Дикие лебеди

      Филипп пребывал в мрачной задумчивости, медленно допивая вино в бокале, заживо сгорая душой в огне своих тревожных мыслей, порождённых сомнениями и ревностью. Меньше всего мужчине хотелось верить в то, что его прекрасная и нежная супруга, его Фьора — безмерно любимая и бесконечно дорогая, могла не только оказаться злой колдуньей, но и вероломной предательницей — изменяющей ему с его советником. «Нет, епископ ошибается, моя жена не смогла бы так низко и подло поступить, моя Фьора никогда бы не предала меня — она не способна на такое, не с её чистой душой… Так? Или всё-таки нет? Боже, помоги мне!» — терзала эта мысль как раскалёнными щипцами палача разум молодого короля. Опустошив бокал вина, и решив, что от сомнений не станет лучше, Филипп покинул свой кабинет и решительным шагом направился в комнатку Фьоры. Без всяких церемоний и без стука он резко распахнул дверь в её уютное укрытие, где на стенах висели готовые одиннадцать рубашек. Фьора как раз плела двенадцатую и была на полпути к её завершению, когда муж потревожил её уединение. Никак не ожидая того, что король диким ветром ворвётся к ней в комнату, гневно прожигая её взглядом своих карих глаз, Фьора отложила в сторону рубашку и встревоженно смотрела на своего мужа, искренне не понимая, чем могла его рассердить. — Мне надоели недосказанности и недомолвки, Фьора. Теперь придётся объясниться. И про ночные гуляния по кладбищу, и про моего советника графа Кампобассо. Я не потерплю, чтобы из меня делали идиота, — заявил твёрдо и непреклонно Филипп, схватив за руку потрясённую его поведением Фьору, которая была слишком поражена — чтобы сопротивляться, и привёл её в свой кабинет. В своём кабинете король велел Фьоре сесть за его рабочий стол. Решив, что разумнее будет не подогревать гнев супруга, Фьора послушалась и села за стол, смятенно опустив взор. — Говорить ты не можешь, так хоть напиши мне всю правду, — уже спокойнее произнёс Филипп, поставив перед Фьорой полную чернильницу и положив на стол перед ней несколько листов пергамента с гусиным пером. — Епископ Ортега обвинил тебя в колдовстве и в супружеской с государственной измене, требуя, чтобы я велел сжечь тебя на костре. Он в тюрьме. Так что я заслуживаю хоть какого-то объяснения. Фьора тяжело вздохнула и грустно покивала головой, нежно погладив мужа по ладони. Взяв в руки перо и обмакнув его кончик в чернильницу, Фьора принялась выводить на пергаменте слова: «Мне жаль, что я заставила тебя так терзаться, любовь моя. Я не рассказывала тебе раньше правду о себе, боясь, что ты не поймёшь меня и не поверишь… Наверно, я начну с самого начала. Я не всегда жила в той пещере, где ты впервые встретил меня. Раньше я и моя семья жили в королевстве Флоренция, которым правили мой отец Франческо де Бельтрами и моя матушка Мари де Бревай. У моих родителей было одиннадцать сыновей — мои дорогие старшие братья. Я же самая младшая в семье. Вместе с родителями и братьями я жила во дворце и не знала никаких тягот и горестей, отец и матушка очень нас любили. Но случилось так, что жизнь моей бедной матери забрала тяжёлая болезнь, она покинула нас, унеся с собой в могилу тепло и свет. Когда мне было восемь, мой отец женился на своей кузине Иерониме деи Пацци — в надежде на то, что я и мои братья снова будем расти, зная материнскую ласку. Но ожидания отца не оправдались — его новая жена оказалась злой колдуньей, превратившей моих отца и братьев в двенадцать лебедей, а меня выгнав из родного дома. Мне довелось скитаться, пока я не нашла своих близких. Все вместе мы перебрались жить в твою страну. Всё это время не было ни одной минуты, когда бы я не думала о том, как снять чары с отца и братьев. Пока во сне мне не явилась фея и не велела сплести двенадцать рубашек из крапивы и надеть их на отца с братьями, чтобы избавить их от заклятия моей мачехи Иеронимы. С условием, что я должна хранить молчание до тех пор, пока не закончу свою работу, иначе одно слетевшее с моих губ слово могло бы убить моих близких. И я молчала. Плела рубашки из крапивы и думала только о спасении дорогих мне людей. Мне придавала сил мысль, что наконец-то есть способ разрушить проклятие. Поэтому каждую ночь я тайком сбегала на кладбище — чтобы нарвать там крапивы. Я и граф Кампобассо не делали ничего плохого. Он просто жалел меня и добровольно помогал рвать крапиву на рубашки моим братьям и отцу. Ходил со мной на кладбище для поддержки, потому что ходить туда одной мне было бы очень страшно. Вот и вся правда, что ты так хотел у меня узнать». Всё это время, что Фьора рассказывала на листах пергамента Филиппу всю правду о том, что ему так важно было знать, сам молодой человек терпеливо ждал, пока Фьора закончит. Вот, посыпав исписанные изящным почерком листы песком, чтобы чернила быстрее высохли, Фьора дала почитать мужу всё, что написала. Внимательным взором король вчитывался в то, что было написано, и по мере того, как он прочитывал лист за листом, смягчалось выражение его лица, иногда молодой мужчина с сожалением вздыхал и качал головой, виновато глядя на свою юную жену — разминающую уставшие от долгого письма пальцы. Тяжесть на душе и сердце Фьоры стала ощущаться менее мучительно, когда она открыла мужу правду, которую до сего дня не решалась поведать. Больше не осталось между ней и Филиппом никаких недосказанностей, никаких недомолвок. Наконец-то она смогла найти в себе силы доверить супругу часть своей нелёгкой ноши. Закончив читать то, что дала ему Фьора, он положил листы на свой стол, приблизился к занятому ею креслу и опустился перед женой на колени, бережно взял в свои руки огрубевшие и израненные руки жены, покрытые волдырями, нежно касаясь их губами. — Боже мой, Фьора… Я ведь даже не знал, какое бремя ты несёшь в одиночку, что тебе пришлось пережить… Не представлял, какая тяжесть давит на тебя и терзает. И всё это время ты держала весь груз в себе, — ласково и виновато ронял молодой человек, целуя руки светло улыбающейся Фьоры, плачущей в этот раз от радости и облегчения. — Любимая, прости, что был так резок с тобой, что усомнился в тебе. Больше этого не случится никогда, — твёрдо пообещал Филипп, мягко утирая бегущие из глаз жены слёзы. Фьора встала с кресла и заставила мужа подняться с колен, крепко прильнув к нему с трогательной доверчивостью, и спрятав лицо у него на груди, а он с нежностью прижимал её к себе и припал губами к её макушке. Нескоро король и королева ещё выпустили друг друга из объятий. Взяв со стола мужа чистый лист пергамента, Фьора вывела обмакнутым в чернила кончиком пера: «Как ты поступишь с епископом Ортегой?» — Сожгу на костре. Что ему так хотелось сделать с тобой, — невозмутимо промолвил Филипп. «Милосердия! Прошу тебя, не надо его губить. Пощади. Ради меня», — написала Фьора мольбу, с надеждой взирая на супруга. — Ты просишь меня о милосердии для епископа, но в его сердце не было и тени милосердия к тебе — когда он советовал мне тебя сжечь. Ты слишком добрая для этого мира, Фьора. Я не могу на это пойти даже по твоей просьбе, — промолвил Филипп таким тоном, не оставляющим места для возражений. — Иди к себе, — мягко велел король жене, погладив по щеке и поцеловав в лоб. Фьора грустно вздохнула и опустила голову, покинув кабинет мужа и вернувшись в свою комнатку, где вновь приступила к работе над последней двенадцатой рубашкой. Она трудилась, презрев боль в руках от ожогов и усталость, поддерживаемая мечтой избавить отца и братьев от их чар. Хоть Фьора вся отдалась работе, для завершения которой осталось совсем немного, думы её были заняты епископом Ортегой, томящимся в тюрьме. Конечно, клирик пытался настроить против неё Филиппа и отправить её на костёр, но меньше всего Фьоре хотелось, чтобы его казнили, пусть он и желал ей зла. Всю ночь плела Фьора последнюю рубашку, не думая о сне. Глаза её слипались от сильной усталости, но к тому моменту, когда восходящее солнце отняло бразды правления у минувшей ночи, последняя двенадцатая рубашка была готова. Фьора едва держалась на ногах, под глазами её были синяки — яснее любых слов говорящие о том, что она не спала, но королева улыбалась, и её глаза цвета грозовых облаков сияли счастьем, бледное после бессонной ночи лицо светилось от переполнившей душу радости. Двенадцать рубашек были готовы, и осталось только надеть их на отца и братьев. Открыв настежь окна своей потайной комнатки, Фьора впустила внутрь свежий утренний воздух и ласково дующий ветер, которому подставляла разгорячённое лицо. Шум лебединых крыльев заставил юную королеву радостно встрепенуться, и вскоре она увидела летающего возле её окна самого младшего из братьев. Не сдержав чувств, Фьора проливала счастливые слёзы от того, что один из милых братьев смог найти её. Следом за младшим братом к окну Фьоры прилетели остальные одиннадцать лебедей — отец и другие десять братьев. Улыбаясь и плача от счастья, Фьора прижимала руки ко рту, качала головой и приветственно махала братьям и отцу. Схватив в охапку все сплетённые из крапивы рубашки, Фьора стрелой убежала на открытый балкон, с которого открывался изумительный вид на город, куда прилетели и отец с братьями. Двенадцать ослепительно белых лебедей спускались вниз, летя к Фьоре и приземляясь рядом с ней. Не теряя ни минуты, Фьора помогала отцу и братьям, облачая их в сплетённые её руками рубашки. Едва труды её рук были надеты на всех лебедей, как с них опадали на плитки балкона белые перья, и лебеди снова обретали свой человеческий облик — и вот глазам проливающей слёзы облегчения и счастья Фьоры предстали её дорогие отец и братья, снова ставшие людьми. Со слезами на глазах братья и король Франческо, наконец-то свободные от власти проклятия Иеронимы, не раз наперебой благодарили Фьору за то, что нелёгкой ценой для себя спасла их, сожалея о том, через что ей пришлось для этого пройти, поражались её сильной воле и стойкости. Осторожно и с нежностью Франческо и сыновья целовали руки бледной и едва стоящей на ногах Фьоры, сквозь рыдания роняющей сбивчиво, что наконец-то она снова может говорить, и вновь рядом с ней её дорогие и любимые люди. Не раз Фьора горячо возражала отцу и братьям, винящим себя в том, что ради них она обрекла себя на все эти мучения, только сама Фьора не считала отца и братьев виновными перед ней – о чём с теплотой и нежностью им говорила. Теперь они все снова были вместе, рядом друг с другом, после всех тяжёлых испытаний. Неподалёку от Фьоры, её отца и братьев, выражающих радость от обретения друг друга, стоял, прислонившись к мраморной колонне, Филипп, с тёплой улыбкой наблюдающий за женой и её близкими. — Я так и понял, что вы и есть братья и отец Фьоры. Здесь всегда рады будут принять родных моей жены, — нарушил молодой король молчание, дав о себе знать Фьоре, своему тестю и шуринам. – Фьора, милая, до чего же радостно впервые слышать твой чудный голос… Взгляды Фьоры, её отца и братьев, лучащиеся восторгом, обратились в его сторону. Филипп привыкал к новой для него, но приятной мысли, что за один день его семья стала намного больше.