Каждый дрочит, как он хочет, или История одного соседства

Возвращаться к делам после короткого перерыва, похожего на сказку, выходит с трудом. Чонгук по-звериному скучает каждую секунду, проведенную не рядом, пугаясь глубины испытываемых чувств. И пусть их разделяет по-прежнему лишь стена, бывают моменты, когда душа ноет вопреки разуму, мечтая оказаться рядом с той, которую посчитала родственной. Увы, учеба вкупе с работой погребли под собой настолько, что даже Бам второй день оставался в соседнем подъезде, давая возможность хозяину разгрести дела, жаль только, что их все равно оставалось очень много. Юнги сразу же как вернулся Чонгук, отправился к себе домой, заверяя, что хочет побыть один со своим горем, а так же привести квартиру в порядок и поработать. Чонгук держать не стал, но умолял звонить или писать каждое утро и вечер, и если вдруг Хён почувствует, что темнота обрушивается, то сразу ехал сюда, без предупреждения. А ещё собственное поведение мешало нормально спать ночами, ситуация с Сокджином давила и если Тэхен вполне себе отпустил ситуацию, то Чонгук давился виной за резкие слова и манипуляцию уходом. Тот факт, что он вспылил и наломал в итоге дров не просто давил, он душил своим весом. Чонгук всем телом ощущал дискомфорт от собственной реакции и действий и хоть он понимал, что Тэхен не держит на него зла, отпустить ситуацию не получалось. Да и как он мог? То, во что вылились его претензии… нет, просто оставить все как есть и забыть он не мог, поэтому на сегодня у него был план. Не то чтобы гениальный, но Чонгук уже достаточно изучил Тэхёна, чтобы понимать - ему понравится. Гук заранее предупредил Тэхёна, чтобы не ждал его с универа, так как пары у Тэхена заканчивались раньше и Чонгук все равно собирается заглянуть к себе. Так и вышло, что после пар сразу поехал домой. Подготовить себя для хёна много времени не заняло. И совсем уж кстати было то, что у него наконец получилось поработать над взятым недавно заказом, дедлайн которого неумолимо настигал парня. Что бы у него в жизни не происходило, а деньги сами себя не заработают, и квартира сама себя не оплатит, поэтому забывать о работе не стоило, и парень худо-бедно заставил себя сосредоточиться на проекте. Заработавшись, совершенно забыл о времени, и когда его телефон зазвонил, время на дисплее стало полнейшей неожиданностью — он просидел за работой без малого 4 часа, и все тело затекло настолько, что начало ныть одновременно везде, требуя движения. — Да-а? Хен? — это прозвучало настолько хрипло и со стонущими нотками в голосе из-за непроизвольного потягивания, что начавший было говорить Тэхён просто застопорился, зависнув на пару мгновений. А после не менее хрипло выдал: — Ты там чем таким занимаешься? — Работаю, — с усмешкой отвечает, вставая и наконец разминая затекшие мышцы. — А ты о чем таком подумал? — дразнится, поворачиваясь к окну и опять с удивлением понимает, что время уже близится к ночи. — Ох ты ж… Я же не выгулял Бама! — восклицает огорченно, думая о том, что как-то он слишком погрузился в работу сегодня. — Не парься, Бама как и Танни я уже выгулял, но тебя все нет и я решил все же позвонить тебе, — успокаивает его Тэхен. — Ты придешь? Чонгук заверяет хена, что скоро будет и начинает собираться, с особой тщательностью подбирая одежду, хотя и знает наверняка, что рядом с Тэхеном он может совершенно не беспокоиться о своем наряде. Но хочется! Хочется быть красивым для него, привлекательным, сексуальным. А раз хочется, надо делать и выходить уже из дома. Чонгук адекватный парень и понимает, что возбуждаться от присутствия рядом парня, от которого у тебя все внутри коротит — нормально. Понимает, что находящаяся в нем пробка так же не добавляет ему хладнокровия, но, когда при взгляде на длинные, музыкальные пальца единственная мысль, которая проносится в твоей голове — это желание ощутить их в себе — это переходит границу нормальности даже с его собственной точки зрения. А еще понимает, что кинкует по этому парню настолько, что перестал вслушиваться в смысл рассказа Тэхёна и просто наслаждается звучанием низкого, заставляющего вибрировать глубоко внутри него что-то очень чувствительное, голоса, и уплыл далеко в своих мыслях, — когда в один миг Тэ прикладывает к его щеке свою ладонь, наклоняется к самому лицу и явно обеспокоенно что-то спрашивает, а он оторвать взгляд не может от пухлых губ с родинкой на нижней, которая его прямо-таки провоцирует сейчас на безумие. Он заставляет себя поднять глаза выше, чтобы столкнуться с осененным догадкой взглядом и единственное что может сделать — это хрипло выдохнуть практически в самые губы парня напротив: — Пожалуйста… И Гук соврет, если скажет что сам понимает, о чем просит — обнять, поцеловать или?.. Но Тэхен понимает. Он со стоном прижимает к себе стройное тело, зарывается пальцами обеих рук в отросшие волосы и притягивает к себе свое наваждение, упираясь лбом в его лоб и только и может глубоко дышать, стараясь не сорваться и не разложить это желанное до боли, идеальное тело прямо тут. — Гуки… Ну что ты со мной делаешь, Гук~а?.. Они стоят так еще пару секунд, а затем Тэ берет себя в руки, хватает Гука и тянет в спальню, мимолетно радуясь тому, что он совсем недавно насыпал корм собакам, иначе оставаться бы им голодными до тех пор, пока свой голод не утолят их хозяева. Затащив парня в комнату, сразу же закрывает дверь и прижимает к ней Чонгука, голодно присасываясь к таким манящим, закушенным в стремлении подавить стон губам. Тэхен, в отличии от него, не может и не хочет сдерживаться. Он хотел Гука с первой встречи и когда наконец может, без оглядки на проблемы друзей или их присутствие, насладиться своим темноглазым искушением — сдерживаться даже не собирается. Он берет его рот так, как хотел бы брать его самого — властно, твердо, на грани грубости. Тэ дерганными движениями расстегивает ширинку парня и втискивает ладонь под плотную ткань, гладит и сжимает упругую плоть ягодиц, не в силах сдержать низкого стона от удовольствия. А пальцы второй запускает в отросшие волосы на затылке и оттягивает назад, нависая практически незаметно, но очень ощутимо — в том плане, что в такой позиции вылизывать этот грешный рот гораздо удобнее. А Гук стонет в поцелуй и всхлипывает, обхватив ладонями шею Тэхена и притирается всем телом, тянется ближе, хотя ближе уже некуда, заставляя разум отъезжать все дальше, вызывая желание трахнуть его прямо тут, на месте, не думая об удобстве и мерах предосторожности… Но нет, так нельзя, Тэхен слишком любит этого парня, чтобы позволить себе причинить ему дискомфорт в том самом смысле и заставляет себя отстраниться от сладких губ, задыхаясь от нехватки воздуха и бури чувств, что бушуют внутри них обоих. Он плавно переходит с зацелованных, припухших губ к подбородку, где под пухлой нижней притаилась соблазнительная родинка, вызывающая отнюдь не целомудренные мысли каждый раз как ее видит. Скользит губами ниже, прихватывает несильно зубами кожу на крепкой шее, заставляя прогибаться навстречу, чем вызывает уже совершенно не тихие стоны у своего громкого мальчика, что свел его с ума своим голосом. Но когда скользит рукой ниже, проводя пальцами по промежности дрожащего парня и совершенно неожиданно натыкается на игрушку, не может сдержать довольного рыка, что рвется из горла. — Да бляяя… Чтож ты делаешь? — хрипит, отстраняясь на миллиметр от зацелованных сладких губ. — Готовился для тебя. Нравится? — выдыхает ему в рот довольный реакцией Чонгук, и тянется еще ближе к Тэхену, хотя ближе уже просто некуда. Но хочется еще, хочется слиться в единое целое и не разъединяться больше никогда, когда Тэ с хриплым стоном припадает к шее, вылизывает, несильно прикусывая, чтобы отпустить сразу и двинуться ниже. Чонгук плавится, гнется в сильных руках и чувствует, что, если не возьмет себя в руки прямо сейчас — весь его план соблазнения полетит к чертям и поэтому дышит глубоко, жадно хватает горячий воздух искусанными губами. Тэхен горячий и заведенный до предела, впрочем, как и сам Гук, с которого прямо сейчас властным движением, приперев к двери, стягивают толстовку, что мешает добраться до любимого тела. Он сейчас настолько требовательный и жадный до тела своего парня, что еще пара минут — и остановиться уже не выйдет ни у кого. И это не то, что не пугает — желанно до дрожи в конечностях — но не сейчас. Попозже. Когда тонсен воплотит в жизнь все задуманное. Вернее, попробует воплотить, потому что у Тэхена, кажется, свои планы на этот вечер… Но когда Тэхен все-таки отрывается от облизывания и покусывания шеи Чонгука, и разворачивает их обоих чтобы продолжить уже на кровати, Гук тормозит их на пол дороги, хотя сам от себя не ожидал такой реакции. И хоть следующий шаг Гук делает первым, не заметить его реакции Тэ конечно не мог, как бы Чонгук не старался делать невозмутимое лицо. И Тэхен меняет их маршрут, ведет любимого не к кровати, а чуть дальше, к двери что ведет в гардеробную, тем более что там есть один крайне занимательный предмет, воспользоваться которым до сих пор как—то не пришлось. Но всему, как говорится, свое время, и Тэхен, уверенно ведущий своего парня за руку к комнате, понимает это сейчас как никогда ясно. Гардеробная немаленькая, в ней несколько зон с повседневными вещами, костюмами для выходов в свет по настоянию родителей, с одеждой для клубов, в кои они с Чимином что-то давненько уже не выбирались. В середине комнаты стоит большая круглая софа, на которой наверно вполне можно поспать, прямо напротив нее широкое зеркало от пола до потолка, между ними пушистый ковер на полу и чуть левее большая тумба со стеклянной крышкой для часов и аксессуаров. Тэхен ведет Чонгука, впервые заглянувшего сюда и удивленно оглядывающегося, прямиком к дивану, садится на него сам и усаживает к себе на колени младшего лицом к себе, незамедлительно подтягивая ближе за талию и не сдерживает короткого стона от трения. Чонгук раньше не обращал внимания на неприметную дверь рядом с дверью ванной, потому все еще удивленно оглядывает помещение, да и концентрация возбуждения немного спала, поэтому, когда он оборачивается через плечо, глядя в зеркало, которое прекрасно их отражает, кажется, даже немного краснеет. А еще он прекрасно знает планировку квартир в доме и то, что эта комната так же граничит с его квартирой, как и ванная, до него доходит быстро. — Бляяяяяять… Да ну нет, не может быть, — стонет он в руках отчаянно старающегося сдержать смех Тэхена, краснея и утыкаясь лбом в его плеч. — Ну нет же… — Ну да же, — дразнит своего парня Тэ, — хорошо видевший по его лицу, что тот ни о чем приличном не подумал. И, кажется, хотел добавить еще что-то, но Чон в этот момент чуть сдвигается в сторону, так как ощутимый дискомфорт в штанах никуда не делся, и в кровь обоих будто плеснули огня, что заставило коротко простонать и забыть, что там вокруг находится и вновь впиться в губы напротив. Тэхен откидывается сам и кладет голову на спинку дивана, в то время как Чонгук вылизывает его рот нависая сверху и понимает, что сама эта поза его заводит еще больше — выстанывает что-то неразборчивое, запускает обе ладони в волосы Тэ и целует-целует-целует, уже задыхается, но остановиться не может, точно так же как и не может перестать двигать бедрами, в которые старший вцепился одной рукой до будущих синяков. Чонгук возбужден, он задыхается, стонет, ластится к сильному телу под ним, из последних сил сдерживается от того, чтобы не просить в голос о близости. И когда чувствует, как Тэхен оттягивает его за волосы, чтобы они могли вдохнуть, наконец, с трудом отрывается от искусанных и зацелованных им самим губ, чтобы в следующее же мгновение громко заскулить от несильного, но такого ощутимого сейчас укуса в изгиб шеи. А Тэхен не может уже это терпеть, его эти стоны остатков разума лишают, любых тормозов и граней приличия, которые твердят что не стоит так сходу спускать всех своих демонов с поводка. Он оттягивает Гука немного сильнее, прогибая его назад и скользит губами ниже, к высоко вздымающейся от тяжелого дыхания груди, и припадает к давно уже требующим ласки горошинам. И да, Тэ знает как чувствительны соски Гуки, он прекрасно осознает, что творит со своим парнем, когда сильно и резко, без предупреждения засасывает одну из них, слегка прикусывает и оттягивает. Он чувствует, как Чонгук тянет его за волосы, пытается отстраниться, отдышаться, соскочить с колен в конце концов, издавая при этом такие нуждающиеся, на грани плача стоны, что Тэхен не может и не хочет отстраниться. Наоборот, переходит от одного соска к другому да передвигает до этого придерживавшую Гука за бедро руку на его пах и начинает в такт с толчками языком в сосок, с силой поглаживать парня через джинсы, представляя, как это должно быть крышесносно для и без того еле сдерживающего парня. И когда Гука срывает, когда он стонет так высоко и мелодично, кончая от, казалось бы, таких банальных ласк, сам не может сдержать практически надрывного стона, что рвется из груди. Чонгук буквально падает на него, сотрясаясь от оргазменных судорог, дышит загнанно, заполошно, и выглядит в этот момент таким затраханным, что Тэ не может удержаться и прижимает ближе к себе, утыкается в шею и дышит, просто дышит, пытаясь не кончить следом просто от вида того, как сорвало Гука от простых прикосновений. Через пару минут Чонгук начинает копошиться на нем и Тэ вдруг понимает, что ласки ласками, а сидеть в мокрых остывающих шмотках то еще удовольствие. Он осторожно перекладывает парня на диван, сразу же как можно осторожнее начиная стягивать с него джинсы и белье, потому что сам Гук не в состоянии все еще полноценно функционировать. То, что сам он тоже не то, чтобы совсем адекватен сейчас, Тэ понимает на моменте, когда, стягивая одежду залипает на крепкие бедра, которые тоже хочется зализать, а еще оставить на них следы своих зубов, но оставляет это на потом. Сейчас важнее позаботиться о Чонгуке, который уже тянется к нему всем телом. Чонгук на самом деле удивлен от своей реакции, от того, что ему хватило лишь небольшой прелюдии, чтобы достичь пика и, преодолевая сопротивление разнеженных мышц, тянет Тэхена на себя, чтобы вновь прижаться губами к нему в благодарном поцелуе. Странно, но только с этим парнем Гук понял, насколько он любит целоваться, раньше каких-то особых желаний в этом плане он за собой не замечал, но тут — совершенно иное дело. Чонгук наверно мог бы целоваться с Тэ целыми днями, утопая еще больше в нем. Постепенно Гук переходит поцелуями к массивной шее, ключицам, что так манили своей неправильной формой, ниже и ниже, пока его не останавливают протестующим стоном и не тянут за плечи назад, вынуждая подняться к лицу, чтобы вновь затянуть в голодный поцелуй, одновременно с этим болезненно пережимая себя за основание. У Тэхена на своего мальчика совершенно иные планы, и завершить эту прекрасную ночь взаимным петтингом - совершенно не то, что он хочет сейчас. Особенно с зеркалом напротив них. Особенно с раскайфованным и податливым, гнущимся в его руках, вновь возбуждающимся сладким мальчиком. Поэтому Тэхен осторожно отстраняет несколько удивленного Гука и поспешно избавляется от своей одежды, не в силах уже вынести давление ширинки на пах. А Гук только сейчас понимает как контрастно и возбуждающе они сейчас выглядят — полностью одетый хен и обнаженный, бесстыдно полулежащий на софе он — что не может сдержать нового стона от притягательности представленной картины. А Тэхен лишь отходит на пару шагов, берет что-то из ящика тумбы и возвращается обратно — так коварно ухмыляясь, что Чонгук заранее пугается, еще даже не зная, какая идея посетила оригинальную голову хена. А для того, чтобы понять — хватило бы только повернуть голову вбок, где напротив софы стояло огромное зеркало, прекрасно отражающее все, что происходит в комнате. Но Гук не то чтобы в состоянии сейчас анализировать поведение хена, и поэтому когда Тэ, обнаженный и возбужденный сверх меры Тэхен, притягивает его к себе и вновь целует, гладит, еле ощутимо, но так возбуждающе проводит ногтями по сверхчувствительной сейчас спине — не может не поддаться напору, обхватывает плечи своего парня и тонет-тонет-тонет в любви и ласке, что ему сейчас дарят столь бескорыстно. Но через пару минут поцелуй уже вовсе не нежный, он влажный, пошлый, совершенно не невинный. Они играют, дразнятся, прикусывают губы друг друга так, что губы уже побаливают, но кого бы это волновало. И когда Тэхен отстраняется и просит развернуться к нему спиной, пытающийся отдышаться Чонгук безропотно выполняет его просьбу, совершенно не ожидая, что следующим действием Тэ совершенно спокойно поочередно поднимет ноги Гука и поставит их по сторонам от своих широко разведенных колен, являя взору ошалевшего Гука совершенно непристойную в своей откровенности сцену — он, абсолютно голый, сидит на голом же Тэхене с широко расставленными ногами. Смущение накрывает младшего приливной волной, но первая же попытка слезть окончилась крепко сдавшимися на талии руками и игриво-строгим вопросом от Тэ: «Куда собрался?» давшего понять, что добровольно ему встать сейчас не позволят. Но кто сказал, что он не попробует?.. — Шшш, малыш, сиди смирно… А то все закончится не успев начаться, — мурлычет ему на ухо Тэ, сразу после этого засасывая мочку уха в рот, лишая последних крупиц разума в и так уже поплывшем от пошлости картины мозге младшего. — Успокойся, тебе понравится. И Гук понимает, что да, понравится. Ему наверно понравится все, что сделает Тэхён, если при этом он будет вот так вот низко мурчать ему на ухо. Гук чувствует, что скоро возбуждение вновь накроет с головой, потому что сама сцена возбуждает до предела — его поза, то, как сидит Тэхен, зеркало это чертово напротив, что отражает весь этот пиздец — и шум уплывающего от него разума в ушах. А уж когда Тэ начал практически невесомо гладить все его тело, скользить губами и чуткими пальцами по всем самым чувствительным местам, ласкать, дразнить, все слилось в одно бесконечное ожидание наслаждения. Которое все больше походило на пытку, потому что тело требовало разрядки, и плевать ему было, что с последнего раза прошло от силы десять минут. — Гука~, не закрывай глаза, смотри какой ты красивый, какой чувствительный, сладкий, мой малыш… Боже, как же ты стонешь… Не могу больше… — отражение в зеркале бесстыже являет взору всё, каждое движение умелых рук, превращая ласки в ярчайшее из эротических шоу. Хен ласкал, нежил, целовал все, до чего мог дотянуться, и шептал-шептал-шептал что-то упоительно нежное и при этом бесстыдно пошлое в данных обстоятельствах, вызывая у сгорающего от стыда и возбуждения Чонгука практически коллапс в мозгу, время от времени лениво надрачивая, но не достаточно, черт побери! В определенный момент Тэхен сосредоточил все касания длинных пальцев на напряженных, натянутых до предела мышцах бедер, доводя парня просто до исступления. И практически жизненно важного желания чтобы его потрогали именно там, где эти руки трогать отказывались, вызывая нужду и заставляя просить, просить, просить непрерывно, перебиваемый собственными громкими стонами и вскриками: — Тэ… Хен… Хеееен, пожалуйста, потрогай меня… И когда он наконец заменяет эту треклятую пробку собой — Чонгук кончает без всякой иной стимуляции, его выгибает с криком, звуки что он издавал до этого совершенно не идут ни в какое сравнение — если рядом с ними уже поселились новые соседи, то бессонная ночь им обеспечена после ТАКОГО. Чонгук кончает долго, чувствует, как Тэ теряет всякую сдержанность и бьет прямо в простату, рыча в процессе, трахая сквозь судороги удовольствия, продлевая лучший оргазм в его жизни до предела. Последнее, что чувствует Гук — это сильный укус в районе шеи и отключается, просто не веря, что такое вообще возможно.

***

Чимин разбито смотрит на ворох вещей перед собой, уныло терзая губу и подавляя нарастающую панику. Он, конечно, ждал, надеялся, вопреки голосу разума, но все равно оказался не готов. Час назад ему позвонил Юнги. Голос в трубке звучал чуть иначе, чем он запомнил, но все равно пробрал до мурашек. Мин просил помощи, и все бы ничего, если бы помощь эта не была противозаконной. Он просил помочь попасть в квартиру Хосока. Мог ли организовать это Чимин? Мог. Хотел ли он помогать? Да, черт бы побрал этого фрика. Но проклятая часть мозга, отвечающая за критическое мышление, сигналила красным и игнорировать это выходило с трудом. Вонпиль обещал приехать через полтора часа и Чимину бы наконец-то собраться, но куча собственноручно купленных брендовых вещей вдруг превратилась в отстойное тряпье. А ещё Юнги должен вот-вот подняться, и это уже минуя здравый смысл и логику сводит с ума. Звонок в домофон отвлекает от созерцания хлама, Чимин вздрагивает крупно, чертыхается, проклиная пунктуальность Мина, по итогу натягивая на себя первую попавшуюся футболку и идет открывать дверь. Просторные сиреневые брюки с песочного цвета футболкой выглядят эпатажно, но Чимин от нервов просто не в силах уже анализировать собственный выбор. Юнги приносит с собой запах улицы и смятение. Красивый. Волосы мягко уложены, из одежды тотал-блэк, а очки в темной оправе слегка мутные от перепада температуры и ему приходится снять их, дожидаясь чистоты стекол, чтобы вновь нацепить. – Привет, — голос звучит мягко, а буквы врезаются в грудь напротив, но не обсыпаются, проникают сквозь слой одежды, минуют кожу и ребра, прячутся там, внутри, разливаясь теплом. — Привет, — полные губы растягиваются в улыбке, пока весь Чимин исходит внутренней дрожью. — Прости, я вероятно рано, — Юнги чувствует себя неловко, отводит взгляд в пол. — Ох, нет, нет! Все в порядке, я ждал тебя. Чай будешь? Или кофе? Приходи, Вонпиль ещё не приехал. — Ты один? — зачем-то спрашивает, вешая куртку на крючок и снимая обувь. — Теперь нет, — пожимает плечами Чимин, понимая, что диалог выходит максимально глупый, а напряжение лишь нарастает. Парни проходят на кухню, она большая и светлая, а ещё стильная очень. Подходит хозяину, а размах почти не смущает. У Чимина влажные ладошки, когда он разливает чай по белым вычурным кружкам. У Юнги складка на лбу и губы сжаты в тонкую линию. — Ты уверен, что там никого нет? Мне не хотелось бы разбираться с ментами, — озвучивает спустя некоторое время, отпивая свой напиток. — Даешь заднюю? — и взгляд внимательный, как сканер. — Нет, – нарочито небрежно жмет плечами — уточняю. Вдруг выйдет как в боевиках? — Не выйдет. Жил он один, предки его про эту квартиру и не знали даже, аренда оплачена до лета, ну, если я не ошибаюсь. — То есть это ещё и съемная квартира? — глаза Чимина округляются. — Ну не все такие мажоры, некоторым не под силу купить жилье. — Слушай, я не тупой мажор, который денег не считает, я знаю, как живёт средний класс и как живут мои ровесники плюс-минус. Я напрягся с самой информации, потому что проникновение в чужое жилище наказуемо. Не более. — Ты в любой момент можешь отказаться. Я только спросил, ты обещал помочь, но я пойму, если передумаешь. — Зачем тебе туда? — тихо вздохнув, смиряясь. Юнги откидывается на спинку стула и нервно набивает ритм кончиками пальцев по поверхности стола, некоторое время молчит. — У меня не осталось ничего кроме воспоминаний. Хочу взять что-то, что было именно его. Футболка, худи, плед, не знаю. Что-то, что останется со мной. Ты будешь удивлен, но у меня даже фото его нет, а соцсетей он не вёл. — Ты думаешь это поможет тебе? Отпустить его? — А кто сказал, что я хочу отпустить? — выгнутая бровь подчеркивает небрежный тон. — Но зачем тогда? — хмурится Чимин. — Ты жив, ты должен как раз делать все, чтобы двигаться дальше. — Ты ещё скажи, что Хосок меньше всего хотел бы, чтобы я помнил о нём и всё в этом роде. Тебе надо меньше залипать в телек, жизнь не кино. Я хочу его помнить, но мне мало собственной памяти. Я хочу осязать. — Как знаешь, это твой выбор, — всеми силами отмахивается от острых слов. — Но жизнь и правда продолжается. Скучать и скорбеть это нормально, главное не утони в этом. — Спасибо за услуги бесплатного психолога, — от интонации хочется укутаться в плед и согреться, настолько она ледяная. — Я говорю с тобой как говорил бы с другом, а не пациентом, Юнги. Чимин поджимает губы и встаёт, повернувшись спиной отходит к раковине и излишне тщательно моет кружку. Создавшуюся атмосферу разбивает телефонный звонок, на дисплее дорогого телефона знакомое имя. На разговор тратится минута, не более. И только в момент отключения догоняет мысль, что они вдвоем во всей квартире, отчего под грудиной печет. — Вонпиль немного задерживается, сказал, что будет здесь примерно через сорок минут. Прости, что приходится ждать. — Переживу, — коротко и холодно. — Я раздражаю тебя? — Чимин опирается бедрами о подоконник позади себя и смотрит предельно внимательно. — Не в тебе дело. Я всегда чувствую себя неуютно в незнакомых местах, не воспринимай на свой счет. —Хорошо, — выдавливает робкую улыбку. — И да, Юнги? Прости, я не хотел лезть тебе в душу. Порой я бываю излишне любопытным. — Имеешь на это право, учитывая, что я втягиваю тебя в незаконное дело, — равнодушно смотрит, словно речь идет о погоде. — Я рад, что могу тебе помочь, — тихо признается. — Альтруизм? Или все то же любопытство? — Не то и не другое. — Что же тогда? — Желание тебя увидеть, только и всего. Мы мало общались у Тэхена, но это не значит, что мне не захотелось узнать тебя ближе, — предельно честно отвечает Чимин. — И для чего же тебе нужно знать меня? Поверь, после первого же психоанализа я тебе разонравлюсь. Не трать время. — Зачем знать? Затем, что я хотел бы дружить с тобой. Мне показалось, что тебе нужен друг. — У меня есть друг. — Чонгук? — улыбается. — Он отличный парень, но я знаю, как бывает, когда у друга появляются отношения. — И ты проецируешь это знание на меня? Только это не наш с ним случай. Это раз. Я не нуждаюсь в друзьях. Это два. И ты точно не нуждаешься в таком друге как я. Это три. — Почему ты так категоричен? — Чимин изо всех сил старается не показать, как чужие слова задели эго, но, кажется, проваливает миссию. — Потому что я здесь не для того, чтобы вести светские беседы, лицемерить и лгать. Я попросил помощи, ты согласился её оказать. Если у этого согласия есть двойное дно, то я умываю руки. — Прости что? — откровенно злится. — По-твоему я согласился помочь тебе затем, чтобы напроситься в друзья? Ну знаешь ли... — Не пыли, я не со зла, — примирительно. — Но и пустых надежд не люблю давать. Чимин, я не хочу сближаться с кем бы то ни было. Спасибо тебе за всё, что ты делаешь, но это так не работает и если ты изначально затеял все это чтобы подружиться, то мне жаль, что я не оправдаю в итоге твоих ожиданий. — Забей, я в любом случае помог бы. Тем более это помощь чужими руками. Прости, видимо я принял желаемое за действительное, такое со мной тоже бывает. Он извлекает из кармана телефон и утыкается в экран, планируя так провести остаток времени до приезда Вонпиля. Настроение падает и былой настрой падает вместе с ним. Чимин за всю свою жизнь ещё ни разу не чувствовал себя так странно, чтобы не следить за своими эмоциями и словами, а ещё чтобы находиться в столь проигрышной ситуации. Мало того, его поймали с поличным и мимолетное желание вывернули в корысть, отчего во рту появилась горечь ничего общего не имеющая с выпитым чаем. Скорее так горчит крах надежд. Он ведь и правда откликнулся на просьбу затем, чтобы сблизиться и подружиться, не вникая в то, что это уже своего рода торги. Что ж, зато после сегодняшнего разговора Юнги точно не захочет больше общаться, а Чимин достаточно гордый, чтобы не уронить честь ещё больше, поэтому связываться не станет, нет. Выходит, больше они не увидятся вот так неформально? Оставался шанс на то, что Чонгук с Тэхеном ещё решатся собрать всех вместе по какому-то поводу, вопрос в том, как скоро это случится и случится ли? Взрослая жизнь такова, что и до вступления Тэхена в отношения виделись они не часто, пропадая даже с переписок друг друга, порой на месяц, закрутившись делами по самое не балуй. Чимин медленно выдыхает через нос, решая про себя, что это к лучшему. Он станет спасательным кругом сегодня, а после просто скинет наваждение, сотрет из памяти и останется лишь отметить рубеж, за которым Чимин и не вспомнит о том, что был такой парень, от которого почему-то ныло в груди и мурашилась кожа. А рядом всегда будет запасной вариант, чтобы забыться. – Я обидел тебя, — внезапно близко раздается голос и Чимин не успевает отрастить броню, вскидывает растерянный взгляд и проваливается сходу. — Ты ошибаешься, — выходит пискляво. Юнги стоит слишком близко, их рост почти одинаковый, поэтому прицел глаз прямой и строгий. Чимин ненавидит себя за то, что эта близость пробуждает неведомые ранее чувства, острые как ножи и такие же опасные. Потому что не время, не место, да и человек, очевидно, не тот. Но почему-то гребаная химия, а он пока ещё скидывает на неё, наплевала и возникла, ещё и односторонне. Сжигая до тла что-то внутри. — Давай поговорим? Прямо сейчас, я открыт к разговору, отвечу на любые вопросы, но и сам скажу тебе кое-что. — Этот разговор не из приятных, да? — тихо смиряется. — Он обычный, — головой мотает. — Чимин, ты прекрасный парень... — О! — нервно восклицает перебивая, вскидывая руки. — Можешь не продолжать, я и так знаю, что ты скажешь, но не стоит, ладно? Все в порядке, я не буду набиваться в друзья, я все понял, тебе не стоило... — Да послушай ты! — давит своей энергетикой, голоса не повышает, но звучит властно, пуская холодок под ребра. — Дело и правда не в тебе. Я совсем не тот, с кем стоит дружить и общаться, тем более в данный период времени. Ближайшее время я планирую уйти в работу, заработать побольше денег, чтобы не только себя обеспечить, но и Мелкому помочь, я ему пообещал. А дальше видно будет, но сейчас моим другом станет компьютер и, возможно, Джек, который Дэниелс. Мы не будем гулять и шопиться, не будем смотреть вечерами фильмы и есть вредную еду. Я не вписываюсь в твои интересы, а ты в мои. Ты очень яркий и добрый, если заскучаешь, то я уверен, что сможешь найти того, что скрасит твой досуг, после кого не захочется помыться изнутри. Чимин, я не твой уровень, по всем фронтам. Оставь эти взгляды, если у тебя любопытство, если тебе нужно для будущего знать что-то, что могу тебе дать я прямо сейчас, то пользуйся, спрашивай, я отвечу. Но я не буду твоим пациентом, не стану другом, не проникнусь симпатией. С моей стороны было бы не честно тратить твое время. Давай закончим здесь и сейчас? — Все в порядке, ты излишне драматизируешь, — оскаливается, скрещивает руки на груди, смотрит с упрямством вздернув подбородок. — Я всего лишь вежливо предложил тебе своё общество, потому что не скрою, ты интересен мне, как был бы интересен любой, кто является такой же темной лошадкой, но на нет и суда нет, ты прав, мой круг общения достаточно широк, я не теряю ничего. Спрашивать тоже ничего не буду, оставлю свое любопытство при себе. Нам нечего заканчивать, не начинали ничего. По рукам? Будущий незнакомец Юнги? — По рукам. Юнги продолжает смотреть чертовым сканером, словно видя всю эту фальшь насквозь, но руку тянет и легко жмет протянутую в ответ. Чимин красивый, улыбчивый, но с характером. Интересный собеседник, с которым легко, но Мин слишком хорошо читает взгляды, читает правильно, считывает тоже. То, что задел и обидел — видит отчетливо, но остается верен себе. И немножко тому, после кого сквозная рана в груди. Юнги нутром чувствует, что с таким как Чимин дружить не выйдет, кто-то один устанет обманываться и захочет большего, хочет уже, даже если не отдает себе отчет, но Юнги пуст. Все, что мог отдать — отдал, и этого мало, все что отдавал – яд и ростки у этого губительны. Он никому больше не причинит зла, сохранит верность тому, кого с рук кормить должен был, кому ноги целовать бы до рассвета, каждый час говоря слова нежности. Чтобы стереть из памяти навсегда того, кто в детскую спальню приходил со страшным умыслом. Хосок с адом при жизни знаком был, Юнги раем ему стать должен был, но собственными руками надежду из рук вырвал. Разве можно теперь даже мысль допускать, чтобы руками этими других касаться? Чимин в ад не заглядывал, но, если обойти его жилье наверняка можно найти крылья, этому Юнги точно не удивился бы. И однажды он встретит того, кто этим крыльям даст за спину вернуться и в небо взмыть. Юнги же только дно предложить может, холодное и сырое, там крылья влагой напитаются и бесформенной кучей опадут, утягивая своим весом ниже. У Чимина ладошка маленькая, она на короткой миг с большой и сухой теряется, Чимин хочет сохранить это ощущение и не хочет одновременно. Ему тоскливо в груди, но внутренний стержень выдержит обязательно. Это же просто симпатия, да? Пройдёт, настанет лето, долгожданный отдых, жизнь заиграет новыми красками. Чимин спасателем на полную ставку к Юнги не устраивался, и хоть внутри все тянется помочь, а сожаление до краев топит, уважение к себе играет важную роль. Разговор сгущает в воздухе неловкость, тишина ложится на плечи, а время, как это бывает в подобных ситуациях, начинает тянуться. Оба присутствуют на кухне, цепляясь за возможность скролить ленту. Поэтому, когда телефон Чимина звонит, вздыхают с облегчением. В прихожей тесно, локти и коленки вдруг оказываются будто лишними, стукаются то и дело. А глаза упрямо смотрят куда угодно, только не друг на друга. Чимину хочется на воздух, хочется бежать сломя голову подальше от Юнги, от квартиры этой, от чувств, проснувшихся так некстати. Но лестничная клетка — общая, а в лифте тесно, настолько, что дышать общим воздухом кажется чем-то преступным. Пак решается вскинуть голову и врезается в серьезный взгляд, изучающий его. В карих глазах в ярком свете видны крапинки, словно насыщенный молочный шоколад присыпали тертым горьким. Ресницы же пышные, гордо вздернутые кверху, а изгиб лишь подчеркивает лисий разрез. Сейчас они без косметики, но все такие же смоляные и тяжелые. Взгляд сам собой падает ниже, спотыкается о губы. Маленькие, розовые, сухие. И воздуха вмиг ещё меньше. У него уголочки чуть изогнуты кверху, словно он всегда на грани улыбки, они маленькие, но сочные, и в голове яркий образ того, как вкусно было бы их терзать своими, пухлыми, налитыми. И эти образы ядом по венам растекаются. Тянет с такой бешеной силой, что колени подгибаются. Но лифт металлическим голосом называет этаж и распахивает двери, куда поспешно выходит Юнги, и тогда Чимин впервые делает полноценный вдох. Машина шуршит колесами, в салоне тихо играет музыка, а Вонпиль то и дело бросает голодные взгляды на пассажира справа. Юнги же сидит сзади, зачем-то наблюдает за это игрой, потому что видит, как Чимин глубоко погружается в себя, смотрит в окно, не замечая ничего и никого вокруг. Они доезжают до дома Хосока минут за тридцать, ещё пять уходит на то, чтобы вскрыть замок. Юнги хранит молчание, лишь в самом начале назвав адрес и поэтому легко вздрагивает, когда слышит голос: — У тебя двадцать минут, мы с Чимином ждём внизу. Звучит колко, но Юнги абсолютно плевать, что там себе в голове придумал этот хмырь. Сложив пальцы кольцом, показывает знак "ок" и шагает вглубь квартиры.

Skillet - Awake and Alive Каждый день я веду борьбу С миром тем, что живёт во тьме. Моя вера крепка, но жду Когда ты поможешь мне. Трудно разум свой сохранить. Всё сложнее сильным быть. Твой свет сможет защитить...

Запах. Он обрушивается на беззащитный мозг, валит с ног. Воздух тяжелый и спертый, но в нём отчетливо присутствует аромат парфюма Хосока, и тот самый, присущий только ему. Юнги спиной о дверь закрытую облокачивается и оседает. Не думал, глупый, что будет настолько тяжело. Дышит. Вспоминает как это, забивает легкие пылью и затхлостью, а щеки обжигают горячие слёзы. Невыносимо быть здесь и осознавать, что Хосока больше нет. Он вышел отсюда в тот роковой день, полный решимости, чтобы никогда не вернуться. Вот здесь, да? Принято было страшное решение? В этом пороге он обувался, выбирал обувь, в которой умрет? — Хоба... — зовёт призраков, молит в тишину, но они глухи к людским мольбам. Юнги плохо. Отвратительно. Душно. Ему больно, и эта боль не та, к которой он привык. Эта боль разрывает легкие, крошит кости, вспарывает каждое сухожилие, сдавливает сердце и выжигает душу. Вина прибивает к полу оттого и шаги шаркающие, поступь тяжелая, а вдохи сиплые. Разуваться нет смысла, это больше не храм и приют, отныне это лишь коробка воспоминаний и стоит открыть окно, как половину вытянет наружу в стылый зимний день, развеяв на ветру. Однажды сюда придут новые люди, стены впитают новые запахи и голоса, от Хосока не останется ничего. Юнги проходит тенью на кухню и давится воздухом. Вся поверхность чистая настолько, что кажется нежилой. Холодильник любовно отключен, а дверки открыты и пусты. С крана не срывается ни капли, на подоконнике отсутствуют растения. Сшибает с ног мысль, что квартира выглядит так, словно хозяин знал, что уходит надолго. Навсегда... Прожигает мыслью, что это спланированное решение, а не минутный порыв. Кончики пальцев трогают столешницу, бездумно водят по ее глади, пытаются считать тот последний день. Понять, что чувствовал Хосок, когда размораживал старенький холодильник, сортировал отходы, прибирал за собой. Чертов педант. Было ли ему страшно? Толкали в спину боль, или же безнадежность? Окинул ли место, что стало домом, взглядом на прощание, или ушел без оглядки? Тряхнув головой, Юнги покидает кухню, зачем-то перед этим заглянув под раковину и обнаружив кристальную чистоту. Следом изучается ванная комната, в ней дышать сложнее, потому как отдушка геля для душа ощущается так, словно Хосок только что мылся тут. Лицо мокрое, и трудно понять — это следы от слез, что полились с захода в квартиру или новые щедро орошают лицо? Ответа нет, а на собственную слабость плевать, потому что как не беги от себя, какие стены не возводи, но, если душа ранимая и нежная, в какие доспехи не ряди, под ними она такой и останется. Полотенце на стиралке пахнет порошком, заставляя неуместно злиться. Какого черта, а? Он бы забрал его, забрал и вынюхал, как ищейка, аромат тела, как проклятый извращенец, поехавший крышей. Но не берет, оставляет — эта вещь абсолютно не то, что нужно. Идти в спальню страшно. Пульс в ушах бьет больно и громко, а во рту пересыхает. Комнат больше нет, это последняя, как и надежда на то, что там что-то все же есть. Распахнув дверь, Мин забывает дышать. Он тут не был никогда и сейчас жалеет одной частью себя, что вообще пришел, потому что это слишком. Это доламывает хребет и вынимает его. Юнги рот закрывает рукой и воет. Так страшно, что у случайного слушателя кровь в венах застыла бы одномоментно. Узкая кровать укрыта пушистым пледом, а на ней сидит плюшевый заяц. Над кроватью полка, туго набитая книгами и фигурками супергероев, на компьютерном столе тут и там притаились игрушки, маленькие и большие, плюшевые и коллекционные. На противоположной стене плакаты рок групп, а на занавесках приколоты... бабочки. Крупные, красивые, с блестками на крыльях. Вся комната как плевок в душу, как крик взрослого, которого так жестоко лишили детства, и он решил нагнать его, стоило только вырваться из ада. Хосок, который выдержал так много, который полюбил боль только для того, чтобы выжить, приходил сюда и прятался от внешнего мира, любовно собирал фигурки, подбирал полку для книг, хранящих его касания. Засыпал в обнимку с зайцем, у которого искусственная шерсть свалялась от частых объятий. Хосок, который отдавался пошло и грязно, не стеснялся обнажаться и ходить голым, который делал шикарный минет и дрожал в чужих руках, стоило сжать руки на шее, ходил в книжный и внимательно изучал описание, радостный шел на кассу, оплачивал покупку и потом удобно устраивался на постели, сбегая от реальности в вымышленные миры. В какие моменты его сдергивал Юнги? Возможно тогда, когда тот клеил очередной плакат к стене, самому себе разрешая побыть подростком, окружая себя любимыми группами, чтобы по пробуждению видеть их? Или тогда, когда глава вот-вот подходила к концу и в голове застревало пресловутое "ещё главу и спать"? Или когда Хоби обнимал пыльного уродца и собирался спать, но вместо этого шел очищать кишечник и готовить себя, чтобы угодить, чтобы не ждать, упасть в руки палача с яркой и маниакальной улыбкой? Сколько слез впитала в себя подушка, когда пришло осознание, что любит? Что не взаимно? Что надо рвать по живому, выдирать с мясом? И есть ли на ней слёзы последнего дня? Голова кружится и болит от напряжения, когда Юнги мягко обходит периметр, трогает вещи, вторгаясь в самое личное. Разозлился бы Хосок, если бы смог увидеть? Подсмотреть? Или же вновь улыбнулся разбито, но тепло, вновь позволяя ВСЁ? Руки выдвигают ящики компьютерного стола, лицо стянуто от слез, а глотать больно, словно в отсутствие слюны рот наполнился тупыми лезвиями. Ржавыми. Во всяком случае на вкус. В верхнем ящике куча шнуров и зарядок, россыпь батареек и старый телефон. Юнги забирает его, бездумно, кладет в карман, мысленно отмечая, что обязательно надо зарядить или починить там. В компьютер лезть смысла нет, он уверен, что Хосок удалил всё. В среднем ящике обнаруживаются конспекты и рабочие тетради, исписанные ровным почерком. Ещё одна часть жизни Хосока, его труды, его время. В нижнем ящике находятся документы на скудную технику и гарантийные талоны, сточенный на половину карандаш и подарок. Что-то, что упаковано в красивую, темно-синюю бумагу, с изящным бантом. Подарок запечатан, а потому Юнги удивляется этому. Неужели было не любопытно? Неужели не хотелось открыть? И если так, то почему? Непослушные пальцы рвут и терзают бумагу, а содрав деревенеют, выпуская из рук. Внутри оказывается скечбук, в котором карандашные наброски вперемешку со стихами, и всё бы ничего, но на страницах сплошь Юнги. Он не в силах вдохнуть воздух, но рыдания душат и с первым тугим всхлипом кислород наполняет горящие легкие. Юнги сидит на полу, подогнув под себя ноги, раскачивается взад-вперед, пока читает и смотрит на чужую агонию. Каждый штрих – о нем. На каждой из страниц лицо, иногда с акцентом на глаза, порой на улыбку деснами, которую так не любит сам Юнги. И которую видимо так сильно Хосок...

Дни несутся, сметая следы Наших тайных с тобою встреч. И хочу закричать с темноты: Мне так мало его! Не сберечь! ⠀ Ускользает время сквозь пальцы Я его не могу удержать В этом мире мы как иностранцы Потерялись и надо бежать! ⠀ В тихий рай, где волны ласкают Где целует океан песок Где тебя мне всё же хватает Где душою я не одинок. ⠀ Помнишь, в детстве, хотели быть старше? Нам казалось, что мир к нам жесток! А сейчас убежать бы подальше От всех этих взрослых хлопот... ⠀ Да, я знаю, тебе очень сложно И другое волнует сейчас Я хочу лишь, чтоб было возможно Наше прошлое вернуть, хоть на час... ⠀ Я хочу никуда не спешить До утра быть в твоих объятьях Красной нитью души прошить Но увы это лишь в желаньях... ⠀ Научи меня быть без тебя? Преподай мне урок безымянный! Кровью плачет моя душа И ломается мир окаянный! ⠀ Осыпаясь под ноги пеплом, Тлеет он на остатках силы Слабым стал я и поделом Разрываю сухие жилы. ⠀ Помоги мне сбежать от себя? Я в пути разучился бегать Кровью плачет моя душа Ничего не могу поделать...

Возле этого стихотворения набросок, где Юнги стоит вполоборота, смотрит строго, увековеченный карандашом, на лице нет улыбки, губы плотно сжаты, а на дне глаз война идет. Взгляд живой и колючий, пробирает до костей, это так странно, видеть себя со стороны не на фото, а вот так, с рисунка, который писался твердой рукой, вынимая из груди эмоции. Юнги дрожащими руками перелистывает страницу и на некоторое время теряет возможность читать. Дышать тоже. На рисунке он в полный рост, в движении, а выражение лица злое, раздраженное, как и поза. Словно его поймали тогда, когда он уходил уже, окликнули, заставляя испытать из-за этого негативные эмоции. Пальцы сами по себе огладили контуры, мягко касаясь штрихов. Но текст выбил весь воздух из легких:

Ты для меня - жизнь. Я для тебя - ничто . Стало быть теперь, Нам уже всё равно. Кто там кого предаст, Кто для кого - враг. Ты для меня - свет. Я же тебе - мрак. Помню я, как вчера, Омут твоих глаз, Линию нежных губ, Шепот горячих фраз. Где же теперь рассвет? В жизни сплошной туман. Сердце моё в груди, Умирает от свежих ран. Ветер мне - ложь в лицо. Я притворюсь, что рад. Только внутри горит- Мой персональный ад. Демоны правят бал, Крылья давно в грязи. Крикнул сквозь толщу лжи: "Вернись, забери, СПАСИ!!!" Скроет тот крик туман. Спрячет в промозглой ночи. Я не услышан вновь, Тут уж кричи - не кричи. Что ж, пусть недолог был, Нашей любви срок. Я отпускаю тебя... Но разлюбить - не смог. Ранит так сильно ложь, Как не изранят ножи. Я об одном прошу- С миром меня отпусти. Я разлюблю? Нет. Но научусь - жить. Там, где тебя нет. Ложь где твою не забыть. Ты для меня - жизнь. Я для тебя - ничто. Стало быть теперь, Больно мне всё равно..

Чужая исповедь причиняет неимоверную боль, вспарывает кожу, оставляя стигматы, сочащиеся кровью. Юнги думает, что знает, когда был написан этот стих. Тогда, в парке, когда Хосок летел к нему, разбитый сессией, но все еще сильный, Юнги бы так не смог. Летел, потому что боятся, потому что волновался. И о Юнги, и о Чонгуке, просил, умолял выбрать, сходить на свидание, попробовать НАЧАТЬ. Вернись сейчас Юнги в тот день, взгляни в грустные глаза, что-то бы изменилось? Хватило бы смелости? И был ли тогда шанс? Если бы он сдался, если бы решился сходить на свидание? Чтобы это изменило? Хосок бы не ушел в чужие руки, которые пачкали, вырывали эти самые руки? Не стал бы искать забвение? Не стал бы разрушать себя до основания? Если бы Юнги не был трусом, не был подонком и сволочью, можно ли было спасти персональное солнце? Последнюю страницу открывать страшно. Грудь сдавливает, а агония внутри почти убивает. Но Юнги наказывает себя, он хочет этой боли испить до дна, ему нужно, он жаждет нести наказание в каждой минуте жизни, прожитой без него.

Давай сыграем с осенью в любовь? Сольемся с нею в круговерти желтых листьев… Нам не вернуть потерянного вновь Наш рок так неизбежен, так неистов. Давай обнимем пламенный закат Забудем хоть на миг о бездне боли Нам небеса о многом говорят Но к ним взлететь увы, не в нашей воле… Мы стали старше, может быть — мудрей… Как все — находим, и как все — теряем… Мы храм души не сделали светлей Мы смотрим вглубь, но истины не знаем… Нам не вернуть потерянного вновь… Мы в жизни — как в чужой, пустой квартире Недолго нам осталось в этом мире… Давай сыграем с осенью в любовь?..

Никаких рисунков, внезапно пляшущий почерк, словно писалось все в неудобной позе, в спешке, или же на эмоциях. Возможно, конечно, и то и то. И каждая строчка при прочтении ломает и крошит, после этих исповедей Юнги больше не будет прежним. Это прощание, Юнги понимает, принимает, пропускает через себя. Больно? Юнги теперь соткан из боли, он её синоним, он из нее рожден. Взяв в руки и захлопнув скетчбук он подобно старику поднимается грузно и убого, горбит спину от груза удерживаемого на плечах. Обертка валяется у ног, он её поднимать не станет, да простит его тот, кто вылизал жилище перед смертью. Умер!!! Он умер, его нет, он не придет, не заговорит, не заплачет. Он поставил точку не только в стихотворении, он везде и во всём её утвердил. Пожалуй, прямо сейчас приходит стадия принятия и Юнги шатается от веса трагедии. Слез больше нет. Крик застревает в горле. Замызганный заяц с укором глядит на того, кто посмел ворваться в личное, кто за короткое время душой постарел. Хосок не успел, до последнего лелеял внутреннего ребенка. И это так несправедливо, что хочется орать во все горло, так сильно, чтобы связки рвались, пусть кровавая роса со рта летит, а легкие горят от нехватки кислорода! Хосок родился в семье извращенца, а после потянулся в руки урода, в этом мире он так и не нашел пристанища, не вкусил любовь. Оставался один, читал книжки, собирал игрушки, писал стихи, портреты... Был талантливым и ярким, но боялся света и людей, дарил мысли бумаге, объятия зайцу, а слёзы — подушке. Юнги сам как приведение, бледный и разрушенный, бегло ищет что-то, где есть запах и находит. Толстовка, видимо в пылу уборки упавшая за стол, её выходит найти случайно, краем глаза выхватив кусочек рукава. Вещь ношеная, возможно в ней спал Хосок, возможно пару дней. Пахнет пылью и потом, отчего внутренности сворачиваются ледяным клубком. Вот оно! То, что надо, чтобы этой ночью казнить себя и одновременно утешить. Юнги наматывает ее на руку, прижимает к груди, подхватывает скетчбук и уходит. На пороге оглядывается, как истинный вор. Наследил? Да. Но это личный бунт, попытка достучаться до потусторонних сил. Если рай и ад существует, если есть хоть что-то после смерти, пусть Хосок увидит, по комку бумаги на полу, что Юнги тут был, подарок забрал, наследил слезами, пропитал горем. Юнги никто не говорил, что терять НАСТОЛЬКО больно. А ещё никто не научил, что за свои поступки рано или поздно придется ответить. Заплатить. — Прости меня. — Сипит Юнги глотая ком. — Хотя нет, знаешь, не прощай. Ты не должен этого делать, это низко и подло с моей стороны просить у тебя прощения. Не прощай меня, никогда. То, что я не сказал при жизни — скажу. Там, где ты сможешь услышать, обещаю. Я же тупой, помнишь? Только сейчас вот осознал, что к тебе чувствовал. Не любовь, Хоби, нет. Слишком банально, да? Я болен тобой, ты болел мной тоже. Мы с тобой не смогли бы создать что-то здоровое, наши отношения изначально мертворожденные, такие не выживают. Я должен был дать нам свободу. Я сожалею, что слишком боялся остаться без тебя. Так боялся, что сломал и остался в итоге один. Боялся тебя потерять, но лично уничтожил. Я страшный человек, Хоби. Но тебе удавалось видеть во мне что-то хорошее. Я ухожу, Хоба. Но уношу с собой тебя. Обещаю тебе, что отныне каждый свой день посвящу тебе. Слышишь? Ты слышишь меня, чертов Хосок? — слёзы обжигают вновь, стягивают кожу и закладывают нос. — Не могу без тебя, слышишь? Я не справляюсь, не справляюсь... Хосок... Юнги ещё некоторое время стоит, упираясь спиной в дверь, позволяя горьким слезам вытекать через закрытые глаза. Руку греет ткань толстовки, а душу жжет каждая строчка стихотворений. Он и не знал, совсем не знал, что парень умеет так пронзительно писать. Ничего не знал, по сути, кроме того, что тот любит лицом к лицу, стонет от удушения, и становится невероятно тактильным и нежным после сессий. Ласковым. Как котенок. В лифте беспощадная гладь зеркала являет взору инфернала. Живые не выглядят ТАК как Юнги, но он и не претендует, ведь что-то произошло с ним там, в квартире. Говорят, что люди не меняются, но Мин уверен – меняются ещё как. Под властью горя и бед, разбиваясь о тяготы жизни, умерев однажды перерождаются другим человеком. Юнги с этим другим ещё не знаком, он, как и положено новорожденным напуган и дезориентирован, а ещё хочет спать. Во дворе стоит машина. Вокруг снуют люди, оказывается, что на улице день. Хочется курить, но его и так ждали. Поэтому шаркая ногами идет к машине, распахивает дверь, валится назад и хлопает дверцей. На сидящих не смотрит, ничего не говорит. Он же родился только, разве умеет? — Скажи спасибо Чимину, что я не уехал. Ты задержал нас, я же сказал тебе, двадцать минут! – пылит Вонпиль, заводя машину. — Заткнись! — шипит Чимин. — Не видишь, что ему тяжело? Придурок. Диалог не доходит до сознания, обтекает и ускользает. Юнги просто не в силах говорить и думать. Просто надо домой, а ещё спать. Просто поспать, и всё, разве плохо? В тишине колесят по районам, оставляя позади адрес, на который никому не предстоит вернуться, а ещё там же остается что-то, что было Мином. Когда машина снижает скорость, заезжая в жилой комплекс, Юнги хлопает по карманам, находит очертание пачки сигарет и успокаивается. Они тормозят, он выходит. Нет, выпадает, но это мелочи. Молчит так же, подкуривает моментально, прижав толстовку, в которую завернул скетчбук, к груди, затягивается. Дым по сухому горлу идет с трудом, дерет его и забивается в нос. От никотина чуть кружится голова и слабеет тело, наконец-то напряжение спадает. Все мысли в голове вялые и сонные, а сам мир кажется иллюзией. — Юнги! — в воздухе на буквы распадается имя и ощущается оно чужеродным, как и всё вокруг. Холодный ветер царапает лицо и шею кусает, а ровный шум окружающего мира доносится как из-под толщи воды. Оборачивается, смотрит, узнает. Чимин стоит у машины, совсем рядом, смотрит со страхом. Живых мертвецов не видел до этого дня, наверное. Сам живой и красивый, отчего-то взволнованный сверх меры, шагает смело навстречу, шагов пять, не больше. Дальше не успел уйти, о зависимость споткнулся. У него нос мгновенно красный и щеки пылают, а из встревоженных губ облачка пара вылетают. Дышит сбито и нервно ломает пальцы. — Юнги, я хотел сказать, что если ты хочешь, то я останусь с тобой. Или хочешь поехали ко мне? Фильм посмотрим? Я не хочу тебя оставлять в таком виде. Мин молчит. Сигарета тлеет в опущенной руке. Слова слышит, но не понимает. Чимин на корейском вообще говорит? Напротив взгляд излишне ждущий. Надо что-то ответить? Не видит разве, что только родился? В криках, муках, агонии? Чего хочет вообще? — Ты меня пугаешь... – шепчет, в бледное до синевы лицо вглядываясь. — Пожалуйста, поговори со мной? Хочешь я позвоню Чонгуку, м? Тлеет уже фильтр и начинает вонять, а человек напротив усердно чего-то ждёт, имя Чонгука называет. От него тоже хочет чего-то? Юнги хмурит брови, силится понять, но терпит поражение. Он же просто хочет спать. Так трудно понять? Поэтому выкидывает смердящий окурок, двумя руками обнимает теплую ткань, разворачивается и уходит. Чимин дрожит толи от холода, толи от страха. Пустота в глазах напротив пугает до чертиков, а тяжелая поступь и сгорбленная спина причиняют боль. Никогда с подобным не сталкивался! Когда у брата случилась беда, когда друга растоптали и уничтожили, он видел боль, эмоции, слёзы. Так много всего, но на поверхности, с этим можно было работать. Тут же — тупик. Он возвращается в машину, берет телефон, набирает Чонгука, но гудки обрываются не им, а автоответчиком. Звонок Тэхену заканчивается тем же. Он задумчиво стучит пальцами по ноге и грызет губу, пока машина плавно выезжает со двора.

Пыяла - Аигел По глазам, по глазам, по глазам Вижу твой обман! По рукам, по рукам От осколков кровь стекла!

— Чим, ты заебал, что за настроение? — рокочет глубоким голосом, заезжает в тупик, где нет окон, лишь за решеткой мусорные баки, тормозит. — Мы ко мне поедем? — бесится, источает ревность и злость. —Похоже на то, что я прямо сейчас хочу тебя разложить? — упрямо и колюче смотрит. — То есть ты вызвонил меня просто прокатиться, да? Знаешь что, я не прощаю подобного, ясно? Я тебе что, игрушка блядь? Или может мальчик на побегушках? Думаешь ехать и рисковать своей шкурой из-за твоих заебов это нормально? Подумаешь хату взломал, да? — Послушай ты, я позвонил, потому что не было иного выхода. Я просил — ты сделал. Где договор, в котором после этого мы должны трахаться? Или я не человек, а шлюха? — Так ты это видишь? — у Вонпиля желваки играют на лице от плохо скрываемой ярости, он жмет на кнопку и блокирует двери. — Я, по-твоему, трахаюсь с тобой за услуги? — Открой дверь, — ледяным тоном твердит Чимин, но ощущает, как ускоряется пульс. — Не сейчас, — щетинится Вонпиль. Он старше и сильнее, это пускает холодок по спине. В сексе Чимин обычно сверху, но ему как раз нравится, когда пассив берет все в свои руки, доминирует, показывает силу. От этого у Чимина слабеют ноги, и Вонпиль оказался для этого отличным вариантом, он оставался мужественным даже уткнувшись лицом в подушку, пока Чимин яростно вбивался сзади, хрипя на пике. А уж когда Вонпиль седлал крутые бёдра, то Чимин сходил с ума от исходящей от него силы. Он брал, но по факту отдавался, это возбуждало и притягивало, но кроме жажды качественного секса у него ничего не было к парню напротив. Сейчас же появилось нечто ещё. Страх. Потому что Вонпиль отстегнул ремень безопасности, хищно глядя на Чимина, как на добычу, с темными от ярости глазами. — Я могу взять тебя, прямо тут, насухую, — сердце начинает колотиться в горле. — Ты заигрался. Думал, что я такой же хлюпик, как твои сокурсники, да? — Вонпиль опускает сидение Чимину. Чимин пугается не на шутку, отстегивает ремень, несколько раз дергает ручку двери, хоть головой и осознает, что это бесполезно. — Выпусти меня! — рычит, надеясь не показать свой страх. — Немедленно, урод! —А то что? — вальяжно наблюдает за попытками выбраться. — Расскажешь братику? Или может быть своим тупоголовым друзьям? Ну же, детка, ты и сам знаешь, что это бесполезно. Пара моих звонков и у всей твоей шайки будут проблемы. Так что? Едем ко мне или будешь ломаться? — Ты больной... — Чимин уже не сдерживается, показывая свой страх. Он парализует его, но и решение если что биться до конца затапливает сознание. — Я сказал, отпусти меня. Вонпиль похабно улыбаясь смотрит на него, ноги чуть в стороны разводит, показывая, что возбужден. Этого урода правда заводит страх? — Иди ко мне, сочная жопка? — глумится. — Просто отсоси мне и я тебя отпущу. Ну же? — Пошёл нахуй, я тебе его откушу, сука! — Чимин делает ещё одну попытку открыть дверь, бьется ладошками в стекло и проклинает себя на чем свет стоит. Вонпиль хватает его за волосы на затылке и дважды бьет лицом о стекло. Боль простреливает все лицевые мышцы, в глазах темнеет. Чимин взвывает и прижимает ладошки к лицу. — Перестань вести себя как сучка и обслужи меня. У меня терпение не железное, сучонок. Чимин ощущает, как его затылок грубо массируют, а потом оттягивают голову, легонько толкнув. Он поворачивает голову, лоб адски болит, но в целом ничего серьезного. Однако от увиденного слабеет тело. Вонпиль расстегивает ширинку, вытаскивая на свет крупный член, плавно проводит по нему рукой, скалится. — Ну же, Чимини~, я жду твоей благодарности. Я разве не помог твоей подстилке? Пришла твоя очередь мне помочь. — Ни за что! — выплевывает Чимин, слыша, как дрожит голос. От страха он не может думать, не может нормально двигаться, а сердце колотится так сильно, что больно в груди. — Не заставляй меня тебя бить. Мне нравится твое личико. Ну же, ты уже сосал его и тебе нравилось. Не тяни время, у меня заканчивается терпение. — Нет, — качает головой и получает первый удар. Простая пощечина, скорее даже обидно, чем больно, но это сводит с ума. Ловушка, в которой он оказался, белый день за окном, Юнги, пять минут назад ушедший призраком домой. И это наполняет силой. Чимин изо всех сил бьет кулаком в лицо, попадает, но его руку перехватывает стальная хватка и больно выкручивает. Горячие слёзы обжигают лицо против воли, и он скулит, но бьется яростнее, наконец-то осознавая, что это не шутка. Завязывается нешуточная драка, Чимин дерется подобно дикому коту, царапается и рычит, бьется изо всех сил. Он ни за что не сделает то, к чему его принуждают, не шутит, что откусит орган, если все же до этого дойдет. Вонпиль страшно смеётся в процессе и пытается поцеловать, на что ошалелый от страха Чимин изо всех сил кусает за губу, чувствуя кровь на языке и следующий миг получает удар в лицо такой силы, что в глазах темнеет. Чимин с ужасом думает, что ни в коем случае нельзя отключиться, но второй удар гасит свет и последнее, о чем думает Чимин — это то, что надо было уйти с Юнги.