***
Раньше помогать Сиэлю одеваться было для Себастьяна каждодневным занятием. Сегодня его часто можно было застать за обратным. Настоящий момент вызывал у него ностальгию, хотя ему и казалось неправильным прикрывать тело Сиэля, прятать его кожу, а не обнажать ее, боготворить. В их гримерке под клубом — теплом и уютном месте, несмотря на тесноту, с тяжелыми гобеленами на каменных стенах и зажженными мерцающими лампами — Себастьян повторял этот давно отрепетированный ритуал, так же как делал это некогда, почти каждый день на протяжении десяти лет — осторожно, старательно и с величайшим почтением. Однако, в отличие от большинства тех дней, сегодня он использовал эту возможность, чтобы целовать каждый дюйм груди Сиэля, пока он пуговка за пуговкой застегивал его жакет. — Как бы я не любил творения мадам, — заметил Сиэль, — это количество пуговиц просто чрезмерно. — Ты ведь сам сказал ей попытаться превзойти саму себя. — Себастьян убрал волосы Сиэля назад, мягко поглаживая контур челюсти, прежде чем застегнуть последние пуговицы. — Хотя мне кажется почти преступлением не выставлять на показ твое горлышко. Воротник камзола доходил почти до подбородка, он придавал Сиэлю утонченным вид, напоминавший королевскую особу или, быть может, офицера армии. Сиэль принялся за волосы: собрал их в хвост, а затем туго затянул на затылке. — Она определенно преуспела, — пробормотал он, держа во рту шпильку для волос. Себастьян отвернулся и, застегнув рубашку, потянулся за запонками, которые носил по таким случаям. Серебряные, в форме вороновых черепов. Сиэль однажды нашел их в ломбарде, вскоре после приезда в Париж, когда их дни и ночи состояли в основном из блужданий по улицам города. Минуло более ста лет с тех пор, как Себастьян посещал Париж. Он обнаружил, что мало что изменилось, и в то же время все казалось отличным от того, что он помнил. Такова была река человечества — их нравы и культуры непрерывно текли, непрерывно менялись, но им требовалось не менее века, чтобы по-настоящему изменить русло. Сиэль не был исключением. Невзирая на то, что он оставил свое человеческое позади, отказавшись от тоски и бренности смертной жизни, он по-прежнему оставался тем юношей, в которого Себастьян так сильно влюбился. Его темперамент по-прежнему тяготел к меланхолии, хотя он никогда не был угрюмым, не до той степени, каким был прежде. Умный и проницательный, и не готовый отказаться от желаемого. Не приемлющий ошибок, особенно теперь. Он по-прежнему ценил верность, что, возможно, было странным для создания коварства, но Себастьян никогда бы не позволил ему утратить эту черту. И его душа, какой бы демонической она ни была, по-прежнему горела, как темное сердце звезды, и близость к ней все так же вызывала самое дурманящее чувство, что когда-либо испытывал Себастьян. Знать, что он увидит каждый шаг его преображения, все новое, великое и ужасающее, чем Сиэль станет и чего достигнет, — это будоражило его как ничто другое, так, как он прежде не мог и помыслить. А может быть, изменился он сам. — Ты пялишься, — сказал Сиэль. Сейчас, когда его длинные волосы не ложились на плечи, а приглушенный теплый свет смягчал черты лица с шутливо-раздраженным выражением, Сиэль настолько походил на себя в детстве, что это едва не пугало. Исключением, конечно же, были глаза, которые сразу его выдавали. — В том безусловно нет моей вины. — Себастьян сгреб его в объятия, поочередно целуя губы, нос, щеки и каждое веко, прежде чем возвратился к губам, прикусывая нижнюю и пробуя на вкус его язык. — Прекрати, — Сиэль ударил его по плечам, смеясь, когда Себастьян снова начал целовать его лицо, пока руки его опускались все ниже и ниже. — Одевайся, развратная тварь, — сказал он дразняще. — Не начинай того, чего не сможешь кончить. Мы не можем опаздывать к выходу. Себастьян наконец позволил оттолкнуть себя. Он театрально отступил назад и закрыл глаза. В следующий миг на нем уже была оставшаяся часть костюма, не торчало ни ниточки, ни волоска, а он даже не щелкнул пальцами. После он вновь набросился. На сей раз у Сиэля не было возможности протестовать, да он и не искал ее. Он позволил захватить себя всецело, встречая поцелуй Себастьяна хитрой улыбкой. — Что на тебя нашло? — спросил он. — Быть может, обещание нового года, — прошептал Себастьян. — Новое столетие. Только подумай, сколько всего может произойти. Сколько всего мы можем сделать. Сиэль выпутался из его объятий, но продолжал улыбаться. — Что ж, прямо сейчас я собираюсь появиться наверху. Себастьян последовал за ним, как делал это всегда.***
Путь до Монмартра был недолог, чему Лиззи была рада. Из-за пышной юбки экипаж казался тесным. А с той секунды, как они отправились, она испытывала гудящее под кожей возбуждение. Она никогда не посещала вечеринок за пределами приличного английского общества и уж точно не была в кабаре или любом другом ночном клубе, о чем и сказала. — Этому клубу нет подобных, — говорила ей Сибила, пока колеса экипажа подскакивали и пристукавали на брусчатой дороге. — Я не была там годами с тех пор, как уехала учиться в Лондон. Я так понимаю, два года назад он перешел под новое руководство, и сменилось название, но если он все еще похож на то, каким я его помню, эту ночь ты непременно забудешь не скоро. Сибила, как ни странно, казалось, все еще испытывала странное волнение, что проявлялось в ней недавно. Глаза блуждали, когда она говорила, пальцы в перчатках сжимались и разжимались, пока она ерзала. — Что делает это место таким особенным? — спросила Лиззи, тыкнув Сибилу в руку, чтобы отвлечь ее от беспокойства. — Опиши мне его. — Скоро сама увидишь, — лукаво сказала Сибила. — Ну ладно. — Она повернулась, так чтобы сидеть лицом к лицу, и юбка Лиззи пригрозила поглотить ее ноги. — Ты когда-нибудь чувствовала себя не на своем месте? Находилась когда-нибудь в комнате, полной людей, но чувствовала себя совершенно одной или присутствовала при разговоре, который вели на неизвестном тебе языке? Понимаешь, о чем я? Лиззи невольно вспомнила бесчисленные случаи, когда она наблюдала, как Сиэль и Себастьян вели разговор или просто смотрели друг на друга, общаясь совершенно без слов, как если бы они были единственными людьми в комнате. Или то, как одиноко она чувствовала себя временами, когда была младше и слушала, как другие девочки говорили о мальчиках, которые им нравились, и о милых поступках, которые те мальчики совершали. О том, что, как бы она ни любила Сиэля, эти разговоры заставляли чувствовать себя почти лишенной иного будущего, которое она могла бы избрать для себя. — Да, думаю, я понимаю. — Есть множество людей, — объясняла Сибила, — для которых так проходит вся жизнь. Люди, для которых общие для нас желания — любовь, семья, счастье, свобода — считаются постыдными, невзирая на их безобидность, невзирая на их человечность. Лиззи сглотнула, но кивнула. Она была совершенно уверена, что знала, о каких людях говорила Сибила. — Я не… я никогда, то есть… я никогда не встречала кого-то… такого… — она осеклась, так сильно желая сказать то, что имела в виду, и сказать это правильно. — Но я считаю, если все, чего хочет человек, — это счастье, оно должно быть позволено. Что бы мир ни говорил. Сибила обхватила Лиззи за плечи, обнимая так крепко, что та почувствовала, как из чужой груди вырывается вздох облегчения. Когда она отпустила Лиззи, ее глаза блестели, совсем чуть-чуть подернутые влагой слез. — Там, куда мы направляемся, это счастье существует. В этот момент экипаж остановился. Вслед за этим Финни открыл дверцу, а рядом с ним по стойке смирно стояли Бард с Мэйлин. — Мне это ничуть не нравится, — говорил Бард, помогая Лиззи выйти из кареты. — Я сказал вашему отцу, что не спущу с вас глаз. Лиззи хихикнула при виде его сурового выражения лица. — Я ему не скажу. — Бардрой, она взрослая женщина, — сделала замечание Мэйлин. — К тому же ты выдел ее в бою, — сказал ему Финни. — Знает бог, наша госпожа умеет постоять за себя. Бард ничего не ответил и, закатив глаза, потянулся за сигаретой. Сибила подошла к нему, держа спину прямо, точно шомпол проглотила, и отсалютовала. — Я под страхом смерти позабочусь о ее безопасности, — пообещала она. Бард медленно моргнул, пожал плечами и забрался обратно на свое место на запятках кареты. — Ладно. Но мы вернемся за вами, через два часа после полуночи, не позже! И я не потерплю никаких возражений. Лиззи кивнула, подражая его строгости. — От меня не услышите. — Повеселитесь, леди Элизабет, мисс Сибила! — крикнула Мэйлин, запрыгивая на козлы рядом с Финни, и они тронулись навстречу ночи. Лиззи помахала, смотря, как они уезжают. Затем повернулась, беря Сибилу под предложенную руку. И вот, на другой стороне улицы, она увидела его. Снаружи он выглядел как фасад театра — белый кирпич, три этажа, на окнах первого — черные кованные решетки. Однако вывески не возвещали никакой определенной постановки и, собственно, не имели на себе вообще никаких слов. На изображении, вывешенном по обе стороны от золотых входных дверей, рисовался символ человеческого сердца, но синий вместо красного. Вокруг него виднелся силуэт ворона — крылья расправлены, один глаз пронзительно смотрит наружу. На подходе к театру, Лиззи казалось, этот глаз следил за ней. У дверей их остановил невысокий, упитанный мужчина, одетый в темный костюм, у него была залысина, тонкие усы и приятное, хотя и подозрительно выражение лица. — Добрый вечер, — приветствовал он с самым сильным французским акцентом, который Лиззи доводилось слышать. — Будете ли вы, юные леди, так любезны назвать мне пароль? Сибила побледнела. — Я не… — Морис! — крикнул знакомый голос. — Ты все досаждаешь нашим гостям? В дверях появилась мадам. Облаченная в платье из золотистого шелка, что облегало каждый изгиб ее тела и, казалось, струилось при движении, как расплавленный метал, она была воплощением греческой богини. Волосы на макушке водружались кудрями, а лоб украшала тиара из золотых лоз и цветов, выложенных драгоценными камнями. — Мои дорогие! — воскликнула она. — Вот вы где. Я ждала вас. Идите, идите, за мной. Она провела их внутрь, мимо Мориса, который виновато улыбнулся. — Не обращайте на него внимания, — велела мадам. — Он здесь только для того, чтобы высматривать полицию. Хоть убей, Лиззи не могла понять, шутила мадам или нет. Они вошли в вестибюль, который был обманчиво мал для размеров здания. Потолки и стены, обшитые темными дубовыми панелями, казалось, уменьшали его еще больше, а потертый красный ковер скрывал возраст театра. Была там касса, но закрытая, и Лиззи могла видеть узкие лестницы, ведущие на верхние уровни, возможно, в мезонин или на балкон. Здесь пахло древностью, хотя и не гнилью. Место было… не тем, что представляла Лиззи. — Мы еще не пришли, леди Элизабет, — сказала ей мадам, будто уловив ее сомнения. В конце узкого вестибюля находилось множество дверей, широких, толстых и тяжелых. Отсюда Лиззи могла слышать всевозможные приглушенные звуки: музыку, смех, звон сотен бокалов, поднятых в честь праздника. Мадам взялась за ручки дверей и с улыбкой распахнула их. — Добро пожаловать, — произнесла мадам, — в Le Cœur du Corbeau. То, что предстало взору Лиззи, было подлинным великолепием. Театр, если его еще можно было так назвать, кишел сияющими лицами и яркими огнями. Они вошли с конца зрительного зала. Потолок здесь, под мезонином, висел ниже, вдоль задней стены стоял бар, золотой и мраморный, с большим бронзовым зеркалом над ним и полкой за полкой бутылок всех видов спиртного, какие только можно себе вообразить. Бармены беспрерывно разливали напитки, жонглируя в ловких руках шейкерами и стаканами, устраивая собственное представление для тех, кто останавливался посмотреть. Впереди по проходу Лиззи видела сцену. Там, где обычно могла располагаться оркестровая яма, был лишь просторный открытый пол, сейчас, однако, наводненный веселящимися, вовлеченными в танцы, кто в парах, кто в группах, они покачивались и вертелись под оживленную музыку оркестра, участники которого были рассредоточены по сцене. Авансцену украшали виноградные лозы, листья и рельефная резьба со всевозможными изображениями: парящие над головами ангелы, люди, лежащие в тени массивных деревьев с зависшими над ртами гроздями винограда. Вдоль стен стояли колонны, статуи обнаженных женщин, прикрытых шелками, которые поддерживали ложи, балконы и бра. Пол отлого поднимался вверх, туда, где стояла Лиззи, его заполняли кабинки, круглые столы и бархатные стулья, а еще люди, которые пили, смеялись, перекрикивали музыку и друг друга, чтобы их услышали. Она могла различить фразы на минимум трех языках и еще больше на тех, которыми не владела, но радость не нуждалась в переводе. Она крепко держалась за руку Сибилы, пока они следовали за мадам дальше по театру. Когда они вышли из-под нависающего края мезонина, Лиззи тотчас взглянула вверх, ахая в трепете от высоты потолка, сводчатого и круглого, как у собора, расписанного под ночное небо, усеянное яркими клочками облаков и созвездиями. Массивная сверкающая люстра свисала с пика купола, сотни электрических огней разгоняли тьму, освещая все и вся ярким сиянием. Больше всего Лиззи поразили сами люди. Позже она спросит себя, была ли бы она потрясена, не предупреди ее Сибила, но, как бы то ни было, ей казалось почти совершенно естественным видеть мужчин, танцующих друг с другом, и таких же женщин. Некоторые из этих женщин целовались, и пусть Лиззи не видела этого прежде, она больше не могла притворяться, что не думала об этом. Она взглянула краем глаза на Сибилу и увидела, что та сияет — ее волнение прошло, плечи были расслаблены, глаза почти закрыты от широкой улыбки, она выглядела счастливой и, более того, — как дома. Я никогда не встречала кого-то… такого… Что ж, полагаю, это не совсем правда, верно? подумала она. Тут, слева от Лиззи, кто-то ахнул. — Это они? — шепнули. — Должно быть! — отвечали. — Владельцы? — Лиззи посмотрела на мадам, которая кивнула. — Их присутствие необычно? — Нет, — сказала мадам. — Но их прибытие до сих пор каждый раз вызывает фурор. И действительно, в дальнем конце клуба нарастало какое-то волнение. Огромные двери в задней части зала распахнулись, и из-за бархатного занавеса появились самые экстравагантные фигуры, которых Лиззи когда-либо видела. Двое мужчин, как казалось с виду, один высокий, другой ростом чуть ниже. Оба молоды, насколько Лиззи могла судить по их гибким фигурам и плавной походке, лица же их были скрыты от глаз. Тот из двоих, что был выше, был одет в костюм черный, как ночь, настолько темный, что, казалось, поглощал даже тени вокруг; он был безупречно пошит по фигуре, отчего ноги мужчины казались невероятно длинными. Его перчатки, напротив, были белоснежно белыми. Грудь наискось пересекала кроваво-красная лента, сделанная из какой-то ткани, которая отражала свет и переливалась, будто тысяча рубинов. На плечах — плащ, благородный и грузный, ниспадающий до пола длинным шлейфом черных перьев, растекающихся, словно черная бурлящая вода, словно эбонитовые крылья за спиной. Голову венчала маска — голова ворона, чьи багряные глаза из драгоценного камня, казалось, двигались, глядя то сюда, то туда. Глянцевый черный клюв загибался над лицом мужчины, так что виднелось только бледное горло. Другой мужчина, тот из двоих, что был ниже, был одет в синее. Его костюм почти что походил на платье — камзол напоминал корсет, потому как стягивался на талии, спереди он был застегнут, казалось, на бесконечный ряд покрытых шелком пуговиц, от линии талии до высокого воротника под самый подбородок. На бедрах был тяжелый, сборчатый турнюр, а его шлейф свисал почти до пола. Рукава напоминали Лиззи нечто шекспировское — широкие, пышные от плеча, затем сведенные к локтю; изящные предплечья молодого человека подчеркивались новым рядом пуговиц, которые пристегивали рукава к маленьким оборкам на запястьях. То была блистательная синева сапфиров, парчовый шелк с пламенным узором, вышитым золотыми стежками. Его маской также была птица, однако та, что жила только в мифах. Клюв был короче, шире и оставлял открытым только рот. Макушку украшали два светящихся золотых глаза и ворох перьев всех вообразимых оттенков синего, от темно-полночного до ледяного, почти белого. — Ворон, — сказала ей мадам, — и Феникс. — Зачем маски? — поинтересовалась Лиззи. — Я слышал, они преступники, — сказал кто-то. — Я слышал, королевские особы, — шепнул другой. — Я слышала, они ценят частную жизнь, но любят распускать слухи, — хихикнула Мадам. Сибила сузила глаза. — Где вы это слышали? — От них самих, конечно, — объяснила она. — Они оба мои клиенты и уже много лет. А также мои дорогие друзья. Так я и устроилась сюда работать. Я сшила их костюмы. Ну конечно, подумала Лиззи, наблюдая, как Феникс обхватил Ворона под руку и прильнул в безошибочно интимном жесте, чтобы шепнуть что-то на ухо. — Они… — Любовники? — Мадам кивнула. — Да. Мужья, если точнее. Никогда я не встречала двух людей, более влюбленных друг в друга. Лиззи взглянула на Сибилу, которая все еще пристально смотрела на двоих мужчин, исчезающих в другой, меньшей двери в боковой стене. Сибила не слышала ни единого слова из разговора — она была тотчас парализована этими двумя людьми, хотя слово «люди» казалось недостаточным для описания. Было в них что-то еще, аура тьмы и власти, от которой руки Сибилы холодели, а ноги хотели бежать. — Куда они идут? — спросила она, отрывая взгляд только тогда, когда двое мужчин исчезли. Мадам Лашанс лишь указала вверх. Едва Сибила подняла глаза, они увидела, как они снова появились, становясь у перил большой ложи, высоко в стене театра, задрапированной красным бархатом и занавесками из тонкой ткани. Музыка на сцене достигла крещендо, и толпа стихла. — Леди, джентльмены и те из вас, чье положение не так завидно, прошу приветствовать наших хозяев, Ворона и Феникса! Поднялись бурные овации, а оркестр заиграл надлежащие фанфары. Ворон с Фениксом помахали толпе, и Сибила подумала, что там для них более подходящее место, чем внизу, среди народа. Там, наверху, они были богами, милостивыми к своим почитателям и наблюдавшими за этой вакханальной грезой ради собственной бессмертной забавы. Наконец аплодисменты утихли, и люди отвернулись. Взгляд Сибилы задержался. Она испытывала необходимость продолжать следить за ними — неизвестно, что могут сделать два бога, когда из забава пройдет.***
Когда шумиха вокруг хозяев улеглась, мадам повела девушек к группе веселящихся гостей, которые выглядели примерно одного с ними возраста. Их представили друг другу. Каждый из них был красив и радушен, но Лиззи только и могла что наблюдать, как Сибила болтала с новыми знакомыми. Лиззи владела французским достаточно сносно, но в окружении носителей языка и постороннего шума она с трудом поспевала за разговором, который прыгал с одной темы на другую, от знакомства и комплиментов к возбуждению по поводу событий вечера. В этот момент музыка изменилась, смягчилась и замедлилась, превращаясь в вальс, в котором Лиззи узнала один из своих любимых. Хотелось заговорить, вмешаться, но она совсем не желала перебивать Сибилу, которая, похоже, вела весьма приятный разговор, поэтому она молча скользила глазами по блистательной толпе. А потом ощутила на себе взгляд Сибилы, чьи губу почти коснулись ее уха. — Потанцуешь со мной? — спросила она, тихо, по-английски, как будто это был секрет, частный вопрос. И вновь Лиззи почувствовала, как щеки начинают пылать, а единственными звуками в зале остались сумасшедшее биение родного сердца и нарастающая мелодия скрипок. Она сказала, что хочет, чтобы эта ночь была ночью новых начал, новых воспоминаний взамен старых, но она не могла не вспомнить о Сиэле и о том, как его чуть ли не клещами приходилось тащить танцевать. О том, как она все время твердила себе, что Сиэль ненавидел сами танцы, а не танцы с ней, и о том, как никогда по-настоящему не понимала разницы. И вот стояла Сибила, первой приглашая Лиззи, руки простерты навстречу, голос понизился до сокровенной мягкости, лицо открыто и прекрасно, глаза смотрят на Лиззи так, словно невыразимой красоты вокруг просто не существует. Она присела в реверансе. — С радостью. Лиззи позволила утянуть себя на танцевальную площадку, толпа растекалась вокруг нее, расступаясь перед ее пышной юбкой. Она плыла на ветерку, привязанная к земле только за руку, зажатую в руке Сибилы, пока обе не остановились посреди танцпола. Лиззи взволнованно вздохнула и потому не почувствовала колебания Сибилы, когда та положила руку ей на талию. Она чувствовала лишь тепло ладони сквозь корсаж, движение пальцев, теплое, крепкое, уверенное. Несмотря на разницу в росте, они достаточно легко ступали нога в ногу — не было на свете ничего более легкого, чем быть ведомой Сибилой в знакомых па вальса. Сибила имела природный талант вести в танце, точно так же как она имела природный талант во множестве других вещей, исполнение ею которых наблюдала Лиззи. — Как у тебя получается вести так хорошо? — спросила она. Как девушку, ее всегда учили только следовать. Танцевала ли Сибила с многими другими девушками? Что-то в этой мысли заставило желудок сжаться. — Мама учила меня танцевать, — ответила Сибила, разворачивая их как раз вовремя, чтобы не столкнуться с другой парой. — Она учила меня вести. И никогда не следовать. Лиззи не смогла не рассмеяться. Пожалуй, это как нельзя больше подходило к описанию Сибилы. Разумеется, ее никогда не учили следовать. И потому она никогда не следовала. — Но я бы последовала за тобой, — Сибила словно отвечала на поток мыслей Лиззи. — Если бы ты захотела вести. — Я… Боюсь, я не умею, — запинаясь, ответила Лиззи. — Ты можешь научиться, — Сибила вновь говорила вполголоса, с блеском в глазах. — Я бы могла научить тебя, при следующем танце. Лиззи объял трепет. При следующем танце. Музыка усилилась до яркого, хаотичного крещендо, и, сделав последнее вращение, Сибила наклонила Лиззи назад, выбив воздух из легких и заставив ее вскрикнуть от удивления и восторга. Она откинула голову, и зал перевернулся набок, затем вверх тормашками; она застыла так на бесконечный миг, в тесных объятиях Сибилы. Она и не знала, что Сибила была такой сильной. Сибила подалась вперед. Лиззи запрокинула голову дальше, застывая, когда чужое дыхание коснулось ее горла, как немое обещание губ на коже. И в головокружительном развороте ее вернули в вертикальное положение под хор аплодисментов и легкую заминку музыки, прежде чем оркестр снова заиграл. Сибила смотрела на нее с непроницаемым выражением лица и румянцем, который, Лиззи знала, мог посоперничать с ее собственным. Ни одна не шевелилась, обе застыли в объятиях танцоров. Лиззи глубоко дышала, дожидаясь, пока голова не перестанет кружиться. Мир снова стоял на ногах, но ничто не выглядело прежним.***
Некоторые демоны ставили себе целью приобретать и накапливать власть, искать положение в великих и влиятельных домах людского мира, становясь незаменимыми фигурами мирового значения, являться, чтобы дергать за ниточки, что двигали величайшие армии в истории человечества. В Аду же постоянно вспыхивало то или иное восстание, демоны всех видов боролись за власть, за троны в нижних мирах, дабы оказывать влияние даже на крошечную часть инфернального царства. Себастьян никогда не считал себя таким амбициозным. Все демоны, само собой, жаждали власти. Но править королевством — он считал, такая власть требует слишком много усилий, учитывая ее эфемерную природу. Империи, верхние и нижние, имели обыкновение рушиться, всегда, без исключений, то был лишь вопрос времени. Однако, сидя здесь сейчас, слушая игру оркестра, наблюдая, как акробаты на сцене кувыркаются и извиваются, и чувствуя сотни человеческих душ, наполняющих зал своими голосами, своим сладостным восторгом — и со своим возлюбленным, который стоял перед ним на коленях, — Себастьян начал понимать прелесть жизни короля. Маска Сиэля лежала в стороне, его щека покоилась на внутреннем бедре Себастьяна, веки подрагивали, пока он глубоко дышал носом. Член Себастьяна целиком располагался у него во рту, полутвердый, и мягко толкался вперед, как длилось уже добрую часть часа. Челюсть распахнута, губы, обхватившие плоть, вытянуты, скользкие и блестящие от слюны. Она стекала из уголков разинутого рта, Себастьян вытер ее пальцем. Сиэль открыл глаза и поднял их, и даже сквозь прорези для глаз на маске ворона Себастьян видел дымку неги во взгляде Сиэля. Король Ворон так внимателен к своему покорному слуге, поощрил Сиэль, играя с мыслями мужчины. Какой милостивый правитель. Он медленно сглотнул, и Себастьян наблюдал за движением его горла, вздыхая и толкаясь вперед, когда член дернулся. — Когда-нибудь нам стоит устроить здесь дворцовый прием, — предложил он. — Пусть построят помост на сцене и настоящий трон. Всего один? — М-м, — протянул Себастьян, проводя рукой по волосам Сиэля. Большая часть их все еще была заколота, но челка упала на лоб, Себастьян убрал ее, чтобы лучше видеть его глаза. — Всего один, с мягкой подставкой у изножья, чтобы ты мог сидеть вот так, согревая мой член, пока я выслушиваю просьбы моих верных подданых. Пальцы в волосах сжались сильнее, и Сиэль простонал, позволяя члену войти дальше в рот. От вибраций звука вверх по позвоночнику прошел разряд, и Себастьян почувствовал, как плоть твердеет сильнее. — А может, я велю изготовить его достаточно широким, чтобы ты сидел на мне верхом, согревая мой член свои задом. Сиэль резко вдохнул через нос, глаза плотно сомкнулись, и Себастьян уловил, как напряглись струны Сиэлевых мышц, когда он свел бедра вместе к выпуклости в обтягивающих штанах. Руки на коленях были сжаты в кулаки. Себастьян снова принялся нежно поглаживать его по волосам. — Можешь взять себя, если хочешь. Взял бы, признался Сиэль, голос, даже в голове, звучал натянуто, но тогда я кончу, а эта одежда слишком красива, чтобы ее портить. — Я мог бы раздеть тебя догола, — сказал ему Себастьян. — Именно так бы ты сидел на троне: никакой одежды, с обнаженной кожей, во всем своем великолепии. Он качнул бедрами, головка члена вновь ударила по горлу, на сей раз сильнее. Сиэль вытянул челюсть шире и снова сглотнул, приподнимая голову, чтобы как следует вобрать чужую плоть. Себастьян не смог сдержать улыбку, довольный его рвением. — С въевшимися следами моих пальцев на твоих бедрах, со следами моих зубов на твоем горле, вдвойне, втройне заявляющих о том, что ты мой. Сиэль простонал, и Себастьян снова качнул бедрами, настойчивей, рука скользнула к затылку Сиэля, хотя он и знал, что тот не желал отстраняться. Как раз наоборот, он мычал и стонал каждый раз, когда член ударялся о горло; каждый издаваемый им звук и мягкое, влажное тепло его рта все выше поднимали волну возбуждения в животе Себастьяна. — Я бы завязал тебе рот, пока трахал тебя, — сказал он шепотом, хотя поблизости не было никого, кто мог бы их услышать. Музыка играла слишком громко, и никто внизу не обращал на них внимания. И все же, представляя, что они могли уcлышать, он осознавал каждый подъем и падение своего голоса. — Позволить им видеть, как ты раздвигаешься на моем члене, покрытый моими следами, — дело одно, — продолжил он, с силой вбиваясь в его рот. — Но звуки, что ты издаешь, — те для меня и меня одного. Глаза Сиэля обжигали слезы, несомненно затуманивая зрение, когда он поднял их на Себастьяна, умоляюще, беспомощно. Себастьян почувствовал, как это отчаяние захлестывает его приливной волной, и этого хватило, чтобы сокрушить его, и он с протяжным и тяжелым вздохом излился в дожидающийся рот Сиэля. Тот проглотил все до последней капли, прежде чем отстраниться, дочиста вылизывая плоть, и, облизывая губы, повалился спиной на перила ложи. — Ваше Величество, — хрипло произнес он и ухмыльнулся. Музыка внизу остановилась между песнями, и от высокой, филигранной арки потолка эхом отдались аплодисменты. Артисты поклонились, ловя брошенные в их сторону розы. Себастьян вытянул ногу и крепко прижал ее к бугорку члена Сиэля, все еще твердого в брюках. Ухмылка Сиэля спала с лица, когда он тихо вскрикнул, зажимая рот рукой. — Пожалуйста, Себастьян, — промычал он, скуля, когда ногой вновь надавили. — Мне нужно… — он не закончил предложение, но Себастьян имел привилегию точно знать, о чем он думает, и был более чем счастлив это выполнить. — Хороший король живет только для того, чтобы служить своим подданым, — сказал он, подняв Сиэля на ноги и потянувшись к шнуровке на брюках. — Ты должен служить только мне, — сказал ему Сиэль. Он вздрогнул, когда Себастьян стянул брюки вниз, воздух ударил по уже сочащемуся члену, заставляя его дернуться. — Я бы никогда не смог служить другому. — Себастьян поднял маску, держа ее в таком положении ровно столько, сколько требовалось, чтобы притянуть Сиэля в поцелуе, пробуя собственный вкус на губах, прежде чем он развернул его. Сиэль потянулся за своей маской, надел обратно на голову, наклонился вперед и, опершись локтями о перила, посмотрел вниз на театр. Шторы их ложи были открыты достаточно, чтобы выглядывать наружу, но недостаточно, чтобы кто-нибудь на мезонине мог заглянуть внутрь. Если бы кто-то посмотрел наверх в их сторону, он бы увидел только высунувшегося Сиэля, наблюдающего за гостями, пока те кружат по полу, и слушающего, как оркестр вновь подхватывает танцевальную мелодию. Он почувствовал руки на бедрах, большие пальцы пробежали по изгибу зада, раздвигая ягодицы. Закусив губу, он глубоко вдохнул. Придется держаться себя под огромным контролем, если он не хотел привлечь к себе серьезного внимание. По крайней мере, большую часть его лица скрывала маска, пусть она и не могла заглушить те звуки, которые он издавал. Те для меня и меня одного. Голос Себастьяна эхом раздался в голове, заставив его вздрогнуть — не будь он уже на коленях, он бы рухнул на них. Он на секунду оглянулся и увидел, как Себастьян лез в карман. — Перчатки, — сказал он. — Оставь их. Сиэль думал, что готов, но, когда два скользких пальца в перчатках с нажимом протолкнулись внутрь, воздух словно выбило из легких, и он прерывисто втянул его обратно. Ощущения были другими — в перчатках пальцы Себастьяны были толще и грубее, даже гладкость атласа уступала его коже. Он чувствовал выступающие швы, пока пальцы растягивали колечко мышц и неровно терлись внутри. Себастьян сдерживался, но вскоре присоединил к двум пальцам третий, кружа, растягивая, изгибая, пока он лишь едва касался того места, где Сиэль хотел его прикосновений. Приходилось бороться с собой, чтобы стоять неподвижно, не толкаться назад, не поддаваться искушению и не елозить по пальцам Себастьяна, как он сделал бы, будь они где-то в другом месте. Жгучее растяжение растворилось в чистом, скользком давлении, он впился ногтями в предплечья, до крови кусая щеку изнутри, чтобы сохранить невозмутимое лицо, пусть даже дыхание с каждой секундой становилось быстрым и прерывистым, грозя вырваться отчаянными стонами. Какой, должно быть, у него был вид: поясница выгнута, брюки спущены до колен, зад поднят вверх в немой мольбе. Было восхитительно страшно подумать, что кто-то мог застать его таким. От этой мысли член дернулся, и с кончика скатилась капля смазки, повторяя путь вены на обратной стороне — легчайшее прикосновение, от которого бросило в дрожь. Оркестр на сцене вновь остановил игру, вот-вот должны были объявить следующий номер. — Леди и джентльмены, — обратился конферансье, — к вашему удовольствию я представляю нашу певчую птичку, саму хозяйку фортуны, мадам Верити Лашанс! Мадам вышла на сцену с ослепительной улыбкой, и публика разразилась овациями и аплодисментами. Себастьян толкнул пальцы глубже и задел простату. Сиэль дернулся на перилах всем телом и от неожиданности вскрикнул; восторженная лесть толпы легко заглушила звук голоса. — Ты сдела-ал это нарочно, — бессвязно прошипел он, охая и задыхаясь, когда вступила музыка, и мадам запела. Рука Себастьяна замерла на мгновение. В маске Сиэль не мог повернуть голову, чтобы взглянуть как следует, но ему и не нужно было делать это, чтобы знать, какая именно улыбка растянулась на лице Себастьяна. — Ты хотел, чтобы я остановился? — спросил он. — Не-ет. — Сиэль схватил воздух ртом, когда Себастьян, надавив, втиснул пальцы обратно и ударил по простате, снова и снова, двигаясь медленными, короткими кругами, прежде чем вернуться к прежнему дразнящему прикосновению. Зал наполняла знакомая ария, и, разрывая тишину, кристально чистое сопрано мадам ритмично двигалось с каждым слогом истории, которую она повествовала. Песня была красива, и Сиэль был рад, что уже слышал, как она поет ее. В данный момент он определенно не был в состоянии оценить ее по достоинству. Себастьян продолжал неспешно иметь его пальцами, подстраивая каждый резкий толчок и нежное прикосновение к подъемам самой песни. Каждый дюйм тела Сиэля пылал, на глаза стекал пот, но он не снимал маску, до боли стискивая челюсть, чтобы держать рот закрытым. Но он уже не мог сопротивляться и двигал бедрами навстречу движениям Себастьяна, надеясь только, что никто не взглянет в его сторону, а, учитывая выступление на стене, он очень в этом сомневался. По мере того как ария достигала своего крещендо, то же делал и Сиэль. Он чувствовал знакомую тягу внизу живота, каждое движение пальцев теперь казалось почти острым, текстура перчаток делала невыносимым столь простое действо. А затем, наконец, Себастьян перестал его дразнить. Еще одно прикосновение к простате, и Сиэль уже кончал. Он обхватил себя рукой — он был серьезен, говоря, что не хотел портить одежду, — и давление только заставило кончить сильнее, с пульсацией излив в ладонь густые струи. Мышцы непроизвольно сократились и почти болезненно сжали пальцы Себастьяна, которые все еще двигались внутри, пока Сиэль не был выжит окончательно. Было чудом, что он не кричал, впрочем, в легких просто не осталось для этого воздуха. Когда музыка наросла и в воздухе отзвучала последняя нота, Сиэль почувствовал, как его тянут назад, прочь от перил. Себастьян натянул брюки на место и, развернув Сиэля, посадил его боком к себе на колени; ноги безвольно свесились через подлокотник стула. Он снял маску, а затем сбросил с головы и маску Сиэля, целуя медленно и глубоко, повторяя языком недавние движения пальцев. Быстро отстранился и, схватив Сиэля за запястье, облизал ладонь, дочиста вылизывая покрытые семенем пальцы. — Бесстыдный демон, — страстно прошептал Сиэль, целуя Себастьяна в горло и челюсть, вздрагивая, когда губы Себастьяна припали к запястью. — Один другого видит, я считаю, — шепнул в ответ Себастьян.***
Время близилось к полуночи, когда мадам завершила свое выступление. Она спустилась в толпу под бурные аплодисменты, коих заслуживала. Кто-то уже бросил несколько роз, но к тому времени, как она подошла к столику Сибилы, ее руку наполняло множество букетов. — Мадам, вы были бесподобны, — сказала ей Сибила. — Было чудесно вновь услышать ваше пение… прошло так много времени. — Ах, большое спасибо, моя дорогая. — Мадам выгрузила связки цветов на стол и заняла место рядом с Сибилой. — Да, полагаю, ты была еще совсем юной, когда я пела для тебя последний раз. Сибила вспоминала об этом с любовью, пусть даже воспоминания были горько-сладкие. Это было после смерти матери. Отец в своем горе не знал, как помочь собственной дочери. Мадам провела с ними немало времени в дни после смерти Ады, занимая Сибилу, пока Симон занимался организацией похорон и примирялся со случившимся. Было много ночей колыбельных. До ухода матери Сибила настаивала, что была слишком взрослой для колыбельных. Скорбь умела превращать человека обратно в ребенка. Вскоре после этого Симон отправил Сибилу в пансион вдали от города, и с тех пор она нечасто виделась с мадам. — Где твоя леди Элизабет? — спросила мадам, крутя головой, по лицу порхнули багряные локоны. Сибила невольно покраснела. — Мадам, я снова повторяю: она не моя леди. Она оглянулась на танцпол — Лиззи присоединилась к танцам, завязав приятное знакомство с некоторыми другими гостями, с которыми их познакомила мадам. Отсюда Сибила видела, как она скачет и кружится в старомодной кадрили вместе с группой других веселящихся. В золотистом свете, среди бледных пастельных тонов окружающих платьев, она выделялась, сияя ярче всех в зале. Ее волосы были цвета спряденного солнца, а украшение она носила с такой элегантностью, с такой легкостью, с такой непринужденной уверенность, что у Сибилы перехватывало дыхание. — Ты снова повторяешь это, да, — говорила Мадам. — Но вот сейчас я вижу, как ты смотришь на нее, и задаюсь вопросом. — Взмахом руки она подозвала одного из официантов и заказала что-то, что, на вкус Сибилы, звучало слишком дорогим. — Не говоря уже о платье, которые ты заказала для нее. И то ожерелье. Я все это вижу. Не хочешь ли ты мне сказать, что я вижу неверно? Танец кончился. Лиззи поклонилась своим партнерам; ее лицо красиво раскраснелось от усталости. Она потянулась к груди, прикоснувшись к подвеске ожерелье, будто желая убедиться, что оно настоящее, что оно не исчезло. Она делала это весь вечер, и каждый раз сердце Сибилы стучалось быстрее. — Нет, все верно, — наконец ответила она, повернувшись обратно к мадам и видя ее проницательную, терпеливую улыбку. — Разумеется, верно. В таких вещах я никогда не ошибаюсь. — В этот момент мадам принесли дорогую бутылку, не с одним, а двумя бокалами. Не теряя времени, она наполнила один и придвинула его к Сибиле. — Ох, нет, не стоит, — возразила она. — Боюсь, весь шерри для меня одинаков на вкус, это пустая трата. — Уверяю, такого шерри ты еще не пробовала, розочка. — Она наполнила свой бокал. — Кроме того, этот шерри особенный. Он принесет тебе отвагу и удачу. Сибила снова глянула в сторону Лиззи. — Они бы мне пригодились, — признала она и сделал глоток. Сперва ударил терпкий вкус крепленого вина, но за ним появилась нотка тепла, напоминающая жареный каштан и хлеб с изюмом. — Действительно, приятный. — Она сделала еще один глоток, пальцами свободной руки судорожно отбивая по столешнице барабанную дробь. Мадам взяла ее дрожащую руку в свои. — Расскажи мне. — Я в тупике, — призналась она, опустив плечи. — Всякий раз, когда я думаю, что она может чувствовать хотя бы половину того, что я чувствую к ней, случается что-то, что портит момент, или я выдаю что-то глупое, или она говорит что-то, что заставляет меня думать, что, может, она действительно видит во мне лишь подругу. Все вышло наружу так быстро, что она сама удивилась приливу затаенного отчаяния. — Отчасти именно поэтому я хотела привести ее сюда в этот вечер. Если бы она плохо отреагировала на это место, на этих людей, наших людей, тогда бы я знала, что она никогда не сможет заинтересоваться мной. И этого не произошло… я имею в виду, она не отреагировала плохо. — Это добрый знак, нет? — Нет. То есть, ну, да. Но Лиззи — одна из самых любознательных и сострадательных людей, каких я только знаю. Ее готовность принять то, что большинство бы не приняло, может всего-навсего показывать ее доброту, которая является одной из множества причин, по которым она мне так нравится. Мадам понимающе кивнула. Невозможно было отрицать уникальные сложности таких отношений. — Не думаю, что я рассказывала вам, — продолжила Сибила, — но, прежде чем я встретила ее, она была обручена. С мужчиной, разумеется, и он умер, очень внезапно, а еще героически, по крайней мере, так она это описывает. Как мне соперничать с такою памятью? Ей пришлось признаться, пусть только самой себе, что она немного ненавидела Сиэля, этого мертвеца, которого никогда не встречала. Вина, которую она испытывала из-за этого, была тяжелой и глубокой, будто дыра в животе. — В любви соперничества быть не может, не верь тому, что говорят в романах. — Мадам подняла бокал. — Того, кто ты есть, уже достаточно, знает ли леди Элизабет об этом или нет. Если она не может разглядеть тебя за тенью потерянной любви, возможно, пришло время решить, достаточно ли тебе ее дружбы. Сибила уже собрались спросить, откуда ей было знать об этом, как внезапно Лиззи оказалась рядом, повалившись на нее в ворохе зеленого атласа и задыхаясь от смеха. — Сибила! Ты должна пойти, все выходят на улицу, до полуночи всего десять минут, и будут запускать фейерверки. Ее дыхание пахло вином, и, находясь так близко, Сибила чувствовала запах ее духов на горле, розы и лилии, весенний дурман; кожа выглядела такой нежной, а в зеленых глазах были крапинки золота. В этот момент по шее пробежался холодный, темный ветер, а в голове зазвучало зарождающееся предупреждение. Это было то же самое предупреждение, которое Сибила почувствовала несколько часов назад, когда мимо проходили хозяева клуба. Она оглянулась через плечо, и вот они вновь появились — спустившись из личного ложа, они шагали сквозь толпу к выходу. Рука об руку, нога в ногу, ведя тихий разговор. Как и до этого, вокруг них, казалось, собиралась тень, словно их присутствие требовало, чтобы свет тускнел в знак уважения. И действительно, во всем зале стало темнее. На мгновение Сибила могла бы поклясться, что слышала рев полыхающего пламени и пронзительные, хлещущие звуки бьющихся в воздухе крыльев. И вновь, как и до этого, она была, очевидно, единственной, кто это замечал. Ворон и Феникс исчезли из виду, и свет возвратился так же легко, как пропал. — Сибила? — выжидающе спросила Лиззи. Теперь она стояла в шаге от нее, слишком далеко, по мнению Сибилы. — Ты идешь? Сибила медленно моргнула и кивнула. Лиззи улыбнулась, взяла ее за руку, и этого было достаточно. Лондон, поместье Транси Год назад в это время проходила вечеринка. Хозяин доверху наполнил дом всевозможным распутством, какое только мог наворотить. Средь криков, музыки, сумасшествия и извивающейся массы опьяневших гостей в каждом углу было не найти тишины и покоя. За свою бесконечно долгую жизнь Клод довольно повидал разнузданного потакания людьми своим страстям. Так много, что, откровенно говоря, устал от этого. Несмотря на все изобретательные способы, которые люди придумали, дабы самоунижаться, им все же удавалось опускаться до банальнейшей и предсказуемой похотливости. Сегодня ночью все было наоборот, и Клод был неохотно благодарен своему хозяину за данный факт. Не было ни экипажей, выстроившихся на улице, ни кричащих пьяных существ, разводящих в коридорах вонь своих извержений, да и вообще никакой грязи, что значительно облегчало его работу. Во всем доме не горело ни единой лампы, тройняшек нигде не было видно, а Ханна, все еще залечивающая раненый, или верней, отсутствующий глаз, к счастью, показывалась редко. Клод не слышал зова хозяина, не чувствовал тяги к нему, и поэтому бродил по залам, как делал обычно: задергивал шторы, заглядывал в комнаты, чтобы убедиться, было ли в них убрано, запирал те, что нужно, и просто закрывал остальные. Дом был слишком велик для одного человека, и не будь это вопросом гордости, Клод был уверен, что хозяин уже продал бы его или отдал бы какому-нибудь дальнему, жадному родственнику Транси. Но отчего-то казалось уместным, что чистилище, в которое он заточил себя, было таким пустынным и огромным. Он не собирался находить хозяина, не искал его из комнаты в комнату. Но проходя мимо кабинета, увидел его — неряшливый и захмелевший, он сидел в кресле бывшего лорда Транси и взирал на напольные часы; комнату освещал единственный белесый луч лунного света, проникавший сквозь широкое окно. Алоис не хотел, чтобы Клод обнаружил его в таком виде. Конечно, верным было и обратное. Он не знал, которая версия правды делала из него большего труса. Он пил — почти совершенно пьяный, — в кончиках пальцев свисала полупустая бутылка виски. Он внимательно глядел на часы на другом конце комнаты, следил глазами за каждым движением маятника, отчего голова шла кругом, несмотря на то что сидел он совершенно неподвижно. — Ваше Высочество? Ах, вот и Клод, притаился в дверях. — Клод, вот ты где! — воскликнул Алоис, чувствуя, как на лице расходится широкая, слащавая улыбка. Голова закружилась, когда он повернулся взглянуть на дворецкого. — Иди, посиди-ка со мной. — Не хочу мешать вам. — Я настаиваю. — Он видел, как Клод собирался уйти. — Приказываю, если быть точнее. Клод слышно вздохнул, но вошел. В комнате стояло два одинаковых стула, один напротив другого, Клод занял тот, что смотрел на Алоиса, садясь прямо, как шомпол, руки сложены на колене, одна нога перекинута через вторую, создавая оскорбительно идеальный пример подобающей позы. Алоису хотелось испортить его. — Ты взволнован приближением нового века, Клод? — спросил он вместо этого, снова отпивая из бутылки и хмурясь от горького, дымного привкуса. Алкоголь гордился лишь для одного, и удовольствие им не было. — Нет. — Клод никогда не был многословен, но этот ответ был смешон. — Правда? — Алоис повернул голову, чтобы снова взглянуть на часы, и пожалел об этом. Казалось, мозг свободно парил в черепе. — Почему ж нет? — Когда видишь столько веков, сколько я, они становятся всего лишь тривиальностью. Так что, ответ на ваш вопрос: нет. Не взволнован. — А следовало бы. В конце концов, это век, в котором ты наконец съешь мою душу. — Он высматривал на лице Клода любую реакцию и не нашел никакой. — Хм. Ну а я вот взволнован. Это единственный новый век, который я увижу, и я собираюсь им насладиться. Тогда Клод посмотрел на него, по-настоящему посмотрел на него. Алоис почувствовал, как волосы на затылке встают дыбом от того, как медленно золотистые глаза скользили по нему с ног до головы, методичным, оценивающим взглядом. Клод выглядел разочарованным увиденным. Однако это не помешало жару возбуждения разлиться по телу Алоиса, проворачиваясь в животе, как нож, покалывая в конечностях, как молния. Собственно, с этого взгляда все и началось. — Действительно? — полюбопытствовал Клод. — Вы выглядите довольно жалостно для человека, который якобы веселится. Алоис пожал плечами. — Что я могу сказать? Виски отнимает у меня все веселье. — Он снова отпил. — Поэтому я и пью его только раз в год. У старика был целый запас, как ты, уверен, знаешь, дюжины бутылок вместе с винными запасами в подвале. Это все дорогие вещицы, некоторым больше сотни лет. — Еще один глоток. Во рту пекло. — Ненавижу это пойло. На меня только зря переводить. Но выпиваю бутылку, каждый новый год, до которого он не дожил, просто назло ему. Клод поправил очки. — Простите мою непонятливость, Ваше Высочество, но если бы хотели сделать это назло покойнику, не проще ли было бы просто вылить бутылку? Алоис рассмеялся, холодно и злобно. — Его бы больше злило видеть, как я распиваю ее. — Он поднял бутылку на свет, качнул вперед-назад, наблюдая сквозь янтарное стекло, как жидкость кружится и бьется о стенки. — Он действительно ненавидел меня, знаешь? Несмотря на всю болтовню о том, что я его любимец, на все безделушки, что он мне дарил, даже этот титул, этот дом, — он махнул руками, указывая для наглядности на комнату, — я был для него вещью. Нельзя по-настоящему любить вещь, верно? Он не заменил меня только потому, что я не дал ему шанса. Клод по-прежнему смотрел на него — пожалуй, он еще никогда не смотрел на него так долго, беспрерывно. Не с состраданием или жалостью, что вполне устраивало Алоиса, потому что ни то, ни другое ему было без надобности. Ему хотелось, чтобы Клод посмотрел на него с неким смыслом, эмоцией или чем-то еще, кроме непроницаемой безмятежности. Но он не делал этого, он просто смотрел, глаза — прозрачные омуты мрака, окруженный ореолом лунного света, струящегося в окно позади него. Следовал приказам, но только по минимуму. Ладно, подумал Алоис. Если он хочет следовать приказам, я дам ему парочку. — Я хочу, чтобы продолжал смотреть на меня, Клод. Во что бы то ни стало. Это приказ. — Слушаюсь, Ваше Высочество. — Я ненавидел, когда он пил, — продолжил Алоис. — Вино — дело одно, чаще оно просто делало его грубее, чем обычно, но я умел с этим справляться. Когда же меня приводили, а у него была одна из этих, — он поднял бутылку, — я знал, что меня ждет ночь разочарования. Виски делало его, как бы сказать поделикатней, вялым. Все еще никакой реакции. — Или, говоря прямо, если он пил это, у него стоял не достаточно долго, чтобы трахнуть меня хорошенько. На удивление это заставило Клода приподнять бровь — мелочь, незаметная для большинства. Однако Алоис воспринял это как величайшую победу. — Тебя удивляет, Клод, слышать, что я хотел, чтобы он меня трахнул? Алоис сделал глоток, на сей раз жидкость пролилась из уголка рта. Он вздрогнул, почувствовав, как она скатывается по горлу, но заметил, как глаза Клода следили за ее движением. Член дернулся. Похоже, виски действовало на него иначе, чем на старика, — оно приводило его в возбуждение от одного лишь упоминая о сексе, каким бы он ни был. Клод, как зритель поневоле, безусловно был ему в помощь. — Не то чтоб я хотел, чтоб это делал он, — пояснил Алоис. — Я правда не хотел. И поначалу, конечно, было ужасно. Но со временем... что ж, мне просто стало в удовольствие чувствовать, как меня трахают. Даже если было больно, всегда было приятно… может, особенно тогда. — Он прошипел, сильнее стискивая себя в брюках. — Мне недостает этого. Меня не трахали уже так давно, Клод. Он поднялся на ноги, слегка шатаясь. Клод рефлекторно потянулся к нему, но Алоис остановил его, вытянув руку. — Нет. Тебе запрещается двигаться, пока я не скажу. Алоис выронил бутылку, слыша, как она падает, расплескивая остатки содержимого на пол, и забрался Клоду на колени. Оседлав его бедро, он опустился на него и простонал, когда трение возобновилось. Начав, он уже не мог остановиться — продолжал, покачивая бедрами вперед-назад, бесстыдно терся о Клода, который замер под ним и напрягся, руку сжимали подлокотники стула так сильно, что Алоис слышал, как дерево начало трескаться. Ему хотелось, чтобы эти руки держали так крепко его, оставляли на нем синяки, раздирали его, но он не мог заставить себя сказать это. — Вы спросили, удивило ли меня услышать, что вам это нравилось, — произнес Клод. — Не удивило. Вы играли роль шлюхи так долго, как может удивить то, что вы действительно стали ею? Ровная, ледяная интонация голоса заставила Алоиса двигаться быстрее, сильнее. — Ах, Клод, — простонал Алоис. — Черт возьми. — Почему меня должно поражать то, что вы хотели этого? Что вы нуждались в этом? Чтобы вас трахали, вбивались в вас, наполняли, отбрасывали, при этом загнанного, как животное в ловушке? — Клод приблизил губы к уху Алоиса. — Вовсе не поразительно. Ведь это то, что вы есть. Животное. Алоис был так близок, дыхание — учащенное, горькое, голова запрокинута, из горла вырываются пыхтение и стоны. — Этого вы хотите? — с нисхождением спроси его Клод. — Хотите, чтобы с вами обращались как с животным, коим вы являетесь? Алоис посмотрел на него сверху вниз и нахмурился, насколько позволяло его нынешнее положение. — Я хочу, чтобы ты прикоснулся ко мне, — рявкнул он. В следующий миг рука Клода стиснула горло Алоиса в тисках, и тот кончил, сильнее, чем когда-либо. В глазах вспыхнул свет. Он бы закричал, если бы не тот факт, что он не мог дышать. Член пульсировал в такт сердцу, бившемуся в глотке, тяжело и быстро, пропитывая лицевую сторону брюк. Это был ослепляющий, яростный взрыв. Затем он повалился навзничь, хватая ртом воздух, когда Клод бесцеремонно швырнул его на мокрый пол. Ладони были липкими, когда он ощупывал шею, которая, без сомнения, уже покраснела, а к утру, наверняка, будет покрыта синяками. Клод стоял над ним, отряхивая пиджак, поправляя рукава. Посмотрел сверху вниз на Алоиса, намокшего, помятого, а сам выглядел точно так, как если бы ничего не произошло. — В следующий раз, Ваше Высочество, вам следует выражаться конкретнее, — сказал он и исчез во мраке.***
Клод прошагал по темному коридору и завернул за угол, убедившись, что был вне досягаемости и слышимости своего хозяина, прежде чем позволил себе сбросить тщательное самообладание. Закрывшись в кладовой, он зарычал, выплескивая гнев, и снес со стены полку с бельем. Она свалилась на пол с чередой глухих стуков. Ему претил этот сосуд и его смертность, его человечность — видимость, конечно, но та, к которой он был накрепко прикован на время действия контракта. Сердце в груди билось так же несомненно, как у человека, а кровь в венах была такой же красной, как у любого другого. В лучшие времена границы между возбуждением человека и потребностью демона поглощать размывались, но сейчас и вовсе были трудноразличимы. Из горла вырвался еще один животный звук, и на сей раз, когда его кулак взметнулся, он прошел стену насквозь. Ему нужно было выпустить энергию, но он не желал, не мог опуститься до того, чтобы самому удовлетворять низменные потребности этого тела, и никогда не поступал так в прошлом. Он считал это унизительным, мерзостным, и, несмотря на возбуждение, которое он испытал от бесстыдного представления Алоиса, он просто не мог оправдать его. Так действовал на него сам контракт — его губы были так близки к горлу хозяина, он уловил ее запах, сквозь алкоголь и пот, его кровь, его душу, кричавшую так же явственно, как это делал рот. Клод потянулся вглубь за своей силой, разливая тьму вокруг себя, а затем втягивая ее внутрь с каждым долгим, контролируемым вдохом, заслоняясь от функций и реакций физической формы. Через несколько секунд он чувствовал себя спокойнее и почти полностью привел себя в порядок. Выйдя из кладовой, он чуть не налетел на Ханну, та тихо стояла у двери, как будто его дожидаясь. — Что ты здесь делаешь? — спросил он. — Где ты была? — Я собиралась спросить, что это ты делал там, — невозмутимо ответила она с тем же непроницаемым выражением лица, которое всегда носила. — Я только что вернулась после выполнения задания, которое мы обсуждали с тобой ранее. — Ах, да. — Он забыл об этом. Ханна отступила в сторону, когда он проходил, смахивая пыль и крошки штукатурки с рукава. Он мысленно сделал заметку, что стену нужно залатать. — Я только что видела господина, он поднимался наверх, — она сказала это с раздражением, в той присущей ей высокомерной, недовольной манере. — Он выглядел весьма плачевно. Что ты сделал с ним, Клод? Клод не остановился, не обернулся, он не отвечал ей подобным. — Уверяю тебя, Ханна, — ответил он на ходу, — ничего такого, о чем он не просил. Париж Ночь на улице была морозной, но Лиззи этого не замечала. Средь толчеи разогретых танцами тел и рядом с Сибилой, которая надежно держала ее под руку, зимняя стужа казалось далекой. Париж, город огней, никогда по-настоящему не погружался в темень. И все же уличные фонари были погашены, а магазины вверх и вниз по улице были закрыты уже несколько часов — выгнув шею, Лиззи увидела тысячу звезд, даже не водя глазами. Они оживляли чернильное небо, и не было видно ни облачка, которое могло бы заслонить их сверкание. Серп убывающей луны был тонок, всего лишь нить белого среди россыпи света. Не имея ни одних часов, по котором можно было бы вести отсчет, в толпе царила неопределенность — никто не знал, сколько именно времени, а значит время могло быть любое. Возможно, до полуночи оставалось еще несколько минут, а может быть, она уже прошла. Может быть, они уже вступили в новое столетие, и Лиззи упустила шанс совершить что-нибудь безрассудное на рубеже веков. Затем, откуда-то слева от Лиззи, кто-кто крикнул: — Наступает! Десять! Толпа легко подхватила. Лиззи и Сибила смотрели друг на друга широко раскрытыми глазами и отсчитывали секунды. Девять! — Ты готова? — Сибила спросила ее между счетом. Восемь! — К чему? Семь! — Ко всему новому. Шесть! Имело ли это значение? Пять! Могло ли это быть так просто? Четыре! — Загадывайте желание! — крикнул кто-то. Три! Лиззи закрыла глаза. Два! И попыталась придумать желание. Один! В голову ничего не приходило. — С Новый годом! Крик зазвучал в унисон, сотни голосов на разных языках растворились в симфонии возгласов, радостных визгов и пронзительного смеха. В небе над театром раздались, разносясь эхом, громкие хлопки — фейерверки взорвались ярким красочным ливнем огней. Красные, синие, зеленые и желтые струи заполнили воздух, искры сыпались и раскидывали над толпой широкие сети, возобновляя крики и визги восторга. Оглянувшись вокруг, Лиззи увидела множество пар: они целовались, сцепившихся в объятиях, одни в театральной манере клонились к земле, смеялись и разговаривали, почти соприкасаясь губами. Мужчины, женщины, все, никто не беспокоился о том, что мог подумать мир, никто не беспокоился ни о каком другом моменте, кроме этого. Что бы ни произошло потом, Лиззи знала, что всегда будет благодарна Сибиле за то, что она показала ей это место и научила возможному. — Сибила, — тихо сказала она, осмелившись прильнуть губами к ее уху. — Хм? — Сибила опустила голову, носы столкнулись, лица разделял какой-то дюйм, дыхание смешалось в общее. Лиззи закрыла глаза и сократила расстояние. Губы Сибилы были теплыми, мягкими и, более всего, не удивленными действием Лиззи. Она растворялась в теле Лиззи, одна рука обхватила за щеку, другая скользнула под пальто, чтобы пригреться на изгибе талии. Лиззи никогда так не замечала их разницу в росте, как в этот момент, — она так сильно подалась вперед, что, думала, упадет, если бы не уверенность в том, что Сибила продолжит держать ее. Не бойся упасть, сказала она Сибиле, на льду рождественским днем. Я поймаю тебя. Сам поцелуй был точкой света под веками Лиззи, жаром на холоде; губы легко скользили по губам, Сибила плавно двинулась назад, приоткрывая их, и легонько протянула нижнюю губу Лиззи меж своими. Лиззи неосознанно открыла рот и почувствовала то, что должно было быть языком девушки, слегка давившем на ее. А потом Сибила разорвала поцелуй, прижимаясь лоб в лоб, немного обдавая губы тяжелым дыханием, прежде чем внезапно повернула голову, сузив глаза и сосредоточенно сдвинув брови. — Слышишь это? — спросила она. — Слышу что? — спросила в ответ Лизи, удрученная тем, что поцелуй остановился, но все же очень радостная тому, что ее не отпустили полностью. — Ничего, не бери в голову. Лиззи правда ничего не слышала. Но в тот момент, она ощутила ее — ту же грызущую тень, которую почувствовала на улице, больше недели назад. Зуд далекого взгляда, словно кто-то наблюдает за ней с высоты. Она посмотрела вверх, следуя за направлением взгляда Сибилы, и там, на небольшом балконе, высоко на фасаде театра, она увидела его. Феникса. Не лицо, что было скрыто маскою и тенью, не настоящие глаза, какого бы они ни были цвета, но сияющие золотые сферы его ложного птичье лика, направленные прямо на нее, зловещие и немигающие. Невозможно было доказать это с такого расстояния, но отчего-то она знала, без тени сомнения, что он смотрел на нее. С непонятной злостью и еще более непонятной смелостью она смотрела на него в ответ, пока, наконец, он не повернулся и не скрылся внутри.