Дикие лебеди

      Епископ Игнасио Ортега продолжал нашёптывать Филиппу злые речи о Фьоре, не переставая утверждать, что привезённая из леса немая красавица — на самом деле может оказаться ведьмой, которая принесёт беды королевству Веннель, что красота Фьоры — дело рук дьявола, и никак не может быть угодна Всевышнему, что зло порой может принимать самые притягательные обличия. Со всем жаром епископ старался убедить короля, что тонкие черты на овальном личике Фьоры и её нежные пухлые губы, большие глаза цвета грозовых туч в обрамлении длинных и пышных чёрных ресниц, стройный и гибкий стан, походка — всё это обман, наваждение и заключённое в прекрасную оболочку воплощение зла. По мнению Ортеги, порядочной и добродетельной женщине ни к чему такая красота, к которой наверняка приложил руку сам Сатана. Епископ Игнасио Ортега принадлежал к той категории дурных мужчин, которые всегда готовы опорочить всё то, что им недоступно, что они никогда не смогут заполучить. Увы, не сделавшая епископу никакого зла бедная Фьора не избежала участи многих красивых девушек и женщин — получить в свою сторону за её спиной реки чужой злобы и желчи, яда, грязи и кривотолков. Но ни одно злое слово епископа Ортеги против Фьоры не доходило до сердца Филиппа — пленённого изящной, утончённой и нежной красотой девушки, которая идеально подошла бы святой, и светом её доброй улыбки с ласковым сиянием серых, как зимнее небо, глаз. На другой день сыграли свадьбу. Епископ должен был сам надеть корону на голову невесты; с досады и злобы он так плотно надвинул ей на лоб узкий золотой обруч, что любому стало бы больно, но Фьора даже не обратила на это внимания. Куда более мучительная тяжесть давила ей на сердце, причиняя жестокую боль: не было ни одной минуты, когда бы Фьора не думала о своих любимых братьях и об отце. Все помыслы девушки были о том, как снять заклятие с дорогих и родных людей. Безмолвные губы её по-прежнему были сжаты, ни единого слова не сорвалось с них, но зато в лучистых глазах цвета грозовых облаков светилась нежная привязанность и робкая зародившаяся любовь к молодому красивому королю, который был добр и ласков к ней, и делал всё, чтобы чаще видеть улыбку на губах своей прекрасной возлюбленной супруги. С каждым днём всё сильнее росло и крепло в сердце Фьоры светлое и глубокое чувство первой любви к мужу. О, если бы только она могла рассказать ему всю правду о том камне, что отягощает ей душу, поделиться с ним всем — что давит на сердце как могильная плита!.. Но она должна молчать, пока не окончит своей работы. Не только молодой король и придворные пали жертвами очарования юной и печально-кроткой прекрасной королевы. Статс-дама Фьоры мадам Леонарда, камеристка Хатун и даже один из советников Филиппа — граф Никола ди Кампобассо тоже не смогли не проникнуться глубокой симпатией к своей юной королеве. Пожилая дама Леонарда окружила Фьору заботой и теплотой, которые можно было назвать материнскими, и незнакомые Фьоре так давно, пусть в свои шестнадцать с половиной лет сердце девушки ещё не успело позабыть детских радостей и материнской ласки с теплом родного очага. И тем грустнее Фьоре было думать о том, что былого не вернуть, а королевством её отца теперь правит Иеронима. Смутная мысль на короткое время завладела умом Фьоры, что ей хотелось бы воздать мачехе по заслугам. Но девушка изгнала её из своего сознания до тех пор, пока не снимет заклятие с отца и братьев. А Леонарда… пожилая старая дева и сама не смогла бы себе объяснить, почему юная королева вызвала в ней такое желание заботиться о ней и оберегать. То чувство, шевельнувшееся в сердце статс-дамы, сама Леонарда уже и не надеялась однажды испытать — глубокая и трепетная материнская любовь к совсем юной и доверчиво-беззащитной девушке. Что же до Хатун, то молодая камеристка прониклась симпатией к своей королеве, которая была к ней мягкой и доброй, никогда не вела себя заносчиво, не нагружала её особо работой. Нередко, помогая Фьоре одеваться и делать причёску — к чему у служанки был огромный талант, Хатун весело и бойко рассказывала своей госпоже какие-нибудь забавные истории из своей жизни до попадания в замок. Фьора ничего не говорила — лишь кивала разговорчивой и смешливой камеристке с доброй улыбкой на губах. Граф Кампобассо относился к юной королеве с не меньшим теплом, чем её статс-дама Леонарда. Немолодой мужчина, вырастивший двоих сыновей, ловил себя на мысли, что думает о Фьоре не столько как о своей государыне, сколько как о дочери. Всегда молчаливая, нередко печальная и задумчивая, целыми днями не прекращающая своей странной, по мнению Кампобассо работы по плетению рубашек из крапивы — не жалея своих многострадальных рук и сил, трогательная в своей нежности и хрупкости, даже сама того не зная — Фьора проникла в сердце советника, как вбежавший в открытую дверь чужого дома котёнок. Никола не мог даже предположить, для чего Фьоре нужно истязать себя тяжёлой работой по сплетению рубашек из крапивы в её похожей на пещеру потайной комнате, терпеть обжигающую руки боль, не знать толком сна и покоя — прерываясь только один раз за день, чтобы поесть и попить, но всё равно из сострадания часто составлял Фьоре компанию — когда юная королева тёмной ночью бежала из дворца по аллеям и улицам на кладбище, чтобы нарвать крапивы. — И зачем нашей королеве плести из крапивы какие-то рубашки? Для чего вообще я рву эту крапиву? — вслух задумывался Кампобассо, срывая для Фьоры крапиву, иногда поднимая глаза на ночное небо, усеянное крупинками звёзд. — Наверно, для чего-то это всё же нужно, — бормотал себе под нос советник, продолжая помогать королеве рвать крапиву на рубашки. Не понимал, для чего Фьоре нужно изнурять себя и плести рубашки из крапивы также её собственный муж. Разум Филиппа никак не мог постичь, что заставляет его прекрасную юную жену, презрев усталость и боль, часами трудиться над рубашками из крапивы, отказываться от всех балов и рыцарских турниров с прочими развлечениями — что он не раз предлагал устроить для неё, но Фьора только молча качала головой и одаривала его сладкой улыбкой, от которой на её щеках появлялись прелестные ямочки, вновь возвращаясь к своей работе. Молодой король однажды предпринял попытку узнать у Фьоры, для чего ей всё это нужно. Но королева только погрустнела и покачала головой, написав обмакнутым в чернила пером на пергаменте: «Прости, любимый. Пока я не готова об этом рассказать. Я не знаю, как… Не знаю, поверишь ли ты мне. Я расскажу тебе правду, но не сейчас. Прошу, не дави на меня». — Что же, я не буду давить на тебя, раз ты пока не готова, — уступил Филипп, нежно коснувшись губами лба Фьоры. — Ты можешь не бояться мне доверять, если однажды захочешь всё рассказать. Фьора одарила мужа благодарной и ласковой улыбкой, кивнув ему, а молодой мужчина осторожно и бережно прикасался губами к покрытым волдырями и ссадинами с царапинами рукам жены. Больше Филипп не поднимал эту тему, решив, что лучше не заставлять её, если она пока не готова рассказать ему о том, что он так хотел узнать. Как и раньше, молодой король Веннеля старался сделать жизнь жены приятной и комфортной, Фьора жила в роскоши и блеске, она носила шелка и бархат с дорогими украшениями самой тонкой ювелирной работы, ни в чём не знала нужды, всё самое лучшее всегда было к её услугам. Филипп души не чаял в прекрасной и юной жене, подобно брошенному в плодородную землю зёрнышку — Фьора накрепко вросла в сердце своего мужа, который не имел ни малейшего желания избавляться от власти Фьоры над его душой и сердцем с разумом. Придворные поэты вдохновенно выхваляли в своих стихах добрый нрав и красоту Фьоры. Придворные художники писали образы святых и античных богинь, лица которых так напоминали прелестный лик королевы. И те, и другие, придворные были в плену очарования и красоты молодой государыни. Но никто из тех, кого так восхищала её красота, не знали, что Фьора с великой радостью и без всяких сожалений согласилась бы выменять свою красоту на спасение от чар отца и братьев. По-прежнему Фьора плела у себя в потайной комнатке предназначенные для отца и братьев рубашки из крапивы, руки её давно огрубели и перестали быть столь белыми и нежными, как раньше — до того, как она дала обет в полном молчании докончить свой тяжкий труд. Жуткие ссадины, царапины, ожоги и волдыри покрывали её тонкие руки, которые Фьора стыдливо прятала под фартук. Восемь рубашек уже было готово, и оставалось сделать ещё четыре. Но, когда Фьора хотела приняться за девятую, то обнаружила, что крапивы у неё больше нет. С содроганием Фьора подумала о том, что ей опять придётся идти на кладбище, всегда навевающего на неё жути своей страшной гробовой тишиной, нарушаемой карканьем воронов. И пусть в этот раз, как часто бывало, граф Кампобассо составлял ей компанию в ночных вылазках на кладбище за крапивой, сердце Фьоры сжималось от страха. Но идти туда всё равно придётся… С наступлением ночи, тихонько выскользнув из своих покоев тенью, Фьора с графом Никола пробиралась лунной ночью на кладбище по длинным аллеям сада, а потом по пустынным улицам. На кладбище Фьора и её спутник нарвали крапивы, и вернулись домой. Лишь одному человеку, увидевшему Фьору и Никола, в эту ночь не спалось. Это был епископ Игнасио Ортега. Утром епископ пришёл к королю и рассказал ему обо всём, что он видел ночью, как королева Фьора вместе с графом Кампобассо рвала ночью крапиву на кладбище. — Прогони её, король! Она злая ведьма, утянувшая на тёмную тропу графа Кампобассо, и я не удивлюсь, если окажется, что королева не только ведьма, но и неверная жена! — нашёптывал епископ Филиппу. — Это неправда! Фьора невиновна! Она не смогла бы меня предать! — горячо возразил Филипп, но в сердце его отравленной стрелой вонзилось сомнение. Ночью Филипп только умело сделал вид, что спит. И вот молодой король увидел, что его Фьора встала и скрылась из спальни бесшумной тенью. В следующие ночи повторилось всё то же самое. Ночью Фьора куда-то пропадала из супружеской спальни, вместе с графом Никола покидала дворец, потом возвращалась и скрывалась в своей потайной комнатке, что мог видеть проследивший за ней Филипп. Король день ото дня становился всё мрачнее и мрачнее. Фьора видела это, но не могла понять, чем так недоволен её муж. Сердце её изнывало от страха и мучительно острого сопереживания отцу с братьями. Она плакала только тогда, когда ей было совсем уже невмоготу — больно и плохо. Дав волю слезам, Фьора всё же брала себя в руки, вставала, умывалась и снова продолжала свою работу, не давая себе никакой пощады. Многие придворные дамы и замковая прислуга, видя, как Фьора особенно прекрасна в изысканных и богатых уборах, завидовали ей, но, если бы они только могли знать, какая страшная и скорбная тайна сокрыта в серых глазах юной королевы, которая не может сказать никому ни слова — как бы сильно она того ни желала, ни за что не захотели бы поменяться с ней местами. Но Фьоре служило утешением, что скоро, скоро придёт конец её неустанной и долгой работе. В сердце Фьоры крепла надежда, что скоро она наконец-то сможет снять проклятие мачехи со своих отца и братьев. Уже одиннадцать рубашек были готовы, но на двенадцатую опять не хватило крапивы. Один-единственный, последний раз нужно было пойти на кладбище и нарвать крапивы. С ужасом Фьора думала о том, что снова придётся идти на кладбище, гробовая и тревожная атмосфера которого вызывала в памяти Фьоры все страшные сказки из детства о ламиях и злых ведьмах, сидящих на свежих могилах и роющих землю стальными когтями, пожирающих мёртвые тела. Даже если Фьора будет не одна, а в обществе советника Кампобассо, которому было не впервой помогать королеве собирать крапиву для рубашек, бедняжка никак не могла избавиться от липкого чувства страха. Но поздно отступать теперь, когда Фьора так близка к своей цели, когда она почти прошла весь нелёгкий путь, и она, поборов свой страх, тёмной ночью бежала из дворца с графом Никола по безмолвным садовым аллеям и пустынным улицам до кладбища. Фьора и её сопровождающий, скрывшись за кладбищенской оградой, рвали растущую на кладбище обжигающую крапиву, даже не зная, что всё это время за ними следили король и епископ. Филипп и Игнасио Ортега также следили за Фьорой и Никола, когда они возвращались во дворец с нарванной крапивой. Думая, что муж спит крепким сном, Фьора как всегда укрылась в своей комнатке и принялась за работу. Не озвученный вопрос, что могла делать королева ночью на кладбище, не покидал ум Филиппа. Утром Филипп и епископ мрачно цедили вино из бокалов в рабочем кабинете короля, у дверей которого дежурили двое стражников. — Теперь ты сам видишь, что она не только ведьма, но и неверна тебе, государь! Это нельзя так оставлять! Королева должна ответить за это! — пылко выразил своё мнение Игнасио. — Со своей женой я в состоянии разобраться сам, и мне решать, как с ней поступить! — в сильном раздражении бросил Филипп Ортеге, сделав глоток вина из своего бокала. — А что тут думать, мой король? Мало того, что ведьма, так ещё бесчестит корону. Тут только сжечь на костре! В огонь! Иначе она накличет беды на наше королевство! — в фанатичном озлоблении призывал короля Ортега, брызжа слюной изо рта. — Я тебя самого прикажу сжечь на костре — к чертям собачьим! — сорвался с тонких губ короля яростный крик, молодой мужчина резко подскочил со своего кресла и со всей силы стукнул кулаком по деревянной столешнице, от чего тревожно звякнули бокалы с вином. — Мой король… — в неверии и потрясённо проронил Игнасио, взирая на государя расширенными от изумления глазами. — Стража! Сюда! — громко позвал Филипп дежуривших у дверей кабинета вооружённых людей, которые немедля явились на его зов, поклонившись и учтиво поинтересовавшись, что королю угодно. — Схватить епископа Ортегу и бросить в тюрьму! Выполнять! — отдал он распоряжение. Стражники схватили за локти епископа Ортегу по обе стороны и выволокли из королевского кабинета, вопреки его попыткам вырваться и под звуки его ругани с проклятиями, которые извергал его рот. В тот же час епископ Игнасио Ортега был брошен в темницу королевской тюрьмы, где он должен был ожидать своей участи. Теперь обителью епископа стала сырая и холодная тюремная камера с кованой решёткой на окнах да соломенным тюфяком вместо постели, делить своё новое пристанище ему приходилось с крысами — которые обитали в его камере целыми семьями. В тот же день Игнасио Ортега, так желавший сожжения на костре королевы Фьоры, с безмерным потрясением и ужасом узнал от тюремщика, что король Филипп своим приказом приговорил к аутодафе его самого…