Провозглашенный

Он давно потерял счет, как долго он здесь, дни настолько похожи, что смешались в серую мешанину, безмятежность лишь изредка нарушается незначительными неудачами, а иногда и более серьезным несчастьем. Но, кажется, это навсегда. Как будто он всегда так существовал, а его прежняя жизнь в Асгарде была лишь лихорадочным сном, который сейчас почти позабыт. Каждый день начинается одинаково, без исключения. Рабы собираются на краю внутреннего двора, где Солнце - всего лишь светящееся пятно на небе, изо всех сил пытающееся скрыться за горизонтом. Лица вокруг него изможденные, у них всех одинаковое выражение, эти опухшие глаза и впалые щеки, что делает их пугающе неотличимыми друг от друга. Он задается вопросом, выглядит ли он столь же неописуемо и нехарактерно, и предполагает, что так оно и есть. Как бы сильно поначалу он ни хотел дистанцироваться от этого сброда, теперь он знает лучше. Он не отличается от них ничем, что имело бы значение. Несколько рабов - делают они это посменно - подготовили бочки с водой, наполнив их до краев холодной колодезной водой. Ваны ценят чистоту и не собираются мириться с грязными, вонючими рабами в непосредственной близости от них, носить усы и бороду - привилегия свободных. Словом, моются все, насколько это возможно, если под рукой нет ничего, кроме ковша, несколько раз опущенного в бочку с водой. Ну, и еще кусочка грубого мыла для бритья, больше похожего на наждачную бумагу, чем на средство гигиены, никогда не образующего пены, как бы сильно он ни растирал его между ладонями. Сейчас весна, но несмотря на теплые дни, по утрам все еще свежо, и он дрожит, стоя голым в толпе, ожидая своей очереди с шайкой. Вечность назад, и то, что, безусловно, напоминает ее, он возмущался этим уничижительным порядком, раздеваться у всех на виду. Но вскоре он понял, что никого не волновала ни его, ни чья-либо еще нагота. Все, на чем были сосредоточены эти несчастные - это поскорее покончить со всем этим, чтобы вернуть себе предельное тепло лохмотий. Гордости и достоинству здесь места нет. Вода пробирает до костей, когда стекает по коже, ледяные пальцы рисуют извилистые узоры на его теле. По крайней мере, это помогает ему проснуться, разгрести бардак, который угрожает окончательно поселиться в его голове, слишком часто. Рабу ванов не пристало быть невнимательным. Он должен держать себя в руках, поскольку однообразие его существование и выполняемых им работ словно сговорились превратить его в тупое животное, для которого простое отсутствие страданий - предел мечтаний. Это небольшое облегчение, когда он снова может натянуть рубашку через голову и защитить тело от пронизывающего сквозняка, который, кажется, всегда обитает именно в этом углу двора. Затем он переходит к следующей линии, которая ведет к рабу с угрюмым лицом, сидящему рядом с кучей похожего на кирпич хлеба, и раздающему маленькие кусочки в нетерпеливо протянутые руки. Локи не думает, будто слышал, чтобы именно этот раб говорил кому-то хоть слово; он просто молча раздает скудные пайки, механически. Является ли молчание добровольным или из-за немоты, Локи понятия не имеет. Получив свою порцию, он садится на землю, как и все остальные, чтобы поесть черствого черноватого хлеба, пока надзиратели нетерпеливо слоняются вокруг. В группе только мужчины, рабынь держат отдельно от них, когда те не работают. Иногда он встречает их в коридорах или в залах замка по пути куда-нибудь, но они игнорируют его, а он и счастлив игнорировать их, эти тихие, незаметные тени, спешащие мимо. Разговоров немного, хотя рабам не запрещено тихо переговариваться между собой во время еды. Но о чем говорить, когда очередной день ничем не отличается от предыдущего? И зачем тратить время на пустую болтовню, если скоро оно понадобится для более сложных дел? Хлеб у него в руках закончился, он закрывает глаза, прислонившись к одной из почти пустых бочек для воды, ее занозистая древесина натирает тонкую ткань его рубашки, пока Ульфгримм не приказывает им всем подняться для очередного тяжелого дня. – Ты, ты и ты, - рявкнул надсмотрщик, сопровождая каждый звук резким колющим движением своего жирного пальца. - Идите и наберите воды для кухни. Вы - туда, - он указывает на другую группу, - в конюшни. Рабы уходят, как только получают приказ, зная, что задержаться - значит, навлечь на себя гнев Ульфгримма. Другая группа направлена в прачечные, третья - формировать команду по уборке. Локи оказывается в команде, которой поручено загрузить товарами для транспортировки несколько обозов, направляемых в пригороды Ванахейма. Могло быть лучше, а могло быть и хуже. Погрузка - работа тяжелая, но по крайней мере, он может работать на открытом воздухе, а не в темных, душных прачечных. Ульфгримм управляет группой Локи; несмотря на то, что надзиратели время от времени меняются, кажется, что Ульфримм почти всегда оказывается там, где работает Локи. Не то, чтобы другие надзиратели были снисходительнее, но, похоже, никто из них так не относится к Локи, как Ульфгримм. Так что теперь он может предвкушать еще один день глумливых замечаний с подзатыльником, а то и с пинком. Или с чем похуже, если он облажается. Но он полон решимости не облажаться сегодня. Его тело еще болит от побоев, которые он получил несколько дней назад, после того, как Ульфгримм решил, будто он расслабился. Их выводят за внутренние ворота, где их ждет работа. Локи уже знаком с этим процессом. Огромные повозки с товарами уже подогнали и разгрузили их содержимое, и высокие груды ящиков на территории замка должны быть погружены в меньшие фуры для транспортировки в дальние уголки царства. Они работают в парах. Один мужчина подает ящик своему партнеру, который находится внутри фуры, а тот укладывает их стройными рядами по мере поступления. Через некоторое время они меняются местами. И так далее. Это подавление разума, и мысли Локи блуждают. Он чувствует мягкое движение сейда в его напарнике, стройном юноше с темно-русыми волосами, стянутыми сзади кожаным шнурком, и неровными пятнами щетины на щеках. Даже спустя столько времени его поражает, что он чувствует это в своих товарищах - рабах, или надсмотрщиках, или надменных дворянах, проходящих мимо со вздернутыми носами, не говоря уже о могучих воинах с их мускулатурой, так похожих на своих коллег - асов во всем, кроме этого. Да, в Ванахейме ничего особенного в магических способностях нет. Но что более важно, их не нужно стыдиться. Они никого не унижают и не считаются чем-то предосудительным для мужчины. Это навык, который нужно развивать, как и любой другой талант, на который молодой человек возлагает надежды, ничем не отличающийся от, скажем, стрельбы из лука или ковки оружия. Большинство магических потенциалов, которые он здесь ощущает, довольно скромны, в свои лучшие дни он счел бы их жалкими, но даже такого небольшого количества сейда достаточно, чтобы ревность от разочарования разрывала его изнутри острыми когтями, пока не останется только печаль, острая, жгучая скорбь по всему, что он потерял. Конечно, юноша, работающий вместе с ним, никогда не получал совсем никакой магической подготовки или практики, его жизненное положение делает его магические силы бесполезным балластом. Какая жалость. Он берет очередной ящик из огромной кучи перед ним и направляется со своей тяжелой ношей к наполовину заполненной фуре. В его ладонях уже застряли несколько заноз, и он остро нуждается в паре перчаток, еще один пункт в длинном списке вещей, которых у него никогда не будет. Его напарник без единого слова выхватывает ящик у него из рук, когда Локи протягивает его к нему, его мальчишеская стройность противоречит непреклонной, упрямой силе перед ним. Сияние магии становится сильнее вблизи, и Локи быстро отстраняется, не желая поддаваться на ее соблазн. Не в первый раз он ловит себя на мысли, на что была бы похожа его жизнь, если бы он вырос здесь, в Ванахейме, а не в Асгарде, с его принятием и поощрением магии? Если бы это был Стурли, царь Ванахейма, а не Один, нашедший его на замерзших равнинах Ётунхейма, и решил усыновить его? Но это глупая, детская мысль. У Стурли не было причин называть младенца ётуна своим, не было причин играть в политические игры с Ётунхеймом и его царем. Ванахейм никогда не был в плохих отношениях с Ётунхеймом, не то, что у Асгард. Все войны, которые велись между двумя царствами, остались в прошлом, их никто не помнит. Никого не нужно успокаивать, не нужно залечивать рану. В нем также нет истории страха, ненависти и взаимного недоверия, которые Асгард и Ётунхейм питали друг к другу с незапамятных времен. Нет, ненависть к нему вызвана не тем, что он ледяной великан или владеет магией, а только тем, что он сделал. Разрушением и резней, которые он вызвал. Тем не менее, он не может не задаться вопросом, что было бы, расти он здесь, а не в Асгарде, где боевая доблесть ценится выше всего? Конечно, Ванахейм - край воинов, так же, как и Асгард, но также и край поэтов, магов и модников. В то время, как все их мужчины изучают основы боевого искусства как часть всестороннего образования, многие взрослые мужчины носят свое оружие как женщины - аксессуары, как украшение, а не по прямому назначению. Они нашли множество других способов приносить пользу, заслужить уважение сверстников. Он завидует этому народу. Раздосадованный, он пытается освободить разум от разрушительного пути, по которому он идет. Этот путь ведет его только к страданиям. Лучше сосредоточиться на ящиках, по крайней мере, они не способны нанести ему вред. Он берет следующий в очереди, он значительно тяжелее предыдущих, и ему приходится поддерживать его коленом, прежде чем ему удается перевести ящик в положение для переноски. Несколько неуклюжих шагов к обозу, а затем происходит ЭТО. Его нога скользит на чем-то мокром, вероятно, на утренней росе на траве, но этого достаточно, чтобы он споткнулся, и ящик вылетает у него из рук. Слишком поздно предотвращать катастрофу, и он может лишь беспомощно наблюдать за тем, как ящик описывает кошмарную дугу в воздухе, как в мидгардском кино в замедленной съемке. “Пожалуйста, пусть это будут продукты, пожалуйста”. Ни к кому конкретному он не обращается, но его тщетные надежды рушатся, когда ящик с оглушающим, ни с чем не сравнимым грохотом приземляется. Стеклянная посуда. Он все это разрушил. Нет… – Что, во имя Девяти Миров, здесь происходит? - лицо Ульфгримма перекошено от ярости, он прорывается вперед, как свирепый эйнхерий, привлеченный грохотом. Его ноздри раздуваются, ему нужна всего секунда, чтобы оценить ситуацию, прежде, чем прийти к плачевному, но верному выводу. - Ты! - рявкает он, его указательный палец направлен прямо на Локи, как и множество раз прежде. - Тебе в одиночку удалось испортить целую партию лучшей стеклянной посуды Лейдура! Тебе, никчемному подонку! Удар в живот Локи, еще один, целая серия ударов. Он пытается защитить голову руками, а грудь - подтянутыми коленями, но натиск Ульфгримма беспощаден, и ему приходится закусить нижнюю губу, чтобы не взвыть от боли. Не из-за какого-то неуместного чувства гордости, а потому, что он знает по предыдущему опыту, что любой скулеж способен вызвать не меньшее, а только большее насилие со стороны надзирателя. Спустя целую серию тумаков, нападение прекращается, и чья-то рука тянется вниз, чтобы твердой хваткой смять рубашку Локи сзади, поднимая его в вертикальную позицию так резко, что сводит челюсть. Уродливое лицо Ульфргимма находится в нескольких сантиметрах от него, глаза сузились, слюна брызжет, когда он обращается к Локи чем-то средним между рычанием и шипением. – Я тебе сейчас покажу, что бывает с неуклюжими, никчемными рабами, вроде тебя! – жесткое встряхивание, будто Локи - тряпичная кукла. - Ты серьезно пожалеешь о том, что работал недостаточно усердно! Он знает, что грядет, еще до того, как его тащат к столбу для порки. И именно в такие моменты он благодарен Норнам за свою немоту. Как бы мало того ни стоило, по крайней мере, он не захлебнется слезами и мольбами, как это было в подземельях. – Возвращайтесь к работе! - кричит Ульфгримм нескольким рабам, которые остановились посмотреть, хотя большинство из них продолжают выполнять свои обязанности, опустив головы, словно ничего и не случилось; в конце концов, не такая уж и редкая сцена. – Иначе я и вам всыплю, когда вернусь! Пост вырисовывается перед ним, когда они приближаются к месту назначения на заднем дворе, и его желудок скручивается от ужаса при его виде, угрожая вывернуть свое скудное содержимое. Темный деревянный столб с железными вставками и кольцами, с которых свисает пара черных кандалов. Его не в первый раз приковывают к этому столбу, и, наверняка, не в последний, и страх, которым наполняет его такая перспектива, вызывает тошноту. Возможно, в тех застенках он страдал хуже, но это было тогда, когда он был сильным и непокорным, а не… слабаком, как теперь. Грубые руки толкают его к столбу, почти впечатывая в него лицом, а затем его рубашка рвется на его спине, швы с треском лопаются. За это он ненавидит Ульфримма еще сильнее; он мог бы просто приказать Локи раздеться самому, но он решил не делать этого, так что Локи должен будет заштопать рубашку, если хочет продолжать носить ее. Чего он, вероятно, не сделает еще в течение долгого времени после того, что произойдет. Затем кандалы защелкиваются на его запястьях, цепи тянутся вверх, так что его тело туго натянуто. Затем он ждет, пот стекает по спине, несмотря на прохладу воздуха, обжигающего его обнаженную кожу. “Норны, пусть это поскорее закончится”.