the blood on your lies

Сынмин был всего лишь человеком, и несмотря на то, кем ему нравилось притворяться, и на то, кем он хотел бы, чтобы его считали другие, в глубине души он был очень восприимчив к искушениям плоти. Не так сильно, когда дело касалось еды — он питался бы одним супом, если бы других людей это не заставляло читать ему нотации о том, что нельзя питаться одним супом — но когда дело касалось Чанбина в его мастерской в десять утра в футболке с короткими рукавами, несмотря на относительную прохладу здесь — что ж. Такого просить у Сынмина было слишком. — Тебе разве не холодно? — спросил он, не отрывая взгляда от экрана компьютера. Ему не нужно было, потому что один из мониторов был выключен, и всякий раз, когда он смотрел на него, то видел отражение Чанбина, сидевшего за столом и занимавшегося чем-то в своем телефоне, делая записи на листке бумаги. — М-м-м? — спросил Чанбин, не поднимая глаз. — В футболке, — сказал Сынмин, зная, что пожалеет об этом разговоре, и не в силах остановиться. — Разве тебе не холодно? Повисла тишина. Сынмин очень упорно не смотрел на выключенный монитор, чтобы увидеть реакцию Чанбина, поднял он голову или нет. Достаточно было того, что звук скрипа ручки по бумаге прекратился, и в комнате вдруг стало тихо. Сынмин знал, что ему стоит посмотреть через плечо, притвориться, что не понимает, почему Чанбин вдруг перестал работать, но он не мог. Он не был уверен, что сможет сыграть такую невинность сейчас. — Мне не холодно, — в конце концов сказал Чанбин. Его голос звучал очень легко, так, как когда он начинал дразнить Хёнджина. Сынмина он тоже дразнил, но- совершенно иначе. Сынмину пришлось сделать небольшой вдох, когда он услышал это. — Это хорошо, — сказал он. Он не перестал работать над вирусом, который писал с того момента, как начался разговор, щелкая мышью без перерыва, но знал, что Чанбин смотрит на него, не оборачиваясь, чтобы узнать это. Скрип ручки не возобновился. Вместо этого, мгновением спустя раздался звук стула, двигаемого по бетонному полу, а потом шаги Чанбина, твердые и тяжелые, приближающиеся к нему. Он не был удивлен, когда Чанбин повис на спинке его кресла, сложив руки на его плечи. Он часто делал так, словно хотел воспользоваться преимуществом того, что хоть где-то Сынмин был немного ниже его, и лечь на его всем весом, хотя большую его часть и забирало кресло. Одна из его рук повисла рядом с животом Сынмина; другая обхватила его вокруг груди, крепко удерживая. Сынмин держался очень неподвижно. Если бы он поглядел налево или направо, то единственным, что он увидел бы были бы руки Чанбина, его мускулы, открытые в обтягивающей футболке. Если бы он посмотрел, то увидел бы их, поэтому он не смотрел, не мог смотреть. Вместо этого он не отводил взгляда от камер, пристально наблюдая за лестницами. — Ты сидел здесь и думал о моих руках все это время? — спросил Чанбин. Его голос был очень низким, и слова звучали в самое ухо Сынмина, а дыхание согревало. Сынмин задрожал и не сделал ничего, чтобы это скрыть. — Это звучит похоже на меня? — спросил он, чтобы скрыть, что совершенно точно сидел здесь все то время, что Чанбин был в комнате, и думал о его руках. Чанбин фыркнул. — Да, звучит, — сказал он. — Я знаю, тебе нравится, что у тебя накачанный бойфренд, можешь признать это, детка. Сынмин наморщил нос и тогда повернул голову, чтобы укусить Чанбина в плечо так сильно, как, по его мнению, Чанбин только мог выдержать. Он почувствовал, как вонзает зубы и услышал, как Чанбин вскрикнул, но не отстранился, позволяя Сынмину сделать это. Может быть, он тоже чувствовал, что зашел в своих словах немного дальше нужного. Может быть, он просто был извращенцем, которому нравилось, когда Сынмин кусал его, и это казалось более вероятным. — Какая ты дикая крошка, — сказал Чанбин, теперь еще ниже. Сынмин отпустил его руку, но не поднял голову. Вместо этого он прижался губами в очень мягком поцелуе к изгибу его бицепса, позволяя себе задержаться там, лишь немного двигая головой, проходясь губами ниже. Рука на животе Сынмина прижалась немного сильнее, пальцы вжались в податливый сынминов живот. — Я не крошечный, — сказал Сынмин, едва ли поднимая губы от руки Чанбина. — Я выше тебя. — Ты не особенный, — произнес Чанбин, все также низко, интимно бормоча это в ухо Сынмина и теперь нежно поглаживая его живот. Это было совсем немного слишком для этого утреннего часа, когда он знал, что если хочет, чтобы что-то произошло, ему придется подождать долгие несколько часов дня перед этим. За последние несколько дней, что прошли с дня рождения Чана, у Чана и Феликса появилась привычка исчезать в случайное время дня, предположительно — в спальне Чана, но никто, на самом деле, не спрашивал и не хотел стучать в дверь, чтобы узнать. По большей части, им было и не нужно, учитывая то, что спальня Чана совершенно не была звуконепроницаемой. Чанбин на это, по большей части, говорил: — Что ж, по крайней мере, он не работает целыми днями. Но у Сынмина не было такой роскоши. Он не мог утащить Чанбина в свою спальню, не мог позволить ему оказаться между своих ног так, чтобы его бедра ныли, широко раскрываясь вокруг его талии. Кто-то мог спуститься сюда в любой момент, нуждаясь в нем, и побеспокоить его в его спальне им было проще, чем Чана. Он не ответил. Он лишь сидел, прижавшись губами к плечу Чанбина, позволяя ему касаться себя, не отталкивая его, но и не подталкивая на большее. Чанбин оставил нежный поцелуй за его ушком, но тоже не стал делать большего. Сынмин иногда задавался вопросом, не устал ли он от этого. Не устал ли он от того, чтобы скрываться, не позволять никому узнать, что происходит между ними. Он ни разу не жаловался, но это не значило, что он не чувствовал этого. — Хёнджин идет, — сказал Чанбин, когда они молчали уже долгие несколько минут; тепло его тела забрало часть тяжести с плеч Сынмина. Сынмин медленно поднял голову, чтобы взглянуть на монитор, и увидел, что Хёнджин не просто шел сюда, он был почти у дверей — от входа в мастерскую его отделял всего один пролет лестниц. Без всяких сомнений, он шел сюда — он старался избегать зала для тренировок в подвале, когда только мог. Сынмин подумал о том, чтобы просто позволить Хёнджину войти сюда. Дать ему войти и увидеть их, переплетенными в объятиях вот так, увидеть, как губы Чанбина все также остаются на коже за его ухом. Но он помнил, как многозначительно все смотрели на Чана и Феликса в последние несколько дней, и знал, что не мог бы вытерпеть этого, только не сейчас. Он думал о том, что на них будут смотреть точно так же, и все еще наполнялся тревогой. Это все равно было неважно. Чанбин уже выпрямился, последний раз коснувшись его лица, и вернулся за рабочий стол. Он только успел сесть на свое место, когда дверь распахнулась и Хёнджин с грохотом вошел внутрь. Хёнджин постоянно жаловался на то, что Чонин вел себя по отношению к дверям как слон в посудной лавке, но и сам мог вести себя точно также, и сынминова дверь не заслуживала такого отношения. Хёнджин встал в дверном проеме и оглядел помещение без своего обыкновенного хмурого выражения на лице. На самом деле, на его лице не было вообще никакого выражения, однако на нем промелькнуло нетерпение, когда он указал пальцем на Чанбина. — Хён, — сказал он. — Уходи. Чанбин поднял бровь, но не выглядел нисколько обиженным; он слишком хорошо привык к Хёнджину. Сынмин однажды спросил, почему они с Чаном позволяли Хёнджину такую дерзость, и Чанбин помолчал несколько секунд, а потом тихо сказал приятно видеть его характер. — Почему это, — сказал он, поднимая ручку со стола, словно собираясь продолжить писать. — Потому что мне нужно кое о чем поговорить с Сынмином, — ответил Хёнджин. — Лично. — Лично? — повторил Чанбин, почти что искренне обиженно этим. — Что такого ты можешь сказать ему, чего не можешь сказать со мной в одной комнате? После того, как я вырастил тебя вот этими двумя руками? — Во-первых, меня вырастил Чан-хён, ты просто возил меня с Чонином в зоопарк пару раз, — сказал Хёнджин. Чанбин ахнул и в притворной ярости подскочил на ноги, хватая ручку и листок. — Во-вторых, есть много вещей, о которых я могу поговорить с Сынмином, которые не включают тебя. Например то, какой ты раздражающий. — Сынмин не думает, что я раздражающий, — поспорил Чанбин. Он звучал так уверенно в этом факте, что Сынмин не сдержался и издал небольшой скептический звук, и в ответ Чанбин полным предательства взглядом посмотрел на него. — Ладно, — сказал он. — Пойду туда, где меня любят, как насчет этого? Он был уже на полпути к двери, когда сказал это, и проходя мимо Хёнджина, он похлопал его по бедру, словно желая убедить, что не злится на самом деле. Сынмин не был уверен, беспокоился ли об этом Хёнджин — но насколько он знал, Хёнджин никогда об этом не беспокоился, потому что Чанбин никогда на него не злился. Но Хёнджин не сказал ничего дерзкого, как сделал бы обычно; Сынмин почти слышал, как он говорит тебя нигде не любят. Но он промолчал. Он просто стоял и ждал, пока дверь закроется с тяжелым ударом, который разнесся по всей комнате. Как только она захлопнулась, все эмоции пропали с лица Хёнджина. Сынмин думал, что он и до этого выглядел опустошенно, но ничего не могло сравниться с этим: с этой абсолютной пустотой. С беспокойным сердцем Сынмин осознал, что Хёнджин пришел, скорее всего, чтобы поговорить об еще одной их поездке с Джисоном. С последней прошло так мало времени, что это показалось ему немного удивительным, хотя не неслыханным. Сынмин- не думал, что у него были силы на то, чтобы работать еще над чем-то между подготовкой фургона для задания Феликса и последними делами для задания, на которое скоро должны были пойти Чанбин и Джисон. Но это было единственным, на что Сынмин никогда не жаловался, даже в шутку. Даже в мыслях. Это было слишком важно. Но Хёнджин не подошел к нему и не передал ему небольшой листок бумаги с номером автомобиля или регистрационным номером камеры видеонаблюдения, которую нужно было взломать, чтобы отследить отснятый материал. Вместо этого он взял один из стульев у рабочего стола и подтащил его к столу Сынмина, немного скрипя его ножками по полу, но не произнося ни слова. Сынмин отпустил мышь, чего не сделал даже тогда, когда Чанбин пытался облапать его, и развернулся на кресле, чтобы полностью повернуться к Хёнджину. Серьезное, почти мрачное выражение на его лице было так непривычно видеть, когда он не передавал ему записку, что Сынмин не мог не почувствовать- что-то вроде интереса. Возможно, беспокойства, неуверенности, что здесь происходит. Его работа оказалась полностью забыта. Хёнджин не говорил ничего долгие, тихие несколько минут. Он смотрел на пол между ними, держа на коленях обмякшие руки. Потом тихо сказал: — Ликс рассказал мне. Сынмин никак не отреагировал. Он не позволил себе даже почувствовать что-то сейчас. — Ликс рассказал тебе? — спросил он любопытно, не желая добровольно отдавать хоть какую-то информацию на случай, если неверно понял то, о чем говорил Хёнджин. Неверное предположение сейчас могло стать катастрофой. Хёнджин поднял голову и посмотрел на него. Его взгляд был смертельно серьезен. — Он рассказал мне, что он сын Ли Джерима. — А, — произнес он, по большей части безэмоционально, но внутри у него все перевернулось, шок от услышанного пронзил его молнией. Наверное, его не должно было настолько сильно удивлять его, но удивило. Все эти недели, что он провел, не зная, делает ли правильный выбор, а теперь — либо Феликс играл с ними в четырехмерные шахматы, либо был искренен с Сынмином с самого начала. Может быть, это должно было стать для него подтверждением. Но ничего подобного не произошло. Хёнджин смотрел на него, очень пристально. Отсутствие реакции у Сынмина, казалось, стало для него говорящим. — Ты и правда все это время знал, — почти выдохнул он. Он звучал так, словно до этого момента не верил в это. — Почему ты- не рассказал Чан-хёну? — А ты? — спросил Сынмин, прямо, не смягчая тона. Хёнджин поморщился. — Я знаю всего несколько дней, — сказал он. — Со дня вечеринки. Феликс попросил меня не рассказывать ему, и я не стал, но… Он замолк, сжимая руки в кулаки на коленях. В этот момент он выглядел так же, как чувствовал себя во всем этом Сынмин: полным вины и очень несчастным. Если Феликс и вправду рассказал свой секрет ему в ночь после вечеринки в честь Чана, не мудрено было, что он попросил Хёнджин сохранить это в тайне. Это произошло после того, как они с Чаном впервые переспали. Это развитие в их отношениях стало особенной проверкой для Сынмина. Одним делом было просто позволить Феликсу существовать среди них как сыну Ли Джерима. Совершенно другим — наблюдать за тем, как Чан оказывается с ним в постели. — Он и меня попросил не говорить, — ответил Сынмин. — Я- поверил ему. Хёнджин вполне обоснованно поднял бровь. Они оба знали, что Сынмин не был тем человеком, который легко доверяет другим людям, что даже этой маленькой разношерстной компании он смог довериться лишь через несколько месяцев. — Как ты вообще узнал? — спросил Хёнджин. — Феликс не сказал мне. Это всплыло, когда ты проверял его? Сынмин покачал головой. — Мы вместе учились в средней школе, — сказал он. — Я узнал его, как только увидел на камерах в первый же день. Хёнджин откинулся назад. — Вау, — произнес он. — По тебе было и не сказать. Ты пришел на ту встречу с ним, словно вы были совершенно незнакомы. — Не совершенно, — ответил Сынмин. — Но почти. Мы были в одной классной комнате всего год, и помимо этого я с ним не контактировал. Тогда я не знал о нем ничего, кроме того, что он был сыном Ли Джерима, и что выглядел несчастным. Хёнджину не нужно было знать, подумал он, о том, насколько неспокоен был Сынмин, когда увидел, как кто-то, до невозможного похожий на сына Мэгпай, так легко заходит в их двери. Как он наблюдал, чувствуя, как сердце колотится где-то в горле, когда Чанбин пошел остановить его, думая, даже если это не Ёнбок, у него может быть пистолет, он может застрелить хёна на моих глазах. Только увидев, насколько спокоен был Чанбин, как он контролировал ситуацию, он начал успокаиваться. Он убедился, что Феликс действительно был Ли Ёнбоком, только тогда, когда столкнулся лицом к лицу с ним в кухне. Не позволить этому проявиться на его лице было непросто. — Несчастным, — почти задумчиво произнес Хёнджин, словно пробуя слово на языке, пытаясь понять его. — Сложно представить, как кто-то может быть счастлив, с таким отцом. Но это многое объясняет. Иногда обычная доброта его шокирует. Да, Сынмин тоже заметил это. В средней школе это, возможно, было не так явно, если он правильно помнил; возможно, постоянное пребывание среди людей, других детей, позволило ему понять, как люди могли быть добры к другим людям. Возможно, со временем это ушло, потому что иногда Сынмин благодарил Феликса за помощь, и Феликс выглядел так, словно благодарность его искренне удивляла, но очень радовала. — Я полагаю, ты ему доверяешь, — тихо произнес Сынмин. — И веришь тому, что он говорит. — Да, — сразу же ответил Хёнджин. — Конечно. Это Феликс, он настолько искренен, насколько можно быть. Он не лжет нам, Сынмин, я уверен в этом. — Хорошо, — сказал Сынмин. Он не был так же убежден — он верил Феликсу, но все равно сомневался. Его собственная паранойя и опыт со лжецами не позволяли ему полностью довериться ему. Но в голосе Хёнджина не слышалось никакого сомнения. С самого начала он был на стороне Феликса, и это, по-видимости, продолжилось бы. — Вопрос остается тем же, — добавил Сынмин, — что мы будем делать с этим. Хёнджин ущипнул себя за переносицу. Это, обыкновенно, выглядело бы драматичным жестом на нем, театрально-преувеличенно, как он делал многое. Сегодня это было совершенно не так. Он просто выглядел- усталым. — Я не знаю, — сказал он. — Я думаю об этом уже несколько дней, и я не вижу, как мы можем рассказать об этом остальным, не усложнив Феликсу жизнь. Сынмин кивнул. Да, это было проблемой и для него все это время. Как мог он рассказать хоть кому-то, когда это значило, что Феликс окажется в опасности. Это было секретом, который он скрывал от Чанбина, и сейчас у Сынмина почти не осталось от него секретов. Лишь этот и еще один. — Он боится, что Чан-хён прогонит его, — сказал Хёнджин. — Я тоже этого боюсь. И я все думаю, почему он не сказал нам правду с самого начала, но тогда они бы ни за что не согласились на его задание, да? — Да, — ответил Сынмин. — И тогда он был бы один, — проговорил Хёнджин. В его голосе звучало искреннее беспокойство, словно один только разговор об этом расстраивал его. Сынмин нечасто слышал подобные эмоции от Хёнджина. Когда он расстраивался, то обычно становился злым. — И он погиб бы, не узнав нас, и всякий раз, когда я об этом думаю, я прихожу в ужас и всякий раз, когда я представляю, как Чан заставляет его уйти сейчас, я осознаю, что это та же самая ситуация, он останется в одиночестве в зиму, и я не могу- я не хочу этого, Сынмин, я не хочу. — Я тоже, — ответил Сынмин. Он не сказал: на самом деле, если бы он сказал правду о том, кто он такой, в самом начале, они, скорее всего, не позволили бы ему выйти отсюда живым. — Но я не хочу лгать Чан-хёну, — едва громче шепота произнес Хёнджин. Сынмин пожал плечами — куда более пренебрежительно, чем намеревался, но когда Хёнджин посмотрел на него, он понял, что Хёнджин видит это в его глазах: это сочувствие, это понимание. — Я тоже, — повторил Сынмин. — На самом деле, я ненавижу делать это, Хёнджин, правда. Но если у нас есть выбор, то он всего из двух вариантов: ты продолжаешь лгать Чан-хёну, и Феликс остается в безопасности, или мы рассказываем Чан-хёну правду, и Феликс- пострадает. — Это не выбор, — сказал Хёнджин. — Мы не можем рассказать им. — Нет, — ответил Сынмин. — Мы не можем, только если Феликс сам не решит. Но по крайней мере, — добавил он, чувствуя странно непривычное для него искреннее облегчение, — по крайней мере, теперь мы знаем. По крайней мере, тебе не нужно нести это- в одиночестве. Хёнджин взглянул на него; его лицо было прекрасно в его плавной серьезности. — Нет, — произнес он. — И тебе тоже не нужно нести это одному. Мы можем позаботиться о нем, правда? Он заслуживает быть здесь, Сынмин, он заслуживает быть дома. Точно так же, как и мы. Сынмин с трудом заставил себя кивнуть в ответ на это. Дом, подумал он, зная, что это правда. Дом, который не так легко разрушить, как его прошлый, даже с той ложью, что они хранили вместе. Это чувство было таким сильным — убежденность в том, что эта семья была более реальной, чем его предыдущая, прочной, а не просто тонким, как бумага, фасадом, скрывающим гниль. Хёнджин поднялся на ноги, немного потягиваясь, и, в отличие от остальных, его суставы не издали ни звука. — Я не сказал Феликсу, что собираюсь поговорить с тобой, — сказал он. — Я думаю, он пытается притвориться, что ничего не происходит, и я позволю ему это, потому что думаю, что мы все должны вести себя так же. — Да, — сказал Сынмин, безуспешно пытаясь звучать сухо. — Я пытаюсь делать то же самое. Хёнджин кивнул. Он вернул табуретку за рабочий стол и направился к двери, и на мгновение Сынмин подумал, что он уйдет, не сказав ни слова больше. Но потом, когда он открыл дверь, он замер и обернулся к Сынмину. — Спасибо тебе, — сказал он. — За то, что защитил Феликса, — и он ушел до того, как Сынмин мог ответить. Когда эхо от хлопка двери затихло, Сынмин неподвижно сидел, глядя на нее; в его голове не было ничего, кроме беспорядочных мыслей, слишком быстрых, чтобы разобрать что-то. Потом он вздохнул и вернулся к своим мониторам, сохранил работу и включил все сигнализации потому что просто- не мог продолжать. Не здесь, не сейчас. Он слишком устал, был совершенно опустошен. Ему было нужно, так отчаянно, что это изнеможение становилось только сильнее, просто полежать в темноте. Ему казалось, что он испытал недельную дозу эмоций в одно утро: он заслуживал это, думал он. —— Минхо нужно было выбраться из комнаты. Он провел здесь целый день, копаясь в своих записях по разным заданиям и бесцельно пролистывая некоторые из книг, которые он медленно читал. Ничто не захватило его внимание, не смогло вытянуть его из шторма в его голове. Иногда ему нравилось запираться здесь, иногда он в этом нуждался. В тишине, в том, чтобы не беспокоиться о том, чтобы- не сделать никому некомфортно. Он мог существовать в тишине, не задумываясь о том, сколько пространства занимал. Но платой за это было то, что иногда пустота, одни и те же четыре стены, его заклеенные газетами и пропускающие лишь приглушенный пятнистый свет окна напоминали ему долгие сроки в одиночке. И он всегда пытался задавить это сравнение, потому что сейчас он не был в одиночной камере, он мог выйти, когда пожелает, но его тело не так хорошо подчинялось его командам, как он того хотел. Этот зуд, эту особую тревогу нельзя было так легко прогнать. Его тело помнило это. Одним словом, это раздражало. Проблема была в том, что когда он начинал чувствовать себя так, он брал работу и поднимался наверх, немного сидел в кухне. Менял обстановку. Но когда он выглянул, чтобы взять еды ранее сегодня, там оказался Феликс, и кухня была в совершенном беспорядке: открытые пакеты с мукой и какао, коробки молока повсюду. Все пространство так густо пахло сахаром, что у Минхо почти заболела голова. — День рождения Чан-хёна был на прошлой неделе, — сказал Минхо с легким раздражением, которое скрывало его недоумение. Здесь пеклось столько сладостей, что казалось, будто Феликс планировал накормить целую армию. — У детки хорошее настроение после оргазмов, — сухо отозвался Хёнджин со своего места за кухонным столом, где он лениво делал небольшие грубые зарисовки самого Феликса. — И много энергии. — Хёнджин, — прошипел Феликс, бросая на Минхо нервный взгляд. Он все еще совсем немного тревожился рядом с ним, и иногда Минхо это нравилось, он хотел, чтобы Феликс знал, что лучше ему- не разрушить их. Но иногда Минхо становилось немного стыдно за это. — Ты хотел приготовить что-то для себя? Я могу убраться- — Нет, — сказал Минхо, разворачиваясь и уходя. Но он не хотел быть в этой комнате и не хотел идти на улицу. Усталость грозилась накрыть его с головой от одной только мысли о том, чтобы пройтись по улице с простым патрулированием. Он не хотел сейчас находиться среди незнакомцев. Это оставляло ему очень мало вариантов. На самом деле, только один; мастерская Сынмина. Проблема мастерской Сынмина заключалась в том, что в ней был Сынмин. Но Сынмин, по крайней мере, с высокой вероятностью молчал бы. Так что он собрал несколько папок с распечатками по различным заданиям, заметками и списками, четко рассортированными, и направился вниз. Он не был полностью уверен в том, над чем именно хотел поработать, и не желал подниматься обратно наверх, чтобы взять что-то. Спускаясь по лестнице, он услышал- музыку. Но не настоящую музыку — высокий милый саундтрек из видео игры. Сынмин иногда включал для себя lo-fi, когда работа не требовала от него слишком большой концентрации внимания, но он не стал бы слушать что-то подобное. Двери в мастерскую была, что необычно, приоткрыта. Минхо вошел внутрь и на потертом диване задвигались — Чонин сел и повернулся посмотреть через плечо на того, кто присоединился к нему. В его руках была его приставка. — О, хён! — воскликнул он, тут же расплываясь в улыбке, словно никогда не был так счастлив, как когда видел Минхо. Он всегда улыбался вот так, с такой светлой и простой радостью. — Ты искал Сынмин-хёна? Я не знаю, где он, думаю, спит. — Малыш, — произнес Минхо, немного бездумно, немного опустошенно, — что ты здесь делаешь? — из всех людей, кого он мог ожидать встретить здесь, Чонин был самым маловероятным. Он не был- готов. К улыбке Чонина, к ямочкам на его щеках, к его пушистым, явно свежевымытым, волосам. Чонин легко пожал одним плечом. — Меняю обстановку, — сказал он, и Минхо чуть не издал лающий, невеселый смешок на это. Он мог подняться обратно, полагал он. Просто стиснуть зубы, перетерпеть тревогу и посидеть в своей комнате. Но он отчаянно этого не хотел. — Хён? — тихо позвал Чонин, и Минхо осознал, что хмуро пялился на стену за его головой. Когда он взглянул на Чонина, тот смотрел на папки в его руках. — Хочешь, чтобы я ушел? Минхо не был удивлен тому, какие острые эмоции вызвал в нем этот вопрос. Он никогда, ни за что не хотел, чтобы Чонин чувствовал, что ему не рады. Это его дом. Минхо просто жил здесь, но этот дом- принадлежал Чонину. — Нет, — быстро произнес Минхо, — нет, тебе не нужно никуда уходить, малыш. — Я не против подняться наверх, — сказал Чонин, широко раскрыв глаза, так мило; ворот его футболки съехал набок и открывал то место, где шея переходила в плечо. Это было агонией. В последнее время Минхо чувствовал это гораздо ярче, и не мог никуда убежать, Чонин- был повсюду. — Нет, — сказал Минхо, теперь тверже. — Оставайся, — Чонин снова обмяк на диване, как до того, как ему пришлось подняться, но не продолжил играть, а стал просто смотреть на Минхо, неуверенный и такой- незапятнанный, думал Минхо. Просто юный и очаровательный, без всякого притворства, всегда такой искренний. Он дарил Минхо свою нефильтрованную доброту, словно сладкий нектар прямо из источника. Он всегда так волновался о Минхо, о его комфорте, всегда оставлял для него место, несмотря на то, что это Минхо должен был быть тем, кто заботится о нем, всегда. Минхо думал об этом в последние недели, о том, как Чонин заговорил с ним о любви, и как он задавался вопросом, намеренно ли он причиняет ему боль. А потом, о вечеринке в честь Чана, когда Чонин извинился, так искренне, что на это было больно смотреть. Как мог Минхо подумать, что Чонин пытается его ранить? Чонин никогда бы этого не сделал. И он не должен был извиняться перед Минхо, как не должен был никогда подстраиваться под глупую, дурацкую слабость Минхо. — Ты уверен? — спросил Чонин. — Да, малыш, — твердо ответил Минхо, принимая ясное решение перешагнуть через себя, чтобы Чонин мог перестать так задумываться о нем. Он провел рукой по волосам, тихо вздохнул. Чонин, почему-то, проследил за движением его руки, а потом его взгляд метнулся к его лицу. — Только- сделай музыку немного потише? Когда Чонин улыбнулся, улыбка его была смущенной, и он поднял ноги обратно на диван, пряча ступни в носках между подушек. — Конечно, хён, — сказал он, и звук сразу же стал тише, что было проще игнорировать. Минхо прошел к рабочему столу, пока Чонин устраивался поудобнее, положил папки на стол и испытал короткую панику насчет того, с какой стороны сесть. Повернуться спиной к Чонину было бы слишком- сложно, слишком отвлекающе, но была ли возможность видеть его в поле зрения лучше? Он вздохнул, осознавая, что не сможет поработать над планированием заданий, только не так. Только не тогда, когда он уже разобрался со всем, что было просто, и теперь ему оставалась гораздо более трудная работа по тому, чтобы решить подробности. Поэтому он решил поработать над своим небольшим проектом, который нуждался в гораздо меньшей умственной работе, но требовал работы руками. В тишине, разбавляемой лишь звуками саундтрека игры и его приглушенными шагами, Минхо взял с нижней полки небольшой зеленый ящичек. В нем хранились пластиковые корпуса, платы и провода. Его собственный небольшой набор для изготовления бомб. Он сел с ним за стол, выбрав ту сторону, на которой мог видеть Чонина с самого краю слева. Минхо никогда в жизни не конструировал взрывчатку, но когда он услышал, что это было специальностью Феликса, то понял, что должен разобраться хотя бы в основах. Как он мог знать, что Феликс собирает то, что говорит им, когда даже не знал, на что смотреть? Конечно, он уже немного разобрался в этом, когда дал зеленый свет на задание в отеле Плаза. Но Феликс этого не знал. Минхо потребовал у него схемы зарядов, которые он собирался построить, и Феликс, в своей обычной манере, подчинился с той шокирующей легкостью, которая всякий раз заставляла Минхо стиснуть зубы. Он дал Минхо все инструкции, которые использовал сам, и свои собственные заметки. Минхо, в свою очередь, обратился к Сынмину и спросил: — Как сделать пробивные заряды? — и Сынмин дал ему еще несколько рекомендаций, которые смог найти. Минхо мог бы сделать это и сам, но решил, что праздный поиск методов изготовления бомб в интернете заставит что-нибудь сработать в каких-нибудь системах. Сынмину, по крайней мере, удастся сделать это незаметно. И Минхо стал заниматься, по большей части зарывшись в комнате, с очками на носу щурясь над текстами, которые не имели для него никакого смысла. Потом он спустился сюда несколько раз и навис над Феликсом, наблюдая за его работой и тут и там многозначительно произнося: — Хм-м. — Он не думал, что Феликс затевает что-то- хитрое с зарядами, но не знал наверняка. Он лишь надеялся, что его присутствие и очевидное внимание разубедят его в его возможных планах. И, что ж, заряды сделали то, что должны были. Так что либо угрожающая энергетика Минхо подействовала, либо Феликс и намеревался делать что-то подобное. Минхо был не из тех, кто рискует. Он собирался продолжить заниматься. Он хотел научиться тому тоже, хотя бы немного. Ему нужно было понять это, даже если он никогда не дошел бы до того, чтобы изготовить настоящие заряды. Кусочки и части в этом ящике не были опасны, в них не было никакой взрывчатки. Просто внутренние механизмы. Он вывалил все это на стол, порылся в проводах, чтобы найти нужное, и принялся за работу, сверяясь с различными распечатками. Позже ему понадобился бы небольшой паяльник, но сейчас он использовал плоскогубцы и кусачки для проводов, разрезая резиновые оболочки, чтобы добраться до меди. Это была мелкая, раздражающая работа, с множеством деталей и такая неудобная. Минхо отчасти нравилось работать над такими заданиями: где нужно было учитывать множество вариантов, решать головоломки. Но когда речь шла о физической работе, ему не нравились эти мелочи, которые нуждались в твердой руке и задержанном дыхании. Он никогда не считал себя нетерпеливым- даже напротив. Но эти крошечные печатные платы с их крошечными дырочками и передатчиками проверяли его терпение на прочность. Он немного перестал обращать внимание. Схватил провод и, действуя мышечной памятью, натянул его слишком туго, и он не выдержал, лопаясь и ударяя его по руке. На мгновение он даже не осознал, что сделал. Боль наступила лишь секунду спустя, острая и режущая, но- не худшая, что он испытывал. Даже близко не худшая. Он полагал, что именно поэтому многие из инструкций советовали использовать перчатки и очки. Он уставился на порезанную ладонь и на быстро собирающуюся кровь и произнес: — О. — О? — бездумно повторил Чонин, нажимая на экран — раздражающее тап-тап-тап, дополнявшее музыку. — Я порезался, — произнес Минхо, поднимая руку в попытке сделать так, чтобы кровь перестала капать с пальцев. Она залила весь рабочий стол; Сынмин не обрадуется. Кровь застревала в трещинах дерева. — О? — Чонин выпрямился и посмотрел на него, а потом воскликнул: — Ой! — так громко, что Минхо немного испугался. Чонин отбросил геймбой в сторону, даже не заметив, как тот отскочил от дивана на пол и резко затих. — О боже мой, хён, что ты сделал? Минхо моргнул. — Я порезался, — повторил он. — Столько крови, — произнес Чонин, заметно обеспокоенный, прежде чем спешно подняться на ноги и побежать к ящикам, где хранилась аптечка. Минхо помнил ее из недавнего инцидента с Сынмином, но не смог тогда разглядеть ее. Это был простой белый металлический ящик для инструментов с красным крестом, приклеенным к крышке, и это было- мило, похоже на то, что сделал бы Чонин. Чонин положил аптечку на рабочий стол и подтащил к себе стул, чтобы усесться на него, столкнувшись коленями с Минхо. Идея о том, что о нем так обеспокоенно заботятся, смущала Минхо, сочетаясь с фактом, что делал это Чонин. Ему этого было не нужно. Раны или заживали сами по себе, или не заживали, и потому что одна только мысль о том, чтобы увидеть доктора, приводила его в ужас, он выяснил, что раны второго вида его однажды просто убьют. Эта рана была не из таких. Чонина, кажется, это не волновало. Минхо беспомощно смотрел на него. — Все в порядке, малыш, — сказал он. — Тут даже швы не нужны. — Ты этого не знаешь! — воскликнул Чонин. Он распахнул коробку, и в ней оказалось- гораздо больше, чем Минхо на самом деле ожидал. Там были тюбики с мазями, и свернутые бинты, и коробочки пластырей, небольшие бутылочки с этикетками “физраствор” и “спирт для обработки”, блистеры с таблетками, названия которых Минхо были даже незнакомы. Там был термометр, что было самым поразительным для Минхо. Препараты для обработки ран были объяснимы, но когда кто-то из них болел? — Это все Сынмин собрал? — пусто спросил он, когда Чонин принялся копаться в коробке. — Нет, — ответил Чонин. — Я помогал! По большей части, тут все от ожогов, потому что Сынмин-хён часто обжигается, но я купил всего понемногу. Посмотрел в интернете, что еще у нас должно быть. — О, — произнес Минхо. Он представил Чонина, который ищет, что должно быть в аптечке для первой помощи, а потом старательно собирает все это в старый ящик для инструментов, и ему пришлось закрыть глаза. Та любовь к ним, которая была в Чонине, иногда, казалось, заполняла все пространство, в котором он был, пока в нем не оставалось места ничего другому. И уж точно здесь не было места цинизму Минхо перед лицом такой искренней заботы. Чонин обхватил его за запястье, легко держа в окружности из пальцев, и начал вытирать кровь кусочком марли. Он был пропитан чем-то, отчего всю руку Минхо защипало так сильно, что он не сдержался и зашипел от боли сквозь сжатые зубы. — Прости, — сказал Чонин, искренне обеспокоенный этим. Он подул на рану; прохлада его дыхания сняла часть боли. — Все в порядке, — ответил Минхо. По правде говоря, он не то чтобы обращал внимание на боль. Все его внимание было сфокусировано вокруг ощущения пальцев Чонина на его коже и того, как аккуратно и медленно он обрабатывал рану. Прикосновения уже пьянили Минхо, но это — нежная забота о его ране — абсолютно сводило с ума. Минхо за свои годы испытал много боли. Но тюремные доктора были до грубого эффективны со всеми, кто являлся к ним раненым, и делали это с минимальным возможным количеством касаний. До этого, когда он был маленьким, ему приходилось самому обрабатывать свои сбитые коленки и ладони. Большую часть времени, даже в детстве, он позволял крови просто течь. В тот раз, когда он попал в настоящую больницу- его разум отвернулся от этого воспоминания, не успев зайти слишком далеко. Так не было никогда. Такой любви, заботы. Минхо не смог сдержать короткого, дрожащего выдоха, когда большой палец Чонина случайно коснулся основания его ладони. Он не знал, что что-то могло быть так приятно, так расслабляюще. Он не хотел, чтобы Чонин останавливался. — Тебе правда стоит быть осторожнее, — проговорил Чонин, склонившись над ним. — Если бы понадобились швы, это была бы настоящая проблема! Я не умею накладывать те стежки-бабочки, которые я купил, знаешь. — М-м, — ответил Минхо. Он смотрел на макушку Чонина, пока тот работал, на темные пряди его волос. Внутри него было неуемное желание склонить голову и поцеловать его волосы, просто чтобы посмотреть, что Чонин сделает. Конечно, у него не было права на это. И никогда не будет. Он не мог запятнать его. — Пришлось бы искать видео, — продолжал Чонин, — и ты истек бы до смерти, пока я разобрался бы, как это делать. Минхо улыбнулся, слабо изогнув уголок рта, где Чонин не мог этого увидеть. — Я не истек бы кровью, малыш, даже если бы нужны были швы. Никто еще не умирал от такой раны на руке. — Говоришь ты, — отозвался Чонин. Он взял смотанный бинт и заставил Минхо взять его конец между большим и указательным пальцами, прежде чем начать обматывать его вокруг ладони Минхо на небольшой кусочек марли. Его пальцы продолжали касаться запястья и пальцев Минхо, он склонял голову над работой, и тепло его дыхания ощущалась на коже Минхо. Или может быть, Минхо представлял это себе; может быть, он просто так сильно хотел, чтобы это было правдой. Он должен был отнять руку и сам закончить работу. Он этого не сделал. — Готов поспорить, — сказал Чонин, закончив бинтовать ладонь Минхо и заправив конец бинта, — ты бы даже ничего не обработал. Что бы ты сделал, если бы твоя рука отмерла и отвалилась? — Это- не так работает, — слабо проговорил Минхо. Чонин не ответил. Вместо этого он обнял руку Минхо двумя ладонями, а потом- опустил голову. Минхо осознал, что происходит всего за миг до того, как Чонин прижался губами, нежно, но достаточно крепко, чтобы Минхо почувствовал, к бинту. Минхо перестал дышать, сердце колотилось в его груди. Ему пришлось прикусить щеку изнутри, чтобы не издать ни звука, не показать никакой реакции. Чонин, когда он поднял голову, улыбался своей обыкновенной улыбкой, ярко и даже не зная о том, какие мысли были в голове Минхо. — Вот так! — воскликнул он. — Гораздо лучше. Минхо мог лишь кивнуть. Чонин собрал все обратно в аптечку и вернул ее на полку. Минхо наблюдал за ним, и в ушах его стоял визг. Чонин, казалось, не заметил ничего странного, поднял консоль с пола и, нахмурившись, нажал на пару кнопок. Снова заиграла раздражающая музыка. — О, хорошо, — сказал он. — Не сломалась. Но нужно зарядить. Пока, хён! — и он выбежал из комнаты. Минхо сидел неподвижно долгие несколько секунд. Он медленно согнул пальцы, касаясь места, на котором Чонин оставил свой поцелуй, самыми кончиками пальцев. Он выдохнул и всерьез подумал о том, чтобы найти что-нибудь, чем он мог бы ударить себя по голове. Он всегда был человеком, следившим за тем, что происходило вокруг него, но его так заняли- нежные касания Чонина, его искреннее внимание, что он не увидел, как Чан резко останавливается в дверях мастерской. Не увидел он и то, как Чан отошел в сторону, скрываясь из виду, когда Чонин отпустил его. И он должен был увидеть движение, услышать звук шагов, какими бы тихими они ни были. Но он не услышал. Потому что Чонин заполнил его, пока внутри него не осталось ничего. И Минхо не был тем человеком, который мог быть так беспечен. Он не увидел Чана тогда, и не увидел его сейчас, двигавшегося зернистыми пикселями на приглушенно светящихся мониторах Сынмина, возвращавшегося в двери, когда Чонин ушел. — Ты, — произнес Чан, хриплым от гнева голосом, и Минхо виновато вздрогнул, вскидывая голову. На лице Чана была готовность убивать, и Минхо заполнился ужасом, осознавая, что Чан видел. Видел их. Видел Минхо. — Ты издеваешься надо мной? Минхо никогда особенно не боялся Чана. Он не сомневался, что Чан победит его в схватке, несмотря на- как однажды сказал Джисон, отсутствие у Минхо джентльменской морали, что оказалось достаточно забавным, чтобы Минхо нравилось думать об этом вот так, когда он мог. Но даже зная это, он не боялся Чана, потому что не думал, что у него была на то причина. Теперь, возможно, он немного боялся. Это было неудачей. Этот разговор, скорее всего, не пройдет хорошо. — Не надо, — произнес Минхо, избегая взгляда Чана. Он спрятал руку под рабочий стол, заставляя лицо принять пустое выражение. Его сердце и так уже бешено колотилось, но теперь — холодно, липко, так, что все тепло, что Чонин оставил за собой, смывалось. — Не надо? — повторил Чан, угрожающе шагая по комнате. — Не надо? У тебя есть право мне это говорить? Что это, блять, только что было? — Я порезался, — монотонно ответил Минхо. — Он помогал мне. Это все. — Не пытайся скормить мне это дерьмо, — низко и опасно произнес Чан. Он оперся на рабочий стол рядом с Минхо, который не двинулся, хотя Чан находился достаточно близко, чтобы дотянуться до него. — Сейчас ты объяснишь мне, почему ты так смотрел на моего младшего брата. Какого хуя, Минхо. Минхо не мог смотреть на него и уперся взглядом в шуруп, лежавший на столе рядом с каплями его собственной крови, медленно впитывавшимися в дерево. Это было- ужасающе, позорно, знать, что Чан видел это, что желания Минхо оказались написаны на его идиотском лице. — Я не знаю, о чем ты говоришь, — все тем же монотонным голосом произнес он. — Ты, ублюдок, — прорычал Чан. — Как ты можешь- он ребенок. Минхо сумел подавить желание вздрогнуть достаточно, чтобы едва ли двинуться. Он знал это, он не нуждался в том, чтобы Чан ругал его за это. Чонин был юным, и мягким, и уязвимым, а Минхо- внутри него было слишком много жестокости для кого-то такого, как Чонин, слишком много разбитых, острых углов, о которых не знал даже он. Он ошибался, и так было всегда, и с этим ничего нельзя было поделать. Бессмысленность обвинений Чана, когда Минхо все еще чувствовал фантомное прикосновение губ Чонина к своей ладони, уже изматывала его. Открылась боковая дверь, и в комнату вошел Сынмин; на его плечи было накинуто одеяло, несмотря на то, что здесь не было холодно. Он плюхнулся в свое рабочее кресло, прикрывая зевок ладонью. — Если вы собираетесь ругаться из-за чего-то глупого, — сказал он, — хотя бы делайте это потише. Чан выпрямился, совсем немного, разделяя свое внимание между ними двумя. — Это не глупости, — сказал он, и тон его был гораздо менее опасным, когда он говорил с Сынмином. — И я даже не кричу, хотя он этого заслуживает. — Может быть, Чонин и наш младший, но он не ребенок, — сказал Сынмин, кутаясь в одеяло. — Ему почти двадцать. Скажи мне, был ли ты ребенком в девятнадцать? — Чонин, — хрипло произнес Чан, — не я. Нет, он не был. В девятнадцать Чан начал заниматься всем этим. В девятнадцать Минхо только что вышел после второго срока в настоящей тюрьме, не считая всего того времени, что он провел в тюрьме для несовершеннолетних. В девятнадцать Хёнджин- что ж. В девятнадцать Хёнджин имел столько мертвых врагов, сколько нельзя было сосчитать на пальцах обеих рук. Но Чонин не был таким, как все они. И Минхо знал, что подразумевал, по-настоящему подразумевал Чан — это было причиной, по которой Минхо присматривал за ними в клубе. Кто-то мог с легкостью увидеть очарование Чонина, его наивность, и воспользоваться этим в своих целях. Чан явно даже не осознавал, что угроза этого может исходить изнутри их дома. Сынмин безэмоционально, через прищуренные глаза уставился на Чана. — Феликсу едва ли двадцать один, он всего на год старше Чонина, — ответил он. — И он такой же мягкий, как и Чонин, такой же светлый и милый. Он ребенок? Чан немного побледнел, а щеки его поалели от разочарования и стыда. — Это не то же самое, — сказал он, хотя очевидно был сбит с ног. Минхо безмолвно согласился с ним. Это не было тем же самым, абсолютно нет. — И дело не только в возрасте Чонина, или в его мягкости, — решительно продолжил Чан, возвращая себе самообладание. Его взгляд упал на Минхо. — Дело еще и в- тебе. И в том, какой ты. Если бы ты был- нежнее, не таким жестким, тогда, может быть, но- Минхо, ты знаешь, ты- — Да, — перебил его Минхо, едва двигая губами. — Я знаю. — Ну, ты смотрел на Чонина не так, будто ты знаешь, — парировал Чан, шокирующе встревоженно. — Ты смотрел на него так, словно хочешь разорвать его на части. Минхо, на мгновение, почувствовал себя так, будто падает. Неужели это было так очевидно: то, кем он был. Он знал, что он чувствовал, но не осознавал, что это можно было увидеть. Да, он хотел этого. Хотел разорвать Чонина на части, и Чонин был таким пиздецки хорошим, что, наверное, даже не знал, что у людей могут быть такие желания, какие были у Минхо. Иногда Минхо казалось, будто он какое-то чудовище, рыскающее рядом со существом, слишком доверчивым, чтобы даже осознать, что ему нужно опасаться того, что он из себя представляет. Чонин склонил бы голову, чтобы Минхо вонзился зубами в его горло, скажи ему Минхо сделать это, и именно от этого Минхо приходилось останавливать себя. Но желание оставалось. Инстинкт. Оставить Чонина себе, утащить его подальше, прижаться зубами к коже. Это было дикое, смертельное желание, и оно вовсе не шло Чонину, это не было тем, что было нужно Чонину, чего он заслуживал. Блять, он ненавидел то, что Чан увидел это. — Это- я не разрешаю этого. Хорошо, Минхо? — быстро и сочувственно проговорил Чан. — Я не- будь это кто-то другой, я не стал бы- но не Чонин. Не Чонин, — он ударил ладонью по столу, чтобы подчеркнуть свои слова, но все, чего он добился — это того, что Сынмин посмотрел на него с необычным для него раздражением. — Я не думаю, что ты осознаешь, сколько вреда можешь ненамеренно нанести ему- — Хён, я знаю, — сквозь стиснутые зубы произнес Минхо. Он всегда знал, с того самого момента, как осознал, чем были чувства внутри него. Минхо мог разрушить Чонина. Он мог уничтожить его. Он не мог коснуться ничего столь хорошего, не запятнав это. И он знал. Ему было- плохо, его тошнило. Этот разговор должен был закончиться, он не мог больше его терпеть. — Я знаю это лучше, чем кто-либо еще. Я знаю, что я такое. Не думай, что я не знаю. Ни в чем из этого нет необходимости. Я не собираюсь делать ничего с Чонином, и я не собираюсь- что бы ты ни думал, здесь происходит, этого нет. Я никогда не пытался и никогда не попытаюсь искать чего-то с Чонином. Я не настолько жесток. Повисла напряженная тишина. В конце концов, Сынмин вздохнул. — Вы оба ебаные идиоты, — пробормотал он. Этот разговор был достаточно плох, но присутствие зрителя делало его еще хуже. Особенно потому что Сынмин, казалось, этого не понимал. — Ты понятия не имеешь, о чем говоришь, — прорычал Минхо; часть гнева, которую он сдерживал в разговоре с Чаном, теперь высвобождалась. Сынмин даже не вздрогнул. Другие могли бы, но Сынмин — нет. — Я знаю Чонина, — твердо произнес он. — Я знаю, он не будет благодарен ни одному из вас за такое вмешательство в его жизнь. Он никогда не узнает об этом, с яростной уверенностью подумал Минхо. Чонин никогда не узнает о желании Минхо. Он не может. — Чонин не узнает, — вслух сказал Чан, явно думая о том же, о чем и Минхо. Сынмин не взглянул на Чана, он твердо прожигал взглядом Минхо со странным выражением на лице. Это была почти жалость, но недостаточно грустная. Минхо все равно ненавидел это. — Ты знаешь, — серьезно и без всяких эмоций сказал он, — если бы ты не мог сойтись с ним из-за твоих собственных комплексов, то ладно, плевать, не мне говорить тебе, что делать, если ты этого не хочешь- но здесь все не так, — он перевел взгляд на Чана, глядя на него снизу вверх и все еще сутуля плечи под одеялом. — Это- вы оба принимаете решение за Чонина, даже не посоветовавшись с ним, ведете себя так, будто его доброта делает его слишком тупым, чтобы самому решать за себя. Или словно единственное плохое настроение Минхо, и он распадется в пыль, — он дернул подбородком в сторону Минхо и добавил, уже громче. — Он не жалкий маленький ягненок, хён, он пиздецки упертый и чертовски умный. И он взрослый, хён. Нравится тебе это или нет, но он взрослый. — И, как я и сказал, — продолжил Чан, теперь стискивая зубы и говоря с легким снисходительным терпением, — если Чонин- кто-то другой, возможно, кто-то- — Не такой сухой и резкий, как Минхо-хён, да, я знаю, что ты хочешь сказать, — перебил его Сынмин, до странного- саркастично, что удивило Минхо. Словно острота Минхо не была ничем особенным, о чем стоило бы волноваться в отношении Чонина. — Но хоть кто-нибудь из вас подумал, что, может быть, Чонин хотел бы быть с Минхо-хёном? — сказал Сынмин; его слова, словно крошечные кинжалы, впивались в сердце Минхо. — Он точно ему нравится. — Нет, — перебил Минхо, твердо и безапелляционно. Он не мог позволить себе даже думать об этом. Это было бы глупостью. Это убило бы его. — Только не так. — Нет, — согласился Чан. — Только не так. Чонин- любит Минхо так же, как он любит меня. Он уважает его, стремится подражать ему. И именно поэтому- так не может продолжаться, — Чан покачал головой; его рот печально скривился, тон был мягким, но все равно непреклонным, когда он сказал: — Минхо прав, ты не понимаешь, Сынмин. Чонин — такой человек, который сделает все, что угодно, для людей, которых он любит. Чтобы они были счастливы. Чтобы его продолжали любить в ответ. Даже если это что-то, чего он не хочет. Его не нужно будет даже уговаривать. Он просто- такой человек. Он любит очень сильно, слишком сильно, и все, чего он хочет — это получать то же в ответ. Минхо пришлось прикрыть глаза на мгновение. Чан так легко и спокойно говорил о самых больших страхах Минхо. Что Чонин подчинится Минхо просто потому что не захочет говорить “нет” кому-то, кто ему дорог. Что Чонин, всегда так спешивший утешить Минхо, явно так желающий, чтобы Минхо был счастлив, с легкостью и так быстро сделает все, что попросит у него Минхо. Он сделал бы это, чтобы Минхо был рад. Чтобы дать ему ту заботу, которую он всегда был готов бросить к его ногам. У Минхо эта идея- вызывала глубочайшее отторжение. Представлять Чонина, неуверенным и недоумевающим, но все равно лежащим под Минхо, потому что он был слишком добр и хотел, чтобы Минхо был счастлив. Нет. На это у Сынмина не было аргументов, потому что он промолчал, опустив взгляд на бетонный пол. Может быть, увидел долю правды в словах Чана — человека, говорившего с уверенностью того, кто видел, как подобное происходило в прошлом. Как Чонин разрывал себя на части, чтобы другие были счастливы. Справившись с недовольством Сынмина, Чан обратил все свое внимание на Минхо. Он склонился над столом, опираясь на руки. Минхо смотрел на него, не отклоняясь в сторону. — Минхо, — сказал Чан, теперь спокойнее, тише, чем до этого, с мягкостью во взгляде. — Я не пытаюсь- быть к тебе недобрым. Ты знаешь, я ценю тебя, ты знаешь, как ты мне дорог. Но это- Чонин, мой младший брат. — Я знаю, — прошептал Минхо. Чан смерил его взглядом. — Мне нужно чтобы ты пообещал мне, что не будешь действовать, поддаваясь своим- желаниям, — сказал он, немного запинаясь об это слово так, будто оно вызывало в нем недоумение, но в то же время — серьезно и трезво. — Пожалуйста. Ты не можешь- сделать это с ним. Он уже уверил Чана, что не собирается добиваться Чонина, но если Чан хотел услышать это так, то Минхо готов был дать ему это. — Обещаю, — сказал Минхо, встречаясь взглядом с Чаном и имея это в виду. — Я обещаю тебе, что- не трону его, не причиню ему вреда. Я оставлю его в покое. Они долгие несколько мгновений смотрели друг на друга, прежде чем Чан вздохнул и провел рукой по волосам. — Хорошо, — сказал он. — Ты пообещал, хорошо? Я знаю, что ты держишь свои обещания. Так что я верю тебе. И мы можем притвориться, что этого не было, и просто- вести себя, как обычно? Минхо кивнул. Он не был уверен, что может сейчас говорить, не мог подобрать слов. Он чувствовал себя таким измотанным, что изнеможение душило его, словно тяжелое одеяло. Оказываться раскрытым вот так, было мучительно — знать что с этого момента Чан будет следить за всем, замечать все. — Я хочу сказать, просто, чтобы вы знали, — сказал Сынмин. — Что вы оба нисколько не помогаете Чонину, и хотя я и ничего ему не расскажу, он когда-нибудь узнает сам, и ему будет больно, и он будет чертовски зол на твое вмешательство, Чан-хён. Он заслуживает больше уважения и автономии, чем ты ему даешь. Чан, кажется, совершенно не слушал его — Твои протесты приняты к сведению, — сказал он, и Сынмин прищурил глаза. Это выглядело пугающе, и, будь Минхо в лучшем состоянии, он немного волновался бы. Сынмин в плохом настроении мог бы сделать их жизни очень сложными. Но он не был в лучшем состоянии. Сейчас он едва ли мог дышать. — Почему ты здесь, хён? — колюче спросил Сынмин. — Пришел учить своих работников жить? — Мне нужна распечатка пути на задании с мебелью, — сказал Чан. В его голосе звучало истончавшееся терпение. Он успокоился, но не был спокоен. Во многом он, должно быть все еще кипел, все еще был на грани, пристально наблюдал за Минхо. Сынмин вздохнул, и вышло наполовину шипение. Он повернулся, чтобы сидеть за столом, и сказал: — Сейчас распечатаю. А после этого я хочу, чтобы в моей мастерской стало тихо. Чан скрестил руки и ничего не сказал; Минхо тихо проговорил: — Я пойду в свою комнату. Он уже начал собирать свою работу по частям обратно в ящичек. Принтер щелкал и пищал, и никто ничего не говорил; Минхо поднялся на ноги и поставил свой проект обратно на полку. Он вышел из двери, все еще открытой. И он поднялся по лестнице в комнату. В комнату, в которой он не хотел находиться, которая снова обрушилась на него воспоминаниями, как только он вошел в дверь, и она захлопнулась за ним. Минхо не прошел дальше. Вместо этого он оперся спиной на закрытую дверь и заскользил вниз. Он подтянул колени к груди, обнял их руками и уложил на них подбородок. Он дышал. И долгое, долгое время не двигался. —— Чонин поднимался по лестнице по две ступени за раз, его тело было так полно энергии, что он не мог иначе. Только на третьем этаже он осознал, что делает, и ему пришлось замедлиться, но даже тогда, несмотря на напряжение в ногах, он все еще чувствовал себя так, словно полнился солнечным светом, и от этого у него будто кололо кончики пальцев. На его губах все еще оставалось ощущение тепла ладони Минхо. Он даже не коснулся его кожи — только грубой, сухой поверхности бинта, но он знал, что все еще мог почувствовать- что-то. Что-то, от чего он готов был взорваться. На этот раз он оказался ближе всего к Минхо, если не считать того тайного поцелуя, что он оставил на шее Минхо, когда был пьян. И он не считал этого, правда, потому что это было тайной, и Минхо этого не помнил, а Чонин не мог спросить об этом у него. Он сказал себе, что когда он оставит поцелуй на теле Минхо в следующий раз, Минхо будет об этом знать. Он не представлял себе чего-то подобного — чего-то столь бережного, такого маленького, чего-то, что не считалось даже поцелуем: он лишь прижался губами к не-коже, но все равно. Минхо заметил, как он сделал это — Минхо выглядел так, словно даже что-то такое маленькое шокировало его. На мгновение Чонину пришлось остановиться на последнем лестничном пролете, оперевшись рукой на холодную бетонную стену. Он не мог поверить собственному поступку. Он не планировал этого — не стал бинтовать руку Минхо, чтобы поцеловать его; это оказалось спонтанностью, это желание накрыло его навязчивой мыслью, и он обнаружил, что склоняет голову вниз еще до того, как подумал об этом. Он ожидал что Минхо- отдернется от него, возможно, вырвет свою руку из его хватки, спросил Чонина, что он, черт возьми, творит, о чем он думает. Это казалось самым вероятным, после того, как в последние несколько раз, что они говорили, Чонин подталкивал их разговоры в более искреннее, серьезное русло, и каждый раз получал отпор, хоть и короткий. Он все еще помнил, как Минхо вздрогнул, когда Чонин попытался коснуться его лица, когда они ели панкейки в кухне, и он думал, что и сейчас случится что-то подобное. Но этого не случилось. Минхо просто сидел, не двигаясь, и позволил ему это сделать. Чонин хотел бы, чтобы сейчас у него была подушка, чтобы он мог в нее закричать. Он добрался до верха лестницы и вошел в квартиру, почти совершив ошибку при вводе кода от двери, потому что так отвлекся. Внутри он обнаружил Хёнджина и Феликса, Феликс доставал из духовки противень с печеньем, а Хёнджин, сидевший за столом, расправлялся со стоящей перед ним внушающей горкой печенья. Две партии печенья уже остывали на столе, а рядом с ними стоял открытый контейнер, явно для того, чтобы сложить все их туда. — Привет! — сказал он, даже для себя очень радостно. — Это очень много печенья! — Ага, у нас тут гребаная вечеринка выпечки, — сказал Хёнджин, помахивая в воздухе полусъеденной печенкой. — Иди осторожно, иначе и тебя затянет. — Я даже не просил тебя помогать, — сказал Феликс, отставляя противень к остальному печенью и снимая с рук перчатки. — Чонин, хочешь печенья? Я сделал для тебя с двойным шоколадом. — О-о, да, — ответил Чонин. Ему удалось поцеловать ладонь Минхо, а теперь ему предлагали печенье? Если бы не рана Минхо, то Чонин назвал бы этот день величайшим успехом. Он почти вприпрыжку вошел в кухню, где Феликс уже накладывал печенья ему на тарелку Феликс улыбнулся, когда он вошел, так очаровательно-любяще, как он делал с того момента, как только начал жить здесь, и от этой улыбки Чонин всегда чувствовал себя так, словно о нем особенно- заботятся. Футболка на нем была знакома Чонину, потому что он купил ее на день рождения Чана два года назад — бледно-голубая с белым мультяшным волком с левой стороны груди. Он не видел, чтобы Чан носил ее и, по правде говоря, думал, что он выбросил ее, так что только бог знал, где нашел ее Феликс. Он шла ему лучше, только вот была великовата. — Ты выглядишь очень счастливым, — сказал он, добавляя в кучку печенья еще парочку. Здесь было больше, чем Чонин мог съесть, но теперь, когда он вошел в кухню, он увидел там еще и противень с тестом для брауни, ждущим, пока его испекут, так что, может быть, Феликс пытался избавиться от как можно большего количества печенья как можно быстрее. — Да! — воскликнул Чонин, протягивая руки за тарелкой. — Случилось что-то хорошее? — спросил Феликс, все еще не отдавая ее ему. Чонин просто пожал плечами, потому что не был уверен, сможет ли убедительно солгать, а если он сказал бы “да”, то они захотели бы узнать, что случилось — а он не мог рассказать им. Или, по крайней мере, он не мог рассказать Хёнджину. Феликс никогда не посмеялся бы над ним, он чувствовал это, но Хёнджин смеялся над ним из-за всего. — А у тебя? — спросил он вместо ответа. — Случилось что-то хорошее, почему ты столько печешь? Хёнджин сказал: — О, это потому что- — а потом Феликс схватил одно из чайных полотенец, лежавших рядом с ним на тумбе, и бросил его в Хёнджина. Бросок был шокирующе точным, и попал он почти в лицо Хёнджину, но по-большей части — в плечо и шею — Не говори ни слова, — сказал он, когда Хёнджин драматически ахнул, а потом скомкал полотенце и бросил его в Феликса в ответ. Феликс уклонился, и полотенце упало на пол, и после этого повернулся к Чонину и наконец протянул ему печенье. — Держи, — сказал он. — Приятного аппетита, не слушай ничего, что говорит Хёнджин. Чонин поочередно посмотрел на них обоих — Феликс выглядел раздраженным, но улыбался, а на лице Хёнджина была худшая из его ухмылок, — и решил воспользоваться советом Феликса. Он побежал в спальню, в которой было- тихо, неизменно с самого утра, и все же он чувствовал себя- так иначе. Он поставил печенье на прикроватный столик и опустился на кровать, прижав животу подушку. Он не стал кричать в нее, хотя желание все еще оставалось. Он просто сидел и держал ее, не впервые желая рассказать кому-нибудь об этом, потому что это чувство внутри него было таким сильным — это яркое счастье которое не умещалось в одну улыбку. Он плюхнулся на спину и на мгновение вскинул ноги в воздух. Вот оно, подумал он. Вот он, путь вперед. —— Помимо своей спальни, где он мог проводить по нескольку часов перед компьютером, не двигая ни мускулом, Джисон проводил большую часть своего времени в подвале, занимаясь тренировками. Он считал это чем-то вроде своей обязанности — быть в своей лучшей форме — в свои ранние дни здесь, когда он знал, что Чан все еще следит за ним, проверяет его. У Чана были все права просто выкинуть Джисона на улицу, и это было меньшим, что мог сделать Джисон. Теперь это просто стало привычкой, такой, которая пересекалась с привычкой Чанбина. Это было бессловесным договором между ними, тренироваться вместе, когда была возможность, и когда Джисон спустился в подвал потренироваться в стрельбе на одном из новых пистолетов, что прибыли к ним недавно, и обнаружил Чанбина, бившего грушу, для него оказалось легко сменить планы и пойти с ним на тренировочный мат. Он уклонился от удара и попятился назад от следующего в бок, немного посмеиваясь. — Воу, — сказал он, ловя равновесие и держа руки перед лицом. — Для тебя это было быстро. — Отъебись, — сказал Чанбин, тоже улыбаясь и убирая волосы с лица. — Ведешь себя так, будто ты тут самый ловкий. — Уж быстрее тебя, — ответил Джисон и сделал все, чтобы доказать это, ринувшись вперед, чтобы нанести отвлекающий удар в его бок, сменив его на удар коленом в другой, когда Чанбин попытался уклониться. У него получилось, но лишь отчасти, Чанбин увернулся почти вовремя. Он отошел назад на пару шагов и встряхнулся, а потом набросился на Джисона с ударом, который — Джисон знал — был бы очень болезненным, если бы попал. Это он всегда, всегда ценил в Чанбине: он никогда не сдерживался в своих ударах, даже на таких тренировках, когда они веселились. Некоторые из парней в тренировочном зале, куда Джисон стал ходить в конце средней школы, делали так: они видели парнишку, невысокого и худого, и относились к нему так, словно удар чуть сильнее простого прикосновения повалило бы его наземь. Не хочу навредить тебе, пацан, сказал один из его тренеров однажды, и Джисон ответил: Дома меня бьют сильнее, отчего обоим из них стало некомфортно, и Джисону пришлось найти другой тренажерный зал подальше от школы, где его научили всему, что ему нужно было знать. Чанбин всегда относился к Джисону как к равному, даже в тот первый раз, когда ни один из них не знал, чего ожидать. Чанбин явно не ждал ничего впечатляющего, но вступил в схватку с серьезностью, принял Джисона всерьез, хотя Джисон и был не просто ниже его, но и значительно меньше. И он достойно принял, когда Джисон сбил его с ног в этой показательной схватке. Джисону Чанбин понравился сразу же. Удар не попал; Джисон отпрыгнул от него и поднял руку, чтобы заблокировать следующий. Этот тоже оказался сильным — он вибрацией прошел до самого его плеча, но это было по-странному приятно. Не было никакого смысла, всегда думал он, в том, чтобы тренироваться без всякого чувства опасности. В чем был смысл драться чисто, осторожно, только чтобы оказаться в настоящей схватке и не вытерпеть боли? Он полагал, что мужчины в боксерском зале не рассчитывали оказываться в драках. Это было для них тренировкой, веселым способом держать себя в форме и набирать мускулы. Для Джисона все было не так — для него это было способом сохранить себе жизнь. Чанбин покачался на пятках, сбрасывая с себя боксерскую стойку, которую использовал большую часть драки, и принял что-то более легкое, но все еще твердое, как умел только он сам. Он был медленнее Джисона, это было простой правдой, но скорость Джисона не всегда превращалась в его преимущество. Неважно было, как быстр был Джисон, когда Чанбин мог вести себя так, словно каждый его удар всего лишь раздражал его. Джисон в детстве занимался тхэквондо, еще до того, как в его жизни появился отчим, а после этого перешел в бокс. Но только здесь он научился драться по-настоящему, вне рамок своих занятий, научился использовать свою скорость и сфокусированную силу в свое преимущество. Его научил этому Чанбин, который тренировался только в боксе, а остальному научился, работая в других бандах до этого. Несмотря на это, даже сейчас их стили были разными: Чанбин стремился принимать удары, а не пытаться уворачиваться от них, рискуя потерять равновесие. Он делал это и сейчас: принял удар в бок от Джисона всего лишь с тихим болезненным выдохом, а потом зацепился ногой за колени Джисона и толкнул его. Он не был быстр, но ему и не нужно было с той силой, которая была в этом толчке, и Джисон повалился на спину на мат так тяжело, что из его легких выбило воздух. Долгое мгновение он тяжело дышал, борясь с инстинктивной паникой от ощущения резкого недостатка воздуха и спазма в груди. Это заняло долгое время, но в конце концов ему удалось вдохнуть, резко втянуть воздух, прежде чем перевернуться на бок и закашляться со слезами в глазах. — Блять, — выдавил он; грудь его тяжело вздымалась. Чанбин появился в поле его зрения, склонился над ним. Он не выглядел особенно взволнованным, даже когда почти безразлично спросил: — Ты там еще живой? — Едва ли, — выдохнул Джисон, но теперь слова получались проще, адреналин спадал. Чанбин кивнул, поднялся на ноги и отошел назад, наверное, чтобы сделать глоток воды, судя по звуку сминаемой пластиковой бутылки. Вот еще кое-что, что всегда нравилось Джисону в Чанбине — он мог трястись даже над лучшими из них вне тренировочного мата, но когда они оказывались здесь и спарринговали, он совершенно не волновался. Он просто доверял Джисону в том, чтобы тот сказал ему, если что-то будет не так. Джисон дождался, пока его дыхание не выровнялось, и тогда начал подниматься на ноги. Иногда он пытался делать это грациозно или экономить движения, но сейчас он поднялся беспорядочной кучей конечностей, сопровождая все это стонами, пока не выпрямился и не увидел, как Чанбин тихо смеется над ним. Джисон высунул язык. — Осторожно, застрянет так, — сказал Чанбин. — С твоим лицом так и случилось? — невинно спросил Джисон. Чанбин бросил в него пустую бутылку из-под воды — довольно прицельным броском, от которого Джисон едва уклонился. Бутылка отскочила от бетонного пола и остановилась у стены. Джисон взглянул на него, потом опять на Чанбина и спросил: — Еще? Чанбин кивнул. Он встал на мат, расправляя плечи. Он был больше, чем два года назад, когда Джисон увидел его впервые в той химчистке, с закрытым маской лицом и вооруженного, а Джисон помнил, что даже тогда Чанбин показался ему чертовски большим. Конечно, тогда Чанбин стяжками привязывал его запястья и щиколотки к стулу, так что его мозг мог немного преувеличить его в воспоминаниях. Его отчим не был накачанным. Его отчим был обыкновенным худым мужчиной, который все те годы, что Джисон его знал, кричал на официантов, консультантов в магазинах и на всех, кто не мог дать ему отпора. Никогда — на кого-то больше него, на кого-то выше, и вскоре Джисон осознал, что единственным способом остановить его отчима было стать тем, с кем он не захотел бы связываться. Он никогда не мог бы стать выше, это было очевидно, но он мог стать сильнее, научиться бить, стать кем-то, кого было бы сложно обидеть. В конце концов это сработало: одной ночью он заблокировал удар, нацеленный ему в голову, и отбил руку отчима. Потом он посмотрел ему прямо в глаза и подумал ну давай, попробуй. Они смотрели друг на друга долгое, напряженное мгновение, а потом его отчим не стал. Он не трогал Джисона с того момента. Трус, каким Джисон всегда его и считал. Джисон долгое время провел, жалея себя. Злясь и скорбя по воспоминаниям о дерьмовом детстве, всякий раз вспоминая его, когда видел собственную спину в зеркале, бугристые шрамы от сигарет на его лопатках. Ненавидя мать, которая недостаточно беспокоилась за него, чтобы остановить это. Он работал над тем, чтобы исцелиться от этого, когда встретил Чанбина и Чана в той химчистке, но только встретив Хёнджина, он осознал, полностью, что в мире были вещи и хуже. Он и Чанбин дрались, пока по спине Джисона не потек пот, неприятный и липкий на разгоряченной коже. К этому моменту в их отношениях они были равны, хотя Чанбину часто удавалось брать над ним верх просто из-за того, что он был немного сильнее. Чанбин сочетал брутальную силу с умом, и это было опасной комбинацией в схватке. Джисон тяжело дышал, когда Чанбин, отпрыгивая от его ног, пытавшихся сбить его, сказал: — Не думаю, что ты хочешь слишком себя измотать. Его собственное дыхание тоже сбивалось, и слова терялись в нем. Джисон закатил глаза. — Хён, — сказал он, — тебя несложно победить. Теперь настала очередь Чанбина закатить глаза. — Нет, я не это имею в виду, — сказал он. Он сделал шаг назад и протянул руку, когда Джисон последовал за ним, предполагая, что он просто меняет стойку. Джисон остановился, моргая. — Хёнджин приходил поговорить с Сынмином. Прогнал меня из мастерской и все такое. Намек дошел до Джисона не сразу. Когда это все же произошло, Джисон почувствовал, как улыбка спадает с его лица, а хорошее настроение немного покидает его. — О, — произнес он. — Да, — сказал Чанбин. Он смотрел на Джисона спокойно и сдержанно. Не было удивительно слышать, что Чанбин знал о поездках мести, которые совершали Джисон и Хёнджин, потому что, Джисон думал, все о них знали — или, по крайней мере, Чан и Сынмин знали, а Чан, скорее всего рассказал бы Чанбину. Было удивительно, что Чанбин давал Джисону знать, что он знал; как и пара других вещей, эти поездки были чем-то, на что все они смотрели сквозь пальцы и не обращали внимания. — Так что сегодня ночью тебе может быть нужно не спать, вот и все. В его голосе совершенно не было слышно осуждения или, честно говоря, любой другой эмоции. Джисон часто думал об этом, но сейчас ему очень хотелось спросить: тебя беспокоит, что он берет с собой меня, а не тебя или Чан-хёна? Ты знаешь, почему он берет меня? Ты можешь рассказать мне? Но он не думал, что Чанбин знал ответ на последние два вопроса, а Джисону не было интересно слушать- предположения. Он мог предполагать и сам. Он делал это, долгими часами лежа и пялясь в потолок, пытаясь разобраться в этом. — О, — снова произнес он. Все желание продолжать покинуло его, и он понял, что Чанбин увидел это на его лице. Он кивнул и повернул голову в сторону края мата, где лежало его полотенце и обувь. Джисон наблюдал за ним несколько мгновений, не чувствуя ничего — его голова немного опустела. Потом он тоже отошел в сторону и принялся обуваться сам. Чанбин вернулся к боксерской груше, когда Джисон закончил, повязав ветровку, в которой спустился сюда, на пояс. Он показал большим пальцем на дверь через плечо и сказал: — Я пойду обратно наверх. Чанбин отсалютовал ему, не насмешливо. — Хорошо сегодня прошло, — сказал он. — Но тебе бы поработать над пинками, они становятся слабее. Джисон открыл рот, закрыл его. Но проходя к двери он схватил пустую бутылку и бросил ее в Чанбина. Джисон прицелился отлично, хотя, может быть, ему помогло то, что Чанбин был к нему спиной, уже продолжив свою тренировку. Бутылка прилетела ему прямо в лопатку, и Джисон сбежал, не успел Чанбин отомстить ему. Путь наверх был- тяжелым, после того, как Чанбин провертел его через мясорубку. Это было единственным, что Джисону не нравилось в этом их здании: четыре этажа плюс подвал и никакого лифта. Обычно он был не против, потому что его спальня была на втором этаже и имела собственную уборную, так что он мог лениться, когда хотел. Но в такие моменты, когда его ноги вопили от усталости, он проклинал все, тащась вверх в квартиру. В кухне, когда он вошел туда, пахло пиздецки невероятно. Феликс явно занимался выпечкой, потому что Джисон не просто чувствовал ароматы печенья и шоколада, но и видел на тумбе контейнеры и тарелки, все заполненные различным печеньем. У раковины была стопка чистой, свежевымытой посуды. Самого Феликса не было видно, но в комнате был Хёнджин. Видеть его, как всегда, было немного пугающе, немного- ошеломляюще, когда Джисон не ожидал его и не готовился. На нем были спортивные штаны и толстовка, он весь был закрыт, и когда Джисон вошел, он выпрямился рядом с холодильником для напитков и посмотрел на Джисона через тумбу. — Привет, — сказал Джисон, снимая обувь и с ужасом осознавая, какая на нем была футболка, без рукавов и липнувшая к груди и спине от пота. Она ощущалась мерзко, и это значило, что он и выглядел мерзко, что, наверное, объясняло то, почему Хёнджин смотрел на него, немного хмурясь. Если бы Джисон знал, что Хёнджин здесь, он принял бы душ, но может быть, в конечном счете это оказалось неважно. — Привет, — сказал Хёнджин. Он с хлопком закрыл дверцу холодильника и, не отходя от него, открыл банку диетической колы и отпил от нее. Джисон, пройдя к холодильнику, твердо держал взгляд на нем, и даже близко не смотрел на губы Хёнджина. — Прости, — сказал он, когда стало явно, что Хёнджин не отойдет и продолжит смотреть на Джисона с этим нечитаемым выражением на лице. — Мне нужно к холодильнику с напитками. — М-м, — протянул Хёнджин, но отошел в сторону, чтобы Джисон мог подойти, не касаясь его. Только когда Джисон склонился, чтобы достать последнюю банку Fanta, задвинутую в дальний угол полки, Хёнджин отошел к шкафчику, где они хранили разнообразный рамен, какой у них только был. Джисон взглянул на гору разнообразной выпечки на тумбе и наполнился радостью, осознав, что самый большой из контейнеров хранил в себе разрезанное на кусочки брауни. Феликс готовил их не так часто, как печенье, судя по всему, из-за того, что они требовали больше времени, но всякий раз когда он делал их они оказывались одной из лучших вещей, что Джисон пробовал в своей жизни. — Вы приготовили брауни? — спросил он, медленно подходя к тому краю тумбы. — Можно мне кусочек? Или два? Или много? Хёнджин достал упаковку рамена, не самого острого, и обернулся, чтобы смерить Джисона взглядом. Вышло не так раздраженно, как бывало иногда, что, вероятно, значило, что Хёнджин угощался печеньем, пока оно готовилось, и пребывал в хорошем настроении. Это было немного удивительно; Хёнджин обычно не был так позитивно настроен в те дни, когда планировал появиться у двери Джисона посреди ночи, но это не было показателем, который был бы хоть сколько-нибудь точен, потому что казалось, что Хёнджин редко был хоть как-то настроен, когда оказывался рядом с Джисоном. — Еще раз повторяю, — сказал он. — Я тут не причем. Ликс их испек. Но можешь взять немного, если хочешь, — он выудил с тумбы одно из блюдец с несколькими печеньями на нем, судя по глазури — карамельными. — Это отложили для тебя. Тебя не было в комнате. Джисон взял тарелку. Их пальцы на долю секунды коснулись, и Хёнджин отнял руку так быстро, что блюдце чуть не упало на пол, но Джисону удалось его спасти. Он не сказал ничего ни об этом, ни о словах Хёнджина, потому что прочитал между строк и услышал то, чего Хёнджин не говорил — что он, как и несколько недель назад, спустился, чтобы передать печенье Джисону лично, и Джисон теперь ругал себя за то, что решил спуститься в подвал. Остался бы Хёнджин с ним, как тогда, если бы Джисон попросил? Теперь у них могло бы быть время вместе, теперь, он надеялся, не запятнанное кровью и жестокостью. Но вместо этого Джисон ушел тренироваться и упустил возможность. Но он ничего не сказал об этом, потому что знал: Хёнджин стал бы все отрицать. Вместо этого он просто сказал: — Спасибо. Хёнджин отмахнулся. Он взял пакетик рамена и принялся доставать все, что для него было нужно: взял кастрюльку из шкафа, наполнил ее водой, достал из холодильника два яйца. Джисон взял из контейнера два кусочка брауни и положил их на печенья. Потом он сел за кухонный стол, мгновение пронаблюдав за Хёнджином, но потом опустил взгляд, вместо этого став прислушиваться к звукам, пока пил свою Fanta, не желая заставить Хёнджина чувствовать себя неуютно. Он часто делал это в последнее время — наблюдал за Хёнджином, пытаясь не наблюдать за ним. Хёнджин не сказал бы ему “спасибо” за это, но Джисон просто пытался- понять. На вечеринке Чана он начал собирать всю картину воедино: комментарий Хёнджина об общих родительских правах, то, как комфортно он чувствовал себя рядом с Феликсом, то, как его физический контакт с ним нисколько не уменьшился несмотря на тот факт, что Чан и Феликс совершенно не делали секрета из своих отношений. Но это все равно не давало Джисону покоя. Даже раздражало, не только относительно Феликса, но и относительно Чана, который точно не был слеп к чувствам Хёнджина к Феликсу. Как мог Чан этого не видеть? Он знал Хёнджина даже лучше, чем Джисон, был с ним с самого начала и помогал Хёнджину стать тем, кем он был теперь — этим смешным, милым, остроумным человеком, который так нравился Джисону. Но даже Чан вел себя так, будто ничего не происходит. Чтобы понять это, Джисону понадобилось больше времени, чем должно было бы. Все это время он задавался вопросом: как Хёнджин, едва ли способный выдержать сцены с поцелуями из дорам Чонина, сумел дойти до того, чтобы переспать с Феликсом, еще и так быстро. А потом он осознал: у них не было секса. Они не спали друг с другом в этом смысле слова, поэтому было объяснимо, что Хёнджин не был против того, чтобы Феликс получал это от Чана. Казалось, у Хёнджина было все, чего он хотел от Феликса. Эта близость, эта интимность; Джисон за последние дни не один раз поднимался наверх и находил их свернувшимися в объятиях друг друга на диване и смеявшимися над чем-то в телефоне Хёнджина. Так что, это было логично. Но Джисону от этого не становилось лучше. Джисон давно осознал, что если у него будет любовь Хёнджина, его тепло, то ему совершенно не нужен будет секс. Он мог жить и без этого, счастливо и легко, если это значило, что взамен Хёнджин будет с ним. Но Феликс явно не был на это способен, и Джисон полагал- что ж, справедливо. Все-таки, Феликс не был им. Если бы он был на месте Феликса, подумал он, ему было бы гораздо легче в этой ситуации. Он допил Fanta, поднялся на ноги и бросил банку в мусорку. Она позорно упала мимо, и он видел, как Хёнджин наблюдал за ним краем глаза, а потом повернулся обратно к своему рамену, спиной к Джисону, когда банка оказалась на полу. Джисон вздохнул и пошел поднять ее с пола. — Хёнджин, — сказал он, теперь аккуратно бросая банку в мусор. Хёнджин не взглянул на него, но в этом не было ничего необычного. — Мне нужно сегодня не спать ночью? Повисла пауза, а потом Хёнджин все же повернулся к нему, с большим недоумением глядя на него через плечо. — Чего? — спросил он. Джисон заговорил немного нежнее. — Чанбин-хён сказал мне, что ты разговаривал с Сынмином, — сказал он. — И я подумал- может быть, я буду нужен тебе сегодня. Недоумение пропало с лица Хёнджина, оставляя за собой что-то очень пустое. Это было не той пустотой, которую Джисон видел, когда Хёнджин стоял перед дверью его комнаты в резком желтом свете лестничной клетки, но было чем-то похоже не нее. Что-то, что Джисону было еще сложнее понять. Может быть, это было лишь напоминанием о том, что это значило, когда Хёнджин нуждался в Джисоне вот так. — Нет, — в конце концов сказал он. — Нет, я говорил с Сынмином не об этом. Ты мне не нужен. А Чанбину-хёну стоит не лезть не в свое дело. Он не звучал по-настоящему зло, но в его голосе это скользило, достаточно слышно, чтобы Джисон сказал, очень легко: — А, хорошо, должно быть, он неправильно понял. Прости, Хёнджин. Он и правда считал, что должен извиниться — это было слишком похоже на сплетничание, которое, он знал, Хёнджин ненавидел. Но Хёнджин посмотрел на него долгие несколько секунд, а потом вздохнул и сказал: — Все в порядке, — его губы пошевелились а потом он сказал, так низко и тихо, что его слова можно было упустить. — Тебе не нужно извиняться передо мной за все, Джисон. Джисон искренне понятия не имел, что сказать на это. Первой его инстинктивной реакцией было извиниться снова — извиниться за то, что он вечно извиняется, но это было глупо, и он знал, что не может этого сделать. Что-то в этих словах, в их тоне, заставило дрожь пробежать по его спине — но она не была неприятной. Это было похоже на то, что он почувствовал, когда Хёнджин впервые извинился за то, что был зол к нему, в тишине машины, когда эти слова упали в тишину между ними. Шокирующе, обжигающе и совершенно неожиданно. Совершенно ненужно. Но Хёнджин уже вернулся к своей еде, и его осанка явно давала понять, что он не собирается больше это обсуждать. И Джисон не сказал ни слова и вместо этого вышел из квартиры в холодный застоявшийся воздух лестничной клетки, начав немного пошатываясь спускаться в свою спальню. —— Феликс чистил зубы в уборной, когда дверь в спальню открылась и захлопнулась немного громче обычного. Это заставило его немного испуганно подпрыгнуть, как бывало со многими звуками даже сейчас; но, к счастью, ощущение, как что-то проваливается в его животе, стало значительно слабее. Он сделал вдох через нос и повернул голову назад, чтобы посмотреть в открытую дверь ванной. Это был Чан; он снимал рубашку, расстегивая пуговицы по одной и открывая нижнюю футболку под ней. Его движения были по-странному дергаными и, когда он повернулся, чтобы бросить рубашку в корзину для белья, Феликс увидел, что он хмурится — он не видел такого выражения на его лице раньше. Он сделал это куда более агрессивно, чем обычно, небольшим раздраженным движением руки. Феликс повернулся обратно к раковину, коротко глядя на себя в зеркало. Чан все еще настаивал на том, что он слишком худой, и пользовался каждым моментом, когда Феликс оказывался обнаженным, чтобы игриво пожурить его за то, что он слишком мало ест, но глядя на себя сейчас, Феликс мог с уверенностью сказать, что почти вернулся к тому весу, в котором он был, когда жил в доме своего отца. Он не мог объяснить Чану, что здесь он ел гораздо больше, чем дома, где от тревоги и стресса его желудок был будто бы завязан узлом, но это было правдой. Он сплюнул в раковину, прополоскал рот водой из-под крана. Он слышал, как Чан с топотом ходит по спальне, занимаясь бог знает чем, и провел в ванной больше времени, чем обычно, прежде чем выйти и узнать, что происходит. Может быть, эти звуки заставляли заснувшую тревогу проснуться в нем. Чан сидел на кровати, когда Феликс вышел, в одних боксерах и нижней футболке и стягивал носки. Феликс остановился у самых дверей ванной и позвал: — Хён? — даже ему самому его голос казался неуверенным. Чан- почему-то вздрогнул. Он поднял взгляд на Феликса и сказал: — Ликс. Прости меня. Я даже не понял, что ты здесь. От этого Феликс улыбнулся, слабо и неспокойно. Он привык к тому, как лицо Чана расплывалось в улыбке, когда его взгляд падал на него, и сейчас этого не произошло. Вместо этого Чан выглядел опустошенно и, может быть, все еще раздраженно. — Ты не слышал воду? Чан покачал головой. — Потерялся в мыслях, — сказал он. Он свернул носки и встал, чтобы сложить их к остальной одежде. Они тоже оказались грубо брошены в корзину для белья, и когда он повернулся обратно, то провел рукой по волосам, все еще хмурясь. Феликс боролся с собой. Он не боялся Чана. Это было правдой, он знал это абсолютно точно — для него невозможно было бояться Чана. Но от того, как Чан чувствовал себя, ему все равно становилось некомфортно, потому что Феликсу не нравилось, когда рядом с ним злились люди. Он чувствовал это и с Хёнджином, который, он тоже знал, никогда не обидел бы его — это не был рациональный страх. Гнев других людей всегда значил для него боль, и он не мог заставить свое тело осознать то, что знал его мозг: здесь он был в безопасности. Но Чан все еще был явно чем-то расстроен. — Хён, — все так же тихо сказал он. — Ты в порядке? — Все нормально, — рвано ответил Чан. Феликс заставил себя пройти в комнату. На нем была та же футболка, в которой он занимался выпечкой, но он переоделся в шорты, которые нашел в ящике Чана — старые, как он подумал, учитывая то, как хорошо они подходили Феликсу. Он видел, как Чан проследил за ним взглядом, видел, как тот осознал, что вся одежда на Феликсе принадлежала Чану, и с удовольствием обнаружил, как раздражение отчасти пропало с его лица. Он все еще хмурился, но теперь- не так сильно. Он сел на край кровати, посмотрел на Чана. — Ты уверен? — спросил он. — Ты казался- расстроенным чем-то. Чан вздохнул. Когда он снова повел рукой сквозь волосы, то грубо потянул за них, разрушая аккуратную укладку, которую сделал сегодня утром. — Я в порядке, — сказал он, и его голос теперь был- мягче, но не вернулся к нормальному. Он все еще не улыбался. — Тебе не о чем беспокоиться, Феликс. Феликс впитывал его слова долгие несколько секунд. Потом он сказал: — Может быть нет, но это не значит, что я не хочу услышать об этом, хён. Я хочу- знать, о чем ты думаешь. Я всегда этого хочу. Тебе не нужно справляться со всем в одиночку, ты можешь поговорить со мной. Чан посмотрел на него, и их глаза впервые встретились. Он выглядел почти удивленным его словами, и это не было шокирующим для Феликса, уже осознавшего, как Чан считал, что должен делать все, что только можно, сам. Он мог делегировать рабочие задачи Чанбину, или Минхо, или Сынмину, если так было нужно, умел отступить и позволить своей команде работать, не вмешиваясь, но не перекладывал на их плечи свои эмоции, свои страхи, свои беспокойства. Он держал их внутри. — Ах Ликс, — сказал он. — Ты такой чертовски милый. Нет, хотел сказать ему Феликс. Я просто твой. Чан снова вздохнул. На этот раз в этом вздохе звучали нотки смирения. Он подошел к кровати, взглянул на сидящего на ней Феликса, а потом опустился рядом с ним, достаточно близко, чтобы Феликс мог почувствовать его тепло, но недостаточно, чтобы они касались друг друга. — Я никогда тебе не рассказывал, — сказал Чан, поворачиваясь, чтобы смотреть на Феликса — не в его глаза, но на веснушки на его скулах, — как мы с Чонином стали братьями. Феликс похлопал глазами и покачал головой. Нет, Чан никогда ему об этом не рассказывал, и Чонин тоже, но этот разговор, казалось, был никак не связан с тем, о чем шла речь. Как это было связано с настроением Чана? Но Чан уже потянулся за его рукой, и Феликс позволил ему, чтобы почувствовать тепло кожи Чана на своей. — Нет, не рассказывал, — ответил он. — Но вы не- кровные братья, да? Вы совершенно не похожи. Теперь головой покачал Чан. — Нет, мы не кровные родственники. Мы даже не из одной приемной семьи, нас ничего не связывает законно. Думаю, мы просто приняли друг друга. Феликс не сказал ничего в ответ, просто сжал его руку. Чан посмотрел на их ладони и улыбнулся в первый раз после того, как вошел в комнату, хотя улыбка все еще не достигала его глаз. Он потянулся и заправил прядку волос Феликсу за ухо — привычка, которая у него появилась. К касанию его пальцев к коже в этом месте Феликс никогда не мог привыкнуть. — Но у меня был старший брат, — сказал Чан. — Кровный. Его звали Джун, он был на семь лет старше меня. Наш отец умер, когда мне было пять, потом — наша мама, когда мне было одиннадцать, и после этого они позволили ему заботиться обо мне. Мы жили в дерьмовом здании, у нас, вроде как, была единственная квартира с целой крышей, но мы были друг у друга, и это единственное, что у нас было. — Ты никогда раньше не говорил о нем, — пробормотал Феликс. Никто не говорил. Но эмоции в голове Чана, когда он говорил о своем брате, были такими глубокими, что Феликс будто бы смотрел в темноту океана. Чан слабо пожал плечами. — Мне не нравится говорить о нем, — сказал он. — Все остальные знают, конечно, так или иначе. Но иногда мне сложно вспоминать его. Феликс кивнул; он понимал это. Ему не нравилось думать о сестре, если он мог этого не делать, так что он не мог винить Чана за это. Он теперь поглаживал руку Чана, большим пальцем водя по тыльной стороне его ладони. Он делал это и с Хёнджином, он осознал, и почти остановился, но ему хотелось успокоить Чана хоть немного, если он мог. —Ты знаешь, самое худшее — это то, что тогда я думал, что мой брат — настоящий взрослый, такой серьезный, — Чан тихо засмеялся, но это было совершенно не весело. — Но когда он умер, он был того же возраста, что Чонин сейчас, и теперь я смотрю на Чонина и понимаю, каким он был юным. То есть, он был все еще подростком, когда умер. Он едва ли успел пожить. Феликс подумал об этом — о том, как кто-то того же возраста, что и Чонин, заботится об одиннадцатилетнем мальчике. Даже будучи на два года старше его, Феликс не думал, что способен на это. Такой уровень ответственности был ужасающим для ребенка. А потом Чан сказал: — Он работал на Ли Джерима. Феликс изо всех сил старался сдержать инстинктивную дрожь при упоминании этого имени. Не только напоминание о существовании его отца шокировало его, но и то, что Чан всегда, без всяких исключений, называл Мэгпай по имени. Всегда, по полному имени, всегда — с этой горечью в голове. И это напоминало Феликсу то, как звучал его отец иногда, говоря, Ли Ёнбок, его полное имя, перед тем, как он злился. — Он работал на него еще в старшей школе, — продолжил Чан. — Это была подработка, он выполнял небольшие задания, потому что нам нужны были деньги. Когда мама умерла, они понадобились нам еще сильнее, так что он стал работать у него постоянно. Он часто уходил по ночам и никогда не говорил мне, чем занимался, просто отправлял меня в школу будто все было в порядке. Думаю, у половины детей в нашей начальной школе родители работали на какую-нибудь банду, так что никто даже не обращал внимания. И однажды, после моего двенадцатого дня рождения, он не вернулся домой. Он выглядел изможденным, рассказывая эту историю, словно она забирала у него что-то. Феликсу хотелось- взять его в объятия, может быть, поцеловать его, забрать эту усталость себе. Но он не мог, не мог двигаться никак иначе, лишь продолжал гладить костяшки Чана большим пальцем, потому что, он полагал, что знал, куда идет эта история, и он приводила его в ужас. — Мне понадобилась пара дней, чтобы осознать, что он не вернется. Я знал, что он, скорее всего умер, что его убили, потому что это было единственным объяснением тому, почему он не может вернуться. Я продолжил жить, как обычно, потому что не хотел, чтобы кто-то понял, что что-то случилось, просто ходил в школу и возвращался домой, использовал деньги, которые он отложил в пустой квартире в нашем здании, чтобы покупать еду. Воровал в магазинах, когда мог. И неделю спустя я пошел туда, где, как я знал, он работал, и попытался заставить их рассказать мне что произошло. — Они отказались, конечно. Выбросили меня на улицу и сказали никогда не возвращаться. Я бы стал настаивать, но они явно не были против применить силу, и это меня напугало. Только годы спустя я узнал, что с ним произошло. Он был на задании, и его подстрелили — он попал в перестрелку. Ему нужно было в больницу, но он мог выжить. Он мог бы выжить. Но отвези они его в больницу, и это привлекло бы внимание, полиция стала бы задавать вопросы, и вместо этого Ли Джерим приказал избавиться от него, словно от пса. Феликсу пришлось на мгновение закрыть глаза. Да, это звучало похоже на его отца, звучало, как что-то, что он мог сделать. Как легко было бы для него принять это решение, приказать сделать это. Феликс видел, как это происходит, раньше; его отец пытался заставить Феликса сделать это самому — вложил пистолет в его руку и приказал застрелить мужчину, которого до этого избили почти до обморока. Феликс не смог сделать этого. И мужчину все равно застрелили, а Феликса избили за неповиновение. Но это не был какой-то безымянный мужчина, это был брат Чана. Феликс представлял это: молодой человек, похожий на Чана, может быть — с его носом, его ямочками на щеках, возрастом с Чонина, но куда более серьезный, вынужденный повзрослеть слишком, слишком быстро. Это было тошнотворно, думать о том, как этого молодого человека застреливают по приказу Мэгпай. Застреливают по приказу отца Феликса. Наверное, я никогда не смогу ему рассказать, подумал он; осознание накрыло его с головой, вся вина и отчаяние смешались вместе. Скорее всего, я никогда не смогу рассказать ему правду. Одной вещью было быть сыном Мэгпай, когда единственным, что связывало Чана с ним была борьба за власть в этой бесконечно смещающейся сети влияния. И совершенно иначе было быть сыном Мэгпай, убийцы брата Чана, которого он так явно любил. Которого он любил до сих пор. Как же они были похожи. Какими одинаковыми они казались, как близко соединились их жизни. И Чан никогда, никогда не мог об этом узнать. — Он ужасен, — прошептал он. — Мне так жаль, хён. Он ужасен. Чан молчал. Феликс не открывал глаз, не желая видеть то, каким было выражение на его лице, а потом он ощутил губы Чана на своем лбу. Этот жест был таким милым, и Феликс почувствовал, как слезы набегают на его глаза почти в тот же миг. Он столько всего чувствовал к этому мужчине, что это было почти невыносимо, и одна только мысль о том, чтобы скрывать это от него до конца их жизни, была для него непосильной тяжестью. Но все было так, как он и думал той ночью, когда рассказал Хёнджину правду — он не был больше сыном Мэгпай. Он хотел сбросить с себя эту кожу сколько помнил себя, и теперь чувствовал, будто наконец сделал это. Ведь правда, здесь, вот так, он мог быть от этого свободен? Он открыл глаза и обнаружил, что Чан смотрит на него. На его лице было такое выражение, что внутри Феликса все растаяло — такая мягкая любовь, что Феликсу казалось, будто он может умереть от нее. Ему пришлось заставить себя откашляться и сказать: — Как ты тогда познакомился с Чонином? — О, точно, — сказал Чан, снова улыбаясь, скорее — на напоминание о теме их разговора, чем из юмора, Феликс знал. — Ну, один раз меня поймали за воровством в магазине и отправили в детский дом. Там было- отстойно, честно говоря, хуже, чем я себе представлял. Было лучше жить в той однушке, хотя в ванной и росла черная плесень. Но у меня не было выбора, так что я застрял в одной комнате с тремя другими мальчиками моего возраста, которые часто воровали мои вещи. Он ненадолго затих. Феликс не торопил его, но он поерзал на постели, сдвигаясь немного вперед и утягивая Чана за собой за руку, пока они оба не оперлись на изголовье, спинами к стене; Феликс повернулся к Чану. Тот отпустил его руку и начал гладить его по голове. Феликсу приходилось заставлять себя держать глаза открытыми. — Они научились держаться от меня подальше, — все-таки сказал Чан, очень тихо. За этими словами открывалась целая бесконечность невысказанного, во что Феликс даже не собирался лезть. — Когда в дом прибыл Чонин, я жил там немного больше года? Я держался в стороне, чтобы никто не приставал ко мне, и это работало, по большей части. Но Чонин был- младше, чем большинство детей там. Минимальный возраст был обычно десять лет, но ему было всего восемь, и он был крошечным. Этот малыш, совершенно неспособный постоять за себя, и такой милый, что остальные мальчики тут же набросились на него. Феликс почти избежал буллинга в школе из-за того, кем был его отец, но в младшей школе ему доставалось, пока дети не осознали, кто он такой, и этого было достаточно, чтобы он хотя бы примерно понимал, каково это. А у Чонина, как и у Чана, не было никого. Сердце Феликса болело лишь при одной только мысли об этом. — Когда я увидел его впервые, на него кричал один из воспитателей. Так долго, что Чонин уже плакал, но просто стоял и слушал все, а потом я подслушал, как старшие мальчики смеялись над тем, как хитростью заставили его нарушить правило, чтобы у него были проблемы. Ликс, я не могу- я не могу даже словами выразить то, каким он был маленьким. Каким уязвимым и одиноким, и когда я увидел его, это прорезалось сквозь ту пустоту, что я чувствовал после того, как умер мой брат. — Если ты спросишь Чонина, то он наверняка скажет, что я спас его, но на самом деле это он спас меня. Я тогда не чувствовал ничего, кроме гнева, который иногда накрывал меня волнами. Это было невыносимо. Но я стал присматривать за Чонином, заботиться о нем, и у меня появилось что-то, на чем я мог бы сконцентрироваться, хотя мы все еще были в детском доме. Я изо всех сил старался не давать другим мальчикам беспокоить его, но выходило всякое, и я не мог сделать ничего с воспитателями. Пара из них особенно сильно цеплялась к Чонину, потому что он был забывчивым и немного неуклюжим. Конечно, он все еще такой, — сказал он, и настоящая улыбка впервые появилась на его лице. Феликсу хотелось коснуться изгиба его губ, почувствовать эту улыбку самому, но он сдержался. — Но тогда все было гораздо хуже, и у него почти каждый день были проблемы из-за маленьких, несущественных вещей, и они били его, каждый день, и я не мог это остановить. Феликс прикусил язык. Он не ожидал этого — ощущения близости с Чонином, но почувствовал это — ему тоже было известно, каково это: испытывать боль за то, что было по сути своей неважным. — Он так сильно хотел, чтобы они его любили, — говорил Чан. В его голосе теперь появилось что-то новое, что-то- затравленное. — Хотел угодить им, как только мог. Он все еще- — он замолк, стискивая челюсти. Прошло еще пару мгновений, прежде чем он продолжил. — Все, чего он хочет — это чтобы люди его любили. Он хочет делать других счастливыми, как только может, что бы для этого ни потребовалось. Он был таким и тогда, отчаянно желал их одобрения, их любви. Но это никогда не срабатывало, он никогда не был достаточно хорош, и однажды- другие мальчики сделали что-то, что могло его убить. Феликс хотел посмотреть, продолжит ли Чан, но когда он снова замолк, Феликс тихо спросил: — Что они сделали? — У нас были- — Чан поерзал, выпрямился, словно было проще сказать это, если он сидел бы прямо. — У нас были обязанности, которые мы выполняли по очереди, и одной из них была помощь в прачечной, с этими большими фабричными стиральными машинами и сушилками. И была очередь Чонина помогать- Он снова замолк. Теперь Феликс коснулся его лица, лишь кончиками пальцев погладив его щеку. — Мне жаль, — сказал он, когда Чан прильнул к его касанию. — Тебе не нужно мне рассказывать, если это причиняет тебе боль, — потому что было явно видно, что Чану было больно говорить об этом. Смерть его старшего брата была чем-то, лежавшим так глубоко внутри него, что уже затвердела, но ужас, который вызывало в нем это еще не достиг того состояния. Чан встряхнул головой. — Я в порядке, — сказал он. — Они- худшие из тех старших мальчиков запихнули его в одну из сушилок, закрыли его там — заперли, на замок — и запустили ее. С ним, запертым там. Феликс в ужасе ахнул, не сдержавшись, даже когда его рука обнимала щеку Чана в попытке хоть немного его утешить. Даже зная, что Чонин в порядке, зная, что он уютно и безопасно спит в спальне напротив, он приходил в ужас от этой мысли. Что-то подобное могло так легко убить Чонина, и он не сомневался, что дети, сделавшие это с ним, не думали ни о чем, кроме того, чтобы напугать свою жертву. — Я обычно был с ним, когда он работал там, но опоздал в тот день, и когда я пришел туда, было слишком поздно пытаться помешать им включить ее, но я сумел выключить ее и вызволить Чонина оттуда. Они пытались остановить меня, но я сломал одному из них нос. Чонин был в ужасе, он был уже побитый и горячий, и его руки обожгло, а воспитатели пожали плечами и сказали мне не драться. И я знал, что те мальчики будут мстить, и не мог следить за Чонином постоянно, так что следующей ночью я помог ему собрать вещи и убежал с ним. Феликс большим пальцем нежно погладил кожу под глазом Чана. В его взгляде было что-то пустое, словно он ушел в себя, и Феликс касался мягко, позволяя тишине растянуться, пока он наблюдал за тем, как Чан- немного возвращается. — Сколько тебе было? — спросил он. Он мог догадаться по тому, сколько было Чонину, но хотел услышать это. — Четырнадцать, — ответил Чан. Словно в этом не было ничего особенного, словно он сам не был ребенком. — Я отвел его туда, где жил со своим братом, и там все еще никого не было, а деньги остались на месте. Честно говоря, не думаю, что нас кто-то искал. И это было ужасно, большую часть времени, Чонин все еще был травмирован, а те люди, которые обычно были готовы давать работу четырнадцатилетним, были не самыми лучшими, но мы справлялись. Я справлялся, и это было лучше, намного лучше, чем оставаться там. Феликс кивнул. Да, это было лучше. Для него оказалось шоком то, как во многих смыслах его жизнь на улице, какой бы сложной она ни была, оказалась лучше, чем жизнь дома. Он скучал по крыше над головой, по еде и постели, по своим сестрам и рутине. Но временами он чувствовал, словно- мог дышать, впервые в жизни. Эта постоянная угроза насилия над ним просто испарилась. Четырнадцать, подумал он. Четырнадцатилетний мальчик, заботившийся о девятилетнем, и справившийся так хорошо, что Чонин вырос в доброго и милого человека, со своей позицией, находчивого и по-своему сильного. Чан сделал это для Чонина, когда никто другой не озаботился этим. Феликс использовал руку, лежавшую на щеке Чана, чтобы повернуть его голову к себе. — Ты, — проговорил он тихо, едва ли слышно, — такой хороший человек. Чан собирался поспорить, Феликс знал, но он не смог, потому что Феликс притянул его в поцелуй, пытаясь выразить в нем все эмоции, что чувствовал внутри. Он был особенно нежным, этот поцелуй, потому что Феликс не мог сделать ничего иного. Почти что невинное прикосновение губ; Феликс слабо выдохнул в него, и рука Чана обернулась вокруг его талии почти инстинктивно. Он позволил их губам разделиться — Чан смотрел на него, слегка приоткрыв рот. Потом Чан сказал, так осторожно: — Я люблю тебя. Феликс взглянул на него, твердо и спокойно. Он ожидал, что Чан смутится, может быть, или попытается забрать свои слова назад, но Чан не сделал этого. Вместо этого он сглотнули и сказал: — Я знаю, это рано — говорить такое. Я не ожидаю, что ты скажешь мне это в ответ, но я- — Нет, — нежно перебил его Феликс. — Хён, я тоже люблю тебя. Я думаю, я буду любить тебя долго. Чан выдохнул. Потом он склонил голову, чтобы их губы снова встретились, целуя Феликса уже крепче, более намеренно. Феликс позволил толкнуть себя на матрас и потянул Чана за собой, пока тот не оказался на нем, твердым и успокаивающим весом. Он правда любил Чана, так сильно, что это должно было быть пугающе — и было, но в этом чувстве была простота. Как легко это было — принадлежать Чану. Он понимал, с самого начала, что все хорошее в этом мужчине станет его погибелью, и теперь он знал, что это было правдой. Феликс, с его ложью, с его секретами, не был достоин его, но он готов был трудиться каждый день, чтобы вернуть доброту Чана ему.