Рыболовные сети

      В длинном коридоре гостиницы все лампы исправны, кроме единственной, над его головой. Она то вспыхивает — и тогда режет Арсению сетчатку яркостью, то гаснет — и тогда на стенах расплываются пугающие тени.       Мужчина опускает ладонь на ручку и застывает, так и не провернув. Лампочка гаснет, и на стенах тенями вспыхивает интерьер номеров для обслуживания. Арсений может каждую его чёрточку воспроизвести по памяти. Этот интерьер в своём постоянстве тягается разве что с президентом Панема, правящим уже почти пятьдесят лет.       Свет вспыхивает, рисуя перед ним белоснежные простыни (до первой смазки или спермы), ковёр с красным ворсом (такой густой, что в нём вполне может затеряться использованный презерватив) и большое панорамное окно с видом на Капитолий (крепкое и надёжное, чтобы можно были прижимать к нему проституток, трахая сзади). Каждый номер похож на другой, даже если в первом ворс алого цвета, а во втором бордового. Каждый клиент похож на предыдущего, даже если первый душит и прижимает к стеклу, а второй обжигает кожу горячим воском.       Все, кроме…       Свет гаснет, и Арсений тоже прикрывает глаза, не позволяя имени вспыхнуть под веками. Но оно всё равно туда пробирается, щекочет кожу на кистях, ползёт по локтевому суставу и оборачивается вокруг шеи колючей проволокой.       Все, кроме Антона.       За семь дней у них было семь встреч. Семь встреч, за которые обычный клиент уже бы вытрахал из него всю душу на этих белоснежных простынях. Семь встреч, за которые Антон его даже не коснулся.       Ступни протяжно ноют от длительного стояния на каблуках, и Арсений переминается с ноги на ногу. Тяжёлая голова их ношу не облегчает. Арсений прислоняется лбом к двери, и та отзывается на коже холодом, но не уменьшает мигрень.       Надо было всё-таки выпить таблетки с утра, тогда бы голову занимал только вопрос, куда бы засунуть свой член, чтобы тот перестал зудеть. В коридоре тихо шуршат кондиционеры, и Арсений концентрируется на этом звуке, чтобы выбить из головы надоедливое имя.       Но то только насмешливо прыгает по сети с крючка на крючок, больно цепляя его кожу.       Пусть раньше он не видел Антона в вип-ложах Игр или не слышал про него от других проституток, это ровным счетoм ничего не значит. У Антона пиджак выглажен и надушен людьми с вырванными языками, проданными в слуги. Каждую ночь он проводит во дворце с бесконечным количеством спален, собственными оранжереей и библиотекой, а каждое утро начинает с отборных деликатесов со всех уголков Панема. Голодающего и умирающего от холода в хибарах Панема.       Арсений открывает глаза, когда браслет на кисти коротко вибрирует — начало брони. Если не пересечь порог номера, не избежать разряда тока и штрафа.       Разряд — херня. С чего бы ему бояться одного Ватта, после того, как клиент однажды ударил его электрошокером с десятью (именно тогда Арсений вычислил, что тот миротворец). Штраф — хуйня серьёзнее. Чтобы не лишится возможности снимать свою каморку в подвале, придётся на неделю убрать все «допы» из «стоп-листа». А это значит — снова разорванные гортань, задница и шрамы на спине.       Арсений стучит в дверь и напоминает себе: «Ты — проститутка, Антон — член президентского рода. Постарайся не делать глупостей».       Но когда он заходит внутрь, глупости сами лезут ему в голову.       Арсений уже привык к своей сети, каблукам, пестисам, к этим ёбаным стрингам с рыбками. Привык к похотливым взглядам, смазливым мордам и пронырливым пальцам. Привык флиртовать, притворяясь распущенным и глупым, только бы выбить цену хотя бы на цент повыше.       Но то, как Шаст радостно и открыто ему улыбается, заставляет его смущённо застыть на пороге, покусывая губы и переминаясь с каблука на каблук.       — Привет, — Антон сидит на самом краешке кровати, изучая буклет с меню. — Есть хочешь?       Это просто невыносимо.       Какого чёрта Антон ведёт с ним диалог так, будто они на равных? Будто у Арсения нет пяти перенесённых операций по зашиванию ануса, будто ему каждый день не засаживают в горло члены самых отвратительных форм, и будто он — что-то большее, чем просто функция — обслуживание сексуальных нужд жителей Капитолия.       Антон должен с порога залепить ему пощёчину, схватить за запястья и прижать к стене, а потом дать коленом в живот. А когда Арсений согнётся пополам и упадёт на четвереньки, рывком схватить за волосы и поднять его голову, заставив смотреть в свои глаза снизу вверх. И только тогда, расстёгивая ширинку, спросить: «Есть хочешь?». А потом заставить Арсения взять в рот. До слюней, до соплей, до слёз из глаз.       Но ничего из этого не происходит, белоснежные простыни только чуть примялись под весом Антона, листающего буклет, на ковре не валяется использованных презервативов, а Арсений не прижат к стеклу, и никто не берёт его сзади — он так и застыл на пороге.       Всё это неправильно. Всё это очень неправильно и плохо.       Стараясь изменить ситуацию на привычную, Арсений хватается за универсальный ответ:       — Тебя хочу, — голос выходит сухой и безжизненный, и он спешно добавляет. — Котик.       Антон откладывает в сторону буклет и закидывает ноги на кровать, подтягивая их к себе по-турецки, и задумчиво тянет:       — Мы же собирались «Звёздные войны» пересмотреть. Ну, «Новую надежду», помнишь?       Как будто Арсений только что предложил ему не оттрахать себя, а посмотреть не тот фильм, который они планировали, а другой.       Они, и правда, планировали. Вчера. Вчера, после того, как между ними снова ничего не было («Я пиздецки устал, давай просто поговорим»).       Арсений не знает, зачем ему поддаётся. Зачем вовлекается в двухчасовые споры о том, на каком фильме нужно было похоронить сагу («Последние джедаи были полной хуйнёй, Арс, ты реально готов их смотреть только из-за Поргов?»). Зачем рассказывает ему об устройстве жизни в родном дистрикте («Ты реально научился плавать в три года, что ли?»). И зачем позволяет себе рассматривать его профиль, примечая детали, которые никогда в своих клиентах не примечал.       Но так больше не может продолжаться. Это нездорово.       — Что тебе нужно от меня? — шипит Арсений.       И тут же жалеет об интонации, сорвавшейся с его губ. Арсений до сих пор с трудом верит в то, что его замечание про жемчужный пиджак сошло ему с рук (с каблуков, с сетей и с члена). Но хвалёная панемская удача не бывает благосклонна дважды, и за следующее такое высказывание он вполне может остаться без языка.       Хотя, oн может стать Безгласным — не такая уж плохая судьба по сравнению с его собственной.       Антон смотрит на него изучающе, и Арсений пользуется этим, чтобы сгладить предыдущую фразу и продолжить наступление.       — Кажется, я веду себя плохо сегодня, накажешь?       Арсений потягивается, позволяя пестисам зацепиться за крючки, а рёбрам проступить сквозь кожу. Он опускает руки на поясницу и цепляется пальцами за сетку. Одной рукой сжимает её и тянет вниз, собирая между бёдер, а другой скользит к паху, цепляя рыбок на стрингах.       — Если хочешь… — мнётся Антон, наблюдая за ним. — Можем посмотреть «Скрытую угрозу», то ещё наказание.       Арсений так и замирает с ладонью на члене, окидывая взглядом ухмыляющегося парня.       Ебанутый. Он однозначно ебанутый.       — Если так настаиваешь, можешь посмотреть.       Каблуки утопают в ворсе ковра, когда Арсений, игнорируя растерянный взгляд Антона, идёт в ванную. Он подбирается внутренне, планируя небольшое представление в целях раскрепощения, но походка выходит пружинистой, выдаёт егo волнение.       Белый свет ванной на контрасте с тёплым светом комнаты бьёт по глазам. Арсений зажмуривается и присаживается на корточки. Наощупь находит панель под раковиной и нажимает на неё. Когда в ладонь со скрипом толкается потайной ящичек, он моргает, пытаясь привыкнуть к свету.       Перед глазами расплываются смазки и игрушки, и Арсений пытается зацепиться взглядом сам не знает за что, пока вдруг не замечает скомканный чёрный ремешок. Он подцепляет его пальцем и вытягивает. За ремешком, отодвигая другие вещи, тянется телесный фаллоимитатор.       Арсений смыкает на нём ладонь, и тот противно скользит по ней силиконом. Он поднимается с корточек, задвигая ящичек обратно коленом. До следующей проститутки, с которой снимут этот номер.       Два шага по кафелю — и стук каблуков снова тонет в ворсе ковра. Арсений осматривает комнату, сжимая в руках искусственный член и игнорируя взволнованное шастово:       — Ты чего?       Арсений опускается на колени около прикроватной тумбочки, и те тонут в ворсе. Отрывистыми движениями распутывая ремень, он жалеет, что здесь не голый пол. Тогда можно было бы стереть кожу на коленях не просто до потёртостей, а в кровь. И тогда бы боль распирала его снаружи, а не изнутри.       Арсений смахивает с тумбочки буклеты, и те с шорохом взметаются в воздух, пикируя на пол. Он оборачивает ремень вокруг тумбочки, затягивая его, а член-насадку стаскивает вниз на уровень ящиков. Движения выходят агрессивными и несексуальными. То, что нужно, чтобы напомнить Антону, кто он на самом деле.       Просто клиент, снявший шлюху.       — Послушай, давай, — к Арсению тянется ладонь, и он передёргивает плечами, отодвигаясь назад.       Всё его внимание сосредоточено на силиконовом члене прямо перед ним. Во рту появляется отвратительный привкус ещё до того, как Арсений его касается. Господи, как же он ненавидит этот вкус.       И, тем не менее, вставая на четвереньки, он прогибается в спине и масляно улыбается, будто его ждёт лучшее в мире занятие — вылизывать силикон. Арсений высовывает кончик языка и ведёт им по головке, постанывая.       Он прикрывает веки и обхватывает член губами, проталкивая его внутрь. Кровать рядом скрипит, но Арсений не открывает глаза, чтобы проверить, что происходит. Ладонью он упирается в тумбочку, придерживая ремень, расхлябанный от многократного использования.       Вкус силикона всё ещё отвратный, но с закрытыми глазами легко представить, что член настоящий. Арсений почти чувствует его пульсацию, почти вдыхает его мускатный запах и, конечно, безупречно точно определяет, чей это член.       Антон скользит ладонями по его щекам, придерживая голову. Антон поглаживает его по волосам и глухо стонет. Эти фантомные движения, которые он сам себе представляет, выходят исключительно нежными. Выходят такими, какими бы они принадлежали настоящему Шасту.       Из горла вырывается то ли хрип, то ли стон, и за ним он различает взволнованное:       — Арс, пожалуйста.       И заканчивает за Антона: «пожалуйста глубже».       Он послушно насаживается глубже. Арсений в себя член вдалбливает отрывистыми движениями, и тумбочка от них шатается. Образ Шаста из головы пропадает мгновенно — тот бы так никогда не сделал.       В гортани першит, слюни растекаются по лицу, а на глазах выступают слёзы, но Арсений выпускает член, только чтобы схватить воздуха.       — Остановись.       Голос Шаста угрожающий и холодный. Ну, если он вдруг захочет вызвать миротворцев, чтобы Арсения унять, уж с ними он знает, как договориться.       — Стало скучно, да, котик?       Быстрым движением Арсений отстёгивает ремень, чуть не заезжая себе членом по лицу. Периферийным зрением он цепляется за силуэт Шаста на кровати, но большего себе не позволяет. Шоу должно продолжаться.       Арсений опускается на живот, и ворс ковра проходится по его щекам мягкостью, от которой его передёргивает. Он спешит перевернуться на спину, упираясь одним каблуком в стык стены и пола, а другим в ножку кровати. Ноги разводит в коленях, а бедра оставляет на ковре.       Блядь, только бы не подвернуть ноги, страховка точно этот случай не покроет.       Одной рукой Арсений собирает сеть на животе и отодвигает в сторону ремешок стрингов, а второй обхватывает страпон. Он ведёт фаллоиммитатором по стенкам ануса, будто дразня Антона.       Но никакой реакции, даже короткого сглатывания или выдоха, со стороны кровати не раздаётся, и Арсений игриво спрашивает:       — Будешь смотреть, как я себя трахаю?       И до того, как Антон снова успевает ответить что-то про «Звёздные войны», вводит в себя страпон. Стенки ануса сжимаются, противясь болезненному введению. Нерастянутый, со слюной вместо смазки — Арсений сделал всё, чтобы оно было таким.       Под объёмами боли снаружи горечь и отчаяние внутри на мгновение унимаются. Есть только он, этот ебучий член в его жопе и зритель, образ которого он пытается развидеть под закрытыми веками.       Но образ никуда не девается. Даже сквозь ритмично сокращающиеся стенки ануса, сквозь неприятно шуршащий по коже ремень, сквозь его собственный набухший член, образ вырисовывается вспышками под закрытыми веками.       Арсений трахает себя планомерно, не сбиваясь с ритма и не замедляясь. Толчки болезненные и глубокие. И вместе с этими толчками он в себя вдалбливает: «Это Антон тебя трахает».       Это Антону похуй на твою боль. Похуй на то, что твои ноги сейчас к хуям сломаются. Антону хочется, чтобы ты извивался перед ним, захлёбываясь в похоти, пока не рухнешь замертво.       Но из горла вырывается неконтролируемо:       — Так хочу, чтобы ты взял меня, — и рука, вдалбливающая страпон, вдруг дрoжит.       Потому что, несмотря на зелёные глаза под веками, на окутывающий его запах корицы и тихое, почти неразличимое, дыхание Антона — он всего лишь зритель, он бы не стал причинять ему боль.       Арсений замирает на секунду, и свободная рука тянется к стрингам. Он очерчивает пах сквозь ткань и коротко выдыхает.       Антон бы аккуратно повёл ладонью по его коже, оставляя там мурашки. Антон бы коснулся губами изгиба его шеи и зарылся бы носом в его волосы. И Антон бы укрыл его в своих объятиях от холода работающего кондиционера.       Арсений отодвигает ткань стрингов, задевая головку и коротко выдыхая. Удерживая одной рукой страпон, другой он проходится по основанию члена.       Паническая мысль: «Нужно быстрее кончить».       Сначала Арсений ведёт по члену вверх-вниз, подаваясь бёдрами навстречу ладони. Без смазки движения выходят рваными и натирающими, но места под рациональные мысли не так много, и всё оно занято только путанным: «чем быстрее кончу, тем быстрее это всё закончится».       Но «это» простирается далеко за пределы сухости в горле, вырывающихся стонов и тягучего чувства внизу живота. «Это» огнём расползается по груди, согревая каждый сантиметр тела и оборачиваясь вокруг Арсения тёплым одеялом.       И, когда Арсений перемещает ладонь к головке, ускоряясь, «это» взрывается под веками вспышками света и надежды.       Сперма выплёскивается ему на живот, пачкая сети и трусы. Арсений отстранённо думает, успеет ли одежда высохнуть за ночь в его каморке в подвале или придётся провести ночь в туалете, разложив её на полотенцесушителе.       В ушах звенит тишина, и несколько секунд Арсений позволяет себе греться о тепло в своей груди, пока не смену не пришли неизменные спутники оргазма — жалость и отвращение к себе.       А потом внезапное осознание: «Он что, тут один?»       Арсений открывает глаза и сталкивается с зелёными радужками. Те смотрят на него то ли грустно, то ли загнанно, и он удивляется, не находя там отвращения.       Шаст свешивается с кровати, протягивая ему салфетки:       — Держи.       Арсений смотрит на эти салфетки непонимающе, но всё-таки принимает их. Мысли, испуганно вспорхнув, покидают его голову. Он механическими движениями вытирает живот, промакивает трусы и сетку. Силиконовый член уже наполовину выпал из него, и Арсений вытаскивает его, отшвыривая в ванную. Тот, несколько раз нелепо хлюпнув, застывает у раковины.       — Чуть ноги себе не свернул, придурок, — бросает Антон, будто это ключевое в произошедшей сцене.       Арсений только мрачно хмыкает:       — Меня и не в таких позах трахали.       Мужчина переворачивается на живот, садится и подтягивает к себе ступни — те ноют после перенесённой нагрузки. Арсений без раздумий и сожалений расшнуровывает туфли и скидывает рядом с собой, те беззвучно погружаются в ворс ковра.       — А каждый второй ещё и драконий дилдо норовит в меня засунуть, — ворчит себе под нос, рассчитывая, что Антон не разберёт.       — Я не хочу в тебя ничего засовывать.       — Да ты вообще нихуя не хочешь, — устало выдыхает Арсений.       После волны схлынувшего оргазма, когда в мышцах не остаётся сил, а в голове ничего, кроме отвращения к себе, — грубить кажется лёгким. Но даже сквозь эту застилающую мозги негу, он транслирует себе: «Ты — проститутка. Ты — умрёшь от передоза. Или тебя придушат во время секса, а труп выкинут в мусоропровод, чтобы не платить штраф. И ещё есть вероятность, что однажды панорамное окно всё-таки не выдержит, и ты вылетишь из отеля голый и вниз головой».       Арсений скользит взглядом к двери, потом переводит его на ванную комнату и возвращает на стену за кроватью: а тут-то окна почему нет? Шаст выбрал такой номер случайно или специально? Но, как только собирается уточнить у него эту дурацкую деталь, Антон неожиданно интересуется:       — Разденешься?       Арсений, изучающе скользит по лицу Антона (родинка на носу — морщинки у глаз — вихры на висках) и скучающе интересуется, уверенный, что это очередной прикол:       — Полностью?       — Трусы свои с рыбками можешь оставить, — без тени улыбки кивает парень.       На языке оседает горчащий привкус — похоже, Арсений наконец-то может пойти нахуй со своей надеждой. В прямом и переносном смысле. Ты выебал ему мозг, он выебет тебя. Безупречно сыгранный план.       Антон тянется куда-то за противоположный край кровати, и его худи вдруг немного оголяет живот. Этот кусочек кожи хочется зацеловать, и, может, Арсений сможет аккуратно провернуть это во время их траха, если очень постарается. А если и нет, пусть Антон его хоть душит, хоть порет, хоть вены ему вскрывает — всё лучше, чем позволять себе обманываться, надстраивая облачные замки.       Арсений зажмуривается, наощупь стаскивая с себя сеть — крючки цепляются за волосы, и он дёргает сильнее, даже не пытаясь их распутать. Пестисы отцепляются с противным чавканьем и летят вслед за сетью к каблукам.       Оставшись в стрингах, он вдруг ощущает себя по-дурацки нагим. Только что трахал себя на глазах у Антона страпоном, а теперь вдруг стремается, что тот увидит его соски. Хотя, дело, конечно, не в сосках.       «Дело совершенно точно не в сосках», — читает Арсений в глазах у Шаста, когда поднимается на ноги, потягиваясь.       Антон скользит взглядом по его телу в легко-угадываемой последовательности: шрам на бедре — шрам вдоль живота — шрам на предплечье. Арсений в Шасте разглядывает трогательные детали, а Шаст в нём — шрамы.       У Антона глаза наливаются глубоким синим, и Арсений почти его спрашивает: «Они у тебя разве не зелёные?», но под его взглядом тушуется. И так и продолжает молча стоять, беспрекословно ожидая следующее желание клиента.       Пальцы ног холодит, и Арсений сжимает и разжимает их, зарываясь глубже в ворс ковра. Ветер вдруг проходится по всей коже одновременно, сковывая его. И тогда Арсений опускает взгляд на ткань в руках у Антона.       — Наденешь? — Шаст неловко протягивает ему одежду, и его глаза снова теплеют до светло-зелёного.       Арсений кивает и забирает её себе, аккуратно раскладывая на кровати. В первое мгновение он уверен, что глаза его обманывают — вот сейчас он развернёт ткань до конца и увидит, что это — кожаный костюм, передник горничной или короткое платьице школьницы. Но, когда Арсений расправляет последнюю складку одежда остаётся тем же, что он рассмотрел в ней с самого начала: тёмно-синий пижамный комплект, усыпанный россыпью звёзд.       Звёзды плетутся в созвездие, и Арсению хочется каждого коснуться и дать имя. Но он ни одного не знает.       Он вскидывает глаза на Антона, а тот только садится на кровать и пожимает плечами:       — Меня пижамы возбуждают.       Арсений берёт пижаму ослабевшими пальцами и перебирает, рассматривая. В обстановке номера пижамный комплект кажется настолько чужеродным, что он вдруг забывает, что с ним надо делать. С него одежду обычно срывают, крючками цепляя кожу, скидывают на пол и запинывают под кровать. Срывают, чтобы поскорее добраться до тела, и его также смять, трахнуть и выкинуть, а это…       — Расскажи, как ты меня возьмёшь в этой одежде, — цепляется он за пошлые заигрывания, как за оплот стабильности.       Антон фыркает, откидываясь на подушки, и включает телевизор:       — Полностью, как ещё.       Застёгивая рубашку, Арсений смотрит в оживший экран телевизора: на том стерильно-счастливые новости о рекордных посевах в одиннадцатом Дистрикте, о кульминационном числе подготавливаемых для следующих «Голодных игр» профи во втором и… на экране вдруг вспыхивают переливающиеся под солнцем рыболовные сети.       Арсений застывает со штанами в руках, задерживая дыхание. Сети, когда-то напоминавшие ему о доме, теперь сжимаются плотным кольцом вокруг его горла, груди и члена.       Кадр меняется — светловолосая девочка с пухлыми щёчками рассказывает о том, как любит родной Четвёртый дистрикт. Арсений оглядывается на Антона — не заметил ли его замешательства? Но тот по-прежнему смотрит в экран, иногда хмыкая шуткам ведущего.       Арсений натягивает штаны и цепляется за дурацкую мысль: «Вот бы этой девочкой стать».       Днём плести сети, а вечером плавать до посинения. А после, придя домой, хлебать тёплую уху и слушать гортанное пение отца. Чувствовать нежную ладонь матери на вихрах и засыпать с уверенностью, что завтра всё будет по-прежнему. Завтра всё снова будет хорошо.       Арсений ложится на противоположный край кровати, утыкаясь взглядом в экран. Между ними застывает шум волн, равномерный голос ведущего и щебетание девочки. Если постараться, можно представить, что он дома. Арсений почти в этом ощущении тонет, но, как только прикрывает веки, через них пробивается мягкое:       — Скучаешь по своему Дистрикту? По родственникам?       Те, кто спрашивает про родственников, потом трахают, приговаривая про «представь, что я твой дядюшка, который зашёл в гости». И, несмотря на то, что Антон не только не приговаривает, но и вообще не трахает, Арсений всё равно ограничивается ожидаемо-нейтральным:       — Конечно.       Между ними снова шуршат волны, а потом Шаст вдруг спрашивает:       — А ты никогда не играл в театре?       И этот вопрос застывает между ними сюром. Как будто Антон прогуливался по картинной галерее и вдруг столкнулся с Арсением, прищурился и спросил: «А ты никогда не играл в театре? Не тебя я видел вчера на сцене?».       Но вчера Арсений слизывал шоколад с задницы министра Здравоохранения, еле сдерживая шутку о том, что тот умрёт от оторвавшейся холестериновой бляшки. Но шутку, конечно, сдерживать было много легче, чем рвотные позывы. Шоколад он теперь никогда в жизни есть не будет.       — Чего?       Может, ему этот вопрос просто послышался?       Арсений вскидывает глаза на Антона, но его силуэт оказывается неожиданно нечётким. Затем он чувствует, как кожу щёк стягивает. И только потом торопится стряхнуть с тех засохшие слёзные дорожки.       — Не знаю, — вдруг мнётся Антон. — Ты какой-то такой весь утончённый.       Арсений отворачивается и очерчивает взглядом потолок. В самом левом углу — небольшое красное пятнышко, будто кто-то брызнул на потолок кетчупом. Только зачем разбрызгивать кетчуп в комнате для траха с проститутками? Арсений надеется, что всё-таки смысл есть, иначе это пятнышко…       — И когда засовываю в себя силиконовый член, тоже утончённый?       Антон на это ничего не отвечает, и Арсений этим молчанием пользуется, как очередной попыткой мозги Антону вправить.       — Или когда в меня запихивают три члена одновременно? Или, когда связывают, а потом пинают ногами, приговаривая, что это новая БДСМ-практика? Ну и, наверное, когда приказывают залезть в наполненную ванну, а потом бьют шокером, чтобы посмотреть, как я смешно дёргаюсь?       Из телевизора — громкий смех, репортёр шутит, а девочка заливается.       «Смейся, смейся», — зло думает Арсений. «Через несколько лет ты поучаствуешь в первой Жеребьёвке, через пять лет сотрёшь руки в кровь, плетя сети, а лет через десять родишь детей, чтобы обречь их на ту же участь. Смейся, пока ещё можешь извлекать из себя такие звуки».       Под веками становится щекотно, и на этот раз Арсений смахивает слёзы до того, как они скатятся вниз.       — Мне жаль, — коротко шепчет Антон.       — А мне от твоей жалости ни тепло, ни холодно, — Арсений садится на кровати, упираясь взглядом в стену. Та белоснежная, без единого пятнышка: точь-в-точь простыни на кровати, но Арсению всё равно кажется, она вся — в пятнах кетчупа.       — Я хотел выкупить все твои брони на эту неделю.       Девчушка на экране снова смеётся, и на этот раз смех звучит горькой иронией.       «Ты ебанутый», — думает Арсений и тут же вслух уточняет:       — Ты ебанутый?       Он поворачивается на Антона, а тот только пожимает плечами:       — Ты мне нравишься.       Нравится за что? Между ними ведь ничего не было. А концепция "нравиться за что-либо, кроме искусного исполнения сексуальных прихотей", осталась где-то далеко за пределами Капитолия, где-то там, где он похоронил свою прошлую жизнь.       — А ты мне — нет, — раздражённо бросает Арсений, почему-то снова откидываясь на подушки. — Есть правила. Обязательный обмен биологическими жидкостями в любом виде. Или хотя бы физический контакт клиента и товара.       Антон удивлённо вскидывает брови, не понимая, о чём это Арсений. Но Арсений и сам не в состоянии объяснить. Кто будет писать донос на члена президентского рода за несоблюдение правил обращения с проститутками?       Да Антон его может хоть пытать, хоть убить, или даже хоть… Хоть что?       Но ответа на этот вопрос нет.       На экране телевизора бушуют волны. Они накрывают пришвартованные лодки и уносят в океан, но те, привязанные канатами, через секунду возвращаются на берег. У Арсения голос срывается и пропадает, он пытается найти буквы, чтобы сформулировать хоть одну связную мысль, но те катятся по гортани вниз и бухаются в желудoк камнями, обточенными волнами. И в голове у него только эти волны, и лодки, и констатация: «Это всё бесполезно. Отсюда нет выхода».       Антон смотрит на Арсения выжидающе, зрачки расплылись почти до кромки радужек, и покусывает губы. Арсений почти уверен, что пропустил мимо ушей какой-то вопрос, но потом Шаст выдыхает:       — Хорошо, раз такие правила, — и неожиданно переходит на шёпот. — Можно тебя поцеловать?       Арсений думает глупости. И эти глупости внутри него разжигают огонь, который грозится вырваться через горло и всё вокруг них спалить. И самый краешек пламени, небольшой язычок вылетает с коротким выдохом:       — Да, — и Арсений тут же испуганно качает головой. — Нет, не трогай меня.       Миротворец бы уже ёбнул его электрошокером. Министр бы дал пощёчину. А Антон кивает, и его глаза на мгновение загораются ярко-зелёным.       Шлейф из привычных сахарных фразочек вдруг выцветает до белёсой пены на волнах. Положения договора купли-продажи закручивает и уносит прочь штормовой ветер. И в этой пустоте остаются только они с Антоном вдвоём и звук волн.       Арсений изучает антоново лицо, и то такое же, как и неделю назад: взлохмаченные волосы, родинка на носу, длинные ресницы. И Арсений так же, как неделю назад, хочет этого лица коснуться.       Иногда клиенты просили его притвориться влюблённым. Он пел им дифирамбы, читал стихи и клялся в вечной верности — так он почему-то себе влюблённость представлял. А теперь, сталкиваясь с ней, он понимает, что и слова не может сказать. Только смотреть в антоновы распахнутые глаза и часто дышать.       Арсений точно знает, что это конец. Лодки разъебали волны, сети порваны и не подлежат восстановлению, а все прибрежные города затоплены, и никто в них не выжил. Но Арсений перед этим концом добровольно и безоговорочно капитулирует.       Он к Шасту пододвигается рывком, сталкивается с ним ключицами, а потом вдруг наталкивается на упор. Антон осторожно удерживает его за плечи так, что между их лицами остаются какие-то сантиметры.       — Подожди, я не хочу торопиться, — выдыхает Шаст, и его дыхание проходится по арсовым губам. — И если ты не готов, то…       — Мне охуеть, как страшно, — честно шепчет Арсений.       Потому что он только что за собой спалил не только мосты, которые в случае чего легко возвести заново, но целую моральную систему, выстроенную за годы работы здесь. Её ошмётки вокруг них опускаются обгоревшими кусочками, волны их слизывают и уносят прочь, и Арсений уверен, что такую стройную систему у него больше никогда возвести не получится. Только не теперь, когда он увидел глаза Антона так близко.       — Мне тоже страшно, — шепчет Антон в ответ и осторожно улыбается. — Приятно, что это взаимно.       В его глазах скачут блики света. От близкого расстояния те расплываются и рябят, но Арсений всё равно в них завороженно всматривается. И в их отражении вдруг видит свои собственные глаза — те светятся предвкушением, надеждой и ещё чем-то, что он пока не может назвать.       И тогда Арсений подаётся вперёд, прижимаясь к губам Антона.