеять эти опасения, но в ходе разговора мне стало ясно, что им двигала не просто человеческая слабость воли, а истинная оппозиция самой нашей миссии. Среди собравшихся прошелся ропот, тревожный шепот людей, которым было что терять. — После кончины нашего великого и почтенного лидера я изо всех сил старался править вместо него твердой рукой, делая все возможное, чтобы подавить любую угрозу этой коалиции и завершить великое дело, которое он начал много лет назад. Я знаю, что каждый из нас, в том числе и я, считает это братством и всецело верит в наше дело. Поэтому я поспешил действовать, дабы не позволить этому диссиденту стать предателем. Можете быть уверены, ни одно слово о наших замыслах не сорвется с его уст. Или любые прочие слова, если это имеет значение. Кто-то усмехнулся, но большинство промолчало. — Это то убийство, о котором я слышал вчера, в Ист-Блэкволле? Лидер кивнул. — Не мне подвергать сомнению здравомыслие нашего милостивого предводителя, — сказал другой мужчина, — но мне любопытно, по каким соображениям убийство предателя совершено таким публичным, узнаваемым способом. Лидер улыбнулся, свет пламени сверкнул в его глазах, ярко-лиловый сквозь висевшую вокруг него дымку. — Вопрос понятный, разумеется, — ответил он. — Один из наших союзников сообщил мне, что старые враги все еще могут скрываться в тенях. — Фантомхайв мертв! — воскликнул кто-то. Казалось, при упоминании этого имени в комнате стало темнее. — По-видимому, существуют некоторые сомнения касательно этого факта. — Лидер пробежал глазами по лицам свои последователей, оценивая их реакцию, выискивая слабости. — Информация, прошу заметить, поступает от инфернальных источников, глаз и разумов, что видят и чувствуют вещи, которые мы, простые смертные, видеть и чувствовать не можем. Если юный Фантомхайв действительно выжил, его необходимо выманить из укрытия и разобраться с ним прежде, чем наши планы могут оказаться сорваны. Я показал вам свою решимость, продемонстрировал, что я готов убить одного из нас, чтобы спасти остальных от раскрытия. Я прошу лишь доверять моим методам. Если Фантомхайв жив, то вскоре мы узнаем о его возвращении. Если же нет, возможно, пришло время напомнить этому городу о его страхе. Лидер поднял свой бокал.  — К спасению, к победе. Собравшиеся последовали его примеру. — К победе.