Миссия не дать Лёше дать Альберту

      Есть примерно три миллиарда возможностей жить спокойной жизнью и не лезть в непрошенные неприятности, но Лёша, почему-то, избегал каждую из них и каждый день своей бренной жизни посвящал какой-то ерунде. Особенно любил он ерунду по имени Альберт Визенберг. Встречался он с ерундой раз в несколько месяцев и каждая из встреч была неописуемым парадом неловкости, оба не решались и глотка спиртного выпить, а без градусов уже не так активно совершались телодвижения друг к другу, можно сказать, все общение протекало примерно, как гонки столетних черепах, где через пятые сутки от финиша уже было плевать кто победит, главное, чтобы хоть кто-нибудь да дошел до победной черты. Лёша старался, ей богу, старался как мог, но в первый раз, месяца через четыре после того-самого-случая увидел Альберта и не смог даже подойти. Альберт, в свою очередь, часа полтора акулой покружил вокруг, но услышал до боли знакомый голос с интонациями срущего подосиновиками ежа и ускользнул быстрее, чем Алексей успел хоть что-то предпринять. На второй встрече, ещё через два месяца, Горшка поблизости уже не наблюдалось, а жизнь сама свела их в одно пространство и не поговорить было бы уже кощунством. Альберт закинул удочку в сторону поэтов серебряного века, Лёшу понесло, и все, что оставалось немецкому мальчику, так это стоять и улыбаться фарфоровой болванкой с глазами, в которых плескались розовые сердца и черти, как бы слащаво приторно и пересладко это не было. Телефон Лёша ему всё-таки не дал, потому что был у него только городской, а дома чаще чем надо обитал Миша. На третий год они оба поняли, что Альберт готов молчать в течении пяти часов без перерыва, а ещё не моргать почти пятнадцать минут, если Алексей не будет обращать на него внимания, увлеченный мыслями, а Лёша может говорить не меньше чем двадцать четыре часа, из которых примерно раз в час, он спрашивает все ли в порядке и точно ли интересно. И, возможно, слишком сильно краснел, когда понимал, что не просто интересно, а так сильно, что ни разу за весь рассказ Альберт не потерял мысли, чего обычно не происходило ни с кем. А ещё Альберту уже двадцать и, как бы так сказать, Лёша и хотел бы, но все равно как-то неправильно. Визенберг стоически терпел, подлавливал в редкие совместные выступления групп, ходил на концерты, но только на те, в которых был полностью уверен за свою безопасность и отсутствие группы "Король и Шут", в общем жил весьма активной социальной жизнью, в которой места не находилось деньгам и отдыху, зато было много-много пива и очень мало моментов, когда под этим пивом он мог бы подойти к Лёше, оба боялись как огня прикосновений друг друга. К концу третьего года общения все зашло в такой страшный и непроглядный тупик, что туши свет бросай гранату, Горшенёв сам скоро готов был лезть на стену, и от этого подался в ещё большую готическую атмосферу, отрастив волосню не хуже брата или самого Альберта. Стоическое терпение гитариста трещало по швам при каждом взгляде на эти волосы. Страшно стало даже группе Лёши, что делать с ними было не ясно, тут даже гадалка Андрей Князев и мастер гороскопов Александр Балунов не помогут. Решение пришло само собой, точнее с объявлением очередного "Нашествия", на сей раз круглой датой две тысячи. Лёша не шел на сцену, впрочем, как и Альберт, зато выступали "шуты" и были настолько заняты собственным кутежом, что, пожалуй, могли бы пропустить чьего-то ненамеренного свидания. Или пьянства. Вокруг была сплошная непроглядная темнота, впрочем, что логично, между шатрами не предполагалось освещения, тут только или спали, или ссали, или трахались. Трава была жухлая, колола оголённые части боков, но в принципе Лёша готов был все что угодно в сегодняшнем дне перетерпеть ради того, чтобы лежать здесь и сейчас, придавленный абсолютно пьяным Альбертом. Пожалуй, это не очень хорошо, что каждый раз их пробивает на что-то такое только под градусом, но, впрочем, было и исключение, сейчас в состоянии нестояния был только Визенберг, Алексей пива пригубил, но не выпил, желая внести ясность по вопросам особенно скрытых смыслов стихотворений Гёте. Кто ж знал, что залившего в себя почти три литра пива и литр болта Альберта так возбудит Гёте. Или скорее Лёша, но тут уж как посмотреть. В любом случае, впервые за все время их знакомства Альберт не дотерпел до окончания мысли и решительным, но неторопливым жестом «случайно» опустил руку под стол и прошёлся от самого колена, до паха, не забывая хорошенько сжать уже более округлые с их первой встречи бедра. Скатерти на столе не было, но если кто-то всё-таки и не заметил манипуляций руками, то Алексеево «м-м-мы н-на м-м-минут-тку от-тойд-дем» услышали все. Рассыпались смехом только после того, как оба вышли из шатра. Всё-таки приятно, когда твои планы срабатывают, чего у Кукрыниксов по отношению к своему солисту и его личной жизни случались не часто. — Лёша, Лёшенька, ты знаешь, что ахуенный? — Развязанный язык внезапно дал о себе знать и Алексей, густо залитый краской, посмотрел на Альберта ошарашенно, прикрывая половину лица рукавом косухи. Наверное, он бы и мог что-то ответить, но каждая его попытка открыть рот лишь позволяла Визенбергу углубить поцелуй, а следом продолжить покрывать все светлое лицо лёгкими прикосновениями губ, мягкими, ласковыми, будто Альберт пытался сделать это за все три года, что не имел возможности нормально прикоснуться. — Ты знаешь как мне хочется тебя слушать? Неделями на пролет, хочешь, только ты мне звони? Вечером, ладно? Хоть всю ночь, я просто очень хочу слушать это все, и про Есенина, и про Гёте, а особенно про вашу музыку, хочу на ваши репетиции, хочу на концерты и мне плевать на твоего брата, он может хоть убить меня, а я тебя всего, — Альберт ёрзает, придавливает Алексея к земле и целует, между каждым словом целует, дышит тяжело, бормочет несвязанно, но так горячо, что, кажется, у Лёши из ушей сейчас пар пойдет, — всего хочу, люблю очень сильно, слышишь, Лёшенька, сокровище ты мое, как я же, не могу просто уже. Альберт говорил, говорил, а у Горшенёва перед глазами начинало плыть. Улыбка на лице ещё эта, дурацкая, Визенберг ее целовал с упоением, каждую смешинку, вылетающую изо рта от ёрзаний по траве ловил. Лёша был влюблен, как последний идиот и счастлив так же. Возможно, он слегка запоздало задумался о своих чувствах к этому светлому дураку, который в данный момент пытался справится с его, Лёшиным, ремнем на джинсах. Получалось скверно, руки у Альберта дрожали и попеременно вновь и вновь куда-то вперёд дергались, чтобы огладить горшенёвский живот, выглядывающий из-под футболки. Когда наконец с ремнем было покончено гитарист рваными движениями опустил вниз джинсы, до самых сапог. Дилемма невероятная, но было принято решение чуть подольше оставаться лицом к лицу с красным, хватающим воздух ртом Лёшей. Одна рука сама собой заняла место в черных волосах, уже таких спутанных, что напоминали гнездо какого-нибудь чижика, нежели былую красоту готического принца, а вторая же, чуть сбавив темп, залезла под резинку трусов, выбивая у Алексея первым же движением пальцев весь воздух из лёгких. — Поговоришь со мной, счастье, — Альберт тыкался носом Лёше в щеку, скулил еле слышно и тёрся о мягкие бедра, очень хотелось, будто собаке, оттрахать чужую ногу, но сначала, желательно, сделать так, чтобы парень под ним растекся лужей, ещё желательнее в буквальном смысле. Руки было девать некуда, Горшенёв метался ужаленным под ласками и стонал почти в голос, сипло выдыхая, хотел сказать хоть слово, но все тонул в ниебически вкусном запахе от волос Альберта, в его горячей руке, сейчас так идеально надрачивающей ему, дыхании в щеку и шею, опять поставит пару засосов, но теперь абсолютно заслуженно и желанно, может Лёша даже попросит его повторить и раскрасить все до самого подбородка, это так, блять, приятно, никто никогда не говорил Лёше что любовь это так приятно. Он много раз видел то чувство, которые связывает, к примеру, его маму и папу, или брата и Андрея, но переживать это на собственной шкуре в тысячу, нет, в миллиард раз было лучше. — Я очень хочу т-т-тебя, п-пот-тому ч-чт-то лю-люблю, п-правда сильно, — У Алексея не входит и двух слов без запинки сказать, вся собранность куда-то утекла и не обещалась вернуться, перед глазами были круги красные, синие, жёлтые, а ещё трескающееся лицо Альберта от улыбки. Горшенёв толкнулся парню в кулак, закинул одну ногу на чужую поясницу, даже почти что стягивая этим движением с Визенберга штаны, от чего тот гортанно простонал Лёше в шею. Если бы они только были не на чертовой траве на ебаном фестивале... Тогда бы Лёша наверняка сам Альберта раздел и даже без компромиссов уложил, заставляя наблюдать беспомощно за тем, как музыкант седлает его бедра. — Да ё-маё, Дюсь, дай поссать, щас, щас вернусь! О нет. О боже. — Мишань, оперативнее ссы, я хочу жрать, там пацаны уже шашлык сбацали пока ты ищешь куда хуй приткнуть. Эти голоса оба помнят слишком хорошо. Ебаный в рот, ну нет, ну только не опять. Из-за угла летящей походкой, выйдя из клубов сигаретного дыма, к стенке шатра примастился Горшок, собственной персоной, ловким движением руки одновременно пьющий пиво, курящий и достающий член из штанов. Какая-то у них совершенно отвратительная традиция встречаться всем вместе именно в моменты, когда хуй у Миши на выкате. Лёша и Альберт лежали на траве не дыша и, кажется, медленно сливаясь с тоскливым пейзажем. Ни единый мускул не дрогнул на их лице даже когда следом из все того же тумана вынырнул и Андрей, зачем-то держащий сразу две банки пива и пьющий поочередно из обеих. Взгляд Князя скучающе обогнул все пространство, а следом, неожиданно, наткнулся на картину маслом. Лежащего на Алексее Визенберга спутать с пакетом было сложно, и путем нехитрых пьяных вычислений Князев широко улыбнулся. — Привет, пацаны, а мы тут это, — Он кивнул на Горшка, — плюшками балуемся. — Ты дурной, с кем там говоришь – никого нет! — Недоуменно переспросил Миша. К несчастью Лёши решив обернуться. Несколько секунд одупления дались всем тяжело, но когда до Горшка наконец дошло происходящее, лицо его сделалось до того изумлённо негодующим, будто под его же носом кто-то собирался спиздить его новенькую гитару, не меньше. — Ах ты сука! — Блять, мои штаны, Миха, ты ссышь мне на штаны! Под рокот Андрея, на чьи штаны Миша, действительно, совершенно случайно, но яростно нассал, Альберт вскочил и ланью понёсся в сторону. Следом за ним, так и не заправив хозяйство в штаны, кинулся Горшок, не теряя при этом из рук сигареты и банки пива. Через полтора часа к компании вернулся красный, злой и совершенно неудовлетворенный погоней Горшенёв-старший. Князь прописал ему подзатыльник и вручил уже остывшее мясо. Лёшу же шашлык не обрадовал вовсе, потому что городской телефон он Альберту так и не дал. Да и в принципе не дал. Ебаный Горшок.