***
Высланным, как правило, дают распространенные имена. Особенно в последние десятилетия — ребенку необходим шанс на нормальную жизнь. Поэтому Туктута хлопают по спине чуть дольше, чем остальных. Новичок заявляется на квартиру из пятнистых от снега сумерек. Дороги расчищены у торгового центра, а дальше город растекается по автомобильным пробкам: сердитые прохожие шагают вдоль, по тротуарам. У Лизы с Антоном появляется секрет. Всю дорогу до дома они перешептываются. Сестра, правда, не очень умело скрывает брелок-«рыбешку» в рукаве. Антон, сливаясь цветом кожи со снегом, пытается отобрать сувенир. Лизе может дать брелок кто угодно. И для отца не составит труда найти, кто. Сестру удается уговорить у самого подъезда — Антон, облегченно выдохнув, забирает брелок и обещает позвонить, как только они с Арсением доберутся. Арсений колеблется: сколько бы Антон его за ручку по друзьям ни таскал, высланным от этого ни на процент не стать. Никто чужака, «не ущемленного» не избегает. Но если в игре необходимо выбрать человека, чтобы задать вопрос, или в случайном порядке принимаются рекомендации фильмов к просмотру, Арсений всегда последний. Радоваться за Антона — именно по этой причине он возвращается снова и снова, за беззвучными насмешками. Пауза. Туктут первым принимает решение. Он тянется к животу Арсения большой доброй ладонью. Через недоумение прорываются рассказы Антона перед сном. Высланные приветствуют друг друга не рукопожатием, а прикосновением к животам друг друга. Мало сохраняют за собой национальную привычку и используют в повседневности, без сакрального смысла. Арсению бы объяснить, почему он медлит на глазах у гудящей пустыми репликами толпы. И все же отзеркаливает движение новоприбывшего. — Мне кое-что из машины нужно принести. Поможешь? — спрашивает Туктут. Арсений кивком дает понять, что ему несложно. Друзья утягивают Антона в комнату: новостей с ярмарки хватит на ближайшие пару часов. Одеться, преодолевая свихнувшуюся частоту сердечных сокращений. В багажнике крохотного красного автомобиля лежит саквояж, который без труда переносится одной рукой. Арсений наивен. Как и тогда. Туктут смотрит внимательно; поджимает губы, видимо, ждет от Арсения слов. Снежные хлопья путаются в его бровях. Фонарь над двоими гаснет. Арсению кажется неплохой идеей направиться к подъезду первым. Ловушка уже опутывает с головы до ног. И кроме себя винить некого. Туктут хромает. Попытки скрыть данный недостаток кончаются на лестнице. Арсений не оборачивается, но улавливает в ритме шагов неточность. Ноги в заляпанных грязью ботинках не передвигаются на равных. Лучше не спрашивать. Туктут дышит в затылок — с замедлением подъема Арсений все-таки перестарался. Времени на обдумывание не существует в принципе. Каждое слово и взгляд — все неправильно. Площадкой ниже кто-то открывает почтовый ящик. Звук дыхания Туктута обволакивает голову, и Арсений тонет во сне с открытыми глазами. Пусть реальность чаще безумнее самой сумасшедшей выдумки. — А с ногой что? — Сломал. Срослась херово, — Туктут раздувает ноздри, выходя вперед. Не угрожает — боится. Мышцы на его шее напрягаются. Сосуд выступает на лбу, под практически черным родимым пятном. — Не думал, что ты заметишь. Недавнее пребывание компании выдано полной пепельницей. За закрытой дверью с прямоугольниками мутного стекла смеются, встречать не выходят. Антону лучше держаться от неловкой встречи на безопасном расстоянии. Удостоверившись в пустоте сигаретной пачки, Арсений направляется вместе с ней и пепельницей к мусорному ведру. Оттянув воротник свитера, Туктут ощупывает взглядом кухню. Саквояж нетерпеливо подрагивает. — Сюда, — укладывая ладони на столешницу, Арсений вздрагивает: крошки. Кажется, хлеб в маргарине и корочки полусожженного фарша. Прямо так, не раздеваясь. Только бы Туктут видел в Арсении не врага, а союзника. В фильмах высланных, помеченных лаконичным «Жизнь», третьего наверняка не дано. Закрыть глаза. У Арсения на первом курсе — осознанная влюбленность. Необычная, не как в фильмах. Скомканная, с краснеющими щеками и предрассветными мечтами. Неизвестный парень появляется на факультативных лекциях; лицо поднимает редко и ни с кем не разговаривает. Никто с потока его не знает. Временной промежуток от момента, когда Арсений подсаживается к загадочному незнакомцу, до момента, когда передает поцелуем изо рта в рот дешевую жвачку, в памяти размыт. Четкость сохраняется на секрете Туктута. Официально он проживает на территории семьдесят третьей ячейки и не может учиться в этом университете. Тогда Арсений впервые знакомится с высланными, осознает, что они гораздо ближе новостных выпусков. Туктуту нравится романтизм в музыке, и долгие зимние ночи согреты его необыкновенным голосом. Арсения во вторую очередь впечатляет Шуберт. В первую — хмурая красота Туктута, его чуткость и умение беречь. Правильнее слова не подобрать. Высланные берегут в партнере огонь, жизнь, величайший дар, который может доверить один человек другому. День расставания. Третий курс, университетские стены смыкаются вокруг. Арсения шатает, пусть он не пьяный. Дома отец врывается в комнату с «я знаю, что-то случилось». И кажется, нет никого дороже. Арсений называет Туктута «другом». Общаться люди перестают по разным причинам. Им больно. Отец всю ночь таскает успокоительные, конфеты с чаем. Секрет Туктута выскальзывает сам собой. Случайно. Встречаясь с Туктутом, Арсений пропускает семейные ужины, следовательно, и высказывания отца. Той ночью заплаканное лицо искажается ужасом; отец, нахмурившись, говорит, что национальность Туктута все объясняет. Арсений пойман перед следующей факультативной лекцией. Раз за разом, сжимая плечи большими добрыми руками, Туктут произносит «предатель». — Смотреть будешь? — хрипловато спрашивают у уха. Арсений согласно мычит, замечая, что вместе с Туктутом цепляется за крышку саквояжа. Виниловый проигрыватель. Игла, есть подозрение, ставится автоматически. Пластинка внутри. Руки бы оторвать тому, кто перевозит подобным образом недешевые вещи. Туктут тычет по кнопке, подписанной чуть ниже «art». Вспышка — улыбка, какая-то застенчивая, чужая. За рукав дергают крупные сильные пальцы. Арсений оборачивается на взрыв смеха за стеной. — «Старт»? — Туктут вне конкуренции, если о борьбе за внимание. Из кубической формы колонки, закрепленной в выемке саквояжа, берут сразу и бесповоротно. Настойчивый бас, «круговая» партия соло-гитары. Что-то знакомое. Арсению становится все равно. — Peeping round the door… — А ничего, — Туктут, избавившись от куртки, подбирается к холодильнику, — достойный альбом! Что пьете? — Настойку. Там бутылка синяя, — поводя плечами, Арсений прикладывает ухо к крышке проигрывателя из прозрачного пластика. Звук пыли, которую задевает игла, хочется покатать на языке и аккуратно выплюнуть в чашку. Туктут «зависает» у незакрытой дверцы холодильника. Дерзкая гримаса — вряд ли ее возможно вывести с замороженных черт навсегда. — Ты не пьешь? — У меня уроки утром. Забавное зрелище. Туктут жует колбасу. Арсений заглядывает за широкое плечо: много ли перехвачено из закусок гостем. С новым усилением гула в соседней комнате желание швырнуть первый попавшийся под руку предмет в стену растет со страшной скоростью. — Шуберт как же? — Я не пою, — Туктут позволяет выдоху коснуться губ влажным звуком. Вытянув из дверцы хлеб, отрезает ломоть, кладет поверх колбасы. — С тех пор, как ты меня предал. — Понятно, — говорит Арсений. Первой бутылке водки суждено появиться в день, когда за Туктутом приходят. Завывания ветра — кто-то вызывает «Скорую», а Арсений побелевшими губами лопочет: «Вы не понимаете! Я — предатель!» Жалкой тварью валяться на больничной койке. Потеть, метаться в бреду; по словам медсестры, Арсений зовет Туктута. Конечно, старшее поколение выполняет свой долг. Отец забирает на машине в день выписки. Это, кажется, лето, но Арсению холодно. В голове пусто. Битва проиграна. После пломбира на веранде кафе отец повторяет: «Ты поступил правильно». — Maybe I'm a Leo but I ain't a lion… Туктут, обернувшись, наблюдает из полуприщура. Равномерное движение челюстей. Полотна щек трепещут, словно кому-то позволено их касаться. Для сохранения устойчивого положения приходится обречь себя на пытку крошками. Арсений не осмелится уйти. Темные губы, блестящие от жира, растягиваются в улыбке. — Что за уроки? — хотя бы не молчать. — Детей на фортепиано учу играть. — Достойно. Бас угасает, съедаемый треском пыли под иглой. Одна из хлебных крошек прилипает к подбородку Туктута. Ева и Адам рядом не стоят со своим яблоком — здесь соблазн иного уровня. Арсений поднимает налитую самыми тяжелыми металлами кисть руки. За размышлениями, как именно это сделать, злополучная крошка почти сшиблена щелчком. Туктут смягчен предъявленной виновницей жеста — снова жует. — А в остальном… — Арсений не смотрит в глаза напротив, стаскивая пуховик. Через руку, как можно элегантнее. Надо же выйти в одежде Антона — выпендриться. — Все в порядке? Неясно, что именно вызывает такую откровенную враждебность: взгляд, линия губ, лоб, подбородок — задействовано все. Соединение потеряно. Арсений будет подбирать нужную «частоту» сколько потребуется. Нож лежит между ними на столе. У Туктута есть право ударить в самое сердце. Благо начало нового трека, построенное на квартах — интервал для гимнов и прочих бодрых вещей, — покрывает большинство посторонних звуков. По коридору стучат шаги. Может, Антон чует неладное. Нет: неизвестный сворачивает чуть раньше, к туалету. — В новостях показывают ледяную катастрофу, — очень тихо говорит Арсений. — Это не у меня, — Туктут машет перевернутым бутербродом, обрушивая несколько крошек на лицо и волосы собеседника. Арсений не утирается. Поздно искупать вину, цепляться за жесткие волосы, сжимать широкие плечи, вымаливая прощение. — Ты знаешь, — пальцем по столешнице, робкий взгляд, — рад, что все обошлось. — Это не твое дело! — восклицание попадает в нервный аккорд соло-гитары. Только в реальности лопается струна, колотясь о чью-то грудную клетку. Туктут затравленно оглядывается. Будто в поисках кнопки, которая запустит необратимый процесс. — Рад он… Это называется «обошлось», да?! У высланных ухаживания — кормление друг друга. Наверное, следует объяснить Антону немую сцену. И не следует убирать перед недоуменным взглядом крошки с лица. Арсений представляет самого себя: уязвимо. — Deep Purple, — Туктут улыбается Антону, кивая на проигрыватель. — Слышал? — Нет, — недоверчивая вежливость. Арсений вспыхивает, стоит родным рукам крепко обнять за талию. Так мучительно всего этого не заслуживать. Антон щекотно целует за ухом. Голос приглушен, но тверд: — Я встречаюсь с этим человеком. Он — не высланный. Если я узнаю о любом проявлении ненависти, вечер будет испорчен. Не дракой, конечно, но поругаемся. — Больно надо. Совет да любовь! — Туктут пожимает плечами. Эмоциям позволено бушевать за полуоткрытыми веками. Арсению запоминается с университета: так же Туктут смеется, скрываясь, когда не хочет будить. Новичку вместо настойки предложено овсяное молоко — единственный напиток в холодильнике с неистекшим сроком годности. Арсений жмется к Антону, а тот трактует это совершенно не так. Друзья косятся на осторожные поглаживания, но никак не комментируют. Туктут несколько раз переходит на язык высланных. У них с Антоном явно неприязнь с первого взгляда. — Захожу я, значит, в автобус, — рассказывает один из друзей. — А там, значит, табличка: «Места для высланных — в конце салона»! Все смеются, пока по кругу не пускают смартфон с фотографией. Табличка реальна. — Это вы в «Карты» не заходили, — встревает Туктут. — У меня теперь помечено, по каким дорогам нельзя ездить. Нам всем. В основном, по площадям и перед гостиницами. Наливка кончается. Арсений не разбирает слова из родного языка. Уткнуться в худи Антона — замечательная иллюзия, что всех проблем снаружи не существует. Одна из них бессовестно разглядывает, стараясь забраться внутрь, к самому началу.***
У Антона удивительная способность отвоевывать целые комнаты на ночевках. И сопровождать в ванную комнату без очереди. Арсений ни на вздох не оставляет мыслями Туктута, который уезжает, забрав виниловый проигрыватель. С Антоном они не остаются наедине — это точно, Арсений не то чтобы следит, а так, время от времени проверяет. Если рассказывать парню, то самостоятельно. Туктут заключает в большие объятия — когда они встречаются, Арсений сравнивает их с теплым домом в заснеженной глуши — и резко отпускает. Ему по-прежнему неизвестно, что реакция отца на «секрет» становится полной неожиданностью. Ненависть прямо-таки пропитывает родителя, который умеет горячо любить, пусть специфически и не всех. Той ночью Арсений делится собственной болью с близким, а не доносит на бывшего парня. Не добивается, чтобы его увели из аудитории под конвоем. Глупо оправдываться. Арсений успевает шепнуть «прости», и только тогда Туктут отпускает с таким взглядом, словно ему предлагают сойтись. Подушки не оказывается, поэтому в изголовье свернут плед. За стеной переговариваются. Арсений лежит на животе, подложив под подбородок кулак. С улицы ничего не видно: от полупрозрачных штор отсвечивает. Прежде чем Антон успевает что-то произнести, навалившись сверху, «рыбешки» стучат успокоением, колыбельной. — Ну чего, когда внуки? — И как мы до сих пор не думаем о детях? — в тон отзывается Арсений. Сердце Антона — как удары крошечным кулаком у лопаток. Парень скатывается на простыню, хихикая. Закусывает нижнюю губу. В ложбинке между ключицами дрожит капля воды из-под крана. Отвратительной на вкус. Болтуны за стеной никак не угомонятся; может, оно и к лучшему. Арсений, приподнявшись на локтях, прижимается ко лбу Антона своим. Высланным секс служит для двух целей сразу: продолжить род и выделить тепло. В случае однополых пар список несколько меняется, обрастая ненужными деталями. И неуместными совершенно, если, как Антон, рассказывать про них вместо первой прелюдии. Используя в качестве смазки рыбий жир, мужчины, согласно преданиям, привозят богатый улов. Женская сексуальность, как и во многих других культурах, малоизучена. Целуя Антона, Арсений задевает «рыбешку» в носу. Проводит по передним зубам языком, виновато улыбаясь. Парень подставляет и уши. Большие добрые руки подрагивают, обвивая, согревая кожу, хотя Арсению и без того жарко. Неизвестно, откуда в их отношениях появляются презервативы. Вероятно, из того же невидимого хранилища, что и йогурты. Хрустящий пакет двигается по кровати двумя пальцами, так медленно, давая время обдумать все желания и возможности. — От твоих волос пахнет маслом бабассу, — бормочет Антон. Ссутулившись, складывает трусы вдвое, вчетверо. Делать ему больше нечего. — Чем? — растерянно переспрашивает Арсений. — Твоей сестре такой шампунь подарили, — усмехнувшись, объясняет Антон. — Мы ходили в ванную его нюхать. Фыркнув, Арсений подтягивает парня за запястье к себе. В начале отношений он бы смотался до выключателя, потому что негоже пылать и стыдливо отводить глазки. Прошлый Антон и не поверил бы, что все остальные шампуни действительно закончились. Кроме лизиного, честное слово. У однополых партнеров высланных есть традиция: кто греет постель, тот и находится в активной роли. Не то чтобы Антон и Арсений им следуют: так получается ненамеренно. На ярмарке показывают фотографии шатров для молодоженов. Наверху — отверстие для выхода дыма, а не, как многие посетители думают, для звезд. Между тем, Антону предстоит созерцать облезлый потолок и полуотвалившуюся лампу. Руками Арсений скользит выше, тянет за бедра на себя. Будет ложью утверждать, что секс в этих отношениях — сильная сторона. Ко всему можно привыкнуть. Член, натасканный на последовательность движений, набухает во влажных пальцах. Антон все никак не устроится — он ерзает, то скрещивая ноги, то опуская их. Может, потому что кожа у Арсения прохладная или не отпускают вечерние мысли. — Ты хорошо себя чувствуешь? — подхватить под коленями, подаваясь ближе. Антон отзывается согласным стуком сережек. Пальцами скребет от позвоночника по ребрам. Не азбука Морзе, а вполне распознаваемый сигнал: поторопиться. Гомон за стеной стихает. Стоять голым на коленях посреди кровати. С презервативом в руке. Арсений равномерно раскатывает латекс до основания. Душно; комната с безмолвным торжеством стукача пропитывается запахом пота и предэякулята. Головка упирается туда, где сходятся бедра, сразу под яйцами. Антон выдыхает. Эта спокойная доверчивость, с которой он ждет неприятного ощущения; даже при регулярных растяжках кожа не избегает повреждений. Арсению суждено сохранить что-то большее. Не обращаясь к традициям высланных. Войти медленно, пока не заноют от напряжения мышцы на ягодицах. Мгновение, когда не слышно стука украшений. Антон судорожно обнимает ногами за поясницу. Наградив поцелуем расслабленный лоб, Арсений разрешает себе подвигаться внутри. Следит за лицом с приоткрытыми, постоянно сохнущими губами. Стоит закрыть глаза — Арсений уверен, движение парня неосознанное, — большие добрые руки ложатся на заднюю сторону шеи; большой палец правой занимает позицию на пульсирующей артерии. Сохраняя жизнь. «Таимтвитла» на языке высланных.***
У парикмахера Антона, надо думать, особенная неприязнь к высланным. Иначе русая голова под напросившейся ассоциацией «птенчик» Арсению мерещится. Данный беспредел, что удивительно, усиливает нежное чувство, согревающее на протяжении миллиардов стука сережек. Антона невозможно испортить. Арсений отступает от двери подсобки, пропуская официанта. Холодный пот; капли затекают за воротник. Чешутся запястья, и остается надеяться и верить, что к аллергической реакции данная подлость не имеет никакого отношения. Столы в зале сервированы лаконично. Коллеги отца перекладывают по скатерти вилки, переговариваясь. Фантастическая глупость — устроить все в последний выходной день. Арсению придется слушать и кивать завтра, на работе. Быть чертовски сдержанным, потому что начальник радикален во всем. И если сует нос, то полностью. Коллеги не могут без обсуждения новостей. Не отвертеться под предлогом занятости: умственной нагрузки минимум. К обеду приедет Дима, и Арсений вытащит ему через служебный вход несколько коробок с одеждой. В сортировочном отделе секонд-хенда редко удается остаться наедине, поэтому действовать невозмутимо: каждую восьмую вещь списывать по выдуманным из головы причинам. Дима отвезет коробки к хмурым людям, которые занимаются сбором гуманитарной помощи для высланных. Пусть в его глазах Арсений — лицемер. Доказывать обратное бесполезно. Впрочем, не ради этого Арсений обманывает коллег и начальника. Иногда Дима приезжает вместе с Савиной, и тогда крошечным вознаграждением становится вафельная конфета или зеленое яблоко — преждевременный полдник. — Ты знаешь, почему мы этим занимаемся? — спрашивает как-то Арсений, расположившись на заднем сиденье. Его присутствие нервирует Диму, однако высушить черпнувшие снега кеды под обогревателем разрешено. — Мы по-мо-гаем! — Савина, взмахнув полупустым фантиком, оглушительно добавляет: — Людям помогаем! Не зря девочка зовет Диму принцессой. Диснеевские и в подметки ему не годятся. Арсений выскакивает из автомобиля за пару минут до окончания перерыва, с готовностью проваливаясь теплыми кедами в сугробы. По взаимной договоренности, Антону об этих встречах не говорится ни слова. Тому хватит таскать худи Арсения и возвращать их с калейдоскопом сладких йогуртных запахов. Сегодня в «Романовском» предстоит все сломать. Кардинально изменить. Антон ерзает на стуле и оглядывается. Судя по длине рукавов, рубашка Димина. Тщательно выглаженная Катей. Арсений не может выйти из подсобки сейчас. Мысленно пообещать парню, что все будет хорошо. После пиздеца, но будет. Арсений Антона не бросает. Рискованно повторять это в будущем времени. Раз — через стул от Антона должен сидеть отец. Два — ответственный за музыкальное сопровождение вечера должен «взбунтоваться», включив композицию с переданной Арсением флешки. Полина оказывается так кстати со своей музыкальной эрудированностью. Если эти важные дядьки в костюмах не услышат в музыке моря, Арсений им наглядно продемонстрирует. Опереться на стену. Ничего не в порядке. Но эта идея не уберется из головы Арсения, если ее не осуществить. Официант в дверях бережно подхватывает под плечи, отводя от двери, к крохотному окну подсобки. — Снимите вы это, ну!.. Не позорьтесь… У Арсения есть Антон. Может, им не нужно признание и молчания хватит на всю совместную жизнь. Замазывать проколы, прятать паспорта, не мурлыкать на языке высланных — легко и просто. Арсений, прикрыв веки, прислушивается к музыке. Официант быстро печатает что-то на экране смартфона. Друг Антона рассказывает: высланных все реже берут работать «на виду». Представителю данной национальности нельзя быть «лицом» заведения. Так считают отец и большинство коллег, находящихся на стеной, будто отличают одно лицо от другого. Антона недавно увольняют: новый начальник стоматологической клиники против «нежелательных» аниматоров, вдруг кто-то из родителей узнает и «как я им объясню, скажи, на милость, кто ты такой». — Татшаа'мр'витла. Арсений резко поднимает голову. Официант, хмыкнув, направляется к выходу. Крохотная «рыбешка» выпадает из-под манжета, закрепленная на тонкой некрашеной нитке. По залу разносятся знакомые аккорды. «Прости, отец». «Антон, пожалуйста, прости». Дима бы сказал, что Арсений делает это только для себя. Разбираются с собственными мыслями определенно не так. В голове пусто. Благо движения Арсению проще запоминать телом. Свет нападает без предупреждения. Зал после подсобки чересчур жаркий. Арсений бы заблудился, если бы не мотался от сцены до подсобки, пока не пришел первый гость. Точнее, тогда в укрытие сопровождает чуткий официант. С каждым шагом ноги освобождаются от невидимых оков. Ощущение ножа в спину, ударив пониже лопаток мурашками, испаряется. Арсений поднимает голову и расправляет плечи. Чтобы каждый из гостей рассмотрел вышивку на тэтш'ви. Туктут Наамрвишт воистину талантлив. Здесь и шум моря, и стук «рыбешек», и большие добрые объятия — открытиям просто не хватает места для выражения. Арсений думает, его мимике дано так мало. Разворачивается к зрителям и раскидывает руки в стороны. Глаза постепенно привыкают смотреть против небольшого прожектора. Свет пахнет чем-то теплым, молочным. Арсений танцует. Под маленьким северным солнцем. Из-за столов поднимаются одна за другой фигуры в дорогих костюмах. Лица вывернуты ненавистью наизнанку. Наверное, поэтому мозг не верит в их реальность. Разве что мигает красной лампочкой предупреждение вроде эффекта «зловещей долины». Такое может быть только в фильмах. Всех ближе к сцене — отец. Во рту пересыхает. Костюм ничем от прочих не отличается, но взгляд… Это глубже ненависти. Сильнее всех существующих чувств. Арсений готов отказаться от собственного тела, только бы отец не видел его таким. Время преодолевает точку невозврата, срываясь к неминуемой катастрофе. Пятый дух у высланных выглядит как собирательный образ Дьявола из схожих культур и не характеризуется как однозначно плохой или однозначно хороший персонаж. Рога украшены множеством «рыбешек»; кяэт тра. Отец с неожиданной прытью залезает на сцену. Арсений хочет поднести рукава к лицу, но не может пошевелиться. Сколько он стоит так, неясно. Музыка становится далекой, словно серая труба несется со всеми присутствующими к морю, навстречу громадным осколкам льда. По пути к сцене Арсений не догадывается проверить наличие Антона в зале. Может, парень уходит еще до начала, до того, как из подсобки выходит заговоривший на языке высланных официант. Теперь из-за родительской спины не выглянуть. Двинуться значит спровоцировать отца. Некуда отступать. После этих суток наступят еще одни. И еще. Арсению с этим жить. Он будет думать о сегодняшнем вечере перед сном. Утопая в последствиях, будет проклинать себя и всех причастных. Глубокий вдох. — Что мы с матерью сделали не так? — хрипит отец. Танец высасывает из него жизнь. Оставляет все, что хоть как-то относится к слову «любовь», болтаться ненужными тряпками. Арсений не понимает, почему заходит так далеко. Напоминание встает рядом, положив большую добрую ладонь на живот. — Это все из-за меня, — Антон качает головой, но стука «рыбешек» не дожидается. — Я… Глаза отца обращаются к говорящему с надеждой неизлечимо больного. И желанием покарать виновного. — Нет. Это мое решение, — голос против воли повышается, и коллеги отца под сценой синхронно вздрагивают. Арсений облокачивается на Антона, часто заморгав. Кружится голова, и формулировать мысли с каждым вдохом все труднее. В свете прожектора тэтш'ви становится орудием тепловой пытки. Следующее слово отец произносит одними губами. Арсению оно слишком хорошо знакомо. — Предатель.