Одна короткая встреча

      Первая ночь прошла относительно спокойно. Дурное самочувствие Боромира в большей степени объяснялось усталостью. После ванны, стрижки, кружки прохладного травяного чая он уснул довольно быстро. Ломота во мускулах никуда не делась, но мягкая перина вместо корабельных кроватей из голых досок, помогла ему отыскать положение, в котором боль была терпима. К утру жар спал, проснулся он на мокрых простынях, очень слабый, но отдохнувший хотя бы головой.       Арагорну тоже постелили хорошую постель в соседней комнате, такую же широкую, мягкую, с простынями из выбеленного льна. Но он предпочёл низкую длинную софу в ногах постели Боромира, притащил туда подушку и покрывало, а простынь свою смочил водой и повесил в дверях балкона, чтобы в спальню проникал прохладный влажный ветер.       Проснулся он перед самым рассветом от ощущения пристального взгляда. Сквозь кованную спинку кровати на него с некоторым недоумением смотрела кошка. Маленькая пёстрая кошка-трёхцветка — один глаз чёрный, другой белый, ухо рыжее, под носом родинка — разглядывала нового человека, тихо мурлыкала и мяла одеяло.       Кошку звали просто Кошка. Матушка Лорта тут же заявила, что это добрый знак, пёстрые кошки приносят удачу, а солдаты поведали, что кошка корабельная — она пробралась на корабль, когда тот только уходил из Гондора, и эти несколько недель самоотверженно ловила мышей и крыс в трюмах, а ночевать неизменно приходила в каюту Боромира.       Кошка оказалась невероятно ласковой, сразу пошла на руки, и Арагорн носил её на плече, пока убирал уже высохшую простынь от балкона и раздвигал шторы. Обернувшись, он увидел, что Боромир уже не спит, разглядывает его одним глазом, наполовину зарывшись лицом в подушки и одеяла.       — Доброе утро, — с улыбкой поприветствовал его Арагорн.       — Предательница, — пробурчал Боромир, обращаясь к кошке.       Впрочем, его недовольство было притворным, да и Кошка тут же пошла извиняться. Потом был утренний туалет — Боромир категорически отказался оставаться в постели, пока есть силы встать. Он умылся, рукой причесал то, что осталось от волос — Арагорн видел миг недоумения, растерянности, когда он по привычке хотел отбросить с лица пряди, а нашёл лишь короткий жёсткий ёжик.       Завтракали они вместе. На широкий балкон Арагорн распорядился вынести стол и пару кресел, матушка Лорта, ставшая в доме и поварихой, и прислугой, накрыла им на двоих. Она успела сгонять кого-то из солдат утром на рынок, так что к трапезе были свежие фрукты, ещё тёплый хлеб, молоко утреннего надоя. Боромир ел мало, но помня про своё обещание, не отказывался, когда Арагорн убеждал его попробовать абрикосы или чистил и резал яблоки дольками.       — Не помню, чтобы мне когда-нибудь вообще чистили яблоки, — сказал Боромир, разглядывая сочную белую мякоть, лишённую привычной жёсткой зелёной шкурки.       — От сорта зависит, — откликнулся Арагорн. — Эти ещё и прошлого урожая, кожура уже сморщилась. — И подал прямо на ноже ещё одну дольку.       После завтрака Арагорн выволок на балкон и свою софу, устроил там Боромира на подушках, принёс ему книг. Балкон выходил на юг, на море, но солнце стояло высоко, под крышей и в густых зарослях винограда лежала тень, а шум моря успокаивал. Арагорн читал вслух, когда Боромир уставал и начинал жаловаться на головную боль, занимал его разговорами, когда наскучивали истории седой древности.       — Впервые в жизни, кажется, я лежу в постели среди бела дня, — сказал Боромир, когда Арагорн разбудил его после дневного сна, чтобы дать лекарства.       — И впервые кто-то чистит для тебя яблоки и вынимает косточки из абрикосов, — добавил Арагорн. — Отдыхай, пока можешь. Тебе нужно сохранить силы.       — Какие силы? Я даже голову от подушки не отрывал, если б можно было.       — Можно. — Арагорн с улыбкой поднёс к его губам кусочек печенья.       Боромир бросил странный взгляд, значение которого от Арагорна ускользнуло, а потом взял предложенное угощение с рук, осторожно прихватив зубами, как грозный, но раненый хищник, с опаской принимающий помощь человека. Кошка лежала у него под боком, ей время от времени перепадал кусочек сыра или мяса, а потом выяснилось, что и фрукты она ест. Она ела всё, что ел Боромир, и к мягким уговорам Арагорна прибавилась ещё одна шутливая фраза — «за Кошку».       Так прошли несколько дней. Днём Боромир отдыхал, к вечеру начинался жар, спал он всё беспокойнее. К утру жар спадал, приходила слабость, день он снова проводил в постели. Сбивать температуру было сложно, а беспощадный летний зной делал лихорадку ещё более мучительной — но пока она проходила сама к исходу ночи. Арагорн же знал, что наступит момент, когда рассвет не принесёт облегчения.       Арагорн от Боромира практически не отходил. Лишь иногда, когда тот засыпал днём или притворялся спящим, Арагорн спускался на первый этаж дома, выходил на террасу или шёл к морю, чтобы побыть в одиночестве и дать Боромиру возможность уединения. От внимания Арагорна не укрылись скованность и смущение, которые настигали молодого воина всякий раз, когда ему приходилось принимать помощь, особенно в уборной и в купальне по вечерам. Хорошо ещё, что никого из них не настигло несвоевременное возбуждение в один из таких моментов.       Другое волновало Арагорна больше. Боромир не произнёс это вслух, но среди многих «впервые», случившихся в эти несколько дней, было и то, что Торонгил, возникнувший из ниоткуда вечером, не испарился с приходом утра. Арагорн просыпался по утрам рано — многолетняя привычка вставать с восходом солнца, — и не раз был свидетелем того, как Боромир, приоткрывая глаза, ещё борясь со сном, обшаривает взглядом комнату. Иногда он не сразу замечал следопыта — всё тот же набор привычек включал и неосознанный выбор самого тёмного угла в помещении — и на мгновение становился растерянным. Потом Арагорн подходил к его постели, и взгляд устремлённых на него зеленовато-серых глаз теплел, бледность и усталость болезни разгоняло мгновение радости.       Вскоре наступил тот самый момент ложной надежды, о котором Арагорн предупреждал. Всего одну ночь Боромир спал спокойно, без жара, на утро он проснулся едва ли не раньше Арагорна, без уговоров умял завтрак, причём даже по его завершении смотрел на опустевшие тарелки голодными глазами. Арагорн предложил прогуляться к морю.       Это было верное решение — пока были силы, Боромир с удовольствием искупался в тёплой, как парное молоко, воде, подставил спину солнцу.       Маленькая заводь, куда спускалась лестница от усадьбы, была довольно уединённой, а в прежние времена её ещё и огораживали высокими ширмами, чтобы жена наместника и её свита могли тут плескаться, не опасаясь взглядов. Арагорну и Боромиру прятаться было не от кого, они резвились как дети, ныряли с причала и брызгались. Их видели с берега, разумеется, и всего день спустя наместник Денетор получил известие, что его сын, хоть и выглядит очень нездоровым, коротко острижен и бледен, тем не менее находит в себе силы для жизни. Догадался он, несомненно, и о том, кто скрашивает Боромиру эти непростые дни.       Это уже рассказал Арагорну Гендальф, который вернулся из Минас-Тирита. Волшебник ездил в столицу с новостями для наместника и по делам в тамошние книгохранилища. Гендальф мало говорил о том, что ему потребовалось в библиотеках Гондора, а если и отвечал, то всё больше загадками, от которых ясности не прибавлялось. Он сказал только, что Денетор, как бы ни был опечален болезнью сына, не поставит под угрозу Гондор ради одной короткой встречи, о поездке в Линхир он и не думал. Зато пришлось отговаривать Фарамира.       Фарамиру было восемнадцать. Арагорн знал его плохо, видел куда как реже, но слышал, что младший сын наместника менее любим отцом, чем старший. Но скорее всё было наоборот. Он слишком сильно напоминал лицом и повадками свою мать, Денетор же, измученный чувством вины после смерти супруги, от младшего сына отдалился. Возможно, он считал Фарамира более хрупким, чем его старший брат, менее пригодным для войны, он не давал юноше серьёзных назначений и такой свободы, какой в том же возрасте добился Боромир, чтобы сохранить ему жизнь и душу. Надо признать, что особенным упрямством и горячим норовом Фарамир похвастаться не мог, он временами поступал по-своему, но от его споров с отцом искры в стороны не летели.       Фарамир находил больше радости в чтении книг, занятиях музыкой, у него, по словам Боромира, был настоящий талант живописца. Будь Гондор благословлён на мирную жизнь, любимцем отца стал бы покровитель наук и искусств младший сын, а не старший, чей единственный талант — по его собственному признанию — состоял в военном ремесле.       Арагорн видел, что именно брата Боромиру не хватает сейчас, а не отца. Он жадно ловил новости о нём, вероятно, как и Фарамир, измученный неизвестностью по ту сторону горного хребта.       Гендальф привёз не только известия и несколько добрых слов. Арагорну он отдал небольшой мешочек, в котором оказалось несколько маленьких крошащихся кусочков серовато-коричневой коры. Арагорн аж просиял! Это же была кора хинного дерева, хинин! Самое лучшее, сильное, верное средство от тяжёлой лихорадки. Когда-то, в дни дружбы с Харадом, путешественники много чего возили с юга, и не только специи. Правда, сначала привезли болезни, но потом нашлись там же в Хараде и лекарства. Теперь хинин стал большой редкостью, чего не скажешь об оспе.       — Владыка велел все палаты исцеления перевернуть от пола до потолка, — рассказывал Гендальф. — Ему говорил тамошний смотритель, что давно нет ничего, одни воспоминания. Ну вот теперь точно воспоминания. А это отыскали в какой-то пыльной банке в подвале на самой дальней полке.       — И что это за гадость? — спросил Боромир, без восторга разглядывая странные щепочки.       — Это лекарство, — ответил Арагорн, а про себя добавил: «Которое, вероятно, единственное встанет между тобой и смертью».       Утром следующего дня, придя будить Боромира к завтраку, Арагорн уже привычным жестом коснулся его головы, провёл подушечкой большого пальца за ухом — это было щекотно, и Боромир тут же просыпался — и почувствовал неладное. На тонкой коже у самого края волос виднелось красное пятнышко, чуть выступающее, припухшее. И ниже на шее ещё одно, и в вороте рубашки. К вечеру этими мелкими пятнами обсыпало всю спину, грудь, живот, лицо и тонкую кожу в паху.       Боромир больше не вставал. Его мутило, несколько раз вырвало, началось головокружение. Накормить его стало совершенно невозможно, и пил он мало, прикладывая немалые усилия, чтобы удержать воду в бунтующем желудке. Спал тоже прерывисто, сны всё больше напоминали кошмары. Снова вернулась лихорадка.       Гендальф и Арагорн сменяли друг друга у его постели. Жар больше не улетучивался к утру, приходилось беспрестанно менять холодные компрессы, смачивать простыни — но и это приносило облегчение ненадолго, потому что по-настоящему холодной воды в июльский зной достать было негде. Солдаты носили воду из колодца, но она быстро нагревалась, а компрессы высыхали. Арагорн всё чаще вспоминал про хинин, но берёг его для крайнего случая, уж больно мало его осталось, буквально на один раз.       Боромир бредил. Особенностью оспы был именно такой бред, когда даже не слишком большой жар путал все мысли и больные не отличали сон от яви. Одним из самых страшных моментов этих дней Арагорн с уверенностью называл тот миг, когда услышал крик Боромира. В соседней комнате, отведённой под его собственную спальню, следопыт организовал приготовление отваров и зелий, чтобы жар от очага не мешал хворому. Услышав этот надрывный крик, полный нечеловеческой боли, он бросил всё, даже разбил что-то, кинулся в спальню. Боромир метался по постели, сочащиеся влагой язвы, уже сменившие сыпь, мазали кровью простыни. Крик перешёл в хрип, Боромир выгнулся, словно рвался из цепей и кандалов. Арагорн тормошил его, пытался разбудить, и не знал за что схватить, где прикоснуться, чтобы не причинить ещё боли — вся рубашка на нём была влажной от сукровицы.       Звучание эльфийской речи, тихая песня, зов по имени возымели эффект. Боромир обмяк у него на руках, задышал ровнее. Единственным место на лице, где пока не было оспин, оказалась переносица, и Арагорн гладил его по носу кончиками пальцев, успокаивал шёпотом. Боромир тянулся за этой крупицей ласки как его Кошка.       — Торонгил, — позвал он в полудрёме, ещё не открывая глаз.       — Я рядом, — отозвался Арагорн.       Была глубокая ночь, Гендальфа Арагорн отпустил отдыхать, в комнате они с Боромиром были вдвоём. Арагорн принёс мазь, которую как раз готовил, и бинты. Он методично смазывал каждую язвочку и ранку густым слоем ароматной эльфийской мази, а потом бинтовал Боромиру руки, ноги, грудную клетку и плечи. Когда он принялся покрывать мазью раны на лице, Боромир неожиданно открыл глаза.       Сонливости в его взоре не было. Глаза блестели от жара, казались светлее, чем обычно, серая радужка будто испускала свет. Он улыбался, и от этого движения лопались корочки на губах, начинали кровоточить. Арагорн провёл пальцем, стирая крошечные капельки крови, Боромир на мгновение прихватил подушечку поцелуем.       — Каждый раз, открывая глаза, я боюсь, что остался один, — едва слышно произнёс он. — Человек ли ты? Или только мой сон?       Арагорн молчал. Что он мог ответить? «Я не сон, я твой будущий король, если эта война меня пощадит. Я должен заслужить корону, на которую несколько десятков моих предков не предъявляли прав. И я бы ушёл на север много лет назад и не возвращался, если… если бы однажды рукоять искалеченного меча, что я ношу с собой как напоминание, не согрели твои ладони».       Это было больше, чем физическое влечение. Гораздо больше, чем мог представить тринадцатилетний мальчик, нарисовавший в своём воображении объект для подражания. Больше чем могло вместить горячее нетерпеливое сердце шестнадцатилетнего юноши. Даже определение «дружба», с которым Арагорн и Боромир согласились, было лишь бледным подобием. Арагорн ощущал и сладкую боль, и радость, смешанную с тоской, от мысли, что всё ещё занимает мысли Боромира спустя столько лет разлуки, после неловкого прощания и ссоры. Это было очень жестоко, недостойно нуменорца и короля — радоваться, что причиняешь кому-то такую боль.       — Ты плачешь? — спросил Боромир. Он не сводил с Арагорна глаз, теперь хмурился, протянул руку и коснулся его лица. — Я ведь не умираю? — Это был уже вопрос, а не утверждение.       — Нет, конечно нет, — поспешил заверить его Арагорн, и наклонился, коснулся губами чистой кожи между бровями. — Я думаю, что не имею права тебе сниться.       — А это мне решать, — ответил Боромир голосом ясным, будто болезненный бред не был над ним властен.       Арагорн так и не понял, были эти почти признания и минуты нежности следствием ясности ума или бредом больного. А может, Боромир надеялся, что именно на бред Арагорн всё спишет и не придаст значения. В любом случае моментов просветления рассудка было всё меньше, Боромир впадал в болезненное забытьё, иной раз не узнавая Арагорна вовсе. В жару держать раны чистыми становилось всё сложнее несмотря на то, что Арагорн ревностно следил за повязками, менял их, готовил уйму растворов для промывания и примочек, некоторые раны воспалялись. Несколько особенно крупных язв пришлось вскрыть и почистить, срезать часть нагноившейся плоти и ушить. В такие моменты Арагорн радовался, что Боромир в бреду, по крайней мере он не чувствует боли.       Арагорн почти не спал — не называть же сном прерывистую дремоту в кресле у постели больного — и ничего не ел. Иногда перехватывал кое-что из снеди, принесённой матушкой Лортой, но всё больше вкусного доставалось Кошке. Боромира же накормить даже жидкой пищей не удавалось, он и пил с трудом — иногда Арагорну приходилось силой разжимать ему зубы и уговаривать на каждый глоток. Язвы теперь были у него и в горле, он дышал ртом, потому что в носу всё покрывали корки, а закашлявшись иной раз оставлял на полотенце или наволочке страшные кровавые следы.       — Ты совершенно вымотан, — заметил Гендальф однажды вечером. — Ложись спать. Ты не поможешь ему, если будешь падать от усталости.       — Я жду кризис болезни сегодня-завтра, — ответил Арагорн. — Думаю, что сегодня. Жар не спадает, а его всё ещё знобит, это верный признак, что лихорадка нарастает. К ночи он будет в огне.       — Тем более, — волшебник вытряхнул Арагорна из кресла и сам занял это место. — Иди отдыхать. Я посижу с ним и позову, если станет худо. Нет, не здесь, — Гендальф легонько тюкнул Арагорна в бок посохом, когда тот направился к своей софе. — Ты будешь опять спать вполглаза. Топай к себе и хоть раз ляг в нормальную кровать.       Конечно, волшебник был прав. Арагорн чудовищно устал, но не только и не столько физически, сколько морально. Существенно облегчить течение болезни было нечем, жаропонижающие отвары и потогонные микстуры уже не действовали, бесконечные компрессы накладывать было некуда, от них мокли повязки и снова страдали раны. Оставалось только наблюдать, как Боромир сражается в одиночку, разговаривать с ним, лаской прогонять кошмары да благодарить Кошку.       Кошка от хозяина тоже не отходила. Невероятным образом в этом тщедушном тельце рождался чрезвычайно могучий звук мурлыканья, действующий на Боромира ничуть не хуже эльфийских заговоров. Но в тот момент, когда Арагорн ушёл к себе, лёг, оставив приоткрытой дверь, чтобы прислушиваться к происходящему за стеной, Кошка пошла за ним. Она запрыгнула на постель, улеглась в ногах и мурлыкала теперь ему, вероятно расценив, что помощь этому человеку нужнее.       Арагорн не знал, сколько он спал и спал ли вообще. Когда он ложился, солнце только садилось, а когда открыл вновь глаза, стояла глубокая ночь. Он не понял, что его разбудило, но почувствовал страшную тревогу, которая словно змея скользила по внутренностям, кольцами сжимала сердце. Почти сразу раздались шаги и стук посоха, в двери пролился свет. На пороге стоял Гендальф. Он был без плаща и шляпы, на серых рукавах его балахона виднелась кровь, которой совсем недавно там не было. Арагорн вскочил, не дожидаясь слов.       — Когда началось? — спросил он торопливо, нашаривая сапоги.       — С час, наверно, — ответил Гендальф. — Обложили мокрыми простынями, вроде помогло, но ненадолго. Я в комнату стужи нагнал, матушка Лорта шаль зимнюю достала, и то без толку. А теперь у него кровь горлом пошла.       Арагорн чуть не покачнулся от ужаса. Это было то, чего он боялся — что эта оспа, странная, местами незнакомая, окажется чем-то похожа на чёрную. Несчастные умирают ещё до появления пятен на коже от внутренних кровотечений. Боромир, пока ещё был в сознании, ворчал, что Арагорн чересчур много внимания уделяет тому, что из измученного хворого организма выходит, а тот просто боялся увидеть в моче или рвоте кровь. Её не было, и он почти успокоился.       Теперь в крови были все подушки, одеяло, полотенце, которым матушка пыталась утирать Боромиру лицо. Он кашлял, захлёбывался, на какой-то страшный миг переставал дышать и новый вдох делал через силу.       Арагорн бросился к нему, приподнял, перевернул на бок, чтобы не позволить захлебнуться в собственной крови. Он одновременно ужаснулся тому, каким горячим показался Боромир, какой от него шёл жар — как от печки. Но понял и то, что внутреннего кровотечения нет, просто от жара вскрылись язвы в горле, а попытки матушки Лорты напоить вызвали рвоту. Теперь кровь, смешанная с водой, покрывала всё вокруг.       Впрочем, эта радость была мимолётной. На зов и попытки привести в чувство Боромир не отзывался. То и дело всё его тело сковывали судороги, а в моменты расслабления он повисал на руках своих целителей как тряпичная кукла. Руки и ноги у него были ледяными, а голова страшно горячей.       — Хинин, — приказал Арагорн. — Скорее. Ждать больше нельзя.       Матушка Лорта взялась растирать больному ноги, чтобы разогнать кровь, Гендальф что-то шептал про себя, иногда окликал Боромира и говорил всё тише, будто удалялся из этой комнаты в поисках заблудшего. Арагорн же достал драгоценные кусочки коры и высыпал в ступку. Аккуратно, стараясь не пылить, растёр её в мелкий порошок. Лекарства получилось всего на ложку, ничтожно мало. Небольшую щепотку, буквально на кончике ножа этого порошка Арагорн перенёс в бокал и развёл вином.       Но как дать лекарство человеку в глубоком беспамятстве? Судороги сводили Боромиру не только руки, ноги и грудную клетку. Он задыхался, но разжать ему челюсти и напоить спасительным снадобьем было совершенно невозможно. У Арагорна опускались руки, матушка Лорта причитала и всхлипывала. Даже эта стойкая женщина, видевшая в своей жизни, казалось бы, всякое, не могла смотреть, как умирает сын наместника. Будь он хоть наместником, хоть рядовым воином, сыном рыбака или пахаря — это страшная и мучительная смерть в агонии. Не зря солдаты загадывают быструю смерть от меча.       Он умирает. Это понимание пришлось с холодом и отчаянием. Арагорн обнимал Боромира за плечи, гладил по голове, успокаивал в новой волне судорог и понимал — он умирает. Прямо сейчас у него на руках. Боромир, может, и не ждал другого исхода, но Арагорн ему обещал жизнь.       Арагорн склонился к Боромиру и поцеловал в израненные губы. Он хотел бы просить прощения и за несдержанное обещание этой встречи, и за семь лет разлуки, и за всё несказанное в прошлый раз в Осгилиате. Просить прощения как Арагорн — сбросив личину Торонгила, швырнув это имя к ногам. Но мог лишь целовать горячие жёсткие неподатливые губы, пока они не станут холодными.       Боромир ответил на поцелуй. Он не открывал глаз, всё ещё находясь в сетях тёмного морока, но разомкнул губы, впустил Арагорна, напоил его своей кровью. Не мешкая, Арагорн схватил со столика бокал с вином и хинином, взял горького напитка на один глоток и задержал на языке, вытолкнул в рот Боромиру, целуя его снова. А потом гладил вздрагивающее горло и умолял сглотнуть. И снова, и снова. По капле, с сотней поцелуев он поил его лекарством.       К утру жар совсем спал. Арагорн и Боромир лежали в обнимку, среди мокрых окровавленных простыней. Матушка Лорта хотела перестелить постель после того, как лихорадка вышла потом, но Гендальф велел подождать до утра. Этой ночью измотаны были все, но надежду вселяла уверенность, что кризис действительно миновал и дальше дело пойдёт легче. Гендальф, присматривавший за Боромиром своим манером, сказал, что беспамятство к рассвету перешло в сон, обычный здоровый сон, и Арагорн последовал этому примеру.       Проснулся он от странных звуков. Нос у него оказался в шерсти, перед глазами маячила кошачья спина. Кошка лежала у него на плече, обнимала израненную коротко стриженную голову Боромира, что покоилась на краю Арагорновой подушки. На широкой постели двое людей и кошка занимали ничтожное пространство, жались друг к другу, Кошка мурлыкала с таким размахом, с каким гномьи механизмы в копях не гремят.       — У, тарахтелка, — раздался сдавленный хрип, Боромир попытался согнать кошку с головы, но с трудом поднял руку. Арагорн в порыве чувств поймал его ладонь и поднёс к губам.       — С возвращением, — сказал он, улыбаясь счастливо и устало.       — Откуда? — непонимающе спросил Боромир, щурясь от света. Потом окинул взглядом постель. — Ох… ну ничего себе.       — Мы чуть не потеряли тебя этой ночью, — признался Арагорн.       — Всё болит, — пожаловался Боромир.       Он попытался потянуться, тело тут же ответило ему судорогой в ноге, он охнул, свернулся клубком, скрипнул зубами. Арагорн принялся растирать сведённые мускулы.       Потом была прохладная ванна — две смены воды, потому что от крови и мазей первая стала грязно-ржавого цвета. Снова мази, бинтование, чистая рубашка. И ароматный свежий бульон матушки Лорты, который надолго оставили остывать, горячее Боромиру в горло не лезло. Матушку Гендальфу пришлось пожурить, она принималась всхлипывать всякий раз, когда смотрела на Боромира, а тот не мог понять, что произошло. Сам он о прошлой ночи рассказывал только то, что ему снился хороший сон. Сюжета вспомнить не мог, только ощущение. А у Арагорна было ощущение, что без поцелуев не обошлось. С молчаливого согласия Гендальфа он не стал рассказывать о способах врачевания, к которым пришлось прибегнуть.       Переломный момент болезни действительно остался позади. Лихорадка ещё возвращалась, но ненадолго, и уходила не от хинина, а от брусничного морса. Заживали язвы; те, что были в горле, Арагорн смазывал облепиховым маслом, Боромир ворчал и кашлял, но был благодарен за возможность дышать и пить без боли. Раны на коже затягивались, под сухими корочками уже появлялась тонкая чистая кожа.       На лице шрамов практически не осталось, разве что парочка совсем мелких, незаметных, их спрячет со временем щетина. На спине и бедре останутся шрамы — там Арагорну пришлось орудовать ножом, но Боромир только усмехнулся, сказал что-то про коллекцию и «на память».       С момента прихода в Линхир «Белой птицы» прошло две недели. За это время новых заболевших среди солдат с корабля не было, в город зараза тоже не просочилась. А вот новости, что сын наместника и страж Белой Башни пережил харадское проклятие, распространились быстро. Наступил день, когда Арагорн снял повязки, в очередной раз обрабатывая Боромиру раны, и новые накладывать не стал, от язв почти ничего не осталось. А это означало, что и для посторонних Боромир больше не опасен, и никого заразить не может.       Этого момента, кажется, ждали и опасались и Арагорн, и Боромир. Выздоровление означало, что Боромира призовут ко двору его отца, а Арагорн больше не может находить поводов быть возле него ежеминутно. Пока они были неразлучны, хотя ночью Арагорн уходил к себе в спальню, но завтракали, обедали и ужинали вдвоём, выходили гулять к морю и купались. Боромир был ещё очень слаб, хоть и отрицал это, но помощь Арагорна принимал.       Однажды вечером он первым заговорил о предстоящей разлуке.       — Ты больше не изгнанник, — напомнил он Арагорну. — Помнишь?       — Да, — улыбнулся Арагорн. Они шли вдвоём вдоль кромки моря, разувшись, шлёпали босыми ногами по мокрому песку и набегающему прибою. — Я буду рад возвращаться в Гондор, зная, что мне здесь рады.       — Но остаться ты не хочешь?       — Я не могу.       — Почему? Что держит тебя на севере?       — Там живёт моя мать. И мой народ.       — Дунэдайн? — Боромир нахмурился, покачал головой. — Какой прок хранить давно утраченное королевство? Почему вы не придёте в Гондор, жить здесь, сражаться вместе с нами?       — Потому что на севере тоже врагов хватает, — печально ответил Арагорн. — Арнон пал, но на его землях живут народы, которые нуждаются в защите. Саурон угрожает не только Гондору, Ангмар восстаёт из забытья.       — У Арнора есть король, — усмехнулся Боромир, и Арагорн вздрогнул. К счастью, почти незаметно. — Такой же павший и забытый, как его королевство. Вот пусть и занимается. А ты оставайся со мной. — Боромир остановился и повернулся к Арагорну. — Я не шучу.       — Я знаю, — печально ответил Арагорн. — Но я не могу.       — Ясно. — Боромир отвернулся, продолжил путь. — У тебя кто-то есть?       — Нет. Не в этом дело.       — Ты ещё скажи «дело не в тебе», — горько усмехнулся Боромир. — Хоть бы что-то забавное придумал.       — Но это правда. У меня есть сотня причин покинуть Гондор, и только одна — возвращаться сюда. Ты. Я здесь, рядом с тобой, потому что ты стоишь больше моих обещаний другим. Но забыть о них я могу лишь на время.       — И это время кончилось, — Боромир не спрашивал, а утверждал. — Я знаю, что ты ходил на рынок, присматривал лошадь. Когда ты уезжаешь?       — На днях. Я и так задержался, к тому же, Гендальф нашёл мне работу.       — Тогда езжай сегодня же. — Боромир снова остановился и посмотрел Арагорну в глаза. — Езжай, пока я могу тебя отпустить. Но пообещай мне одну вещь.       — Какую же?       — Ты вернёшься. Однажды, через год, два, десять — ты вернёшься. — Это я могу пообещать, с охотой и сделаю всё, чтобы обещание исполнить, — с улыбкой ответил Арагорн. — Однажды я вернусь в Гондор, чтобы никогда его не покинуть.       Они молча разошлись у лестницы, что вела в усадьбу: Арагорн поднялся наверх, чтобы собрать вещи, Боромир остался у моря. Прокручивая в голове разговор перед прощанием, Арагорн чувствовал, как близко подошёл к черте, за которой простое сокрытие правды станет непоправимой ложью. Он должен был всё рассказать Боромиру сегодня. Или не давать ему надежды. Поверил бы горделивый сын наместника, что в одеждах рыбака перед ним стоит последний из королевского рода? Может быть. Счёл бы он его достойным имени и крови? Оглядываясь на прошлые подвиги — вполне. Смотрел бы он так, прощаясь, прожигая взглядом, без слов говоря то, от чего в сердце становится горячо и больно? Нет.       — Как это называется, когда совершил очень большую ошибку, но совершенно точно не хочешь её исправлять? — спросил Арагорн, когда по ночной прохладе они с Гендальфом выехали из Линхира дорогой на север.       — Судьба, полагаю, — откликнулся Гендальф, пожал плечами. — Не мне тебя наставлять, не в таких делах. Я предрекаю тебе однажды пожинать плоды всех твоих решений, к худу или добру. Но не более.       — Это я и так знаю, — кивнул Арагорн. Дельного совета от старого волшебника он и не ждал. Говорят же, не искать совета у мудрых, ибо они отвечают и да, и нет. Гендальф шёл ещё дальше и умудрялся не отвечать вовсе, сказав при этом многое. Впрочем, пророческая сила его порой шутливых ответов виднелась на расстоянии в годы. — А вот куда мы едем теперь? Это для меня загадка.       — Ты едешь по тракту к Мглистым горам, — сразу посерьёзнел волшебник. — Мне нужен следопыт, опытный, зоркий, мудрый. Надо изловить Голлума, мне бы с ним побеседовать обстоятельно хотелось.       — Голлум? Что тебе до этой твари?       — Хочу выяснить, что такое «Прелесть», — мрачно ответил Гендальф. — И где он её взял.       — Волшебное кольцо? — Арагорн произнёс это, и тут же почувствовал, как пересохло в горле. — Думаешь, это оно? Единое?       — В мире много волшебных колец, в том числе таких, которые делают носителя невидимым. Помимо всего прочего, — ворчливо добавил Гендальф. — Да или нет, нам лучше знать это наверняка, поэтому историю хотелось бы услышать из первых уст.