the blood on your lies

Сынмин почувствовал, как его глаза закрываются на секунду слишком долго и понял, что должен признать поражение. Это осознание вывело его и без того сильное раздражение на абсолютно новый уровень. Он не хотел останавливаться. Он не хотел спать Вот блять, я старею, подумал он недовольно, ставя на паузу видео, которое он просматривал; экран замер на дневных кадрах улицы перед зданием, по которой проезжал голубой седан. Когда-то, на самом деле, даже не так давно, он мог не спать по два или три дня, чтобы закончить работу, не давая себе заснуть с помощью смеси кофе и энергетиков. Теперь от одной только мысли об этом ему немного хотелось умереть, но чем еще это было, если не признаком его слабости? Он вздохнул. В мастерской было абсолютно тихо. Он и правда пошел спать, позволил Чанбину уговорить себя на это обещаниями держать его в своих руках, чего Сынмин, с его трясущимся от тревоги мозгом, отчаянно хотел. Но Чанбин уснул, гораздо проще, чем Сынмин ожидал от него, и ему удалось вытерпеть примерно час, лежа в темноте с закрытыми глазами, прежде чем он провалился в кошмар о том, как люди Мэгпай врываются в их переднюю дверь. После этого он поднялся, выбрался из объятий Чанбина, вышел сюда и продолжил просматривать записи. Чанбин проснулся по своему будильнику в четыре утра и вышел в мастерскую, чтобы обнаружить Сынмина, свернувшегося на стуле. Сынмин ожидал, что он- отругает его, возможно, или скажет ему идти спать. Чанбин этого не сделал. Вместо этого он убрал волосы Сынмина с его лица и поцеловал его в лоб, в щеку, а потом в губы, очень нежно. — Я спущусь позже, — тихо сказал он. — Принесу тебе еды. И он пришел, оставил тарелку паджона на рабочем столе, а потом ушел сделать что-то, о чем Сынмин его не спросил. Сынмин не отвел взгляда от экрана, и еда осталась на столе, потому что он не мог заставить себя что-то съесть. Но наконец, наконец он слишком устал, чтобы бодрствовать дальше, и ему нужно было поспать. Он поднял телефон и пролистал сообщения. Последнее было от Чана, вчера, еще до инцидента, и в нем он просил Сынмина встретиться и обсудить работу в отеле. У меня есть список номерных знаков, написал он. Спустись и забери, когда будешь свободен. Второе сообщение он отправил Хёнджину. Спустись вниз сейчас. Он бросил взгляд на часы. Одновременно раньше и позже, чем он ожидал: компьютер проинформировал его, что сейчас 10:26. Время было мерзкой вещью. Он смог просмотреть еще всего полтора дня записей, потому что даже в четырехкратном ускорении был ограничен физикой времени, что в его нынешнем настроении не казалось достаточно хорошим оправданием. Но он не мог бы отслеживать, что видит на экране, если ускорил бы больше, поэтому ему пришлось смириться с тем, что на просмотр двадцати четырех часов записи у него будет уходить как минимум шесть часов. Если следовать его плану, который заключался в том, чтобы просмотреть все до того момента, как появился Феликс, ему понадобится провести здесь за этим больше недели. Знали ли люди Мэгпай, что Феликс был здесь все это время? Этот страх сжимал Сынмина за горло, этот страх заставил его покинуть объятия Чанбина и выйти в холодный застоявшийся воздух мастерской. Он не думал, что Феликс приманил их сюда или вообще хоть как-то сдал их местоположение, но у него не было никаких доказательств этого, ничего, кроме его доверия Феликсу. Ничего, кроме интуиции. Для него это едва ли было достаточно, так что маловероятно, что это оказалось бы достаточно и для других, если бы когда-нибудь всплыло на поверхность. Все, что он мог делать, все, что ему оставалось — это записи. И если он мог просмотреть их все и убедиться, что в последние недели снаружи не было никаких подозрительных машин, тогда этим ему и придется довольствоваться. Он увидел Хёнджина на мониторах, его запечатлела камера на лестнице. Когда он вошел в дверь мастерской, на нем были спортивные штаны и толстовка, и капюшон был натянут до самого конца, как он обычно носил его, когда только просыпался. Каждый дюйм его кожи был как-то закрыт, его ноги сунуты в кроссовки, а руки спрятаны в рукавах. В холоде середины осени это выглядело нормально, но Сынмин видел его одетым так и посреди лета, и всякий раз он чувствовал, как его накрывало сочувствием, которое он пытался не позволить увидеть Хёнджину. Хёнджин не выглядел так, будто до конца проснулся. Он издал звук, который, в каком-то смысле, можно было посчитать приветствием. В этом не было ничего плохого; Сынмину не нужны были пустые разговоры. Он выудил небольшой листок бумаги из кучи других, покрывавших его стол и протянул его ему, держа между пальцев. С одной стороны на нем были написаны номер и марка машины, почерком Хёнджина. С другой стороны — адрес, почерком Сынмина. — Вот, — сказал он. — Информация, которую ты хотел. Хёнджин моргнул, медленно, устало. Потом он наклонился вперед, взял листок у Сынмина и сунул его в карман, даже не взглянув на него. — Спасибо, — произнес он таким низким голосом, словно это было первым, что он сказал этим утром. Наверное, так и было. Сынмин давно уже перестал думать о том, что он чувствует насчет этих услуг, которые он оказывал Хёнджину. Это было не так уж и важно, потому что не то чтобы он собирался ему отказывать. Сынмин не слишком любил потакать Хёнджину, как это делали многие остальные, но в этом, думал он, Хёнджин мог делать все, что ему хочется, как ему хочется. Даже несмотря на тревогу, недосып и работу по отчаянному пролистыванию записей с камер, Сынмин потратил несколько минут на то, чтобы поискать для Хёнджина то, что он попросил у него вчера, после того, как вернулся с похода по магазинам. Протянул Сынмину листок бумаги еще один в растущей очереди маленьких листков бумаги. И несмотря ни на что, Сынмин никогда даже не думал о том, чтобы проигнорировать его просьбы, хотя они и значили, что у него будет больше работы. Он не хотел даже задумываться о том, что это говорило о нем самом. О нем, кто так старался- не чувствовать. Эта команда заставляла его чувствовать так много. — Неважно, — произнес Сынмин; его голос тоже немного охрип. — Я иду спать. Скажи всем, чтобы не беспокоили меня следующие двенадцать часов. И не открывайте ебаные окна. — Сам им скажи, — ответил Хёнджин. Он уже повернулся и направился к двери, не оглядываясь на Сынмина. — Я тебе не посыльный. Сынмин удержался от того, чтобы схватить что-нибудь с рабочего стола и кинуть это в него. Он все равно никогда бы не дотянулся, и в те мгновения, что он провел в борьбе с этим желанием, Хёнджин уже выскользнул из комнаты, закрыв за собой дверь с, что примечательно, тихим щелчком. Сынмин ожидал, что он позволит ей захлопнуться. Он простонал. Теперь, когда с этим заданием было закончено, усталость давила на него еще сильнее. Казалось, будто гравитация в комнате усилилась в десять раз. Он выключил несколько из мониторов, оставил трансляцию с камер, просто на всякий случай — он натренировал свое тело просыпаться только если звучит сигнализация, и никогда больше, если был уставшим — и поднялся на ноги. На мгновение он пошатнулся. Он хотел- чтобы Чанбин вернулся, пришел и лег рядом с ним снова. Почувствовать его тепло. Его кровать была такой узкой, что Чанбину всегда приходилось спать на спине, а Сынмину — на его груди, переплетя ноги с ним. Он так до глубины души этого хотел, и теперь злился на себя за то, что отказался от этого прошлой ночью. Но он не мог получить этого теперь, днем, так что отвел себя в кровать сам, отчаянно надеясь, что будет спать без снов. Или, по крайней мере, без кошмаров. Он просто не хотел кошмаров. —— Феликс устало копался в проводах, которые собрал из ящиков на полках холодильников, пытаясь найти тот, который отрезал до этого. На рабочем столе перед ним лежали разобранные заряды, над которыми он работал последнюю неделю или около того. Он один раз собрал их, а потом разобрал на части, чтобы внести изменения, а теперь собирал заново в надежде, что они стали лучше. Было трудно это понять не имея простого способа проверить их. Это было сложно и потому что он никогда не собирал ничего подобного для того, чтобы действительно использовать. Он всегда занимался этим для собственного интереса, ради удовольствия собирать их, словно паззл, так же, как компьютерные программы, которые всегда будто говорили с ним. Здесь на нем было давление: сделать так, чтобы они работали, как должны были, доказать, что он может быть полезен. Отсюда и бесконечное перебирание. Хёнджин сидел с ним здесь, раньше. Он не отходил от Феликса с того момента, как он проснулся, приготовил им обоим завтрак, который к этому времени считался уже обедом, уговорил Феликса поесть, хоть ему не очень хотелось. За ночь он просыпался больше раз, чем мог сосчитать, от кошмаров — кошмаров о том, как его хватают незнакомые руки, о лице его отца, фиолетовом от ярости, о том, как стреляет не Чан, а в него. Некоторые из этих кошмаров будили Хёнджина, отчего Феликсу было стыдно, но Хёнджин не говорил ничего, лишь позволял Феликсу прижиматься ближе к нему, утешающе проводя рукой по его волосам. Феликса удивляло то, как долго Хёнджин сидел вместе с ним, пока он работал над бомбами. Он взял с собой скетчбук, уселся на одну из табуреток и стал делать какие-то наброски, которые не позволял увидеть Феликсу. Феликс думал о том, чтобы поговорить с ним, спросить его- может быть, о том, что он рассказал ему прошлой ночью. Теперь столько всего имело смысл, но одновременно вызвало лишь большее недоумение — легкая, полная любви тактильность Хёнджина по отношению к нему казалась ничем иным, как чудом теперь, когда он знал все. Но ему не хотелось спрашивать, не нужно было знать. Хёнджин явно не хотел говорить об этом больше, и Феликс это понимал — у него тоже были вещи, о которых он не хотел говорить. Но в конце концов Хёнджину стало скучно, он не мог больше сидеть на месте, и это не удивляло Феликса, потому что он уже знал, что Хёнджин предпочитал рисовать красками, а не другими материалами. — Хёнджин, — сказал он, когда тот провел целых две минуты просто пялясь в пустое пространство, вертя карандаш между пальцев. — Все хорошо, ты можешь пойти наверх, если хочешь. Хёнджин посмотрел на него долгие несколько секунд. Феликс ожидал, что он откажется, начнет беспокоиться, но Хёнджин ничего этого не сделал. Он выглядел серьезно, настолько же, насколько прошлой ночью, когда рассказывал Феликсу о своем прошлом. Что бы он ни увидел на лице Феликса, это заставило его кивнуть и сказал: — Приходи ко мне, если я буду тебе нужен, хорошо? Феликс кивнул в ответ, и Хёнджин оставил его в одиночестве в абсолютной тишине мастерской. Обычно ему нравилось работать под музыку, но он никак не мог ее включить, и, кроме того, тишина сегодня была чем-то приятна не так, как обычно. Сынмин спящий в соседней комнате, наверное, не обрадуется, если найдет его здесь в одиночестве. Феликс заметил, как Сынмин никогда не оставлял его одного, когда он работал, но может быть, сегодня, после всего, что случилось вчера, он мог бы сделать исключение. Феликсу нужно было быть полезным, нужно было занять чем-то руки. Это был единственный доступный ему вариант после того, как его продукты для выпечки оказались по большей части уничтожены. Он плавил металл на печатной плате, когда дверь в мастерскую распахнулась. Это- напугало его, немного позорно, и его рука дернулась в сторону, где, как показал ему Сынмин, располагалась тревожная кнопка. Нервное короткое движение, бесполезное, потому что в комнату вошел Чан, и он застыл на месте, когда увидел Феликса. — Ликс, — произнес он с пустым выражением на лице. Потом его лицо смягчилось во что-то, что Феликс, по правде говоря, едва ли смог вынести. Только не после вчерашнего дня. — Я не ожидал увидеть тебя здесь. Ты в порядке? Феликс кивнул, стягивая защитные очки с лица. Это было не совсем ложью. В конце концов, с ним все будет в порядке, даже если пока что это не так. Но он не мог найти слов, чтобы объяснить это, так что он просто сказал: — Если тебе нужен Сынмин, то, думаю, он спит. — А, нет, я просто спустился забрать кое-что, что он оставил для меня, — ответил Чан. Но вместо того, чтобы подойти к столу Сынмина и забрать то, что он хотел, он подошел к рабочему столу и сел перпендикулярно Феликсу. Он все еще смотрел на него с нежностью на лице, и Феликс просто не мог отвести глаз. Его лицо было таким красивым, когда он был так серьезен, и Феликсу нравилось, слишком сильно, когда все его внимание было сфокусировано на нем: его темные глаза, его пухлые губы. — Как тебе спалось? — спросил Чан мгновение спустя. Феликс пожал плечами. — Бывало и хуже, — ответил он, и это было правдой, потому что ничто не могло сравниться с бессонными ночами, которые он проводил на голых скамейках в парках, или теми двумя днями, что он провел без сна после того, как тот мужчина попытался схватить его в первый раз. Это, однако, явно не оказалось для Чана чем-то успокаивающим, потому что его рука, лежащая на столе, дернулась так, словно он хотел коснуться руки Феликса, которая тоже лежала рядом. Феликс не двинулся, но Чан все равно этого не сделал. Феликс попытался не чувствовать разочарования, и ему не удалось. — Мне жаль, — мягко произнес Чан. Феликс покачал головой. — Тебе не о чем жалеть, — сказал он, искренне, пытаясь передать всю свою благодарность голосом. — Хён. Мне не удалось сказать это вчера, но спасибо тебе за то, что помог мне. За то, что- спас меня. — Боже, Феликс, — проговорил Чан. Он выглядел так, будто был немного в ужасе. — Тебе не нужно благодарить меня за это, конечно, я помог бы тебе. Как я мог просто стоять там и смотреть, как все происходит? Я так рад, что оказался там. Феликс тоже был благодарен, так благодарен, что не был уверен, сможет ли когда-либо отплатить Чану за то, что он сделал. Воспоминания о панике, накрывшей его, когда он только почувствовал руки вокруг своей талии, начавшие тащить его назад, заставили его содрогнуться. В этот момент он понял, что умрет, но не сразу — он знал, что будет страдать перед смертью, так, как одновременно мог и не мог себе представить. Он не хотел испытывать такую боль. Облегчение, которое он почувствовал, увидев руку в двери и осознав, что она принадлежит Чану, который пришел за ним- даже сейчас оно заставляло его дыхание сбиться. Они смотрели друг на друга долгую минуту. Феликс не был уверен, что сказать, потому что для этого не было слов. Чан смотрел на него в ответ, и кончики его ушей были алыми. Феликс не мог осознать того, насколько Чан был хорошим. Как такой хороший человек мог существовать в этом ужасном, ужасном городе, как он мог обитать в том же мире, что и Феликс? Он был таким не только с ним, Феликс теперь это знал. Он сделал что-то для Чонина, о чем Феликс еще не до конца знал, и он помог Хёнджину — он думал о том, как звучал голос Хёнджина, когда он сказал, я чувствую себя в безопасности с ним. Безопасность, Феликс знал, была драгоценностью. Знал ли Чан всю ценность того, что он создал для них? Тишина растянулась между ними слишком надолго. Феликс знал, что должен сказать что-то, должен отвести взгляд, но снова почувствовал, что не может. В конце концов, это Чан откашлялся и разорвал зрительный контакт. Это всегда был Чан, подумал Феликс. И вчера, это Чан отстранился и передал его в руки Хёнджина, и больше ни разу его не коснулся. — Ты работаешь над бомбами? — спросил Чан, все еще так тихо, таким тоном, который обвился вокруг глупого феликсова сердца. — Да, — ответил Феликс, и его голос был еще тише, чем раньше. Он посмотрел на бомбы, лежащие на столе, на некоторые незаконченные детали, а потом снова на Чана. — Я хотел убедиться, что они готовы. Чан не нахмурился, но на его лице все равно проявилось удивление. — Я не думал, что ты все еще хочешь идти, — сказал он. — Я думал- честно говоря, я собирался попросить Минхо вернуться к изначальному плану. — Я не хочу, — сказал Феликс. — Идти туда, — наверное, это было слишком правдиво, но он хотел быть искренним там, где мог, давать Чану всю правду. — Тогда почему- — Но я должен, — перебил Феликс, не успел Чан закончить вопрос. — Я все равно должен пойти, — он замолк, пытаясь понять, как сказать то, что он хотел. Чан теперь хмурился, но он сидел и ждал и не перебивал Феликса в ответ. — Хён, я не хочу бояться. То есть, я напуган, мне страшно, но я не могу просто бояться и ничего не делать. — Ты можешь, — сказал Чан, когда Феликс закончил. — Феликс, если ты хочешь просто остаться с нами, пока мы не закончим с твоим заданием, я не думаю, что кто-то стал бы винить тебя за это. — Я стал бы, — сказал Феликс. Разве он не достаточно этого делал? Разве он не провел первые двадцать лет своей жизни чего-то боясь, прячась и убегая? В его жизни были вещи, которые он не мог, например, драться, или спасти свою сестру, но были и вещи, которые он мог, вещи, на которые он был способен, и пойти на это задание, проявить себя перед этой командой, было одной из них. Разве он не был должен сделать это, хотя бы для себя, если не для кого-то еще? — Я стал бы, — повторил он. — Я хочу пойти с тобой и Хёнджином, и я хочу сделать это. Я знаю, что могу сделать это, и в любом случае, — добавил он, импульсивно, зная, что говорить это не стоит, что это может слишком его раскрыть, но все равно сказал это: — Ты будешь рядом, и ты не позволишь мне пострадать, как ты сделал вчера. Теперь покраснели не только уши Чана. На этот раз он протянул руку вперед и коротко коснулся тыльной стороны ладони Феликса. Даже это короткое касание заставило что-то пробежать по всему телу Феликса при виде темных татуировок на руках Чана рядом со своей кожей. — Я обещаю, — произнес он, теперь совершенно уверенно, отстраняя руку. — Я не позволю тебе пострадать, Феликс. Феликс верил ему, верил ему больше, чем когда-либо верил другому человеку. В нем не было никакого сомнения в том, что он может отдаться в руки Чана и быть- защищенным, в безопасности настолько, насколько он никогда не был. Было ли это лучше или хуже — знать, каково это, быть в руках Чана? Это было больше, чем безопасность, это чувство — оно было большим, чем все, что Феликс когда-либо испытывал. Он хотел оказаться в его руках еще раз, и не потому что он плакал бы, или был бы расстроен, но потому что- потому что Феликс хотел бы этого или, может быть, потому что Чан хотел бы, чтобы он был в его руках. Внутри Феликса была крошечная часть, совершенно разбитая от того, что он никогда больше не почувствует крепкие руки Чана вокруг себя, но это было простой реальностью, с которой он должен был теперь жить. — Чтобы ты знал, — сказал Чан, — я думаю, ты невероятно храбрый, если хочешь пойти с нами. Храбрый? Может быть. Феликс не чувствовал себя храбрым в этой ситуации, только не тогда, когда она наполняла его тошнотворной тревогой, но он полагал, что может быть, это и есть храбрость: бояться чего-то и все равно делать. Но нет, Феликс не был храбрым человеком, он знал это глубоко в душе. Это Чан был храбрым. Чан, который видел, как происходит что-то ужасное, и делал все, чтобы исправить это. Многие не сделали бы этого. Феликс, когда пришло его время проявить себя, этого не сделал. — Я дам тебе закончить работу, — сказал Чан, когда Феликс не ответил. Он поднялся на ноги и, хотя проще было бы обойти Феликса со спины, чтобы подойти к столу Сынмина, он пошел другим, далеким, путем, чтобы Феликс видел, как он проходит между столом и придвинутым к стене диваном. Тем, что Сынмин оставил для него на столе, оказалась стопка бумаг, судя по всему, распечаток, которые Чан взял в руки, пролистал, а потом вздохнул. — Что это? — спросил Феликс, играясь с защитными очками. — А, просто список номерных знаков, — ответил Чан, немного отвлеченно, прежде чем взглянуть на Феликса и улыбнуться. — Тебе не нужно об этом беспокоиться. Феликс в этом отчасти сомневался, но если Чан сказал, что ему не нужно волноваться, то Феликс просто не собирался этого делать. У него и так было слишком много поводов для подумать и недостаточно сил. — Хорошо, хён, — сказал он. Когда Чан вышел из комнаты, тихо закрывая за собой дверь, Феликс долго сидел в тишине, позволяя ей накрыть себя целиком. Как человек мог желать так многого, как ему могло быть дозволено так мало? Он мог бы злиться на то, как это несправедливо, но он давно выучил этот урок — в этом мире едва ли что-то было справедливо. —— В каком-то смысле этого слова Минхо поспал. Он пошел в постель, как того попросил Чонин, и он лег в кровать и закрыл глаза, и, как он полагал, в какие-то моменты за эти несколько часов, проведенные им лежа в темноте, он засыпал, потому что время прошло гораздо быстрее, чем должно было бы, если бы он не спал. Но он не помнил, как спал. Для других людей это всегда было удивительно, он знал: то, как плохо Минхо функционировал при недостатке сна. Он был способен на это, если это было необходимо, мог силой заставить себя быть внимательным и бодрым, если того требовала ситуация. Если бы ему позволили пойти этим утром на патрулирование, чего он просил у Чана, он чувствовал бы себя гораздо лучше. Но Чан отказал ему в этом. — Минхо, — сказал он терпеливо и спокойно, так раздражающе. — Ты выглядишь, как куча мусора, ты не можешь идти патрулировать в таком состоянии. — Кто-то должен это делать, — заспорил Минхо, зная, что он прав и зная, что и Чан знает, что он прав. — Да, поэтому я послал Чанбина и Джисона вместе, — ответил Чан, просто безумно невыносимый. — Либо поспи еще, либо найди, чем еще себя занять, но ты не пойдешь патрулировать в одиночестве. Минхо пытался спорить, но это почти всегда оказывалось бесполезно, когда Чан что-то решал. Это не сработало прошлой ночью, и это значило, что маловероятно, что сработает сейчас. Упертость Чонина, Минхо знал, была естественной, но точно подкреплялась упертостью Чана: эти двое бились лбами долгие годы, что провели только вдвоем. Минхо, который тоже мог быть упертым, когда этого хотел, не стал спорить на этот раз. Это было правдой: он устал. Сейчас он сидел за кухонным столом, разложив перед собой планы отеля Плаза. Он поднялся сюда, потому что, когда он попытался просмотреть все их у себя в спальне, притяжение кровати оказалось почти что слишком сильным, чтобы ему противостоять. Но Минхо не был уверен, что когда-либо в своей жизни спал днем. Его отец даже в его детстве не позволил бы ему подобного, а тюрьма уж точно не была местом для подобной лени. Вместо этого в него была вбита рутина: лечь спать рано, проснуться рано и с трудом прожить день. Может быть, он спал днем, когда сидел в одиночке. Но он думал, что это, наверное, что-то другое. Было трудно назвать что-то дневным сном, когда невозможно было понять, когда день, а когда ночь. В кухне было тихо. Так продолжалось уже давно; единственными звуками были дыхание Минхо и шуршание его ручки по бумаге, когда он делал заметки для себя. В каком-то смысле усталость помогала, потому что его мозг был слишком измотан, чтобы поддерживать в нем эту ужасную жужжащую тревогу, которую он чувствовал вчера, но в каком-то смысле становилось и хуже, потому что тревога все еще была, и это было далеко от комфорта; он чувствовал, как она высасывает из него все, что в нем есть, по медленной капле. Его мысли были слишком вялыми, но руки все еще слишком дрожали, и почерк был- грязным. Таким грязным, что иногда он смотрел на свои прошлые записи и понятия не имел, что написал. Он прищуренно вглядывался во что-то, похожее на если бомбы слишком большие, то что? когда открылась дверь в коридоре. Он бросил взгляд наверх, а потом снова опустил на бумагу; дверь в ванную открылась и закрылась. Все как обычно, подумал он, но его внимание ушло куда-то еще дальше, чем было, из-за осознания, что он здесь не один. По правде говоря, он и не думал, что один. Он не видел никого из тех, кто жил в квартире, что значило, что, скорее всего, они в своих комнатах и чем-то заняты. Но он и не слышал их, и подумал, что это было уместно для него — побыть одному. Он не был уверен, что хотел этого настолько же, насколько легко принял эту возможность. Звук смыва туалета, звук снова открывающейся двери ванной. Минхо посмотрел в коридор и был одновременно удивлен и нет тем, что в комнату проплелся Чонин, все еще сонный и явно едва проснувшийся. На нем была та же одежда, что и прошлой ночью, когда они дрались, темные штаны и зеленый свитшот, появившийся в его гардеробе где-то в прошлом году. Он должен был прекратить замечать подобное, он знал. Перестать обращать внимание на каждую деталь в Чонине. Но он не мог сделать этого так же, как не мог избавиться от тревоги внутри. — Малыш, — сказал он, когда увидел, что это Чонин, потирающий лицо боковой стороной ладони. Он поднялся на ноги резким движением, от которого ножки стула скрипнули по полу. Он не был уверен, что делал это раньше, только не тогда, когда это могли услышать другие, и Чонин немного вздрогнул от этого звука, прежде чем посмотреть на него с уже более бодрым выражением лица. — Хён, — сказал он. — Садись, — Минхо указал на стол. Его голос звучал так, будто не принадлежал ему, и он не был уверен, почему. — Хочешь панкейки, я сделаю тебе панкейки. Чонин- смотрел на него, долгое мгновение, словно все еще пытался осознать слова. Это было неважно, потому что Минхо уже двигался к кухне, мысленно вспоминая все, что ему понадобится для того, чтобы приготовить панкейки. У них была смесь, он знал, и, когда он потянулся в один из шкафчиков на стене, Чонин все-таки сказал: — Хён, все в порядке, разве ты не устал? Минхо не ответил на это. Вместо этого он молча достал все, что было нужно для панкейков: смесь, яйца, молоко из холодильника. Когда он оглянулся, Чонин все еще стоял и наблюдал за ним; его волосы торчали в разные стороны после сна. Смотреть на него такого было почти больно. — Садись, малыш, — сказал он. Чонин медленно кивнул. Он занял свое место за столом, садясь лицом к Минхо. Он вопросительно коснулся рукой бумаг, которые разложил Минхо, и когда он не отреагировал, принялся собирать их в небольшую неаккуратную кучку на краю стола, подальше от места, где он собирался есть. Было что-то- успокаивающее в том, чтобы видеть, как эти бумаги оказываются в стороне. Словно Минхо был больше не обязан работать над ними. Он выглядел- таким усталым. Он двигался немного скованно, словно чувствовал последствия спарринг-сессии. Ему было страшно прошлой ночью, Минхо знал. Его расстроило то, что произошло, это прикосновение опасности так близко к их двери. К его безопасному убежищу, так старательно выстроенному для него Чаном, которое снова оказалось подвергнуто опасности. Минхо старательно занимался панкейками. Концентрироваться на этом, на готовке, было гораздо проще, чем фокусироваться на планировании работы, может быть, потому что это позволяло ему занять тело. Было приятно двигаться, работать руками. И все равно он не торопился, следил, чтобы они не пригорали, готовились идеально. Когда у него образовалась небольшая стопка, он достал ванночку голубики, принадлежавшую Хёнджину и положил немного ягод в отдельную тарелочку, чтобы Чонин мог добавить их, если захочет, а потом достал из шкафчика сироп. Только тогда он поставил все на стол. Чонин взглянул на стопку панкейков, а потом на Минхо, а затем сказал: — Хён, поешь со мной? — Я приготовил их для тебя, — сказал ему Минхо, доставая для него вилку из ящика с приборами. — Даже я не могу съесть- — Чонин быстро посчитал, — восемь панкейков один, хён. Поешь со мной. Минхо посмотрел на панкейки, а потом на лицо Чонина, на котором было такое умоляющее выражение с широко раскрытыми глазами, которое, Минхо знал, было наигранным, но видя его вместе с его взъерошенными после сна волосами и оставшимися на лице складками от подушки, Минхо ничего не мог сделать. Он достал вилку для себя. Чонин улыбнулся ему, когда Минхо сел на свое обычное место напротив него. Так они обычно сидели на сборах команды, но не на общих ужинах, которые были достаточно расслабленными, чтобы все использовали диваны. Но на сборах команды все было именно так: Чонин по одну сторону от Чана, сидевшего во главе стола, и Минхо — по другую. Это было сделано не специально, все эти годы назад, и теперь Минхо часто желал, чтобы он не занимал это место, потому что было сложно концентрироваться, когда лицо Чонина было прямо напротив него, а его колено иногда касалось его под столом. Их колени немного сталкивались и теперь, пока Чонин полил панкейки сиропом и принялся за еду. Минхо изучающе рассматривал его, чувствуя- он не был уверен, что. Внутри него было столько эмоций, и, по правде говоря, он не привык чувствовать их, не привык давать им названия. Он столько работал для того, чтобы затолкать их подальше, откуда они не могли бы подняться и утопить его, но сейчас он слишком устал для этого. Внутри него было удовольствие от наблюдения за тем, как Чонин ест еду, которую он приготовил, и чувствовать его казалось неправильно. Но ему- нравилось заботиться о Чонине. Приглядывать за ним. Его мягкость в этот момент только добавляла к этому ощущению. Его спутанные волосы, розовые следы на его лице, постепенно светлеющие. Такие моменты всегда возвращались к Минхо, когда он лежал в постели без сна или просыпался утром. Он мог так ярко представить себе, как бы выглядел Чонин, лежащий рядом с ним. Он выглядел бы вот так. Чонин бросил на него взгляд и нахмурился. Он закончил два панкейка, пока Минхо разглядывал его, и теперь разрезал третий напополам и вилкой передвинул одну половину на тарелку Минхо. — Ешь, — сказал он. Минхо сделал так, как ему было сказано, отрезал небольшой кусочек и положил себе в рот. Он не был голоден, по правде говоря, хотя ему удалось засунуть в себя несколько кусочков завтрака, он слишком устал для этого. Панкейки были сладкими, почти слишком в сочетании с сиропом, и Минхо медленно съел свою половину, старательно жуя, перед тем, как проглотить. Когда он закончил, Чонин отрезал половину от следующего панкейка и придвинул ему и ее. Эта забота, казалось, могла заставить Минхо разойтись по швам. Он ненавидел, когда Чонин делал это. Его доброта вытекала из него, и забота, которую он проявлял ко всем им, распространялась даже на Минхо, который не заслуживал такого отношения. Из всех вещей Минхо не заслуживал милости Чонина, только не тогда, когда Чонин не знал, то, как Минхо хотел этой милости для себя. Его руки немного дрожали. Его вилка скрипнула по тарелке и он положил ее. — Малыш, — сказал он, — тебе снились кошмары прошлой ночью? Чонин поднял на него взгляд, явно удивленный этим вопросом. — Кошмары? — переспросил он, откладывая вилку. — Нет, хён, все было хорошо, мне не снились кошмары. Он сказал это так, будто это должно было быть очевидно, хотя Минхо- знал, как легко к Чонину приходили кошмары о подобном. Он все еще не был уверен, что в них не было Минхо, что они не были о том, как Минхо забивает человека до смерти. Чонин мог, думал Минхо, сказать все, что, как он думает, он должен, чтобы не заставить его волноваться об этом. — Я думал, что могли, — сказал Минхо, снова вглядываясь в лицо Чонина в поисках знаков, что Чонин может как-то- скрывать правду. — Прошлой ночью ты был- расстроен, поэтому мы так долго спарринговали. Чтобы ты мог уснуть. Чонин посмотрел на него в ответ. Его лицо было по-странному серьезно, и Минхо так редко видел на нем что-то подобное. Когда его лицо так застывало, улыбка пропадала, было пугающе видеть, насколько взрослым он выглядел, становилось ясно, что Чонин и правда вырос. Минхо никак не мог знать, когда впервые увидел пятнадцатилетнего Чонина с брекетами и наивностью, каким красивым он вырастет. — Нет, хён, — голос Чонина звучал так, будто он готовит себя к чему-то. — Мы так долго спарринговали прошлой ночью, потому что ты выглядел так, будто готов из кожи вон вылезти, и я хотел помочь тебе уснуть. Он сказал это так просто, так, словно это был обычный факт, правда. Минхо- вздрогнул, не в силах удержаться. Это было правдой, именно поэтому Чонин попросил его о спарринге прошлой ночью? Он снова прокрутил прошлую ночь в мыслях и осознал- скорее всего, это было правдой. То, как Чонин выбрал слова для своей просьбы, то, как он продолжал так долго, даже когда Минхо уже понял, что он измотан, он поднимался на ноги снова и снова. Боже, думал Минхо, не уверенный, был ли он впечатлен, злился ли или просто устал. Блять, он манипулировал мной. И это так хорошо, слишком хорошо сработало, потому что Минхо так сильно хотел сделать все, что мог, для Чонина, а вместо этого Чонин помог ему, попытался сделать для Минхо все, что было в его силах. Он не заслуживал этого. Он не заслуживал этого. — Что насчет тебя? — спросил Чонин, до странного настойчиво. — Тебе снились кошмары? Минхо покачал головой. Ему не нужно было спать, чтобы видеть кошмары. Но как минимум, он не страдал всю ночь, видя их, и от этого он так устало дрожал теперь. Он не был уверен, что смог бы сидеть вот так, здесь, с Чонином, так нормально, как только мог, если бы прошлой ночью видел эту ужасную картину перед глазами: залитое кровью лицо Чонина, его глаза, остекленевшие и пустые- — Хён? — услышал он, и мгновение спустя к его шрамированной щеке прикоснулись кончиками пальцев. Он отдернулся, сердце колотилось в груди, и увидел, как Чонин перегибается через стол, и пальцы его руки изогнуты так, будто он пытался обнять щеку Минхо. Минхо смотрел на него в упор, чувствуя желание закричать, смотрел на лицо Чонина, теперь такое близкое к нему, и на то, как его рука зависла в воздухе на долгие несколько секунд. — Прости меня, — тихо сказал Чонин, после того, как эти несколько секунд растянулись слишком надолго, откидываясь на спинку стула и роняя руку на стол. Он нервничал, смотрел на Минхо широко раскрытыми глазами, почти умоляюще. — Я просто- ты выглядел так, будто тебе нужно было- утешение. Утешение. Нет, Минхо нуждался не в этом. Что бы он сделал, если бы Чонин коснулся его так, как того хотел? Он едва ли мог вообразить это, хотя помнил, в мучительных подробностях, то, каково было чувствовать кончик пальца Чонина, касавшийся его кожи, когда он был пьян, шероховатость его сухой ладони на щеке Минхо. Это было выжжено в его мозгу — воспоминание, от которого он не смог бы избавиться, неважно, как сильно хотел бы этого. Ему было бы больно, если бы Чонин коснулся его. Ему было больнее не ощущать этих прикосновений. Какое из этих двух зол было меньшим? Был ли вообще ответ на этот вопрос? — Прости меня, — повторил Чонин. В его голосе теперь слышалось отчаяние, словно он думал, что Минхо может злиться. Минхо не злился. Минхо просто- устал. — Малыш, — сказал он. — Не нужно просить прощения, — это он должен был извиняться. За то, что Чонину пришлось это сделать, за то, что он так навязал себя ему. Это не было работой Чонина — помогать Минхо — и он никогда не должен был беспокоиться об этом, но он беспокоился, все время. Чонин был не виноват, что Минхо, разбитый и слабый везде, где это было важно, был вынужден напоминать себе, что Чонин ничего не имел в виду под этим. Что Чонин сделал бы то же самое для кого угодно, помог бы так любому в его маленькой семье. Чонин был не виноват, что Минхо любил его. Он поднялся на ноги, теперь стараясь убедиться, что стул не скрипнет по полу. Чонин сделал оборванное короткое движение, словно желая схватить Минхо за запястье или за руку, но застыл, поднимая на него взгляд. — Хён, — сказал он, — тебе не нужно уходить, хотя бы доешь со мной? — Нет, — произнес Минхо. Останься он здесь, он сделал бы что-то- за что его невозможно было бы простить. Он не смог бы объясниться, если бы просто расплакался здесь. Он торопливо собрал бумаги в руки. — Мне нужно поговорить кое о чем с твоим хёном, вот и все. Он почти оказался у двери, когда Чонин позвал его крошечным голосом: — Хён, подожди. Минхо подчинился, резко замер, прежде чем обернуться и посмотреть на Чонина. Как он мог ему отказать? Это было так стыдно, хоть и было лишь в его голове, как он был совершенно не способен отказать Чонину. Чонин повернулся на своем стуле и смотрел на него все с тем же расстроенным выражением лица, почти подсознательно дуя губы. — Ты правда не злишься, да? — спросил он. Минхо почувствовал это — как его маска немного трескается. — Я не злюсь, — ответил он; дал Чонину хотя бы этот кусочек правды. Внутри него, глубоко внутри, была часть, которая не хотела отпугнуть Чонина настолько, что он перестал бы так нежно его касаться. Даже если это было бы лучшим решением, он просто не мог заставить себя сделать это. Одна только мысль о том, чтобы не чувствовать мягкие касания кончиков пальцев Чонина, исцеляющие и легкие, как бабочки, заставляла особую тревогу царапать горло Минхо. — Я не злюсь, — повторил он, когда Чонин все еще выглядел неуверенным. — Не беспокойся об этом, малыш. Не дай Хёнджину украсть твои панкейки, хорошо? Я приготовил их для тебя. Мгновение спустя Чонин улыбнулся, слабо, осторожно. — Я правда не смогу съесть столько панкейков, хён, — сказал он. — Можно мне тогда поделиться ими с Феликсом-хёном? — Нет, — отрезал Минхо. Чонин засмеялся, чего Минхо и хотелось. Чонин знал, всегда знал, когда Минхо шутит, когда его твердый тон — это лишь прикрытие для юмора, и Минхо не знал, как Чонин это понимает, когда другим это не удавалось. Он знал, когда Минхо был серьезен, и когда не был, и это ощущалось так словно его видят — мучительное ощущение. Я люблю тебя, подумал он — сила этой мысли одновременно была шокирующей и нет, потому что она не была новой, эта проникающая до самых костей любовь, но всякий раз, когда он думал об этом, она каким-то образом становилась сильнее, и это удивляло его. Кто знал, что она могла стать еще глубже? Блять, я так сильно люблю тебя. Слова, которые он не мог сказать, слова, которые он не собирался произносить никогда. И вместо того, чтобы сказать, он вышел из квартиры, закрывая за собой дверь с щелчком, и не позволил себе больше думать о Чонине. —— Было поздно, когда в дверь Джисона раздался стук. Он вскинул голову, бросая взгляд на часы на прикроватном столике, думая: Чан-хён? Но было уже за полночь, и, отправив Джисона патрулировать с Чанбином на большую часть дня, Чан сказал ему отдыхать всю оставшуюся ночь. Он бы не стал беспокоить его. В такое время ночи только один человек мог прийти и постучать в дверь Джисона. Что значило- Джисон откатил компьютерное кресло назад и, немного путаясь ногами в длинных пижамных штанах, пошел к двери. И, как он и ожидал, за дверью на него смотрел Хёнджина. В отличие от последнего раза, он не выглядел нервным или неуверенным в себе. Он просто выглядел- немного опустошенным, с ног до головы одетый в черное: черные джинсы, черное худи, черная сумка, туго прижатая ремнем к телу, и черные кроссовки, в которых, Джисон по опыту знал, он мог двигаться совершенно беззвучно. Джисон смотрел на него, чувствуя, как сердце проваливается, а в животе все сжимается. Он не спросил, чего хотел Хёнджин. Ему не нужно было. Прошло столько времени с последнего раза, когда Хёнджин приходил к нему за этим — наверное, уже полгода, может быть даже дольше. В глубине души Джисон надеялся, что все закончилось. Не для него, не для его собственного спокойствия, но для Хёнджина. Это было наивностью, но Джисон в какой-то момент подумал: сколько еще их может быть, а потом все прекратилось, и когда Хёнджин не пришел к нему поздно ночью с этим взглядом, Джисон стал надеяться, что, может быть, все кончено. Конечно, это было не так. И снова эта мысль: сколько еще их может быть? Иногда Джисон чувствовал, что не может даже вынести того, чтобы представить это, но у Хёнджина в этом деле не было выбора, и Джисон заставил себя выносить это тоже. Он не сказал, как был измотан, физически и эмоционально. Он не сказал Хёнджину, что это должно подождать до завтра. Вместо этого он тихо сказал: — Дай мне переодеться. Хёнджин кивнул. Он был терпеливым в такие моменты, но Джисон пытался справиться настолько быстро, насколько мог. Он закрыл дверь, не запирая ее, не желая снова показываться полуобнаженным перед Хёнджином, и быстро натянул джинсы и темно-синюю толстовку на пижамную футболку. Потом — свои самые старые ботинки, застегивающиеся сбоку и не нуждавшиеся в шнуровке. Он схватил ключи от машины, которые Чан дал ему, более новые, чем те, которые были у Чана и Чанбина. Хёнджин отошел, как только он снова открыл дверь, чтобы выпустить его, достаточно далеко, чтобы Джисон не смог почувствовать тепло его тела, пока запирал дверь в свою спальню. На лестнице было пусто; их шаги раздавались эхом. Хёнджин все еще не сказал ему ни слова, но он никогда не говорил с ним, только не в такие ночи. Он вел, а Джисон следовал за ним, глядя на его красную макушку, пока не закрытую. Джисон думал о том, чтобы спросить, куда они идут, но ему не нужно было это знать. Он отвез бы Хёнджина, куда бы он ни попросил. Снаружи, на парковке за их зданием, свет над задней дверью включился, как только они вышли, заливая площадку светом. Джисон бросил взгляд за спину на камеру над дверью, а потом — на окна офиса Чана, где горел свет, но Хёнджин все это проигнорировал и просто направился к машине. Он стоял, с ожиданием глядя на Джисона, пока он не открыл двери, а потом забрался на переднее пассажирское сиденье. Джисон сел на водительское. Закрытые двери машины словно создали между ними вакуум звука; тишина теперь была гораздо более ощутима. Он завел двигатель так быстро, как только мог, благодарный за его гул — что-то, на чем его мозг мог сконцентрироваться. Он ожидал, что кто-нибудь выйдет из задней двери и спросит, что они делают, куда они едут, но никто не вышел. Никто никогда не выходил. Так что он плавно выехал с парковки в аллею и спросил: — Куда? — Налево, — ответил Хёнджин. Обычно в машинах Хёнджин обмякал. Или, по крайней мере, так было по наблюдениям Джисона, когда он был в одной машине с ним в тех поездках, у которых была не такая цель, как сейчас. Он никогда не расслаблялся в этих поездках. Нет, Хёнджин сидел на пассажирском сиденьи твердо и прямо, словно в его позвоночник вставили металлический прут. Его голос был очень тихим, когда он давал Джисону указания, сверяясь с небольшим кусочком бумаги в своих руках, но глаза его, когда он выглядывал из окна, были внимательными, сфокусированными. Джисон бросал на него взгляды, когда мог отвести глаза от дороги, и находил в его глазах это выражение, теперь такое знакомое ему. Что-то, похожее на жажду крови, но не такую, которая поглощала Минхо, когда он был в таком настроении — куда более пустое, чем это. Джисон хотел, чтобы он мог помочь — он полагал, что это и делал. Помогал. Делая то, что он делал, отвозя Хёнджина, при необходимости выступая подмогой. Но он хотел помочь с тем, что было внутри. Со штормом за взглядом Хёнджина, с тяжестью, что он нес. Но он не мог. Поэтому он вел машину. Указания Хёнджина привели их почти что на другой конец города, в район, где высокие квартирные комплексы сменились небольшими зданиями. Более старыми, но не менее дорогими, судя по количеству традиционных построек, которые они проехали, пока двигались по маленьким, более узким улицам. По опыту Джисона, мужчины, на которых охотился Хёнджин, жили в двух типах мест: либо в таких домах, как эти, более старых или новых, но всегда изолированных и приватных, либо в высоких квартирных комплексах, на высоких этажах. Эти работы всегда были немного сложнее. — Тормози здесь, — вдруг сказал Хёнджин. Джисон остановился, отъехал в сторону, надеясь на то, что они не видны на камерах. Это было неважно, потому что номерной знак на их машине был ненастоящим, но он предпочитал оставлять так мало следов, как только возможно. Рядом с ним Хёнджин отстегнул ремень безопасности и натянул на голову капюшон, проверяя в боковое зеркало, чтобы яркий алый цвет оказался полностью закрыт. Джисон заглушил двигатель, и пространство между ними снова погрузилось в полную тишину. — Тебе нужно, чтобы я пошел с тобой? — спросил он. Он всегда спрашивал, неважно, каким было задание. Иногда он спрашивал это даже тогда, когда Хёнджин просто ходил в магазин за попкорном. Особенно в такие моменты ответы Хёнджина всегда были резкими; Хёнджин давно научился мастерству тонко срезать кожу словами. Но на таких заданиях, которые Джисон называл поездками мести, Хёнджин никогда не вел себя так. Он воспринимал вопрос всерьез. Он воспринял его всерьез и сейчас. — Нет, — произнес он. — Он живет один. Джисон кивнул. Он смотрел, как Хёнджин открывает дверь и выскальзывает в ночь. Здесь были фонари, но свет их был слабым: они были старыми, чтобы сочетаться с обустройством района, и Хёнджин вскоре исчез в темных промежутках между ними. Джисон не до конца понимал, как он это делал, как ему удавалось становится вот таким невидимым. Когда он был таким высоким, таким красивым. Джисон наполовину открыл окно, впуская в машину холодный ночной воздух. Прошла всего неделя с того, как они были в клубе, но погода стала холоднее; осень брала свое. Эта смена сезонов всегда казалась- шокирующей, и он был рад, что надел свитер, хотя коротко думал о том, чтобы снять куртку, но не хотел оказаться запутавшимся в рукавах, если понадобится Хёнджину. Он был рад, что сейчас не глубокая зима. Он всегда опускал окно, чтобы услышать, если Хёнджин позовет его. Иногда он звал: тихо, по имени в темную ночь, и Джисон выходил и помогал ему с телом, относил подальше от дома, чтобы избавиться от него. Это было редко, но это случалось. Обычно Джисон просто ждал в тишине. Нет, Хёнджин обычно оставлял тела в их домах гнить, чтобы в какой-то момент их нашла какая-нибудь несчастная душа. В те случаи, когда он отвечал “да” на вопрос Джисона, было невозможно просто перерезать горло и уйти, или тело было бы найдено слишком быстро. Обычно в таких случаях его цель жила на высоких этажах. Забраться в такие места всегда было слишком сложно. Джисон никогда- ему никогда это не объясняли: цель этих небольших вылазок, на которые просил отвезти его Хёнджин. Но с самого начала он подозревал, и это ощущалось гораздо больше, чем знание. Он был настолько уверен в этом, насколько мог быть без твердого объяснения. В первый раз он был в чистейшем недоумении, но ему было- приятно, за неимением лучшего слова, что Хёнджин говорил с ним, даже для того, чтобы просто попросить об услуге. А потом они садились в эту машину, и Хёнджин был тихим и угрюмым так, как было непохоже на его обычное раздражение по отношению к Джисону. Он сказал Джисону припарковаться и ждать, а потом надел капюшон и выбрался из машины. Джисону хотелось сказать какую-нибудь колкость, пошутить про то, что Хёнджин делает что-то незаконное и втягивает его в неприятности, но он сдержался. Не то чтобы это рассмешило бы Хёнджина, и что-то в той ночи, в ее воздухе- это было словно одеяло, накрывающее огонь. Джисон чувствовал, как задыхался, неуверенный и немного напуганный. После этого, когда Хёнджин вернулся и тихо попросил Джисона отвезти его домой, в нем было что-то необычное, в его взгляде, в том, как он держался, и Джисон понял, в ужасе осознал, что это было. Он съехал с тротуара и развернул машину, глядя на небольшой дом в зеркало заднего вида, и его настигла ужасная, пугающая мысль о том, что один из мужчин, которые трогали Хёнджина, жил в этом доме. Это был очень- обыкновенный дом. Это, как обнаруживал Джисон, происходило из раза в раз. И снова и снова он продолжал спрашивать, нужно ли Хёнджину, чтобы Джисон пошел с ним, и Хёнджин говорил ему “нет”. До одной ночи, когда он сказал ему “да, пожалуйста”. Тогда- тоже была осень, но более поздняя, более холодная. Хёнджин отвел Джисона в аллею рядом с возвышавшейся башни квартирного комплекса, и Джисон спросил: — Как мы войдем? — Никак, — ответил Хёнджин, прижимаясь спиной к стене здания и скрещивая руки на груди. — Нам нужно дождаться, пока он выйдет. И они ждали. Для Джисона не было непривычным ждать на заданиях, особенно когда он выжидал цель. Но он никогда не чувствовал себя так. Он чувствовал себя- парящим, но в худшем смысле этого слова. Он словно был вне своего тела, его ладони были влажными, а сердце бешено колотилось. Ему никогда не приходилось смотреть им в лицо. Всякий раз Хёнджин выходил из машины и шел в здание, чтобы столкнуться со своими монстрами лицом к лицу, в одиночестве, оставлял Джисона в машине, и ему не приходилось смотреть. Не приходилось знать. Мужчины, когда Джисон думал о них, не выглядели никак — они были смазанным пятном тел и лиц, размытые и бестелесные. Но сейчас он увидит одного из них. Он коснется одного из них, и от одной этой мысли горло начинало гореть от тошноты. Время шло. Люди проходили мимо их аллеи, шли в банк неподалеку или в продуктовый магазин, а они стояли в тени, скрытые от камер видеонаблюдения. Солнце село, оставило их в ранней темноте, и они продолжали ждать. Джисон задавался вопросом, что они будут делать, если мужчина не выйдет. Будто почувствовав его волнение, Хёнджин тихо сказал: — Он курит, — его взгляд указательно скользнул на группу людей чуть вдалеке от них, где под деревом стояли скамейки. Джисон не высказал свою мысль о том, что их цель могут не волновать правила о курении вне здания. Потому что неважно было, если бы он не вышел — они просто ждали бы здесь, вернулись бы, если понадобилось бы. Хёнджин не говорил больше, пока не произнес: — Вот он, — это прозвучало еще тише, чем раньше. Джисон повернулся. Мужчина чуть старше сорока вышел из раздвигающихся дверей квартирного комплекса и направился прямо к ним по тротуару. В нем не было ничего примечательного. Джисон не обратил бы на него внимания, если бы увидел его на улице. Тогда он был благодарен за поздний сезон, за раннюю темноту, когда выскользнул из аллеи и обхватил шею мужчины рукой. Он утащил его, задыхающегося, в тень. Мужчина вырывался, мог даже закричать, но Джисон развернул его и ударил в лицо, чтобы заставить замолчать, настолько сильно, что раздался хруст ломаемого носа. Кровь Джисона забурлила в жилах, и он почувствовал, как в нем разгорается жестокость, которую он никогда, никогда не испытывал раньше. Мужчина повалился на бетонную землю, и было безумно сложно не забраться на него и не продолжить бить его, снова и снова, как это уже несколько раз делал на его глазах Минхо. Пока это невзрачное лицо не станет неузнаваемым. Джисону хотелось уничтожить его, разорвать на части. Но он ничего подобного не сделал. Как бы это ни казалось невозможным, он заставил себя отойти назад. Это было не его дело. Это было не для него. — Я- я- вы можете взять мой кошелек, — проговорил мужчина сквозь кровь, лившуюся из носа в рот. Джисон проигнорировал его. Тогда Хёнджин вышел из тени, стягивая с лица капюшон и позволяя слабому свету осветить его лицо. И Джисон видел, как долгие несколько мгновений спустя этот мужчина узнал Хёнджина. Он видел это: зарождающееся осознание того, кто находился перед ним, страх в его глазах. Хорошо, подумал Джисон, наполненный такой ненавистью, какая только могла быть в человеке. Он не ненавидел так сильно даже своего отчима, как ненавидел сейчас этого мужчину, лежащего на земле перед ним. Ты заслуживаешь бояться даже сильнее. — Ты, — прошептал мужчина, глядя на Хёнджина снизу вверх. — Да, — сказал Хёнджин, держа руку в кармане. — Я, — а после он склонился вперед и перерезал мужчине горло. Следующие несколько минут были- долгими, но не в обычном смысле этого слова. Время словно остановилось. Хёнджин никогда не задевал больших артерий, это было слишком грязно — и, может быть, как иногда думал Джисон, слишком быстро. Он пронзал им горло так, чтобы они умирали, утопая в собственной крови. И мужчина медленно умирал; его тело лежало между Хёнджином и Джисоном, словно подношение. Хёнджин стоял напротив Джисона, наблюдая, как жизнь медленно покидает мужчину без какого-либо выражения на лице. Он смотрел на него так пассивно, словно для него это ничего не значило — но Джисон знал обратное, Джисон видел, как прямо перед тем, как нож вонзился в кожу и мышцы шеи мужчины, рука Хёнджина дрожала. И пока Хёнджин наблюдал, как кровь лениво вытекает на бетон, Джисон- Джисон не отвел своего взгляда от него. Мужчины, давившегося кровью на земле, могло бы здесь и не быть, важно было лишь то, что он значил в этот момент. Чем был этот момент. Неопределенное время спустя Хёнджин коротко взглянул на Джисона. Он посмотрел на него через этот почти-труп мужчины, который изнасиловал его, все еще держа в руке нож, с которого текла кровь. И Джисон не мог дышать. Он чувствовал себя- обнаженным, открытым, и, наверное, Хёнджин чувствовал себя точно так же. Потому что Хёнджин знал, о чем думал Джисон, знал — хотя никогда не объяснял, — что Джисону было известно, что с ним сделал этот мужчина. Хёнджин и без того был таким закрытым, но это- как можно было ожидать, что он покажет это кому-то еще, позволит другому человеку стоять рядом с ним и смотреть на мужчину, зная, что он сделал с ним? И все равно, Хёнджин сделал это, он делал это сейчас. Он смотрел в глаза Джисону, встречался с ним взглядом, несмотря на все, что Джисон знал в этот момент, на все, что, Хёнджин знал, он думал. Джисону- дали что-то такое, в этот момент, когда они смотрели друг на друга, и время не двигалось, чего он не мог оценить до конца. А потом Хёнджин опустил взгляд, тяжело прикрыв глаза ресницами. И это мгновение закончилось. Даже сейчас он понятия не имел, почему Хёнджин просил его ездить с ним, почему включал Джисона в это. Тогда ему хотелось спросить, но он боялся, потому что от этого Хёнджин мог- перестать. И какая-то его часть до глубины души боялась ответа, боялась, что услышит что-то вроде ты не настолько для меня важен, чтобы я прятал это от тебя. Но этот взгляд, этот взгляд- Джисон не был уверен, почему Хёнджин выбрал его, но это было- чем-то. Чем-то, не связанным с тем, что Джисон недостаточно важен, чтобы Хёнджин беспокоился. Потому что Хёнджин выбрал его. Джисон предполагал в первые несколько раз, что это было долгой традиции. До того момента, как Чан расспросил его об этом, серьезно и твердо, и Джисон осознал, что эти поездки мести были чем-то новым. Что Хёнджин начал делать это только после того, как Джисон присоединился к ним, и только Джисона он просил присоединиться к нему. В этих мгновениях было доверие — в этом мгновении было доверие. Но это казалось частью головоломки, которую Джисон не видел целиком и не мог собрать. Джисон помог избавиться от того тела; это был первый раз, когда он отнес кого-то к реке для Хёнджина. Он молча отвез Хёнджина домой, убедился, что он в порядке добрался до квартиры, а потом он пошел в свою спальню, в свою уборную и проблевался. Он сидел перед туалетом, чувствуя холод напольной плитки, проникающий через ткань джинсов, запах рвоты наполнял крошечное пространство, и дрожал. Он не мог выбросить лица того мужчины из головы, и всякий раз, когда он думал об этом, не мог и Хёнджин — таким он его знал — и он снова потянулся к унитазу. Это был не первый раз. Он полагал теперь, сидя в машине в ожидании, пока вернется Хёнджин, что он не станет последним. —— Чан устало ввел пароль от двери в квартиру, широко зевая и даже не заботясь тем, чтобы прикрыть рот рукой. Единственным, кто мог бы увидеть его, был Сынмин с его камерами, и если ему хотелось посмотреть, как Чан зевает в такой поздний час — удачи ему. Он не собирался позволять себе засиживаться так допоздна, но он работал, и, по привычке, совершенно потерял счет времени. Он пытался отучить себя от этого много раз за прошлые годы, но, казалось, эта идея была обречена на провал. Сейчас было настолько поздно, что он ожидал оказаться в тихой квартире, где свет выходил бы только из-под двери Хёнджина, так что он был удивлен, когда вошел и увидел свет в гостиной и Феликса, стоящего посреди нее. Феликс взглянул на него, когда он прошел в дверь, и немного обмяк. На нем были шорты и та же футболка, которую он носил в тот день, когда Хёнджин устроил небольшую демонстрацию его талии. Его волосы немного топорщились сбоку, словно он вылез из постели и пришел в гостиную, и от него исходило недоумение. По правде говоря, он не выглядел полностью бодрым, и Чана отвлекло бы то, насколько он милый, если бы он так не беспокоился. — Феликс, — нежно проговорил он, проходя в комнату. — Ты в порядке, что-то случилось? — Хён, — сказал Феликс. Он всегда звучал так, когда просыпался, так медленно и низко? — Я не могу найти Хёнджина? Я проснулся, и его не было в квартире? Чан почти открыл рот, чтобы сказать что-то удивленное, но потом подумал, а. Вместо этого он улыбнулся Феликсу, так успокаивающе, как только мог. — Не волнуйся, — сказал он. Он подошел ближе, похлопал Феликса по плечу — это сразу же оказалось ошибкой. Даже сквозь футболку Феликс был теплым ото сна. — С ним все в порядке. Почему бы тебе не пойти обратно в постель? Он скоро вернется. Феликс удивленно, прищуренно посмотрел на него. Улыбка Чана стала немного более искренней. — Он вышел? — спросил он. — М-м, — ответил Чан. По крайней мере, он так предполагал, потому что не заходил на третий этаж, а Хёнджин маловероятно оказался бы в мастерской Сынмина. Нет, Чан хорошо знал, где он находится — или, по крайней мере, что он делает, даже не зная, где именно. — Я уверен, он скоро вернется, тебе не о чем беспокоиться. Он взял себя в руки и снова положил ладонь на плечо Феликса, чтобы нежно повернуть его. Феликс подчинился, позволяя Чану отвести себя в коридор. Чану так отчаянно хотелось обернуть руку вокруг его плеч, и он знал, что не может, и это желание раздражало его почти достаточно, чтобы отвлечь от ощущения худых костей плеч Феликса под его ладонью. Когда они вошли в открытую дверь хёнджиновой спальни, Чан не позволил взгляду упасть в угол, где стояли мольберты, и сфокусировал его на Феликсе, обернувшемся, чтобы посмотреть на него. Их лица оказались слишком близко, и Чан ожидал, что Феликс отступит, но тот просто устало моргнул. — С ним правда все хорошо? — спросил он. Чан почувствовал, как внутри него что-то тает. Он убрал торчащую прядку волос за ухо Феликса не успев даже осознать движение своей руки, и лишь потому что не хотел напугать Феликса отдернув ее, он не стал этого делать. Вместо этого он медленно ее отпустил, мысленно ругая себя. Феликс смотрел на него этими прекрасными темными глазами, и Чан не мог понять, стали ли они шире или нет. — С ним все хорошо, — пробормотал Чан. — Почему бы тебе не лечь спать, Ликс? Я отругаю его утром за то, что он заставил тебя волноваться, как насчет этого? Феликс улыбнулся; уголки его глаз поморщились. — Все в порядке, хён, — сказал он. — Я и сам могу его отругать. Чан засмеялся и отошел назад, убирая руку с плеча Феликса. Он не осознавал, что все еще держался за него. Он использовал эту руку, чтобы указать на незастеленную кровать. — Я в этом уверен, — ответил он. Он минуту смотрел, как Феликс забирается обратно в постель, собирает вокруг себя одеяла и садится, как волосы спадают ему на лицо. Вид его, сидящего вот так в кровати Хёнджина, почему-то не заставил его мысли уйти в сторону, как он того ожидал, — возможно, потому что кровать принадлежала Хёнджину, а не ему. — Феликс, — мягко сказал он. — Ты будешь в порядке один? Феликс взглянул на него, резко подняв голову и перестав собирать одеяло. Мгновение он молчал, просто глядя на Чана, но потом улыбнулся и сказал: — Да, все будет хорошо, хён. — Хорошо, — сказал Чан. — Спокойной ночи, Феликс. Только тогда, когда он оказался в коридоре, ведущим в мастерскую Сынмина, он осознал, что только что спросил, как Феликс, скорее всего, воспринял это — не как вопрос из беспокойства после того, что случилось с ним вчера, а как предложение остаться с ним. Ему хотелось удариться головой о бетонную стену и заработать сотрясение мозга. Всякий раз, когда он пытался придерживаться границ, не дать тому, что он чувствовал, стать очевидным, все это, каким-то образом летело к черту. Он ненавидел мысль о том, что Феликс знал. Ненавидел мысль о том, что он может давить на него, как бы сильно он того не желал. Он должен был быть лучше. Но это было работой для другого дня. Он остановился на втором этаже и постучал в дверь Джисона. Этим он, скорее всего, разбудил Минхо, так что он сделал пару шагов взад-вперед, пока ждал, так что если Минхо не спал, то он понял бы, что это просто он. Ответа не было, и когда он попробовал повернуть ручку, она не поддалась, что значило либо то, что Джисон спал, либо то, что его вовсе не было дома. Чан знал, что из этого было сейчас. Когда он вошел в мастерскую Сынмина, там, напротив, горел весь свет и играла музыка, достаточно тихо, чтобы ее не было слышно за дверью из коридора, но немного громче, чем Чан ожидал бы услышать в этот утренний час. Сынмин не стал даже отворачиваться от своих мониторов, просто сказал: — Привет, хён, ты снова допоздна. Чан не стал ходить вокруг да около. — Ты знаешь, где Хёнджин? Теперь Сынмин повернулся к нему. Было очень сложно читать Сынмина, когда он не хотел, чтобы его читали, и через все помещение сделать это было невозможно. — Его нет в комнате? — спросил он. Чан покачал головой; глупый вопрос, иначе он не спрашивал, где Хёнджин. — Тогда нет, — сказал Сынмин. — Я не знаю. Я только что проснулся. Это было правдой, и это было удобно, подумал Чан. В отличие от Чанбина, или Джисона, или от многих остальных, по правде говоря, он знал, что Сынмин не сдерживался нормами морали в вопросах лжи, просто предпочитал не делать этого, если было возможно. Но он мог лгать, если чувствовал, что это необходимо, и эта ситуация была как раз той, где он мог солгать. — Хм-м, — протянул Чан. Он мог спросить что-нибудь еще, он знал. Никаких идей? или Разве не ты дал ему адрес? потому что, конечно, где бы Хёнджин ни был сейчас, Сынмин мог дать ему адрес. Никто другой не знал, как его достать. Но честно, Чан не мог злиться на это. Он не хотел злиться. Ему просто не нравилось вот так оставаться в стороне. — Тогда спокойной ночи, — сказал он Сынмину, который кивнул ему в ответ. Чан не думал, что ему показалось, как облегченно обмякли его плечи теперь, когда он понял, что Чан явно не собирается больше допрашивать его об этом. Но Чан пожалел его и вместо этого тихо закрыл за собой дверь и стал подниматься в квартиру, где он собирался сидеть за кухонным столом и ждать, пока Хёнджин вернется, как он делал всегда, когда он исчезал где-то с Джисоном посреди ночи. Таких ночей давно уже не случалось, вот и все. —— Хёнджин спрыгнул из окна второго этажа и беззвучно приземлился на траву. Только тогда он стянул с рук перчатки, липкие от крови, и сунул их в прошитый карман на сумке. Ему удавалось сделать так, чтобы кровь не попадала на одежду, но невозможно было не испачкать в ней руки; неприятное последствие того, чтобы перерезать кому-то горло. В ранние дни он не утруждал себя перчатками и даже сейчас не беспокоился о том, чтобы не оставлять отпечатков. Это была чистая брезгливость. Ночь была тиха и неподвижна. В своей голове он все еще слышал как его жертва испуганно ахнула, как кровь заполнила ее горло. Он смотрел, пока грудь не перестала двигаться, а глаза не остекленели и не лишились жизни. Как старше они выглядели, когда жизнь покидала их, и их тела обмякали и пустели. Сынмин не позаботился о том, чтобы написать имя рядом с адресом. Однажды он сделал это и из выражения лица Хёнджина понял, что больше так делать не нужно. Как странно, не знать имени мужчины, который- Как подходяще, исправил себя он, не знать имени человека, которого он только что убил. Машина ждала его на тротуаре; Джисон сидел на водительском с опущенным окном. Он не заметил Хёнджина в тенях зданий, хотя Хёнджин без тени сомнения знал, что будь это кто-то другой, Джисон сразу же увидел бы их. Только к Хёнджину он, казалось- привык. Это дало Хёнджину мгновение, чтобы взглянуть на него, на то, как он сидел в пристальном ожидании, уложив локоть на окно. Он вышел из тени и направился к машине. Джисон посмотрел на него и улыбнулся, и это было видно даже в довольно плохом освещении этого места. Хёнджин проскользнул на пассажирское, отчего Джисон посмотрел на него лишнее мгновение, но он проигнорировал это и закрыл за собой дверь так тихо, как это было возможно. В конце концов, Джисон решил не говорить ничего и просто съехал с тротуара и выехал с улицы. Только тогда Хёнджин стянул капюшон, Джисон снова взглянул на него и тихо спросил: — Никаких проблем? Хёнджин покачал головой. Никаких проблем; ничего, с чем Джисону нужно было бы разобраться, по крайней мере. То, что мужчина жил один, значило, что никто не потеряет его, пока его отсутствие на работе не станет заметно, что не обязательно случится завтра. Никто даже не видел Хёнджина. Эта работа была выполнена так чисто, как только можно было. Джисон кивнул и обратил внимание обратно на дорогу. Час был еще более поздним, и улицы в этой части города были практически пусты. — Хорошо, — сказал Джисон. — Ты был быстрее, чем я думал. Хёнджин откашлялся; после убийств слова всегда приходили к нему медленно. — Я профессионал, — ответил он. Джисон засмеялся, очень тихо, очень мягко, совершенно непохоже на его обычный смех. Он был таким, когда отвозил Хёнджина в эти поездки: готовый поговорить, если Хёнджин того хотел, готовый молчать, если Хёнджин не мог этого терпеть. Иногда он не мог. Иногда воспоминаний становилось слишком много, настолько, что даже вида крови, истекающей из тела, было недостаточно, чтобы утешить плачущего ребенка внутри него. Хёнджин подтянул колено к груди и обнял его, опираясь спиной о закрытую дверь и рассматривая профиль Джисона в пролетающих мимо фонарях. Если Джисон заметил, что он изучает его, то не подал виду. Его лицо было неподвижно, взгляд сфокусирован на дороге. Он был таким красивым вот так, когда был серьезен, когда концентрировался на чем-то. Когда он выглядел так, вокруг него была такая атмосфера компетентности, что Хёнджину хотелось передать все свое существо в его руки, чтобы он сохранил его в безопасности, но даже это приводило его в ужас. Мягко, в гудящую тишину, Джисон сказал: — Тебе стоит пристегнуться. Хёнджин обмяк в углу сильнее вместо того, чтобы послушаться. — Собираешься разбить машину? — спросил он, собирая в себе обычную колкость. Джисон просто улыбнулся и тихо, смешливо выдохнул. — Надеюсь, нет, — сказал он, бросая на Хёнджина короткий взгляд, и у Хёнджина сбилось дыхание при виде того, как его блестели его глаза, и ровной линии его зубов. — Чан-хён был бы в ярости. Машина под ним завибрировала. Хёнджин почувствовал внутри что-то вроде отчаяния. Джисон был таким хорошим, таким добрым, и Хёнджин любил его за это. Он любил Джисона так сильно, что это приводило его в ужас; это наполняло его паническим страхом, который он не мог подавить, как бы ни старался. Он не знал, как справиться с ним, как пережить его. Это казалось- физическим ощущением, занимающим внутри него слишком много места, оно словно сдвигало все его органы в сторону, прижимая их к его телу изнутри. Как мог человек жить с такой эмоцией внутри себя? Как он должен был жить так? Ему понадобилось столько времени просто чтобы осознать, что это вообще такое. — Джисон, — сказал он, очень тихо, настолько, что немного удивительно было, что Джисон услышал и бросил на Хёнджина короткий взгляд, чтобы показать, что он слушает. — Спасибо тебе. Глаза Джисона, снова направленные на дорогу, расширились, и Хёнджин видел, как все его лицо смягчилось. — Конечно, Хёнджин, — сказал он, и его голос был странно- эмоциональным, несмотря на мягкость его лица. И снова он отнял взгляд от дороги, чтобы посмотреть на Хёнджина, и Хёнджин видел, как эта же эмоциональность есть и в темноте его зрачков. Он не знал, что прочитал Джисон в глубине его собственных глаз. Он боялся- там можно было много чего увидеть сейчас. Они подъехали к красному светофору, и Джисон мог бы проехать — улицы были пусты — но он остановился. Теперь, когда он мог, он немного повернулся к Хёнджину, посмотрел на него по-настоящему, и Хёнджин силой заставил себя не сжаться. — Хёнджин, ты знаешь, — Джисон замолк, смочил губы и еще тише продолжил, — я всегда рядом для тебя. Что бы тебе ни понадобилось, — боковым зрением Хёнджин видел, как Джисон сжимает пальцы на руле, но не мог отвести взгляда от его лица, от его глаз, таких наполненных чем-то значимым. — Что бы тебе ни понадобилось, Хёнджин. Что-то в его словах, в его лице, в абсолютной искренности его голоса, ударило Хёнджина словно молнией. Прижатый взглядом Джисона к двери машины, словно бабочка в теневом ящике, Хёнджин не мог убежать. На долгое мгновение он был заперт в этой картине, где внешне все было, а внутри него бушевала буря. Вдруг все встало на свои места, все разбитые кусочки памяти странно ясно встали вместе. От этого у него сбилось дыхание: чудесно, ужасно. На светофоре загорелся зеленый, осветив одну сторону лица Джисона, и Джисон отвернулся от него и продолжил везти их домой, словно ничего не случилось. Словно вся жизнь Хёнджина только что не перевернулась. Свободный от острого, обездвиживающего взгляда Джисона, Хёнджин подтянул к груди другое колено и обмяк, положив лоб на колени и свернувшись в крошечный комочек на сиденьи. Он не был идиотом и не был слепым. Он уже знал, что в какой-то степени Джисона- влекло к нему, он хотел его. Многие хотели его, он знал, и ему не приносила никакого удовольствия мысль об этом. Чонин мог бы поддразнить его за это, сказать, что у него эго размером с Испанию, но была огромная разница между тем, чтобы знать, что он горячий, и тем, чтобы знать, что люди- хотят его в этом смысле. Что когда люди смотрят на него, они представляют его в определенных смыслах, в определенных положениях, и он ничего не мог сделать с тем, что они думали о нем. Джисон никогда не смотрел на него так — или таким взглядом, который Хёнджин бы узнавал. Но иногда- иногда он думал, что видел это: твердый вес во взгляде Джисона в мгновения, когда та особенная улыбка, которая предназначалась у него для Хёнджина, слегка меркла, и в такие моменты Хёнджин всегда думал: прямо сейчас, попроси я его, он бы трахнул меня. Потому что Джисон согласился бы. Джисон мог быть гетеросексуален, но парням нравился секс, или так Хёнджин понимал. Для Джисона это было бы- экспериментом: трахнуть красивого парня, попробовать что-то новое, а потом они никогда не будут говорить об этом больше. И Хёнджин не хотел этого по такому множеству причин. Он не хотел быть каким-то табуированным извращением, экзотической интрижкой. Он не хотел бы этого даже если бы не был- влюблен — он теперь знал это — в Джисона. Но это еще сильнее давило это желание. Переспать с Джисоном, а потом прятать окровавленные кусочки своего сердца обратно в холодную пустоту, которая существовала внутри него. Но если Джисон любил его в ответ- Это ничего не меняло, подумал Хёнджин, немного зло. Это нисколько не меняло Хёнджина, то, каким он был сломанным, то, что он не был уверен, что сможет отдать свое тело кому-то снова. И точно не гетеросексуальному парню, который ожидал бы от него лишь одного. Нет, если бы Джисон любил его, это не меняло ничего в этой- ситуации. В реальности всего этого. Все, что это значило: Джисон влюбился в него, хотя ему не нравились парни. Джисону он- так сильно нравился, почему-то, по какой-то причине, настолько, что его сердце проигнорировало то, чего желало его тело. Хёнджин знал, без всяких сомнений, что большая часть этих чувств появилась из-за того, что он был красивым. По-женственному прекрасным, так, чтобы парню, которому нравились девушки, понравился бы и он. Так что, может быть, ему не стоило удивляться что Джисон мог хотеть его для большего, чем одна веселая ночь. У всех были свои исключения. Хёнджин никогда не верил, что это могло случиться. Ему никогда- не хотелось даже надеяться на это. Он поднял голову — машина мягко подпрыгивала на изношенном асфальте — и уставился на Джисона над своими коленями. На мягкость линий его профиля, на его округлые мускулистые руки под его худи. То, как золотой свет фонарей создавал из его волос беспорядочный ореол. Всегда. Что бы тебе ни понадобилось, сказал Джисон, и Хёнджин резко почувствовал себя ужасно. — Я не ненавижу тебя, — прохрипел Хёнджин, и тут же ярко покраснел. Ему тут же захотелось взять слова назад и проглотить их во всей их сырой неприятности, но он не мог. Ему хотелось сказать что-то- приятное, что-то, что было бы близко к тому, как искренне говорил с ним Джисон. Впервые в его гребаной жизни ему хотелось быть добрым к Джисону, сказать ему что-то в ответ, хотя бы в извинение. Потому что — бедный Джисон. Блять, бедный, бедный Джисон. Влюбленный в Хёнджина из всех людей. В Хёнджина, который мог только наносить раны. Глаза Джисона снова расширились. Он не пытался скрыть своего шока. — А? — он издал вопросительный звук, словно не понимал, о чем речь. Хёнджину хотелось открыть окно машины и вывалиться наружу, неважно, двигалась машина или нет. В то же время ему хотелось сказать Джисону бросить эту мысль, и Джисон так бы и сделал, он знал. Но он открыл свой гребаный рот, и, может быть, ему стоит перестать убегать от всякого сложного разговора, особенно, когда он начинал эти разговоры. — Я знаю, что иногда веду себя ужасно, — осторожно сказал Хёнджин. Это было преуменьшением. Он вел себя ужасно почти все время. — И ты мог подумать, что я ненавижу тебя, но это не так, — он ссутулился, скруглил плечи. — Прости меня. Это было правдой. Ему было так жаль. Он всегда знал, что Джисон не заслуживал его острых краев, но если Джисон был влюблен в него, даже если всего пару месяцев — от этого все просто становилось хуже. Жалкая крошечная часть внутри Хёнджина гордилась тем, что он смог сказать это. Он не должен был этим гордиться, он знал, но он гордился. Даже если этого было слишком мало, слишком поздно. Джисон пораженно повернул голову и шокировано взглянул на Хёнджина, но потом, казалось, опомнился и повернулся обратно на дорогу. Хёнджин надеялся, что в приглушенном свете Джисон не мог увидеть его румянец. — Тебе- — начал Джисон, а потом замолк, чтобы тяжело сглотнуть. — Тебе не за что извиняться передо мной, Хёнджин, — сказал он, и голос его был таким же напряженным, как и раньше. Возможно, даже больше. Хёнджин был не уверен, что когда-либо слышал Джисона таким серьезным. — Мне не нравится быть к тебе злым, — сказал Хёнджин, чувствуя, как глаза щиплет от слез. Недостаточно сильно, чтобы заплакать, но достаточно, чтобы почувствовать. Он правда ненавидел это, ненавидел так сильно, ненавидел себя за это. — Так просто получается. Джисон покачал головой. — Я знаю, — сказал он. — Я знаю, Хёнджин, я понимаю. Как в тот раз, когда мы были у клуба, да? Ты беспокоился за меня. Хёнджин немного сильнее вжался в кожаное сиденье. Он не осознавал, что Джисон это понял, и это было таким облегчением. — Да, — прошептал он. Джисон- улыбнулся. На его лице больше не было этой серьезной сконцентрированности, и, как бы это выражение ни шло ему, Хёнджину он больше нравился таким, ярким и улыбающимся, настоящим Джисоном. Таким Джисон и должен был быть, а Хёнджин так редко давал ему для этого поводы. Он стал даже лучше, когда мягко рассмеялся. — Да, — сказал он, низко, все еще так искренне. — Да, я понимаю, Хёнджин. Ты просто- ты. Я никогда бы не стал менять ничего в тебе, — на его лице что-то изменилось, губы изогнулись, а веки опустились, и что-то в этом напомнило Хёнджину ощущение, когда он откусил кусочек от свежего брауни Феликса, все еще мягкого и тающего во рту. — Ничего. Блять, подумал Хёнджин. Он правда любит меня. Правда. Но его слова цепляли Хёнджина, не давали ему покоя. Хёнджин, если бы мог, изменил бы в себе так много. Рычащий голос в его голове, спутанные мысли — если бы он мог сдуть их подальше, словно листья на ветру, он бы сделал это. Иногда он задавался вопросом, знал ли Джисон, каково все в голове Хёнджина. Наверное, нет. Нет, поправил он себя, еще раз глядя на мягкий изгиб джисонова носа, точно нет. Мог бы Хёнджин- попытаться? Он не хотел признаться Джисону раньше, когда знал, что Джисон гетеросексуален, что он не захочет ничего, кроме небольшого веселого перепихона, если вообще захочет. Но зная, что Джисон любит его, что у них могло бы- быть что-то. Они могли бы быть парой. От этой мысли у Хёнджина кружилась голова, ему хотелось плакать — он так сильно этого желал. Он не мог сказать об этом сегодня. И завтра. И даже не в ближайшее время. До того, как Хёнджин откроет эту дверь, ему нужно было быть готовым ко всему, что может оказаться по другую ее сторону. Встретиться лицом к лицу с эмоциональным аспектом этого, со всем этим спутанным беспорядком этого было сложно — с физическим, сейчас, было невозможно. Если бы они сошлись, Джисон бы- захотел от Хёнджина чего-то. Чего-то такого, что Хёнджин не мог дать ему, не разбив себя на части. И Джисон, хороший и добрый, был бы терпеливым какое-то время. Но у всякого терпения был предел. И мысль о том, чтобы наконец сказать Джисону, что он чувствует, и услышать от него, что чувства взаимны, просто чтобы в конце концов потерять его из-за того, что Хёнджин не способен заниматься сексом, не начав рыдать, была- невыносима, как ни посмотри. Хёнджину пришлось бы работать над этим. Ему пришлось бы- читать об этом, много, хотя бог знает, он столько всего читал по этой теме, пытаясь стать лучше. И все стало — он стал — лучше. По крайней мере, лучше, чем раньше. Но ему предстояло пройти долгий путь. Это казалось- невозможным. Мысль о том, чтобы попытаться, чтобы позволить Джисону оказаться между его ног, заставляла его сердце тошнотворно сильно колотиться. Даже зная, что это не происходит сейчас, или в любое ближайшее время, или может быть, вообще, он не мог перестать чувствовать себя так, будто он медленно задыхается, будто воздух в машине вдруг становится слишком тонким. Мотор затих, и Хёнджин так глубоко ушел в свои мысли, что он даже не осознал, что это значило, что они приехали домой. — Хёнджин? — нежно позвал Джисон, и Хёнджин поднял голову с колен. В машине теперь было темно, и он с трудом мог различить черты лица Джисона. — Ты заснул? Хёнджин вытянул ноги, оцепенело ища рукой дверную ручку. — Нет. Джисон вылез из машины с ним, немного морщась, когда он закрыл машину, и она пискнула, как и всегда. Не то чтобы их отругали бы за выходи из дома после комендантского часа. Может быть, он пытался сделать все это незаметно, ради Хёнджина. Верно понимая, что Хёнджин не захочет никому это объяснять. Это Джисон осторожно закрыл за ними заднюю дверь, не издавая ни звука, пока Хёнджин просто поднимался по лестнице. Несмотря на свои крупные ботинки, Джисон двигался очень тихо, и Хёнджин был на середине лестницы на третий этаж, когда осознал, что Джисон все еще позади него. Он часто делал это, после этих- миссий. Провожал Хёнджина до четвертого этажа, чтобы убедиться, что он добрался и все в порядке. Эта- забота, Хёнджин полагал, что это была она, сейчас раздражала его, когда он и без того был так разбит. Он остановился, развернулся и сказал: — Тебе не обязательно подниматься со мной, — и снова, он хотел звучать- нейтрально, но вышло резко. Как только он осознал свой тон, его грубость, он снова порозовел. Он только что извинился за то, что постоянно вел себя как мудак, и вот он — снова ведет себя так же. Но Джисон улыбнулся. Освещение на лестнице было не самым лучшим, но он точно увидел румянец на лице Хёнджина. Хёнджин надеялся, что он воспринял его как смущение, а не что-то другое. — Хорошо, — Джисон все еще улыбался, так широко, что его глаза прикрывались. — Тогда спокойной ночи, Хёнджин. Он не ждал ответа; Хёнджин обычно и не отвечал ему. Сегодня ему хотелось. Но Джисон уже исчез из виду, и Хёнджин вздохнул, медленно и тяжело поднимаясь в квартиру. И когда он вошел, то увидел Чана, ждавшего его за кухонным столом, освещенного лишь желтым светом одной лампы, и на короткое мгновение он почувствовал себя так, будто ему снова шестнадцать и он видит Чана впервые. Шокирующее ощущение нереальности, шага в прошлое. Но Чан обернулся, и он был старше, и кухня перестала быть размытой, стала больше и чище, и Хёнджин снова был здесь. Он ненавидел такие ночи. Когда в нем было слишком- много человека из его прошлого. И недостаточно — из сейчас. — Хён, — вздохнул Хёнджин, снимая обувь и проходя в кухню. Чан слабо, устало улыбнулся, в мирном жесте поднимая руки. — Я здесь не для того, чтобы задавать вопросы, — сказал он. — Я просто хотел убедиться, что вы двое безопасно добрались до дома. — Да, — сказал Хёнджин, проводя рукой по волосам, чтобы убрать тонкие пряди челки с лица. — С нами все хорошо, все прошло- нормально, — он задавался вопросом, как Чан вообще заметил его отсутствие, но Чан ответил за него еще до того, как он успел задать его. Словно он как-то понял, что любопытно Хёнджину, по изгибу его бровей. — Феликс заметил, что тебя нет, — сказал Чан, поднимаясь со стула и кивая подбородком в сторону коридора, прежде чем потянуться. Его спина со звуком хрустнула, и он издал несколько очень старческих звуков, за которые Хёнджин обычно поддразнил бы его, но сегодня у него просто не было на это сил. А потом он осознал его слова. — О, — произнес Хёнджин, и его взгляд тоже обратился в коридор. Феликс. Он, должно быть, проснулся в кровати один и забеспокоился. Хёнджину- было немного стыдно. Он, может быть, должен был что-то сказать, хотя бы просто что он собирается выйти. Но у него находились слова для всего нескольких ситуаций, и он не думал, что сейчас мог сказать хоть что-то. — Я ничего не сказал ему, просто чтобы он не волновался, — мягко сказал Чан. Хёнджин моргнул, а потом понял, чего Чан сейчас не говорит. — Я рассказал Феликсу, — тихо сказал он, отводя взгляд, когда глаза Чана немного расширились, и он еще не успел взять себя в руки. — Не о том, что было сегодня. Но обо- мне. — А, — произнес Чан своим раздражающе нейтральным тоном. Хёнджин натянул рукава толстовки на руки, цепляя ногтями изношенные края. — Я подумал, ему стоит знать. И снова тем же тоном Чан ответил: — Понятно. Хёнджин прищуренно взглянул на него, но лицо Чана было таким же пустым, как и его голос. Это был тот голос, которым Чан говорил о травме Хёнджина, старательно выработанный. Он никогда не хотел слишком ярко реагировать, ни позитивно, ни негативно, он однажды объяснил это. Когда Хёнджин хотел поговорить, Чан хотел просто быть его инструментом. В ранние дни Хёнджин это ценил. Сейчас он ценил абсолютное отсутствие осуждения. Но в такие моменты это пиздецки сильно раздражало. — Ты совершенно бесполезный, — проговорил он. Маска Чана треснула, и на его лице появилась улыбка, обрамленная ямочками. — Я не знал, что ты просишь меня о чем-то. Хёнджин покачал головой, потому что он и не просил, правда. Может быть, просто о подсказке, о том было ли- правильно, рассказывать Феликсу. Но это не было выбором, который должен был сделать Чан, и Хёнджин знал, что Чан сказал бы ему именно это, если бы он прямо попросил. Мысль об этом заставила что-то пошатнуться в голове Хёнджина. Он прикусил нижнюю губу, предпринимая несколько попыток набраться храбрости и заговорить, но у него заняло долгие несколько секунд, чтобы наконец произнести: — Джисон. Широкая улыбка Чана стала более сдержанной, но он подбадривающе спросил: — Джисон? — Что ты- рассказал ему? — тихо спросил Хёнджин, изучая лицо Чана. — Тогда. А теперь улыбка Чана пропала. — Я сказал ему, что тебя забрал синдикат Макак, когда тебе было восемь, и что тебя держали там, пока тебе не исполнилось шестнадцать, — очень серьезно произнес он. — Я позволил ему заполнить белые пятна. Я все еще прошу прощения, что не спросил тебя, я просто- — Нет, — сказал Хёнджин, немного более резко, чем хотел, и махнул рукой, словно желая прогнать и эту грубость, и извинения Чана. Теперь это было уже старым извинением, которое часто повторялось. — Я еще тогда сказал тебе, что все в порядке, и это так. Джисону нужно было узнать, и черт знает, что я не собирался ему рассказывать. Боже, Хёнджин никак не мог сделать этого. Только не после того, что сказал ему Джисон, и того, что его слова оказались- так рано в восстановлении Хёнджина. Та пара лет с того момента, как Джисон присоединился к ним, в каком-то смысле казалась веками. — Я никогда- — произнес Хёнджин, спонтанно, не так, как всегда, но теперь он начал и хотел закончить. — Я никогда не говорил с ним об этом, — он встретился взглядом с Чаном, всегда таким- добрым. Даже когда он злился, в его глазах была доброта. Как и у Джисона, прошептала часть его сознания. Как и у Джисона. Но в то же время и нет. — Он просто везет меня туда, куда я говорю ему, и помогает, если я прошу. Никогда не задает вопросов. — Он любит тебя, — сказал Чан, и эта твердость заставила Хёнджина чувствовать себя полностью открытым. Так легко, ни о чем не подозревая, Чан продолжил: — Мы все любим тебя, Хёнджин. Ты ведь знаешь это? Джисон любит меня? хотелось спросить ему, словно ребенку, ищущему подтверждения. Но эти слова, как многие другие, должны были остаться запертыми за его зубами. Чан не имел это в виду так. — Да, — вместо этого сказал он, тихо, хрипло. — Я знаю, хён. Во взгляде Чана было столько любви. — Тебе стоит поспать, — сказал он, и легкая улыбка вернулась на его лицо. — Уже поздно, утром ты будешь ворчать. Хёнджин вдруг так устал. Одна только мысль о том, что ему придется встать завтра — технически, сегодня — заранее истощила его. Он заставил себя отметить: — Я всегда ворчу по утрам. — Это точно, — сказал Чан, словно это была лишь очередная милая привычка Хёнджина. Может быть, для Чана так и было. — Давай, пойдем спать. Хёнджин кивнул. Как сделал это Джисон на лестнице, Чан проводил его до двери его спальни, словно думал, что Хёнджин может потеряться по пути. Хёнджин проглотил резкие слова, которыми он хотел это отметить, слишком уставший для этого. У двери Чан на мгновение остановился. Хёнджин в своих мыслях слишком далеко ушедший в прошлое, подумал он собирается поцеловать меня в лоб? потому что Чан делал это иногда, в прошлом, в самые тяжелые ночи, когда Хёнджин устраивался спать на том старом диване. Но Чан просто сказал: — Спокойной ночи, Хёнджин. Спи сладко, хорошо? Хёнджин кивнул и скользнул в темноту своей спальни. Сквозь окно не проникало ни лучика света фонарей снаружи, только не с его шторами. Но он знал, куда двигаться в темноте, и он разделся, тихо сложил одежду в корзину в углу комнаты, прежде чем надеть новую для сна. Феликс не проснулся. Он не проснулся и тогда, когда Хёнджин поднял одеяло и забрался в кровать рядом с ним, укладываясь на спину в этой непроницаемой темноте, медленно привыкая к ней. Он лежал так несколько секунд, пока Феликс не перевернулся во сне и не устроился поближе к нему, ища тепло его тела, кладя голову ему на плечо. Его руки, сжимающие в кулаках футболку Хёнджина, были такими маленькими. Хёнджин обнял его за плечи, чтобы держать его в ответ, и наконец почувствовал, что- вернулся. Назад во времени, назад в свое тело. В этой темноте, такой знакомой, даже после такой ночи, как эта, невозможно было оставаться в прошлом, когда Феликс прижимался к нему. Обычно в такие ночи ему снились кошмары. Он думал, что, может быть, теперь этого не произойдет.