Краденные солнца, подаренные луны

      Выла метель. Мелкий колкий снег шрапнелью разорвавшегося боевого снаряда врезался в лицо, расцарапывая его тысячей мелких порезов. Агнесса щурилась, очки сняла и сложила в деревянный чехол уже давно, смотреть сейчас всё равно тут было не на что.       Одна сплошная белая пелена кругом.       Агнесса еле-еле передвигала лыжами, старалась сосредоточиться на идущем впереди солдате, как назло одетом в бежевую стандартную шинель с меховым отворотом, глаза жгло от ветра, бежевый сливался с траурно-белой пургой.       Пятеро человек перед ней прокладывали лыжню, один замыкал, чтобы она не потерялась, как теряются последние слабые утята в веренице, идущие к пруду за мамой-уткой. У них всех вместо мамы-утки был младший сержант Тамаи с компасом и картой, двигающийся настолько бодро, что Кохей, который ехал впереди Агнессы, периодически его окрикивал, пытаясь перекричать завывание ветра, о том, чтобы Тамаи сбавил темп, мол, их доктор не поспевает. Агнесса знала — такие слабые птенцы, как она, не вырастают в гордых птиц, парящих в небе, таких птенцов или сжирают одичавшие собаки, или те разбиваются, когда учатся летать.       В остальном строй двигался в молчании, белая пелена становилась плотнее, стремилась завернуть их в свой белый саван и похоронить под гулкие завывания средь покачивающихся чёрных деревьев, вспарывающих этот саван и уходящих куда-то ввысь.       Агнесса из раза в раз думала, что было бы, если...       Если бы она осталась в лазарете седьмого дивизиона. Если бы этот чёртов придурок умер, не приходя в сознание.       Если бы родилась она одна, то это сразу бы решило проблему на корню, без всяких прочих "если". Но не сложилось. Ни это, ни одно из прочих "если". Поэтому она вместе с другими дезертирами прорывалась сквозь бурю как можно дальше от штаба двадцать седьмого пехотного полка.       Чёртов придурок, которому, возможно, было бы лучше умереть, шёл на лыжах прямо позади неё, то и дело поддевая носком. Агнесса подумала, что будет неплохой идеей ткнуть его якобы случайно острым концом палки — не насмерть, просто так, для острастки. Но она только поднимала повыше шарф, уже обледеневший от горячего пара дыхания, тот не грел, а на уши пыталась натянуть шерстяной картуз, варежки великоваты, не по размеру, и сделать это было сложно.       — Ты же знаешь, куда нас ведёшь? — Агнесса обернулась.       И уставилась на него невидящим взглядом: глаза слезились из-за ветра, белый снег заметал силуэт идущего позади буквально впритык лыжа к лыже солдата, белый плащ укрывал его с ног до колен, а под капюшоном серая тень вместо перебинтованного лица. Огата шёл последним, но именно он их вёл.       — Если ускоритесь — через полчаса будет охотничья хижина, — серость под капюшоном расплылась в ехидном веселье. Судя по тому, с каким спокойствием он перекрикивал метель — Огата ни капли не устал. — В городе краем уха слышал, что по осени её хозяин умер.       Агнесса молча отвернулась.       Чёртов придурок, которому следовало бы умереть — перелом со смещением правой плечевой кости, двойной перелом челюсти со смещением, жуткие отёки в тех местах, пришлось резать мягкие ткани, чтобы соединить кости, сотрясение средней тяжести, переохлаждение, неделя в бессознательной лихорадке, на вторую начал приходить на несколько минут в себя и хлебать жидкую кашу.       А на третью предложил ей сбежать от старшего лейтенанта.       Может, это Агнессе следовало бы быть конкретнее в своих ответах. Но она на его будто бы абстрактные формулировки дала такой же абстрактный ответ, подразумевающий, что она не очень то и против.       Агнесса сама ещё тогда не решила, хочет ли она копнуть под человека, который способен не просто не заработать в ледяной воде посреди зимы воспаление лёгких, но ещё и витиевато пытаться вербовать её с температурой под сорок градусов. А потом она бы заимела доказательства, вышла на его сообщников и с гордостью преподнесла на блюдечке с голубой каёмочкой старшему лейтенанту, тот бы справедливо её похвалил и выделил из общей массы солдатни, закутанной в этот сезон поверх синей формы ещё и в бежевые шинели. Но внутри под рёбрами уже не так сильно заходилось в спешном темпе взволнованное этой мыслью сердце.       Поэтому Агнесса медлила.       Потом погиб Ёхей. Она обратилась к старшему лейтенанту с просьбой выделить Кохея ей в личные помощники, мол, тут надо шкафы передвинуть, тут отнести постельное бельё — несколько комплектов уже тяжеловаты для неё. Она помнила, как потеряла Лесю, которую знала чуть больше пяти лет, та не была ей даже сестрой. И не выжить из ума окончательно тогда помогла только бесконечная работа.       А потом у неё между заботами о Кохее, между заботой о "ефрейторе Огате", тот был повышен в её глазах до этого наименования из сухого перечисления травм исключительно потому, что заговорил — пусть и вынужденно шёпотом — на очень интересные темы, ей при докладе старшему лейтенанту следовало бы называть его всё-таки хотя бы по фамилии.       У неё в голове возник простой вопрос: почему заботится она?       Не в плане назначения схемы лечения или уж тем более проведения операции. Она не уверена, что старший лейтенант хоть как-то выразил сочувствие Кохею, не говоря уже о том, что это старшему лейтенанту следовало бы приказать ей (в конце концов, она была его подчинённой как по бумагам, так и в обычной человеческой преданности) позаботиться о нём. Он ведь не мог не знать, что они в хороших отношениях.       И сам вслух отмечал, мол, как он рад, что его дорогая медичка вновь ожила после Порт-Артура, он ведь так надеялся и верил. С непременным налётом, как она сейчас отмечала, лёгкого подтекста, как скармливают детям с ложки горький порошок лекарства вместе со сладким мороженым.       Вот только старший лейтенант делал наоборот. Напоминал ей якобы случайно о том, как она чувствовала себя живой мертвячкой на поле, перепаханном поступью пехоты в звенящей тишине, оглохшая от разрывов снарядов, ослепшая без возможности увидеть что-то дальше собственных рук, делающих перевязку, иссекающих рваные края раны или отпиливающие кость выше места, размолотого в труху. Она видела перед собой пациентов, не людей. Людей следовало бы успокоить, проявить сочувствие, она никогда не была сердобольной, но ей самой было интересно научиться понимать других. А пациентов следовало только вылечить.       Метафорически ослепшие глаза не могли увидеть рассвет следующего дня. Только мрак, застиранные бинты, низкие своды госпитальных палаток.       А старший лейтенант ей об этом напоминал, вместе с ложкой, полной горьких воспоминаний, сладкие крупицы едва уловимого подтекста, его доктор, его медичка, как он переживал за неё, когда первый раз увидел и в тот момент он понял, что такой талант достоин большего.       Его. Он.       Старший лейтенант никогда не говорил прямым текстом, мол, что она не сунула голову в петлю через недельку другую после их встречи — это его заслуга, его старания. Может быть, и не сунула бы, ох-как-же-неудачно подняла тяжесть и шов на аппендиците разошёлся, а рядом так-ужасно-некстати никого бы не оказалось, чтобы позвать на помощь. Старший лейтенант прекрасно понимал, что прямая попытка навязать ей чувство пожизненной благодарности только оттолкнёт.       Поэтому играл на контрасте: выцеплял ночные кошмары и не давал забыть реальный ужас, а потом с отцовской нежностью хвалил за успехи и радовался за её хорошее самочувствие.       Но вопрос, который будто окатил Агнессу ледяной водой посреди зимней стужи — от этого сравнения у неё свело ещё и зубы от холода, злая пурга продолжала щедро метать острый снег в лицо, а руки затекли от того, что держала лыжные палки огромными варежками — банальный и вообще-то о других людях, не о ней.       Почему заботится она?       Ведь старший лейтенант знал, что может отдать ей прямой приказ следить за Кохеем, чтобы тот не сошёл с ума, но решил отдать его на милость судьбы. А если бы ей не пришло в голову? Если бы она забегалась с рецептами на лекарства и списками просроченных, которые необходимо в ближайшее время выписать из аптеки?       Это же тот образ, который Цуруми ей продал взамен за её драгоценную свободу, за золотые руки, за каждую секунду жизни и все возможные риски связанные с тем, что с ней будет, если вдруг его план пойдёт крахом. По законам какой страны будут судить ее? И будут ли вообще? В начале она не думала, ослеплённая уже не сигнальными огнями, а единственным просветом настоящего человеческого отношения и понимания. Но не мог не думать он.       Цуруми был в штабе, когда Огата пришёл в сознание, и она ему об этом сразу же доложила. Да, пришлось бы потратить минут десять на переодевание из пальто и кителя в халат и чистую обувь, попросить его надеть марлевую повязку, чтоб ослабленный организм пациента не подхватил какую-нибудь заразу, которая здоровому нипочём и он её только переносит. Больше никто болен или ранен не был. Цуруми спросил о состоянии и не передал ли ефрейтор каких-либо сведений. Агнесса доложилась о состоянии. А потом ответила отрицательно.       И смяла в кармане бумагу, вырванную наспех из новенькой тетради, на которой неровно чернилами еле как было выписано "Бессмертный".       Золотой образ заботливого отца в лице Цуруми, который она поместила в рамку и хранила внутри огромной зияющей дыры в душе, нещадно магнитился. Тот состоял из золота для дураков.       Но идти ей было всё равно некуда. К тому же, лично к ней он продолжал проявлять имитацию заботы, жаловаться было бы стыдно, ведь, даже со всеми минусами, ей, наверное, никогда не жилось так хорошо.       А потом случился ефрейтор Огата. И как-то так крайне неудачно случился. Сначала она дала ему ответ с намёком на согласие сбежать из этой пиритовой клетки, одновременно размышляя о том, может, это и неплохой билет отсюда, очевидно, клетка сожмётся в тиски и кандалы после первой же неудачной попытке или хотя бы слове Цуруми о том, что Агнесса как-то маленько передумала участвовать в его масштабной театральной постановке. Может, её положение за пазухой, получше, чем у Христа, ведь Цуруми за своих людей глотки грыз, станет лучше, если она сдаст Огату и его товарищей.       Как случился этот самый Огата внезапно в её кабинете к концу третьей недели с момента, как попал в медблок. Дверь, открывающаяся на европейский манер влетела в стену так, что посыпалась штукатурка. А он босой, всклокоченный, в расхристанной юкате на голое тело, повязка, фиксирующая челюсть делала бы его лицо округлым и забавным, если бы не взгляд. Острый взгляд человека, который вернулся с того света с определённой целью и будет сворачивать шеи тем, кто попадется на пути — Агнесса в ту самую секунду подумала, что "Бессмертный" он про себя написал.       Она судорожно вздохнула от испуга, крик застрял в горле от испуга, за полтора года эта привычка так и не исчезла — внезапная немота, как бы она не убеждала себя, что вот если закричит, то будет только лучше — одна из многих, так и оставшихся с ней после войны. Но Огате о такой её странной в мирное время привычке было знать, естественно, неоткуда. Поэтому он мигом пнул дверь обратно, чуть не выбив её из косяков, задвинул щеколду и подлетел к ней, босые ноги на холодном полу добавляли ему бесшумности, Агнесса ещё сильнее выпучила на него глаза от мысли уже о том, что он подозрительно резво скачет для всего-то трёх недель лечения, как бы не было это последним импульсом умирающего организма, она такое видела.       Огата умирающим не был.       Он ещё более резким движением заткнул ей рот ладонью, видимо, чтоб не закричала. Агнесса продолжала пялиться на него во все глаза, вблизи тот выглядел ещё хуже: бездонные чернющие глазищи, кожа цвета вчерашнего мертвеца и едва слышная лишь в близи отдышка. Рука у Огаты была неестественно горячая, температура до конца ещё не спала, сухая и мозолистая, а ещё широкая, Агнесса фыркнула, пытаясь высморкаться ему в мизинец, чтоб не перекрывал нос. Огата то ли понял намёк, то ли так и собирался, немного сместил ладонь, теперь ещё и удерживая её лицо за челюсть, и с напором пихнул её всем телом ближе к столу, обшаривая чётким уверенным движением тюремного надзирателя её карманы брюк второй рукой. И вклинивая колено между её бёдер.       Агнесса рефлекторно напряглась и попыталась вжаться в стол до того, как поняла, что он делает на самом деле. Просто грубо и по-армейски логично — эффективность превыше реверансов. Тем более, что реверансов никаких ей не полагалось, тот должен был считать её юношей.       — Тш-ш, — Огата шикнул на неё, как на истеричку, а потом ослабил руку на лице, но до конца не убрал. — Мои вещи у тебя в шкафу? — глухо прошептал он, слегка прожёвывая гласные из-за тугой повязки на челюсти.       Агнесса только покивала, хотя и могла теперь ответить так же шёпотом.       А потом случилась череда каких-то неопределённых странностей: Агнесса не поняла, он ей в горло её же ножом тыкает исключительно для вида, мол, она заложница, а не предательница, тем более, что единственный человек, который мог бы попасть ему точно в голову и не навредить ей — вот же досада — это он сам, или ей действительно следует бояться, что Огата перережет глотку, если попробует дёрнуться.       Между тем, как он распластал её по столу — она за это позже не ткнула случайно его лыжной палкой потому, что он как раз прижал её от души и бедром, самой той частью, которой полагается чувствовать интерес мужчины, она чувствовала, что интерес у него действительно только к ключам и своим вещам — и как они оказались в буран посреди леса прошло всего три дня.       Агнесса поначалу планировала наврать ему, мол, а помнишь, как ты звал меня дезертировать, так я всеми и руками, и ногами согласная, а потом свалить по-тихому назад к Цуруми.       Но посреди метели у неё это вряд ли выйдет. К тому же, Огате и врать не пришлось. Он убрал нож от её горла и прекратил наматывать хвост на кулак до того, как она открыла рот. Из этого Агнесса сделала вывод, что это неприятный молодой человек все-таки планировал таким способом заиметь медика в команду, а не просто повырезать как можно больше людей старшего лейтенанта.       А потом впереди из далёкой черной точки медленно вырос дом, когда Агнесса уже смирилась с мыслью, что надо было брать, что давали — фальшивый образ заботы, а не нож у горла и жопу на морозе. В метель не было видно солнца, но свет начинал будто ещё сильнее тускнеть, превращая слепящую белизну в вездесущую серость, когда солдаты раскапывали от снега вход в дом.       Агнесса кое-как отряхнулась, неповоротливая из-за объёмного пальто, двух свитеров под ним и вселенской усталости от забега на лыжах. Если эта команда придурков — и Кохей — в течении пяти минут не разведёт огонь из старых дров, то она завтра же пошлёт письмо старшему лейтенанту об их местонахождении первым попавшимся плешивым голубем.       Голод и холод делали её ещё злее, чем была.       — Ваши личные покои, товарищ офицер, — Огата с порозовевшим лицом, оно выглядело ещё хуже на его мертвенной бледности, ещё неестественнее, намеренно сильно хлопнул её по плечу.       В домишке, состоящем из одной единственной комнаты, разумеется, никаких личных покоев, никакого личного пространства, пахло пылью и затхлостью, ни разу не топленный в эту зиму, тот отличался от улицы только тем, что тут не мело, как в родной Сибири. А Огата, насколько она могла заметить, не имел привычки, как и подобает японцу, нарушать дружественными жестами чужое личное пространство. Младший сержант Тамаи, как единственный, кто видел это, остальные действительно принялись выбирать в поленнице ещё годные дрова, посмотрел на Огату удивленным взглядом.       — Благодарю, — сухо бросила в ответ Агнесса.       Ах, если бы он отстал от них в этой метели и случайно потерялся.       Вот только Огата замыкал их строй для того, чтобы не отстала она, кто-то должен был это делать, она единственная не могла держать темп. И ей подумалось, когда жизнь в доме закипела, кто-то зажёг подобие лучины, что Огата не любит подставлять другим спину, именно поэтому самый зоркий — в такой снегопад, по его же утверждению, всё равно ничего не видно — шёл не первым в строю.       Если бы, думала Агнесса, она только знала, как следовало ей правильно поступить.       Из старых дров занялся огонь. И Агнесса уснула перед ним, сидя на старой подушке, закуталась в мокрый от снега воротник пальто.

***

      Агнесса поймала себя на том, что вновь говорит гораздо-гораздо меньше, чем думает на самом деле, тенью наблюдая со стороны сквозь линзы очков. Солдаты с раннего утра натаскали снега, буря, на счастье, за ночь утихла, успев замести лыжню, ведущую к дому. В растопленной воде варили тушёнку из консервов, прихваченных с собой. И активно обсуждали план ближайших действий.       Были предложения плюнуть на поиски золота, кому-то принципиально было просто не следовать плану Цуруми, войны им хватило с лихвой и так. Слово за слово, кипело обсуждение, кипела вода в котле, а от огня плясали оранжевые отсветы по полумраку комнаты, пока не станет светло — передвигаться по лесу всё-таки не лучшая идея.       И как-то будто бы само собой, единственно верным планом стало найти золото раньше старшего лейтенанта.       Агнесса молча хлебала бульон с осточертевшим за время осады Порт-Артура вкусом тушёнки. Выживает самый приспособленный, а не сильный, поэтому она действует по привычному лекалу: семь раз отмеряет по-русски, то есть присматривается к общему настроению группы, прикидывает характеры и цели, чтобы в итоге понять, как ей поиметь больше выгоды, раз уж всё так сложилось, а вот отрезать не успевает — это делает за неё Огата.       — Доктор Кейсериг, а что вы думаете по этому поводу? Как нам стоит проложить маршрут? — он слегка разворачивается к ней, опираясь на одну руку и выпрямляя прежде скрещенные ноги.       Показушная расслабленность — так это видит Агнесса.       Тот многое почерпнул из способов манипуляций Цуруми, но ещё не владел ими с такой же виртуозностью, ей стоило некоторых усилий, конечно, это совершенно не бросалось в глаза.       Однако, именно Огате больше всех нужно было, чтобы они искали золото.       Да, всё это было приправлено сладкой ложью — хотя при всём желании даже если бы Агнессе захотелось в это ткнуть, именно ложью это нельзя назвать, не зацепиться — о том, что если кто-то считает действия старшего лейтенанта неправильными, то не правильнее ли не оставаться в стороне, если уж судьба сама даёт им в руки возможности и информацию.       Чушь собачья. Огата точно не был похож на принципиального человека в целом, да и в конкретно этот момент ему явно нужен врач и постельный режим, Агнесса сняла швы с его челюсти ещё два дня назад, но перевязки продолжала делать до сих пор.       Все тоже смотрели на неё. И Агнесса чувствовала, что от такого отвыкла, сидя в лазарете за книгами и общаясь одновременно максимум с тремя людьми исключительно во время операций, без помощников даже она многого сделать не сможет. Тишина наполнилась приевшимся вкусом тушёнки.       — Не имею ни малейшего понятия. Это вне моей компетенции, — Агнесса отсыпала равнодушия ровно столько, сколько посчитала необходимым, ни граммом больше. Чётко и точно, как на медицинских весах.       У него не было недостатка в вариантах действий, он явно не похож на того, кто хочет учесть мнение всех членов команды, Огата интересовался для того, чтобы потом понимать, чем она руководствуется, как мыслит, насколько широк кругозор. Если с другими он прошёл войну и мог прикинуть, то что внутри её головы — пока что для него чистый лист. И Агнессе хотелось, чтобы там оказалась написана какая-то несуразица, совершенно не соответствующая действительности. На всякий случай, чтобы и эта клетка — уже не золотая, даже не пиритовая, самая обычная металлическая — не захлопнулась, а то глупо выйдет, сбежала из огня да в полымя.       Огата на её ответ лишь слега хитро прищурился, а потом так же неторопливо отвернулся.       Солнце встало над лесом Хоккайдо. Они двигались дальше.       У их команды не было чётко признанного лидера.       Старше всех по званию был младший сержант Тамаи. Вообще-то «доктору Кейсериг», как хирургу с высшим образованием, официально приставленному к лазарету двадцать седьмого пехотного полка полагалось звание, равно младшему офицерскому, чем она несколько раз пользовалась, когда ей нужно было что-то сделать в медблоке, то это было не «извините, пожалуйста, не могли бы вы…», а «отдаю распоряжение сделать то и это до общего построения на плацу, можете приступать к выполнению». Так что фактически старше всех по званию была она.       Но сейчас Агнессе на интуитивном уровне казалось выпендриваться этим совершенно неуместно. Хотя мысль о том, чтобы посмотреть на лица других, если выяснится, что ими командовала баба, казалась ей немного забавной.       Не забавным будет всё остальное.       К тому же, она действительно смыслила в построении маршрутов и чтении карт гораздо меньше, чем ветераны войны.       У их команды не было чётко признанного лидера.       Они вместе обсуждали основные решения, изменение маршрута, место ночёвки и собранные данные, но Агнессе казалось — главный у них Огата. На стороне младшего сержанта Тамаи были наблюдательность, логика и опыт, тот казался старше Огаты лет на десять.       Огата же с лихвой компенсировал последнее не просто наблюдательностью, а проницательностью, действительно достойной Цуруми, в комплекте шла железная выдержка, чем Тамаи похвастаться не мог.       Младший сержант Тамаи был обычным человеком, как и все остальные солдаты в команде, с обычными человеческими недостатками — несдержанностью, когда его что-то раздражало. Окада был не слишком инициативным и не склонен высказывать своё мнение, однако, Огата цеплялся по этому поводу почему-то исключительно к ней, пытаясь с каждым днём всё чаще и чаще выцепить хоть какой-нибудь ответ даже на обычные бытовые вопросы из чистой вредности. Кохей временами, как обычно, спешил с выводами или жаловался на погоду, на неё все жаловались, Агнесса не присоединялась к в целом то нормальному недовольству лишь потому, что ей казалось вот скажет — и остальные разом замолкнут, обернуться на неё.       Огата же никогда не жаловался, не вспоминал о войне, при этом не с болезненным, как у неё, избеганием, просто не вспоминал, будто ему далась она так же легко, как восстать из мёртвых, выплыть из ледяной реки и следом бодро сбежать из лазарета, прихватив её за волосы. Остальные тоже не особо жаловались, скорее даже подбадривали друг друга, мол, и хуже бывало, и холоднее, например, в конце тридцать седьмого.       Но при этом Агнесса ясно видела, что Огата не был для них авторитетом в том смысле, в котором все относились к Цуруми.       И это бросалось в глаза.       Они поддерживали его планы, те действительно были хороши, принимали во внимание и соглашались с наблюдениями и выводами. Огата даже не пытался перенять главную тактику Цуруми — построить и продать нужный образ, за которым хочется следовать и без всякой материальной награды, в этой честности, несомненно, могла бы быть масса плюсов. Вот только если бы Огата во всём остальном был так же честен.       Агнесса с каждым днём только убеждалась: ей стоило остаться со старшим лейтенантом, тот скармливал ей сладкую ложь как обезболивающее, которое без лечения самой "болезни" делало её зависимой хуже морфинистки.       Огата же не делал ничего.       Он и не был должен, она это понимала.       Но без этого самого обезболивающего ей ежедневно становилось хуже. И ровно через две недели путешествия вернулись кошмары.       Агнесса вскочила посреди ночи, не видя перед собой ничего, кроме изрезанных о корабельные обломки ладони бесполезных рук, сотни голосов выли и стенали, не в силах оформить свой вой даже в простую просьбу. Её привёл в чувства Кохей, которого она сперва испугалась и со всей силы зарядила кулаком в лицо — спросонья не попала — и весь остаток ночи провела в нехорошем таком мандраже, ночевали они в отеле европейского типа, но стены выглядели недостаточно толстыми, Агнесса думала и думала, слышал ли кто-то её крик, был ли он похож на женский, может быть, в действительности вскрикнула она коротко и недостаточно громко, но у Кохея обо всём этом спросить постеснялась.       А потом они добрались до Барато. Младший сержант Тамаи добыл сведения, мол, тут в игорном доме какой-то интересный человек проиграл не менее интересную вещицу — кожу со странными татуировками. По слухам, кожа человеческая. Однако, никто из местных в это не верил, все считали её свиной. И вообще не были точно уверены, что игорный дом её принял как ставку. Просто пустые слухи.       И Огата вновь поинтересовался у неё, считает ли их драгоценный доктор предложение разделиться хорошим?       Это уже не просто походило, а было прямой попыткой поиздеваться, Агнесса наконец-то оскалила зубы, он её этими наводящими вопросами достал, причём, она в упор не понимала, в чём причина.       — Разделена у тебя задница пополам, ефрейтор, — сухо улыбнулась она, поправляя воротник пальто, — вот это точно я как твой лечащий врач скажу.       Её предыдущие вялые отбрыкивания не работали, поэтому Агнесса решила сделать рисковую ставку на эту дурацкую грубую шутку — или сорвёт куш и Огата отставит попытки задирать её хотя бы при всех, или проиграет, и он обозлится сильнее.       Вместо оваций победительнице был короткий смешок от Номы и уже более громкий и выразительный от Кохея, остальные, кажется, просто не слышали их разговора. Огата ожидаемо не выглядел обиженным или уязвлённым, он выглядел, как обычно. Никак. И потом они действительно разделились на две части, Агнесса не удержалась от комментария, что как его жопа, над чем посмеялся только Нома, больше никого рядом и не было, она просто решила, что раз уж ей сегодня везёт, то может позволить себе перебить его с таким же серьезным лицом.       Агнесса попала в команду с Огатой. Ну, как «попала», тот сам её себе и распределил, видимо, в отместку.       Деление, в отличие от любой человеческой здоровой жопы, вышло неровным: Нома, Огата и Агнесса шла к ним зачем-то в комплекте, хотя боевая единица из неё совершенно никакущая, что было не просто очевидно, но ещё и кучу раз озвучено Кохеем в качестве безобидных шуток про то, что она не соответствует ни одному стереотипу о русских — кроме, конечно, суровой холодности. Агнесса на эти шутки хмурилась, нарочито переигрывая.       Два у них и четыре бойца в другой команде, становилось очевидным, что Огата всем рассказал план, который, судя по расстановке их сил, был довольно простым: они втроем входят в город и узнают информацию, а остальные прикрывают. Слишком много солдат в одном месте привлекут ненужное внимание. Волноваться Агнессе было не о чем, наоборот, вместо холодного леса она хотя бы пару дней поживёт в цивилизации, если бы это была разведка боем, Огата бы не шёл в авангарде с самодовольным выражением лица, а сидел в засаде.       Наверное, этот сраный умник расписал сигналы и паттерны действий при тех или иных обстоятельствах, Агнесса даже думала, что он не запретил рассказывать Номе, если она спросит. Но что-то, ещё не успевшее оформиться в чёткую логическую цепочку, говорило ей, что Огата так проверяет, пытается подловить.       Выкуси, товарищ ефрейтор, думала Агнесса, она валенок валенком, и нечего задавать ей свои каверзные вопросики. А она подумала, что даже если Огата скажет ей идти прочь на все четыре стороны — вообще-то, ей мог бы сказать это любой и она бы использовала это как предлог, но бесила, вроде как, только Огату — она не уйдёт.       Если она хотела выбрать сторону Цуруми, то ей нужно вернуться с добычей позначительнее, чем пофамильный список предателей, тот и сам должен был просто пересчитать отсутствующих, информация не уникальная. А вот мотивы их поступка — уже более достойное подношение, с которым и вернуться не стыдно. Казнить — много ума не надо, с этим справится и приходящий в больной восторг от насилия Усами. А вот попробовать переманить их снова к себе — будет дорогого стоить.       Её навык прикидываться тенью может оказаться ценнее, чем умение воевать.       Военных у Цуруми сотня. Но вряд ли хоть кого-то из них с самого детства науськивали одновременно и следовать по пятам, и не бросаться в глаза, чтоб все принимали как само собой разумеющееся.       Агнесса даже добровольно готова ненадолго стать тенью, лишь бы вернуть свое обезболивающее, свой ложный образ заботливого отца, лишь бы её маяк в буре собственных переживаний вновь светил ей.       То, что она нахамила Огате вразрез этому плану не шло. Он слишком умный, слишком дальновидный и вечно сам себе на уме, она не была уверена, что даже товарищи его понимают, вот кому уж точно проще всадить пулю в лоб или перерезать глотку, чем высчитывать мотивы действий и раздумывать, как бы переманить назад. Уж лучше лису пустить в курятник и надеяться, что та будет этих кур охранять.       Огате следовало умереть теперь, когда он точно поправился, и перед ней не стоит моральная дилемма: убивать ли раненного, на которого она потратила столько сил, чтоб он не принес больше проблем, или всё-таки внутренний моральный компас запрещает ей отравить его по-тихому, пока организм ещё окончательно не окреп и хватит настолько малой дозы, что он не почувствует горечи яда в еде.       В городе их встретили радушно, все жители питались и жили за счёт рыбной ловли и игорного дома. Но больше за счёт игорного дома, проигравшие батрачили в счёт своего долга, тягали сети, носили рыбу в корзинах. Бизнес незаконный, и большинство игроков заезжих или местных частенько прибегали к таким же незаконным способам заявить свое несогласие с честностью крупье.       Проще говоря, хозяева ужасно обрадовались двум внушительного вида молодым мужчинам с винтовками наперевес, а погоны знаменитого седьмого дивизиона добавили с десяток иен сверху к оплате каждому за то, чтобы те решали вопросы поножовщины между гостями игорного дома. Агнесса шла в довесок к внушительным мужчинам и по этой же причине получила горячий обед за компанию, а вот никакой оплаты «довеску» не полагалось.       Она примазалась к Номе и его авансу за месяц, который, естественно, по плану Огаты никто не планировал отрабатывать, просто нужна была причина находиться в доме и вызвать как можно меньше подозрений. План простой. Она ни сколько не раздражалась от того, что Огата держал её за дуру и специально не озвучивал. Зато отлично заливался соловьем, мол, как после увольнения из армии в запас им не хватает пенсии, при хозяйке игорного дома — шарообразной низкой тетке с выражением лица и такой мерзкой приторной интонацией в голосе, что Агнесса бы легко могла представить, как та держит и бордель, и совесть позволяет ей вполне крепко спать по ночам.       А вот для Агнессы будет вообще чудом, если вообще уснёт в эту ночь.       На деле же причина такого спешного найма бывших военных оказалась прозаичней, Агнесса на следующий день выловила разговор — ей хватило малости роста и прочих габаритов без пальто, чтобы спрятаться за толстой балкой — у хозяев игорного дома зреет разлад с управляющим. Местечковый бандитский бизнес будут делить бандитскими методами. И победит тот, на чьей стороне больше силы.       Агнесса отлипла от столба, поднырнула под перегородку и пошла уверенным шагом на случай, если кого-то встретит, чтоб не бросилось в глаза, что она тут бегает и крадется, бодро добралась до выделенной им комнаты.       Было бы чудесно, если бы Огата крупно просчитался, а она подхватила ситуацию, верно рассчитала действия оппонентов, как минимум, из-за большего объема информации, тогда бы ей и легче было перехватить бразды правления группой. Она понимала, что роль харизматичного лидера — тем более для вояк — вовсе не для нее, но считала, что сможет держать их достаточно долго на одних лишь навыках, полученных от наблюдения за Цуруми.       Но тут снова случился Огата.       Он стоял посередине шести чертовых татами в тусклом сером свете весеннего солнца, еле-еле неуверенно рассеивающегося по комнате сквозь седзи, одетый как и обычно, Агнесса с Номой хотя бы снимали или расстегивали шинель с пальто, а он всегда и по улице ходил, и спал в своем белом плаще. Только на этот раз у него за спиной был рюкзак. По закрытым сёдзи шуршал снег, отбрасывая в комнату серую рябь тени, от которой у Агнессы тут же начала кружиться голова, вернее, от того, как Огата органично выглядел на этом фоне. Что-то должно было случиться.       — Кейсериг, — начал Огата с нарочито фальшивой ласковостью, которая по определению не могла предвещать ничего хорошего.       Он всегда звал её по фамилии, как дань традициям его страны, как показатель дистанции между ними, хотя Кохею и Номе она пояснила, что ей приятнее быть «Агнес». В конце концов, даже если бы они и разбирались в русских именах, то её было достаточно редким, чтобы принять его за мужское.       Но для Огата она "доктор" в совсем уж редких случаях, "товарищ офицер" — когда намеревался испортить ей настроение. И просто по фамилии во всех остальных случаях, зато на самые разные лады.       — А? — нарочито безбрежно отозвалась она, хотя, ясно как день было, что он играет на нервах, к чему её звать, они в комнате одни.       День, кажется, наоборот сегодня был именно пасмурным.       А потом прошла ближе к окну, там стояла её сумка с вещами, и будто бы случайно задела Огату плечом. И вот тут Агнесса почувствовала, что рябь перед глазами у нее настоящая. Голова кружилась, руки холодели. Она жутко жалела, что один из свитеров сняла.       Выход из дома только один. Огата бы просто не смог войти в дом, не пройдя мимо тех разговаривающих наёмных бандитов. Его плащ был совершенно сухим, значит, на улицу он ближайшие пару часов не выходил, но накинул рюкзак, будто собирался выйти. Собирался выйти, а потом наткнулся на них же и увидел, как она там греет уши, просто развернулся и ушел ждать её в комнату, она бы ни без пальто — ранняя весна на Хоккайдо ни в какое сравнение с Сибирью, но подхватить пневмонию тут, ясное дело, так же легко —, ни без своей сумки далеко бы всё равно не ушла.       И вот она заходит.       И не говорит ему ни слова о произошедшем.       Огата улыбается широко и еще более ехидно, медленно наклоняет голову в бок, чтобы получше разглядеть выражение ее лица, как любопытный кот, который обнаружил ползущего жучка и теперь за ним наблюдает. Он смотрит в упор слишком близко, и Агнессу в очередной раз коробит от такого неестественного контраста натянутой вежливости во всем — от форм речи и разносов в пух и прах тех же планов планов Тамаи, до вот такого. Агнесса думает, что сейчас у нее на линзах очков проступит конденсат из-за того, как ей резко становится удушающе жарко.       И на лице у неё явно всё написано.       Что она обо всем догадалась, может, он не снял рюкзак как раз для этого — чтоб дать ей подсказку и посмотреть как раз на реакцию. Догадается и хотя на секунду ужаснется своей догадке, значит, ни разу она не дура, какой намеренно прикидывалась, он пытался вытащить из неё симптомы наличия если не хитрости, то умения рассуждать.       Что-то, что отличало бы её от тени.              — Что? — первой не выдержала Агнесса и с наигранной простотой вопросительно приподняла брови, — что-то хотел? Где-то болит?       — Хотел у вас спросить, — Огата продолжил с точно такой же нехорошей интонацией, специально делая паузу.       Малодушная надежда на то, что он смутится её простодушия и отойдёт, растаяла, как снежинка, пойманная в горячую ладонь.       — Наш дорогой доктор Кейсериг, — медленно расчерчивает каждое слово Огата, всё ещё с тошнотворной дотошностью вглядываясь в её лицо, — вы ведь из числа военопленных Порт-Артура.       — Ну, — коротко кивает Агнесса.       Это ни для кого под началом старшего лейтенанта не было секретом, никто ничего против не имел. Видимо, до этого момента.       — Разве вам не хочется домой? — ядовитости в голосе Огаты даже на мгновение стало меньше, может, ей только показалось, но лицо и голос у него становятся по-настоящему спокойными, а не с тем жутким нечеловеческим оттенком абсолютного ничего, какой у него часто бывает.       — Почему ты спрашиваешь? Передумал делиться? — Агнесса изобразила неудачную шутку и легко улыбнулась.       Они договорились в самый первый вечер после того, как он её то ли похитил, то ли виртуозно обеспечил ей алиби перед старшим лейтенантом, что им всем золото не нужно, они сдадут Цуруми и его подчинённых Центральному Командованию, получат за заслуги перед родиной повышение, полагающуюся им от государства пенсию ветеранов Русско-Японской и спокойную жизнь. А она получает отсутствие смертного приговора за участие в вооружённом восстании на территории чужой страны.       И самое интересное — столько кан золота, сколько сможет унеси.       Остальное отойдёт государству. Все останутся в плюсе, она физически не сможет поднять столько, чтоб недостача вышла весомая, к тому же, всегда можно списать на недостоверность информации.       Агнесса в гробу видала такие договоры.       Она сможет поднять максимум пять кан, теоретически, если очень-очень захочет — может больше, она как-то смогла донести человека в четыре раза тяжелее. Вот только после такого вероятнее заработать себе на всю оставшуюся жизнь проблемы с позвоночником и паранойю из-за страха в любой момент такого богатства лишиться до того, как сможет его продать.       Естественно, до этого не дойдёт вообще. Огата ей просто шею свернёт, как только она перестанет приносить пользу.       — Нет, что вы, — Огата после долгой паузы растянул губы в ухмылке, — получите то, о чём договаривались. Просто любопытно.       И в глазах у него — ни капли интереса.       — Так нет у меня дома, — Агнесса улыбнулась как блаженная, чтоб его самого затошнило от своих попыток докопаться, — до войны при храме приходилось околачиваться и за еду работать — нуждающимся то рану обработать, то лихорадку облегчить. Так что мне всяко некуда идти, — она развела руками в широком жесте.       Она даже не солгала, просто рассказала часть правды, непосредственно перед войной Агнесса действительно жила при женском монастыре, вела экстренный курс для сестёр милосердия, а потом с ними же и отправилась в порт.              — То есть про старшем лейтенанте вы занимались ровно тем же самым, чем и до войны — работали за еду и хоть какой-нибудь угол под крышей? — Огата продолжал ехидно улыбаться, чтоб задеть её посильнее.       Агнесса подбоченилась и удивленно приподняла брови, происходила какая-то фантасмагория: одновременно и всё ещё жуткая, но вместе с тем сюрреалистичная.       Её тянуло ядовито подметить, мол, а с тобой у меня нет даже постоянного угла, мы спим чёрт пойми в каких клоповниках, когда не в лесу.       — И сладкую сказочку на ночь о том, что я лучше всех его верных псов, — спокойно согласилась с ним Агнесса, а потом наклонила голову ближе к нему, из-за чего они чуть не стукнулись лбами. — Расскажешь мне такую же?       И вот только тогда Огата выпрямился с каким-то разочарованным лицом, бросил ей напоследок, всем своим видом показывая, что разговор окончен:       — Я не держу псов.