Дикие лебеди

      Пролетело три дня с той поры, как Фьора разрушила заклятие мачехи, вернув своим отцу и братьям человеческий облик. Но для бывшего епископа Игнасио Ортеги, томящегося в холодном сыром подземелье и ожидающего с минуты на минуту своей казни на костре, протекающие минуты, часы и дни слились воедино, и он уже перестал ориентироваться во времени и днях недели. Все эти три дня каждое утро Ортеге приносили миску дурно пахнущей похлёбки и кружку простой воды, вид которых вызывал в мужчине отвращение. От запаха своего немытого тела было противно и тошно, докучали обнаглевшие крысы — которых приходилось постоянно прогонять с соломенного тюфяка. Игнасио не мог без ярости думать о короле и его жене. До сих пор он никак не мог смириться с тем, что вместо того, чтобы сжечь королеву-ведьму, эту околдовавшую его дрянь — опутавшую дьявольскими сетями своей порочной красоты, Филипп приказал бросить в темницу и сжечь на костре самого епископа. Разум приговорённого к смерти Игнасио подъедала мысль, что где-то его план избавиться от Фьоры не совершенен, раз король принял сторону своей жены, поймавшей короля в свои обольстительные путы. Не единожды Ортега проклял королеву Фьору, честя её лживой дрянью и сукой, захватившей в плен душу и сердце с разумом Филиппа, лишившей его собственной воли. Душу Игнасио отравляло понимание того, что пока он ждёт казни, эта стерва Фьора радуется жизни, занимая незаслуженное ею место рядом с королём, всё сильнее опутывая его своими ведьмовскими сетями и обольщая сладкими улыбками, разодетая в бархат и шелка — в то время как на теле Игнасио грубое рубище. Пришедший облегчить ему последние часы жизни священник исповедовал Ортегу, отпустил ему грехи и угостил принесённой миской бараньего рагу с хлебом и красным вином, после покинув камеру приговорённого узника. К обеду за Игнасио явились стражники и вывели из здания тюрьмы с завязанными за спиной руками, усадив в телегу, которую тащила жалкая кляча. По пути к месту казни на площади перед дворцом Правосудия вслед Ортеге летели насмешки, оскорбления, улюлюканье людей в толпе, порой в него летели гнилые овощи и фрукты, а чья-то меткая и ловкая рука швырнула прямо ему в грудь ком грязи. Отвратительная жижа медленно стекала по его и без того замаранному рубищу, оставляя за собой след. Бывший епископ, позабыв о том, что он — лицо духовное, злобно брызгал проклятиями в сторону людей, уже не думая о своём намерении встретить смерть с гордым видом. Когда же повозка довезла его до площади, на которой уже был сложен большой костёр, палач с зажжённым факелом в руке молча ожидал — когда потребуется выполнять свою работу, а посмотреть на сожжение бывшего епископа пришли толпы народу, всё существо Ортеги объял суеверный ужас. Вот его стащили с повозки и потащили к костру, никак не реагируя на его мольбы о милосердии вперемешку с проклятиями, двое помощников палача уже были готовы приковать Игнасио цепями к столбу, полумёртвый от ужаса бывший епископ уже прощался с жизнью. Вдруг всё отчётливее раздался топот быстрых лошадиных копыт, и все собравшиеся могли видеть затормозившую, запряжённую четвёркой лошадей карету с королевскими гербами — серебряными орлами на голубом фоне. Никак не ожидавшие, что казнь посетит сам король, люди в почтении склонились. Сошедший с козлов кучер учтиво открыл дверцу кареты и опустил ступени, по которым спустился молодой мужчина в скромном и строгом, но всё же элегантном чёрном одеянии — король Веннеля Филипп. Молодой мужчина подал руку и помог спуститься Фьоре, которая тоже приехала в карете вместе с мужем. Изящество и стройность гибкого стана королевы подчёркивало голубое бархатное платье, украшенное драгоценными камнями, сквозь вырезы в рукавах которого был виден шёлк камизы цвета слоновой кости. Чёрные густые волосы Фьоры украшали вплетённые в изящную причёску жемчужные нити, на щеках её цвёл здоровый и нежный румянец. — Неужели здесь найдутся люди, способные сжечь человека, обещавшего себя богу? — пролился с губ Фьоры мелодичный и мягко звучащий голос, и молодая королева покачала укоризненно головой. — Странно, что этот человек, все дни, проводивший в молитвах, ничуть не жалел тебя, любимая, требуя твоего сожжения, — справедливо заметил Филипп, мягко коснувшись плеча жены. — Мой дорогой супруг, ты прямо сейчас можешь сделать для меня прекрасный подарок. Пощади этого человека. Мне не нужна его смерть. Я прошу тебя проявить к нему милосердие, — лились слова с нежно-розовых губ Фьоры, одаривающей мужа обворожительной улыбкой. — Палач, твои услуги сегодня не нужны. Я решил заменить сожжение на костре бывшего епископа Ортеги изгнанием, — спокойно произнёс Филипп, достав из-за пазухи заверенный королевской печатью и исписанный лист пергамента, высоко подняв над головой. — У тебя есть ровно три дня, Ортега, чтобы убраться прочь. И не вздумай вернуться, если не хочешь, чтобы я передумал. — Мой государь, я буду век поминать добрым словом в молитве ваше имя… Благодарю, благодарю! — вырвавшись от подручных палача, которые и так не держали его, епископ бросился в ноги молодого короля, вознамерившись поцеловать край его одежды, но Филипп остановил его, отступив на шаг назад. — Благодари королеву, которую ты оболгал и хотел обречь на мучительную гибель в пламени костра. Я сохранил тебе жизнь только по её просьбе, хотя ты ничем не заслужил заступничества моей жены — у которой благородное и доброе сердце, — сурово отрезал Филипп, бросив перед Игнасио приговор об его изгнании из королевства. Один из помощников палача развязал руки Ортеги. — Надеюсь, что на новом месте ты начнёшь другую жизнь. Воспользуйся этим шансом. Не заставляй моего мужа сожалеть о его снисхождении, — произнесла Фьора спокойно и с достоинством, как и положено королеве. — Любимый, поехали домой? Признаться, мне хочется провести этот день в нашей дворцовой библиотеке и в твоём обществе, — были проникнуты слова Фьоры ласковым кокетством, когда она уже обращалась к Филиппу, тонкие губы которого тронула тёплая усмешка. — Буду только рад провести этот день в обществе прекрасной дамы, на которой женат, — проронил Филипп, взяв руку жены в свою, и прикоснувшись к ней губами, чем вызвал на губах Фьоры игривую улыбку. Оставив Ортегу ошеломлённо стоять на коленях среди восторженных выкриков простых людей — прославляющих доброту королевской четы, на площади в уличной пыли и с приговором об изгнании на руках, король и королева вновь устроились в карете, велев забравшемуся на козлы кучеру трогаться. Лошади резво перебирали копытами, карета везла Фьору и Филиппа прочь от площади, где только что сорвалось сожжение на костре бывшего епископа. — Это те слова милосердия, которые ты так ждала услышать, любимая? — ласково обратился к жене с вопросом король, поцеловав её в кончик носа. — Да, это те самые слова, — с милой улыбкой ответила Фьора, нежно проведя тонкой ладонью по щеке мужа. — Неужели ты правда бы допустил, чтобы епископа Ортегу сожгли? — Я нарочно хотел преподать ему урок и спасти у самого эшафота. Может быть, пребывание на самом краю гибели сделает его более человечным к ближним своим — как положено служителям бога, — усмехнулся Филипп правым уголком губ. — Как же хорошо… — тихо прошептала Фьора, с нежных губ которой сорвался ласковый смешок. Прислонившись к Филиппу, она задремала под стук колёс и топот лошадиных копыт, отрешившись от всех забот сегодняшнего дня.