the blood on your lies

Чан большую часть жизни не пользовался будильником, потому что его тело просыпалось само по себе, и он не нуждался в этом. В те несколько раз, что он ставил будильник, он просыпался за целый час или около того до него и не мог больше уснуть, поэтому весь процесс становился бессмысленным. У него редко были встречи или дела по утрам, так что обычно это не было проблемой. В последнюю неделю или около того он ложился спать раньше обычного, поднимаясь наверх, чтобы провести время вместе с Феликсом. И просыпался он позже, убаюканный комфортом ощущения Феликса в его руках, теплом его тела рядом. Тем, как они касались друг друга кожей к коже. Он не был уверен, что когда-либо в жизни так отдыхал. Когда он проснулся сегодня, солнечный свет середины утра падал на его лицо сквозь узкую щель в шторах, и комната была заполнена нежным свечением. Он часто просыпался лежа на боку с прижавшимся спиной к его груди Феликсом, как они проснулись, когда спали вместе в первый раз. Но сегодня Феликс лежал лицом к нему, уложив голову на его руку. Он все еще спал, слегка приоткрыв губы, а его руки были сложены перед ним. Это было поразительно — то, как он был прекрасен. За последние недели он набрал вес, и теперь в его чертах не было ничего осунувшегося или изможденного. Россыпь веснушек на его лице спускалась на плечи, и Чан уже посвятил долгое время тому, чтобы оставлять на них поцелуи. На задней стороне его шеи и на плечах были медленно заживавшие засосы, оставленные им. Ему нужно будет обновить их, может быть, сегодня. Феликс спал мирно, глубоко. Чан подвинулся ближе к нему и положил свободную руку на его тонкую талию, раскрывая ладонь на его спине. Там были шрамы, которые он не заметил в первый раз, когда касался его там. Теперь он увидел их, не только почувствовал кончиками пальцев. Они не портили впечатления, просто были- странными на фоне кожи Феликса. Тонкие и длинные, не так легко заметные, как те, что он видел на спине Джисона — эти маленькие, легко различимые ожоги. Он не спрашивал Феликса, как он получил их. Увидев их впервые, он не стал упоминать об этом, слишком отвлеченный тем, как Феликс выглядел лежа на груди на постели перед ним. Когда он в первый раз увидел и коснулся их, Феликс напрягся, совсем немного, едва заметно — обычно он был совершенно расслаблен, когда оказывался разложен под Чаном на кровати. Обычно он был таким- покорным, таял под руками Чана, но в тот момент он окаменел, когда пальцы Чана коснулись длинных бледных линий, и поэтому Чан не спросил. Он поцеловал их взамен. Один за другим, мягкими прикосновениями губ, пока Феликс не расслабился, обмякнув и позволив Чану легко проникнуть в него. Теперь он склонился и поцеловал лицо Феликса — оставил нежный поцелуй на его скуле. Феликс не проснулся, поэтому Чан поцеловал его снова, медленно проводя линию поцелуев по его лбу, вниз по переносице, по закрытому веку, до которого он мог достать. Когда он сделал это, Феликс издал крошечный звук, вопросительный и тихий, и приоткрыл глаз. — Хён, — сказал он низким после сна голосом. Чан никогда не устал бы слышать этот глубокий, низкий тон. — Доброе утро, — сказал Чан. Он склонил голову, чтобы поцеловать Феликса в губы по-настоящему, сначала медленно, чувствуя, как рот Феликса приоткрывается. В отличие от Чана, на Феликсе были шорты, хотя ночью он снял футболку, и, когда Чан поднялся ладонью выше, раскрыв пальцы между лопатками Феликса, то почувствовал, как Феликс немного дрожит, прижимаясь к нему. Чан нехотя отстранился. Часть его хотела потеряться этим утром в Феликсе, перевернуться и оказаться над ним, между его ног. Вместо этого он запутался пальцами в волосы на затылке Феликса, глядя, как глаза Феликса снова прикрываются, и сказал: — Я приготовлю тебе завтрак. Долгое мгновение спустя Феликс открыл глаза. Когда он сделал это, в его взгляде светилась та яркая хитрость, которую так любил видеть Чан, и он не был удивлен, когда Феликс сказал: — Я не уверен, что могу доверять тебе в этом. Чан перестал играть с его волосами и вместо этого нежно потянул за прядку в отместку. — Я отлично готовлю, — сказал он. — Хёнджин рассказал мне о том случае с керамической формой для выпечки, знаешь, — сказал Феликс. — Знаешь, тогда я сказал ему никому об этом не рассказывать, — сказал он. — Так что не понимаю, почему он так хочет, чтобы все знали об этом. — Что ж, это было твоей первой ошибкой, — ответил Феликс. — Ожидать, что Хёнджин сможет удержать что-то позорное в тайне. Чан фыркнул. В словах Феликса был смысл. Он отпустил прядь волос, которую все еще держал между пальцев и спустился рукой по позвоночнику Феликса, касаясь самыми кончиками пальцев и не обращая внимания на то, как они задевают шрамы по пути. — Я умею готовить яйца, — сказал он. — И те мини-сосиски. И делаю чертовски вкусные тосты, если мне дозволено хвастаться этим. Примешь такое? Феликс улыбнулся ему сжатыми губами, так прекрасно. Почти слишком прекрасно вот так вблизи, когда его лицо было всего в паре дюймов от лица Чана. Как же Чану так повезло, что Феликс был в его постели, в его жизни вот так? — Да, хён, — сказал Феликс. — Это было бы чудесно. Им понадобилось еще несколько минут, чтобы выбраться из постели, потому что всякий раз, когда Чан пытался убрать свою руку из-под головы Феликса, тот поворачивал лицо так, чтобы коснуться губами его кожи, и Чану приходилось целовать его снова. Когда он все же освободил руку, Феликс смеялся, по большей части себе под нос, и Чан выбрался из кровати и просто встал, с улыбкой глядя на Феликса, просто рассматривая его на постели. — Ах, не надо, — сказал Феликс, когда увидел, как Чан смотрел на него. — Ты снова смотришь на меня так, — он перевернулся, чтобы свесить ноги с кровати и поднялся очаровательно неловким движением. — Как? — спросил Чан так невинно, как только мог, совершенно точно зная, как выглядит его лицо; он чувствовал это влюбленное выражение в своих чертах. — Таким взглядом, на который мне недавно жаловался Чонин, — сказал Феликс. — Он сказал, что слишком требовать у него терпеть такое, и что мне нужно заставить тебя прекратить это. Не уверен, как это сделать, но считай это своим предупреждением. Он не стал идти к ящикам со своей одеждой, которые освободил для него Чан — нетрудное задание, потому что у Чана было не так уж и много одежды, а в спальне было много места для хранения — и вместо этого босиком прошел к корзине с грязным бельем, откуда выудил футболку, которую Чан носил вчера. — Ликс, она же грязная, — сказал Чан, беспомощно улыбаясь ему. Феликс поднял футболку к своему носу, вдохнул запах и пожал плечами. — Ты вчера даже не тренировался, — сказал он, принимаясь надевать ее. — Я переоденусь, когда приму душ, дай мне поносить ее, пожалуйста, хён? Будто бы Чан мог сделать что-то другое. Словно он не сходил с ума понемногу, видя Феликса вот таким — в одежде, которая еще вчера была на самом Чане. Чтобы, например, не прижать Феликса к комоду, он оделся сам, в спортивные штаны и футболку с длинными рукавами. Когда он решил, что обернуться будет безопасно, Феликс уже был в своих штанах и очень пушистых и теплых носках. Его волосы, все еще не расчесанные, торчали пушистыми клочьями вокруг его лица. — Я сказал, не надо, — попросил он, когда поймал взгляд Чана на себе, но он тоже улыбался. В кухне никого не было. Чан проверил время, и обнаружил, что было достаточно поздно, чтобы Чонин проснулся и был уже занят, но маловероятно было, что Хёнджин вышел бы в следующие пару часов. Кто знал, чем занимался Чанбин; он не писал Чану, чтобы сказать ему, что куда-то выйдет, так что, по крайней мере, он был дома. Феликс спрятал зевок в тыльной стороне ладони, идя в кухню, немного скользя ногами в носках по полу. Чан поймал его, когда он пытался открыть холодильник, слабо обхватывая пальцами вокруг запястья, и прижался грудью к его спине. — Я сказал, что буду готовить, — пробормотал он на ухо Феликсу. Он услышал, как дыхание Феликса сбивается, и отнял губы от его уха, пока случайно не освободил ту сторону Феликса, которую так часто видел на этой неделе — это нуждающееся существо с широко раскрытыми глазами. Когда он заговорил снова, его голос вернулся к нормальному. — А ты садись. — Ах, хён, — жалобно сказал Феликс, почти прижимаясь к нему. — Я не могу просто сидеть и ничего не делать, пока ты готовишь, позволь мне сделать хоть что-то. Я могу сделать тебе кофе? — Не уверен, что могу довериться тебе в этом, — сказал Чан, отчего Феликс недовольно взглянул на него через плечо, и Чан расхохотался. Он отпустил, позволил Феликсу отстраниться, слегка дернув подбородком в таком жесте, которому он, скорее всего, научился у Хёнджина. — Ликс, — сказал он с огромной улыбкой на своем глупом лице. — Ты такой милый. Щеки и нос Феликса очаровательно порозовели. — Заткнись, — сказал он. — Готовь яйца, пока я разбираюсь, как работает ваша дурацкая кофемашина. Чан сделал так, как ему было сказано. Он приготовил яичницу-болтунью, тосты и поджарил маленькие сосиски, которые у них были. Он даже разрезал их так, чтобы получились небольшие осьминоги, в надежде, что Феликс улыбнется — и так и вышло, когда он поставил тарелки на кухонный стол. Он научился этому для Чонина несколько лет назад, вскоре после того, как они покинули детский дом. Это было для них большой тратой — вот так купить целую пачку мини-хотдогов, но тогда ему заплатили, и он хотел накормить Чонина хоть каким-нибудь мясом, а это было самым дешевым из вариантов. Он приготовил несколько просто так, прежде чем Чонин прижался к нему сбоку, подальше от своенравной плиты, на которой готовил Чан, и сказал: — Одна из моих приемных мам делала их в форме осьминогов, ты можешь так же, хён? — это был, наверное, первый раз, когда Чонин попросил его о чем-то, и Чан тут же принялся за работу. Улыбка Чонина, в которой недоставало одного зуба, стоила всех усилий. Феликс подвинул к нему кружку. Он разбирался с кофемашиной все то время, что Чан готовил, и теперь выглядел ужасно довольным собой; пар от кофе поднимался в воздух между ними. — Вот, — сказал он. — Не так уж и сложно. Тебе понадобилось двадцать минут, не сказал Чан. Вместо этого он склонился над столом, приподнявшись со своего места и глядя, как Феликс в предвкушении прикрывает глаза. Когда они поцеловались, Феликс едва слышно слабо вздохнул, словно чувствовать губы Чана на своих было для него облегчением. Словно это было для него слишком тяжело — не чувствовать его поцелуев все время. Чан почувствовал, как его глаза защипало. Любовь к Феликсу внутри него, казалось, невозможно было заключить в слова. Но ему так этого хотелось, так сильно — он хотел найти тот набор слов, чтобы знать, как описать ее. Чтобы знать, как выразить то, чего он хотел и для Чонина. Прошло несколько дней с его столкновения с Минхо в мастерской. Он изо всех сил старался выбросить это из головы: выражение на лице Минхо, когда он смотрел на Чонина, склонившего голову над его порезом — и все никак не мог этого сделать. Оно возникало перед его глазами всякий раз, как он смотрел на Чонина. Это напугало его, нельзя было подобрать иного слова. То, как вся сила эмоций Минхо обнажилась в этот момент перед Чонином. Он никогда не видел, чтобы Минхо выглядел так, но думал, что это было чем-то похожим на то, чтобы наблюдать за ним в схватках — он не преувеличивал, когда говорил, что Минхо выглядел так, словно хочет разорвать Чонина на части. Это читалось в его взгляде: жестокость и желание, смешанные воедино. Чан, по большей части, был готов дать Минхо все, чего тот хотел. У него не было никаких иллюзий относительно вероятных склонностей Минхо в постели, и решил, что в этом был смысл, учитывая то, каким Минхо был вне ее. Он был полностью готов позволить Минхо иметь такие желания, неважно как непонятны они были ему самому, но он не мог просто стоять в стороне и наблюдать за тем, как Минхо переносит их на Чонина. Потому что он знал Чонина. Он видел, как он взрослел, каждый день в последние десять лет, и он знал, чего он заслуживал. Чан боролся изо всех сил, чтобы дать это Чонину: стабильность, но и любовь, заботу, внимание. Все, чего он хотел для Чонина — это чтобы он знал ту любовь, которой так отчаянно пытался добиться в детском доме и до этого тоже, он знал это из рассказов Чонина. Все те приемные дома, его желание угодить родителям там, только для того, чтобы оказаться на новом месте за слишком большое число ошибок или доставленных неудобств. Чан никогда не заставлял его чувствовать себя так. В их ранние дни даже самая маленькая ошибка заставляла Чонина плакать; разливал ли он что-то на стол или ронял что-то, он тут же заливался слезами, закрываясь от Чана. Он мочился в постель пару раз за неделю на протяжении долгих месяцев, так что Чану пришлось потратить деньги, которых у них не было, на чехол для матраса и новые простыни, чтобы уборка стала самым легким делом в мире. Чтобы Чонин знал, что ничего из этого не имеет значения. Он не хотел, чтобы Чонину приходилось еще когда-нибудь трудиться, чтобы его любили. Он хотел, чтобы Чонин никогда не чувствовал этой тяжести, чтобы он не был вынужден ждать, пока к нему вернется любовь, которую он готов был отдать. С Минхо ему пришлось бы делать это, Чан знал. Он понял это сразу же, как только увидел взгляд Минхо: Чонин уничтожит себя, пытаясь сделать Минхо счастливым, если когда-либо узнает, что Минхо хочет его. Он увидит это желание и решит, что обязан ответить на него, обязан сделать счастливым хёна, который был так ему дорог. И он вложит всю свою душу, пытаясь добиться любви Минхо в ответ, и он никогда, никогда ее не получит. Минхо не был способен любить Чонина так же, как любил бы его Чонин. Это не было оскорблением в сторону Минхо или даже критикой, по крайней мере — не той, которую обычно направил бы в его сторону Чан. Минхо просто был таким человеком: со своими желаниями, со своим гневом, своей рациональностью, глубокой нуждой в контроле. Он не умел любить так. Он не был мягким, не был заботливым, и сила его чувств окажется слишком великой для Чонина. Чонин обманом заставит себя влюбиться, а Минхо в конце концов разобьет ему сердце. Они, все-таки, оба знали это. Минхо согласился с ним. И было бы жестокостью утолять это желание по отношению к Чонину, зная, что его неизбежная привязанность останется без ответа. И Минхо, со всеми его недостатками, не был жесток в этом смысле. Но это не было приятно — довольствоваться только своим доверием к Минхо в этом. Он знал, что он мог, потому что из всех людей Минхо был человеком слова. Он не давал легкомысленных обещаний, а когда обещал что-то, то всегда придерживался своих слов. Но в той комнате, почти умоляя Минхо согласиться с ним, Чан так боялся, что вот сейчас они наконец достигнут предела преданности Минхо ему. Что вот оно — то, на что Минхо никогда не согласится, момент, когда авторитет Чана не станет ему помехой. Он не был уверен, что сделал бы в таком случае. Он был рад, что ему не пришлось узнать. Раздался скрип вилки по тарелке, и он поднял взгляд, чтобы увидеть смущенного Феликса. — Прости, — сказал он. — Ничего страшного, — ответил Чан. Он, по-видимости, закончил со своей едой, пока блуждал в своих мыслях. Он делал это иногда, когда работал, механически двигал рукой, кормя себя, пока его разум был занят чем-то другим. Он положил вилку. — Вкусно? — Да, на самом деле, очень, — сказал Феликс, улыбаясь ему через стол; его глаза морщились в уголках. — Я и правда умею готовить, — сказал Чан, — но спасибо тебе за комплимент. Феликс рассмеялся и вернулся к еде. Чан поднял кружку и сделал глоток кофе, с которым Феликс хорошо справился, что было немудрено, учитывая, что не нужно было много опыта, чтобы вставить капсулу в кофемашину и нажать на кнопку. Чан наблюдал за тем, как он ел, пытаясь делать это не слишком заметно, чтобы Феликс не увидел и не смутился, но был не в силах отвести глаз. Вот этого он хотел для Чонина: вот такого тихого утра, приготовленного друг для друга завтрака, любви во всем этом. Времени, проведенного в заботе друг о друге. Знания, что если бы он склонился сейчас над столом, Феликс поднял бы голову и склонил ее, чтобы получить поцелуй, который хотел дать ему Чан — и Чан сделал это, тихо зовя Феликса по имени и видя, как тот поднимает взгляд на него. Он чувствовал, как Феликс улыбается в его губы в поцелуе. — Я люблю тебя, — тихо сказал он Феликсу. Они говорили эти слова множество раз с той ночи, когда он рассказал Феликсу о том, как они с Чонином стали братьями, и ему казалось, что это становилось все большей и большей правдой всякий раз, как звучало на его губах. В этих словах было что-то такое, что все еще казалось тайной, чем-то личным. Он еще не говорил ему их перед остальными. — Я тоже люблю тебя, — ответил ему Феликс, так просто, с такой готовностью, словно эти слова ждали на его языке все это время. Может быть, так и было. — Я помою посуду, хорошо, хён? — М-м, — произнес Чан. Он украл еще один поцелуй, короткий, но сахарно-сладкий. Но он поймал то, как Феликс поморщил нос от вкуса кофе, оказавшегося на его губах, и спрятал улыбку. — Тогда я буду вытирать, как насчет этого? — Хорошо, — тихо сказал Феликс. — Звучит замечательно, хён. —— Когда Чонин вошел в квартиру, то ожидал, что там будет пусто, или что, по крайней мере, там будет только Феликс, потому что из всех остальных чаще всего время там проводил Хёнджин, которого сейчас не было дома. Но когда он вошел в дверь, телевизор в гостиной был включен, и по нему шла какая-то документалка о природе; голос рассказчика был спокойным и умиротворяющим, а звук был лишь настолько громким, чтобы быть слышным и не побеспокоить никого в спальнях. Чонин застыл, удивленный этим. Никто особенно не пользовался телевизором в гостиной, чтобы смотреть что-то. Обычно для этого использовали комнату с телевизором Чонина, с его разрешения или без. Эта документалка казалась чем-то, что мог бы смотреть Джисон, но он всегда смотрел только на телефоне или на своем компьютере. Чонин даже не знал, где был пульт от этого телевизора; он думал, что он потерялся между диванными подушками несколько лет назад. Когда он прошел в комнату, то обнаружил, что там был Минхо, лежавший на диване, который был не виден от двери, на спине, забросив руку на лицо. Он не спал, Чонин знал, потому что Минхо никогда не спал днем, а если бы он решил, то точно не стал бы делать это здесь, где его могли увидеть. Он ушел бы в свою спальню. На кухонном столе были бумаги, на кофейном столике — телефон Минхо экраном вниз рядом с потерянным пультом. Минхо не шевельнулся, когда Чонин вошел, не показал ни знака того, что знал, что в комнате с ним кто-то есть, хотя он наверняка это понял — по писку клавиатуры и звуку открывающейся и закрывающейся двери. И он знал, что это Чонин — он узнавал звук его шагов. Чонин использовал этот момент, чтобы просто- посмотреть на него, пока он мог. У него не было много времени, только не тогда, когда Минхо мог открыть глаза в любой момент и поймать его за этим, только не тогда, когда он знал, что Минхо знает о том, что он здесь стоит. Но он воспользовался моментом. На нем были джинсы, и его бедра были- чем-то невероятным. На нем все еще была обувь, хоть его ноги и лежали на подушке. Чонин прошел глубже в комнату. — Хён! — радостно воскликнул он. — Привет, я не знал, что ты здесь. Он плюхнулся прямо на ноги Минхо. Боковым зрением он увидел, как рука Минхо немного сдвинулась с его лица, скорее всего — чтобы он мог взглянуть на Чонина, который почти чувствовал его сухой взгляд на своем лице. Но он просто проигнорировал это и потянулся за пультом. — Ау, — запоздало произнес Минхо. — О, прости, — сказал Чонин, нисколько не виновато. Он немного поерзал, на самом деле просто, чтобы сесть поудобнее, но еще и для того, чтобы посмотреть, заставит ли Минхо его встать, или, может быть — сбросит на пол. Но Минхо этого не сделал, он просто лежал, закинув руку обратно на лицо, и позволял Чонину сидеть на нем. Чувствовать себя довольным из-за этого было довольно глупо, но Чонин был доволен. В последние пару дней он почти не видел Минхо — тот проводил больше времени в своей спальне, по видимости заканчивая работать над планом задания, на которое должны были скоро пойти Джисон и Чанбин, или внося последние детали в план задания Феликса. Пару раз он слышал Минхо в кухне, в такое время, которое было для него странным, и когда он выходил из спальни, чтобы увидеть его, то либо вовсе его упускал, либо Минхо говорил что-то о том, что поест в своей комнате, и снова исчезал. Чонин, с непривычной для него тревогой, стал задаваться вопросом, не избегал ли его Минхо. Может быть, то что произошло в мастерской Сынмина оказалось для него слишком. Но он знал, как занят был Минхо, сколько сейчас лежало на его плечах — и вместо того, чтобы уйти сейчас, когда в комнату вошел Чонин, он остался неподвижен. Он позволял Чонину сидеть на нем. Чонин был рад, что Минхо прятал глаза за рукой, потому что иначе он увидел бы счастливую улыбку на его лице. — Это так здорово, — сказал он, так же счастливо, как и до этого. Он открыл Netflix, и звук документалки оборвался. — Я смотрел шоу внизу, но раз ты здесь, мы можем посмотреть его вместе. Этого он, на самом деле, не планировал. На деле, он ожидал, что Минхо скажет что-то вроде мелкий говнюк, включи документалку обратно, или некоторым из нас нужно работать, малыш. Но вместо этого Минхо продолжал молчать, не двигаясь, не сбрасывая Чонина, пока тот искал шоу которое смотрел, и включал эпизод. Он просмотрел всего минуту или около того, когда рука Минхо поднялась с его лица, и он сказал, склоняя голову набок, чтобы взглянуть на экран: — Что, черт возьми, это такое? — Дорама, — ответил Чонин, уже немного отвлеченный тем, что происходило на экране. — Да, — сказал Минхо. — Я вижу. — Ты ее не знаешь? — спросил Чонин. В ответ ему повисла многозначительная тишина, что было логично. Минхо обычно не смотрел телевизор, не так, как это делал Чонин. Он полагал, что возможно, у Минхо в комнате был какой-нибудь телевизор, о котором никто не знал, но это казалось маловероятным. Минхо правда не был таким человеком. Он был тем, кто заполнял свое время работой, тренировками, тем, кто не поддавался праздному времяпрепровождению. Чонин не был уверен, было ли это чертой его характера или было вбито в него в тюрьме, но последнем варианте он предпочитал не думать. — Ладно, смотри, — сказал он. — Видишь того мужчину, в большой шапке, императора? Ага, короче, он на самом деле не мужчина, а женщина, которая притворяется мужчиной, потому что кто-то проебался, когда она была маленькой, и случайно убил ее брата-близнеца, и теперь ей приходится притворяться мужчиной- Минхо стал вытаскивать свои ноги из-под него, и Чонин позволил ему, отодвигаясь лишь столько, чтобы он мог это сделать, и продолжая объяснять сюжет дорамы. Он немного заговаривался, он знал, потому что одновременно говорил и пытался следить за историей. Но его очень редко спрашивали о том, что он смотрит, потому что обычно он делал это в одиночестве, и было приятно рассказать об этом хоть раз. Внутри него была крошечная часть, позорно оптимистичная, которая надеялась на то, что если он расскажет все достаточно хорошо, Минхо, может быть, посмотрит вместе с ним. Он пытался сделать это раньше — уговорить Минхо сесть рядом и просто посмотреть фильм, хотя бы что-нибудь короткое, и Минхо всегда смотрел на него пустым взглядом и говорил "нет", так прямо и твердо, что Чонину хотелось хихикнуть. Когда он так говорил, Чонин всегда понимал, что Минхо отказывает не ему, а самому занятию. К несчастью, было не так много дел, которыми они могли заняться вместе, помимо спарринга, а этим Чонин не мог заниматься долго. — -но тот доктор не знает, что она женщина, но все равно влюблен в нее, так что я надеюсь, что они будут вместе, но не знаю, как все может получиться, потому что если они узнают, что она женщина, то убьют ее, так что- Рука схватила его за челюсть и повернула лицом к Минхо. Грубость этого действия, его неожиданность заставили слова оборваться в его горле так быстро, словно Минхо просто выключил его способность говорить. Это было глубоко шокирующе — чтобы его вот так держали, по большей части потому что Чонин так много фантазировал об этом в последние годы: о том, как Минхо силой удерживает его там, где ему нужно, как Минхо относится к нему с такой- беспечностью. Он смотрел на Минхо, который смотрел на него в ответ. Их лица были так близко, наверное ближе, чем когда-либо в жизни, так близко, что Чонин мог пересчитать каждую ресницу Минхо, если бы присмотрелся. Он задавался вопросом: что видел Минхо на его лице, знал ли он, что все чониново тело казалось ему обнаженным нервом, когда он так держал его, все еще сжимая его челюсть пальцами, твердо и безжалостно. Его сейчас поцелуют? Поэтому Минхо держал его так уверенно и крепко — чтобы воспользоваться его губами для своего удовольствия? — Хён, — едва прошептал он. — Чонин, — произнес Минхо, твердо, без всякой доброты в голосе. Чонина словно окунули в ледяную воду: это было так шокирующе, и ужасно, и холодно до самых костей. — Мне плевать на твою дораму. Он отпустил Чонина, почти отталкивая его от себя. Чонин сидел, все еще глядя на него и стараясь сильнее, чем когда-либо в жизни, не дать боли показаться на своем лице. Дело было не в том, что его не поцеловали — это было глупой фантазией — но потому что- в голосе Минхо не было того пустого не-юмора или даже отстраненного безразличия, какое часто вертелось в голове у Чонина, когда он трогал себя, думая о Минхо. Нет, Минхо говорил с ним так, будто Чонин был раздражающим куском мусора, прицепившимся к ботинку. Прошли годы с того момента, как Минхо говорил с ним так. Он никогда не думал, что услышит это снова. Несколько секунд он ждал, чтобы увидеть, может быть Минхо- извинится. Увидеть, объяснит ли он ему, что у него просто плохое настроение, и тогда Чонин предложит помочь ему с этим, и все будет в порядке. Так все обычно и работало, когда Минхо срывался на него, хотя сейчас все было особенно плохо. Но Минхо не извинился и никак не объяснился перед ним. Вместо этого он поднялся, прошел к другому, более короткому дивану и лег на спину, снова закинув руку на лицо. Чонину немного казалось, что он не может дышать. Холод, прозвучавший от Минхо, проникал глубже в его тело, медленно пронизывая его. — Хён, — сказал он очень тихо. — Прости меня. Минхо издал ворчливый звук. Он не сказал ничего больше. Чонин смотрел на него, лежавшего на диване, и думал- что-то не так, что-то совсем не так. Он не знал, что ему сказать, как сделать ситуацию лучше. Он не знал даже, в чем было дело. Может быть — в том, как он поцеловал бинты на ладони Минхо, но если бы так — разве Минхо не сказал бы что-то сразу? Но все равно, Чонин не ожидал- этого, не ожидал ничего подобного. Не того, что Минхо отстранится от него, настолько далеко, что Чонин, годами пытавшийся построить мост через пропасть между ними, чувствовал, будто кто-то взял и разбил этот мост кувалдой. — Хочешь, я включу твой документальный фильм обратно? — спросил он, все еще едва ли находя голос. Он поднял ноги на диван и вжался в подушку в углу. Его сердце колотилось в груди. — Нет, — коротко ответил Минхо. Чонин смотрел в телевизор, но понятия не имел, что происходит: он смотрел, но совершенно не видел. На экране для него не было ничего, кроме смазанных цветных пятен; его взгляд расфокусировался, а разум метался, пытаясь придумать, что делать дальше. Он так паниковал, что не сразу осознал, что снова жует пальцы, разрывая кожу вокруг кутикул зубами. Он должен был остановиться, он знал. Сколько раз за годы с самого детства он слышал перестань грызть пальцы. Сначала в детском доме, обычно в сопровождении того, что кто-то из воспитателей бил его по рукам так сильно, что потом оставались синяки. Потом это был Чан, потом — Чанбин, и их слова были мягче, были покрыты любовью, заботой, нежно журили его за эту привычку, которую он все никак не мог бросить. Если бы Минхо-хён увидел, как я это делаю, он сказал бы мне остановиться, подумал он, но Минхо не смотрел на него, и, кроме того, было уже поздно — он уже чувствовал вкус крови, железистый и солоноватый, во рту. — Хён, — сказал он, вынимая изо рта пальцы только затем, чтобы Минхо не услышал, как он говорит с ними во рту. — Ты- работаешь над чем-то? Я тебя отвлек? Если у тебя что-то не получается, может быть, я могу помочь? Он снова замолк, отчаянно не желая сильнее раздражать Минхо. Мгновение спустя Минхо вздохнул и сел, медленно поворачиваясь к Чонину. Чонин так трудился, чтобы научиться читать Минхо, но иногда это было так невероятно сложно — как сейчас, когда Чонин чувствовал себя так, будто ходит по тонкому льду, который, как ему казалось, он давно уже преодолел. — Нам не хватает людей для задания Феликса, — сказал Минхо. Его голос теперь звучал- более нормально, не так твердо, отстраненно. — Я пытаюсь понять, что нам делать с этим. Учитывая то, в каком он был настроении, Чонин не ожидал, что Минхо вообще скажет ему правду. От этого ему не становилось лучше — только не после того, как ужасно он чувствовал себя только что, но это подарило ему смелость сказать, подталкивая к разговору, но все еще очень осторожно: — Почему нам не хватает людей? — Нам нужно двое, если не трое, в казино, — ответил Минхо. — И, по крайней мере, трое в хранилище, и я думаю, что выполнить эту часть будет гораздо сложнее. Забраться в хранилище займет гораздо больше времени чем в какой-нибудь дерьмовый сейф в офисе Мэгпай, так что мы могли бы просто отправить в Blackbird двоих, хотя я предпочел бы этого не делать. И для главного хранилища нам нужно еще трое. Чонин нахмурился не понимая его расчетов. — Но если тебе нужно шесть человек, то у тебя они есть, разве не так? — спросил он. — Ты, Чан-хён, Чанбин-хён, Феликс-хён- Минхо тихо зарычал. Обычно этот звук пронизывал Чонина теплом. Теперь ему пришлось сдержать слабую дрожь, даже зная, что Минхо рычит не на него. — Я не позволю этому говнюку пойти с нами на задание, — сказал он. — Он будет ждать здесь или в фургоне с Сынмином, помогать ему с его идиотскими технарскими делами, но я не возьму его в поле. Чонин понимающе кивнул, хотя в глубине души и думал, что Минхо ведет себя глупо. Он никогда не сказал бы это вслух, особенно сейчас, по большей части потому что каким бы показным это доверие ни казалось ему иногда, было ясно, что сейчас оно не притворно. Из всех них Минхо, казалось, был последним, кто еще считал Феликса слишком большой неизвестной, чтобы доверять ему. Он вел себя так и с Джисоном, но это было чем-то иным. Словно он не мог забыть о прошлом Феликса, в котором он работал на Ли Джерима. — И я не хочу нанимать кого-то извне только ради этого задания, — продолжил Минхо, хмурясь от одной только мысли об этом. — Слишком серьезно, слишком большие ставки. Мы не сможем доверять тому, кто бы это ни был. Чонин снова мысленно все посчитал, но даже так числа не сходились. — Я запутался, — тихо признался он, и Минхо издал тихий, грубый звук, который Чонин посчитал разрешением задать больше вопросов. — Даже без Феликс-хёна, и с Сынмин-хёном в фургоне, у тебя есть пять человек? Минхо уставился на него, расфокусировано, словно смотрел сквозь него. Он склонился вперед, поставив локти на колени и опустив руки между них. — Я не могу отправить Чан-хёна в хранилище, — сказал он немного монотонно. — Потому что тогда там окажемся он, Чанбин и я. И если что-то пойдет не так- кому-то нужно будет управлять этой операцией. Нужен будет кто-то из нас троих. Что невозможно, если все мы будем мертвы. Чонин подавил в себе инстинктивную реакцию на эту мысль. Это было невыносимо: думать о том, чтобы потерять их всех сразу. — Значит, Чан-хён должен пойти в Blackbird, — отчасти думая вслух, разбираясь в этой головоломке, проговорил Чонин. Она разворачивалась перед ним все больше, когда он перебирал в голове каждого из них. — И Джисон-хён, и Хёнджин-хён нужны в Blackbird, и их нельзя отправить в хранилище? Минхо коротко кивнул, и его взгляд упал на пол перед Чонином. В этом был смысл. Хёнджин был нужен в Blackbird, потому что он умел взламывать сейфы, а снайперские навыки Джисона будут необходимы, чтобы они могли до него добраться. Чонин поджал губы, споря с собой, а потом, теперь очень осторожно, произнес: — Ну- я ведь тоже могу пойти на задание, да? И тогда взгляд Минхо резко поднялся, встретившись с его, теперь куда более осознанный, чем до этого. — Нет, — произнес он, но звучало это больше похоже на рефлекс. Раздражение, которое он испытал, так быстро получив отказ, прорезалось даже через некомфортное чувство в его животе. Даже Минхо, обыкновенно относившийся к нему, как ко взрослому, мог просто отмахиваться от возможности того, что Чонин мог бы привнести что-то в их работу. — Хён, — сказал он. — Я могу. — Нет, — ответил Минхо, теперь тверже. — Ни в коем, блять, случае, Чонин. И снова это "Чонин", только на этот раз вместо того, чтобы расстроить, оно взбесило. Куда пропал Минхо из пары лет назад, который был взбешен, когда присоединился к банде Чана и обнаружил в ней пару детей, который так яростно злился на то, что они совершенно не планировали позволять Чонину участвовать в делах. Здесь не должно быть места тем, кто просто прохлаждается, прорычал он однажды так, что Чонин мог это слышать. Таким зеленым детям пора бы уже, блять, повзрослеть. Чонин не скучал по тому Минхо, который вел себя с ним, как мудак, всякий раз, когда они видели друг друга, но тот Минхо, по крайней мере, верил в то, что Чонин способен на то, чтобы выполнить эту работу. Минхо не мог говорить с ним так, отказывая ему в этой возможности. Хуже всего было то, что обычно, даже тридцать минут назад, Чонин сказал бы, что колебание Минхо идет из его нежелания подвергать Чонина опасности, нежелания позволять ему пострадать или хуже того. Теперь он не был уверен в этом, не был уверен, что- не существовал в каком-то мире фантазий, потому что сейчас ему казалось, что отказ Минхо был вызван тем, что он искренне не верил, что Чонин был для этого достаточно хорош. — Я могу помочь, ты знаешь, что я могу помочь, — сказал он, таким же твердым тоном, каким говорил Минхо, может быть, даже более резко. — Ты научил меня драться, и я умею стрелять, просто спроси Чанбин-хёна или Джисон-хёна, они тебе скажут- — Неважно, что они мне скажут, — перебил Минхо, явно цедя слова сквозь сжатые зубы. — Мне плевать, будь ты лучшим стрелком в этом ебаном городе, ты не идешь на это задание. Чонин прожег его взглядом. Минхо смотрел на него в ответ, не так пронзительно, но выглядя так, что переубедить его было невозможно. На его лице было это выражение — то, которое оно принимало, когда он принял решение, и его было не изменить. Минхо не был так же упрям, как Чонин, но Чонин за годы своей жизни запомнил, что если Минхо что-то решил, то непросто заставить его изменить решение. Поэтому ему понадобилось гораздо больше времени, чтобы принять в группу Джисона. Поэтому он настаивал, даже сейчас, что Феликсу нельзя доверять полностью. — Ты говоришь глупости, — сказал Чонин. — Тебе нужен еще один человек, и я могу- — Нет, — почти прорычал Минхо. — Ты не идешь, Чонин, конец ебаной истории. Чонин сделал глубокий вдох; сердце теперь колотилось в груди по совершенно иной причине. Он злился, осознал он; весь этот разговор заставлял его чувствовать себя- маленьким, словно он был незначительным, словно Минхо вошел сюда и перерезал его ниточки. Пару лет назад из-за этого он захотел бы уползти в постель и зализать раны. Теперь он чувствовал возмущение, почти дотошное, и еще сильнее хотел добиться своего. — Но не тебе решать, — почти выплюнул он. — У Чан-хёна последнее слово в том, кто идет на задания, я просто спрошу у него, можно ли мне пойти. Челюсти Минхо сжались. Чонин уже поднялся на ноги, отбросив в сторону пульт от телевизора. Увидев это, Минхо тоже встал. На мгновение Чонину подумалось, что он попытается его остановить физической силой — он поднял руку так, словно собирался протянуть ее и схватить его — но он лишь указал на дверь и сказал: — Хочешь спросить Чан-хёна? Давай. Почему бы нам не сходить вместе, м-м? На мгновение он звучал насмешливо, с едва заметным грязным тоном в голосе, который Чонин слышал от него раньше, но точно не в последнее время. Раньше он звал его малышом таким же тоном, когда только выбрал ему это прозвище — оно привлекало внимание к тому, что Чонин во многом был все еще ребенком: ах, малышу пора спать? малыш, принести тебе бутылочку для твоего сока? Позже он перестал говорить с Чонином так, и прозвище перестало быть злым, и стало просто тем, как звал его Минхо, чем-то дорогим чонинову сердцу. Он звучал так, словно знал, что Чан тоже откажет Чонину. Но под всей этой насмешливостью он звучал зло, будто бы ожидал, что Чонин не станет с ним спорить. Но если Минхо перестал быть той версией себя, которая относилась к Чонину так плохо, то и Чонин тоже изменился за годы. Он был достаточно взрослым,чтобы постоять за свои решения. Чонин оттолкнул его, чтобы выйти из комнаты- ну, или попытался, потому что Минхо отошел в сторону в тот самый момент, когда их плечи должны были столкнуться, и они не коснулись друг друга. Он часто делал так, и Чонину, возможно, не стоило обращать на это внимания, но, по правде говоря, он замечал каждый раз, когда Минхо делал это. Замечал физическую дистанцию, которую Минхо держал между ними, то как обычно именно Чонин тянулся за прикосновениями. Минхо последовал за ним из квартиры и вниз по лестнице на третий этаж на расстоянии, и когда Чонин оглядывался на него, Минхо приподнимал бровь. Теперь, когда они шли поговорить с Чаном, он почему-то выглядел немного спокойнее. Будет унизительно, если Чан скажет ему "нет", если откажется от его предложения так же быстро, как Минхо. Одна только мысль об этом заставляла Чонина чувствовать себя так, будто живот сжимается внутри его тела. Отказ Минхо не был концом всему; отказ Чана был. Чонин мог бы попытаться уговорить Чана, но если тот твердо примет решения, то изменить его будет невозможно. И было бы просто безумным позором, если это произойдет перед Минхо. Но отказываться от своих слов было уже поздно. Он спешно пересек компьютерную и дошел до двери в офис Чана, открывая ее без стука и обнаруживая за ней Чана, сидящего за столом и постукивающего ручкой по губам, читая что-то на компьютере. Он взглянул на дверь, когда Чонин вошел, и сказал: — Привет, Чонин. Громкое прибытие даже для тебя. — Хён, — вихрем вваливаясь в комнату, сказал Чонин. — Я хочу пойти на задание Ли Джерима. Чан посмотрел на него так, будто понятия не имел, кто он такой. Потом он посмотрел ему за спину, где к нему присоединился Минхо, положил ручку и выпрямился. На его лице было выражение, которое на мгновение напугало Чонина, потому что его было тяжело прочитать, и он всегда мог читать Чана. Потом оно сменилось на простое недоумение. — Что? — спросил он. — Я хочу пойти на задание Ли Джерима, — повторил Чонин. Он шлепнулся на стул перед столом Чана, а Минхо, вместо того, чтобы сесть, просто оперся на спинку другого руками. — Минхо-хён говорит, что вам нужен еще один человек в хранилище, и я сказал, что могу пойти, потому что умею стрелять, но он сказал "нет". — Он не может пойти на задание, — сказал Минхо. Он не дал даже оправдания этому, словно тот факт, что Чонин им не подходил, был чем-то естественным. Чонину немного хотелось на него закричать. — Вам нужен еще один человек, — пылко произнес Чонин. — Я готов. У меня есть навыки. Я здесь. Чан мгновение помолчал, оглядывая их. — Ты не сказал мне, что есть проблема с количеством людей, — наконец мягко сказал он Минхо. — Я работаю над этим, — натянуто и зло, сдержанно сказал Минхо. На это Чан кивнул, прежде чем спросить: — И что ты придумал? Не успел Минхо ответить, как Чонин сказал за него: — Пойти со слишком малым числом людей, — почти что прорычал он, — или нанять кого-то извне, что просто глупо. — А привести новичка на самое опасное задание в нашей жизни — это не глупо? — бросил Минхо, и в животе Чонина холодно заколол стыд. — Хён, ты не хуже меня знаешь, что он не может пойти. В глазах Чана появилось то же далекое, отстраненное выражение, какое было в глазах и у Минхо, когда он смотрел в пол. Потом он сказал: — Ну. Минхо тут же выпрямился, словно в его позвоночник резко вставили металлический прут. Сердце Чонина зашлось в груди. — Хён, — опасно произнес Минхо. — Нет. — Это может быть нашим единственным вариантом, — вздохнул Чан, проводя рукой сквозь волосы; сегодня они кудрявились, и он выглядел так, будто сунул пальцы в розетку. — Мы не можем пойти с недостатком людей, и я не буду нанимать кого-то незнакомого для этого. Это хранилище, и тебе нужен кто-то для прикрытия, так? Чанбин говорил, что Чонин хорошо стреляет. — Ты, блять, не можешь говорить это всерьез, — сказал Минхо. Он выглядел и звучал так, словно Чан только что предал его в самом худшем возможном смысле, и это могло бы быть забавно, если бы Чонин не был так сильно всем этим расстроен. Если бы шок и гнев в голосе Минхо не доводили его до самого края, потому что Минхо и правда, казалось, думал, что Чонин недостаточно способен. — Я не говорю, что он точно может пойти, — сказал Чан, словно пытаясь быть утешающим, но Чонин уже знал, что Минхо в таком настроении был чудовищем, которое нельзя было так легко успокоить. — Я просто думаю, что можно взглянуть на эту возможность повнимательнее. Я не знаю насчет тебя, Минхо, но я ни разу даже не видел, как Чонин стреляет. — Он тоже не видел, — сказал Чонин, игнорируя то, как Минхо прожег его взглядом. Этот взгляд был ничем в сравнении с тем ужасным тоном, каким Минхо говорил с ним раньше, с тем, как он сжимал челюсть Чонина. Чонин мог вытерпеть этот взгляд. В конце концов, он сказал правду. Минхо видел лишь то, как он дерется, и ни разу не видел, как он умеет стрелять, и Чонин стал в этом заметно лучше. Более того: он был хорошим стрелком. — Тогда как насчет этого: сначала мы- протестируем Чонина, — предложил Чан, глядя на Минхо, который выглядел настолько злым, что почти вибрировал от этого. — Посмотрим, как он стреляет, и примем решение после этого, нам не нужно решать сейчас. Но если он достаточно хорош, чтобы пойти, я думаю, бессмысленно не позволять ему. В голосе Чана было что-то такое, что не понравилось Чонину. Что-то- снисходительное, может быть, и он не был уверен, пытался ли Чан так успокоить Минхо, заставив его думать, что он может повлиять на решение, или давал ему понять, что и так не считает, что Чонин справится с тестом. Если это было последнее, то Чонин, черт возьми, покажет им. Растянулась тишина; оба они смотрели на Минхо. Чан с выражением терпения, а Чонин с такой яростью, которая казалась странной на его лице, потому что он никогда не смотрел так на Минхо. Он никогда не чувствовал ничего подобного к Минхо. Они никогда даже не ссорились. — Ладно, — все-таки прорычал Минхо. Он выглядел так, будто хотел сказать что-то еще, и губы его изогнулись, но он промолчал. Он бросил на Чана еще один взгляд, полный гнева и чувства предательства, а потом развернулся и вихрем покинул офис, захлопнув дверь так громко, что Чонин почти подскочил. В звенящей тишине после этого Чонин несколько секунд сидел неподвижно. В тот же миг, как Минхо вышел, гнев тут же покинул его. Теперь он чувствовал лишь усталость, и гнев вновь сменился тревогой, этой ужасной, сдавливающей горло нуждой в воздухе. — Ах, Чонин, — вздохнул Чан. — Он примет это, ты знаешь, какой он. Чонин знал, каким был Минхо. Но он знал и то, что сегодняшнее поведение Минхо не было для него обычным. И все же он тихо сказал: — Спасибо, хён, — а после поднялся и тоже вышел из кабинета. В квартире по телевизору все еще шла его дорама, и это казалось необыкновенным; он чувствовал, будто стал старше на несколько лет, хотя прошло меньше часа. Разворачивалась какая-то романтическая сцена со слащавым саундтреком и долгими, чувственными взглядами. Он нашел пульт и выключил телевизор, не в силах вынести этого. Комната погрузилась в тишину. Он сел на диван, подтянул колени к груди, чтобы положить на них голову, и зажмурил глаза, чтобы не видеть света из окна. Все будет хорошо, думал он, пытаясь дотянуться до той же уверенности, с которой смотрел на Минхо, когда ему было шестнадцать, и думал однажды ты будешь моим. Он держался за это убеждение изо всех сил, потому что все будет хорошо, он сделает так. Что бы он ни сделал не так, он мог это исправить. Он не слаб и не собьется с пути. —— Сынмин жевал рукав толстовки, так погрузившись в то, что только что увидел на экране монитора, что даже не осознавал, что делает это. Обычно он не возвращался к этой привычке — это был тревожный тик, появившийся у него, когда его отца арестовали и судили, — но иногда она вылезала наружу, когда он оказывался недостаточно внимателен. И сейчас он не был внимателен к этому. Он смотрел, как Чонин проплелся обратно в квартиру, поникнув плечами; по языку его тела его разочарование было понятно даже сквозь зернистую передачу с камер. Сынмин не был уверен, когда в последний раз видел Чонина таким — или по крайней мере хоть столько же удрученным. Хотя трансляции с камер были включены постоянно, у Сынмина не было привычки следить за ними со звуком. Это, как обнаружил он в те несколько раз, когда попробовал, заходило для него слишком далеко, оказывалось слишком похоже на вуайеризм — или, по крайней мере, на слишком большое нарушение чужих личных границ. Камеры были не для того, чтобы Сынмин все видел и знал; они были просто и исключительно для безопасности. Но он работал, лишь отчасти обращая внимание на мониторы, когда заметил Чонина и Минхо в квартире вдвоем, и сразу же включил звук на трансляции с той камеры, будучи неуверенным, чего ожидает, но нуждаясь в том, чтобы знать. Не чтобы сплетничать, но просто чтобы знать, потому что то, что произошло в его мастерской между Чаном и Минхо с ним в качестве невольного свидетеля, не давало ему покоя с того самого момента. Он не должен был удивляться, когда услышал то, как Минхо говорил с Чонином, потому что, может быть, ему не стоило ожидать от Минхо ничего иного. Но это удивило его: холод, ощутимый даже через статический шум трансляции. Он слышал от Чонина и Хёнджина о том, как Минхо злился на то, что они были рядом с ним, но Сынмину удалось испытать лишь остатки этой злости, когда ее последние тлеющие угольки превратились в легкую снисходительность, но даже с этого момента прошло уже много времени. Но этот холод, этот гадкий оттенок, звучавший в его словах, когда он говорил с Чонином и спорил с ним о том, может ли он пойти на задание Мэгпай — это было чем-то особым. Сынмин довольно скептически относился к аргументу, которые выдвигали и Чан, и Минхо: о том, что Чонина эмоционально ранят острые углы Минхо; для него, как для человека, который знал, насколько стойким был Чонин на самом деле, и понимал, как проявлялась острота Минхо, этот аргумент не имел никакого значения. Сынмин чувствовал, будто оказал им недостаточно сильный отпор. Он думал о том, что, возможно, он не до конца понимал, в чем проявляются острые углы Минхо, и именно об этом говорил ему Чан. И только что он увидел, как они немного порезали Чонина. Он слышал, как голос Чонина становится тише, неувереннее. Смотрел, как Чонин начинает кусать пальцы. Чонин, в конце концов, собрался с силами, и к нему вернулось то упрямство, которое заставило его подняться на ноги и потребовать, чтобы с ним обращались, как со взрослым. Но вред уже был нанесен, Сынмин знал, и нанесен намеренно, и это его злило. — Детка, — услышал он, — это не может быть вкусно, — а потом почувствовал касание к своему запястью, внезапное и возникшее из ниоткуда. Он вздрогнул всем телом и инстинктивно отдернулся от коснувшегося его. Он не помнил, когда пугался так в последний раз, когда паника вот так заполняла его изнутри. Он думал, что этого не случалось с того момента, как в их дом вломился тот мужчина и побил его. Он поднял голову вверх и обнаружил, что рядом с ним стоял Чанбин — потому что, конечно же, это был он, и он знал, что это он с самого первого произнесенного слова — и его тело успокаивалось, но паника еще не ушла. Чанбин уже отошел назад, отстраняя руку; его брови были приподняты, но выражение лица серьезно. — Прости, — сказал он, низко и сдержанно. Сердце Сынмина все еще колотилось, и он так долго не мог найти, что ответить, что Чанбин снова сказал: — Извини. Ты в порядке? Тебе нужно больше пространства? Сынмин покачал головой. Теперь он потянулся вперед и схватил Чанбина за руку, желая почувствовать ее тепло, более успокаивающее, чем что-либо еще. — Все хорошо, — сказал он, и голос его дрожал лишь едва. — Я просто не услышал, как ты вошел, не видел тебя на камерах. Чанбин кивнул. Он позволил Сынмину взять себя за руку и сделал шаг вперед, но все еще давал ему больше пространства, чем было нужно. Это, осознал Сынмин, наверняка было влиянием Хёнджина. Ему довелось увидеть лишь одну паническую атаку Хёнджина, годы назад, всего пару месяцев после того, как переехал сюда. Его нельзя было коснуться в такие моменты; Сынмин не был уверен в том, как они узнали это — заняло ли это долгие месяцы проб и ошибок, через которые они узнали, что если касаться его, то паника накроет его только сильнее. И теперь, глядя на Сынмина, Чанбин решил дать ему больше пространства. — Хён, — сказал он, и потянул Чанбина за руку. Когда Чанбин не подошел ближе, Сынмин продолжил, теперь немного недовольно. — Я в порядке, ты просто напугал меня. — Ты не любишь, когда тебя пугают, — сказал Чанбин. — Не люблю, — согласился Сынмин. — Но еще больше не люблю, когда со мной трясутся, как с хрустальным. Иди сюда. Чанбин наконец подошел, так близко, как делал обычно, когда приходил к рабочему столу Сынмина. Он коротко взглянул на него сверху вниз, а потом склонился и поцеловал его в лоб. Сынмин позволил ему, не издавая ни полного отвращения звука и не отворачиваясь. Вместо этого он прикрыл глаза на мгновение, чувствуя, как вся оставшаяся паника покидает его от теплого ощущения губ Чанбина. Потом он открыл их снова, чтобы Чанбин не увидел того, как он их закрыл. Чанбин отстранился, свободной рукой обнимая щеку Сынмина. После он сказал: — Ты правда не заметил, как я вошел? Сынмин покачал головой. — Я отвлекся, — тихо сказал он. Преуменьшение. Он ни разу не упускал того, как кто-то из его команды спускался в его мастерскую, а тем более — того, как шли в его комнату, когда он сидел здесь и мог их увидеть, и он знал, что Чанбин это знал. Но Чанбин ничего не сказал, не стал обращать на это внимания, и просто стоял, держа его за руку и серьезно глядя на него своим заботливым взглядом. Сынмин сказал: — Мне нужно кое о чем рассказать тебе. Принесешь табуретку? Чанбин медленно кивнул. Он схватил за спинку ближайший стул и подтянул его достаточно близко, чтобы когда он сел лицом к Сынмину, тому пришлось немного раздвинуть ноги, чтобы колено Чанбина встало между них. Это даже близко не было сексуально; это было успокаивающе, ощущать Чанбина так близко к себе, чувствовать его тепло своим телом. Как только Чанбин устроился, он снова взял Сынмина за руку. Сынмин позволил ему переплести их пальцы и сделал вдох. — Я отвлекся сейчас, — сказал он, — потому что- Чонин хочет пойти на задание Мэгпай. Нет, хён, — добавил он, когда Чанбин резко вдохнул и открыл рот, чтобы заговорить, — дай мне договорить. Он хочет пойти на задание Мэгпай, потому что Минхо-хён рассказал ему о своих проблемах с планированием работы. И Чан-хён сказал, что, возможно, он может пойти. Он замолк, пытаясь собраться с мыслями. Чанбин, явно неправильно понявший его молчание как конец фразы, спросил: — Ты слушал их встречу? Он сказал это без всякого осуждения, но Сынмин знал, что он не говорит вслух, чего он не спрашивает. Последний раз, когда Сынмин слушал чей-то разговор, был тогда, когда Феликс прибыл к ним, и он был этому рад, потому что иначе он мог бы не успеть остановить их от того, чтобы использовать ту флэшку. Но Сынмин сделал это лишь потому что ставки были слишком высоки. Что же, хотел спросить Чанбин — он знал — сделало ставки настолько высокими, чтобы ты слушал сейчас? Сынмин рвано кивнул. — Хён, — сказал он. — Ты знаешь, что Минхо-хёну нравится Чонин? Что он- хочет Чонина, что Чонин его привлекает. Чанбин уставился на него. Он выглядел так, будто думал, что Сынмин вдруг рассказывает ему шутку, и не мог понять внезапной смены настроения. Но Сынмин серьезно посмотрел на него в ответ и сказал: — Я не шучу, это не шутка. Минхо-хёна привлекает Чонин, и я думаю- я думаю, Чонину он может нравиться в ответ. Растянулась тишина; Чанбин продолжал смотреть на него. Он, все так же держа его за руку, склонился вперед и сказал: — Сынмин, что, черт возьми, ты говоришь? Откуда ты это знаешь? — Ты знаешь, что Минхо-хён поранил руку пару дней назад, — сказал Сынмин. Чанбин кивнул. — Меня там не было, я пытался поспать тогда, но Чонин помог ему промыть рану. И после он поцеловал руку Минхо-хёна — Он что, — задушено проговорил Чанбин. — Он поцеловал руку Минхо-хёна, — повторил Сынмин так спокойно, как только мог. Он просмотрел запись после этого, желая узнать, что именно произошло. И на лице Минхо, когда Чонин оставил нежный поцелуй на бинтах на его ладони, ясно читалось его желание. Оно, такое незамутненное, такое открытое, проявилось на долгую ужасную секунду, прежде чем он вернул себе достаточный контроль над своим лицом, чтобы Чонин не увидел. Но это мгновенное желание было таким по-животному диким, что Сынмин понял, что вызвало такую панику у Чана. — Чан-хён поймал их, — сказал он. — Или нет, он поймал Минхо-хёна, когда Чонин уже ушел, и он- разозлился. Я давно не видел, чтобы он так злился, если вообще когда-нибудь. Я вышел из комнаты, чтобы попытаться их убедить, но они просто- не слушали меня. — Я не знал, что они поссорились, — проговорил Чанбин. Теперь он недоуменно хмурился, потому что обычно замечал такое напряжение, и если бы Чан и Минхо поссорились, по-настоящему поссорились, Чанбин с большой вероятностью оказался бы втянут в это — как минимум, в качестве медиатора. Но Сынмин видел, что между Чаном и Минхо не было почти никакого напряжения. Нет, напряжение теперь появилось между Минхо и Чонином. — Они не ссорились, — ответил Сынмин. — Не совсем. Чан-хён так разозлился, но Минхо-хён совершенно не спорил с ним. Чан-хён предупредил его, чтобы он не приближался к Чонину, и Минхо-хён просто послушался. Он сказал Минхо-хёну, что он никогда не может касаться Чонина, и Минхо-хён сказал, что он не будет этого делать. Брови Чанбина высоко поднялись, но он долго ничего не говорил. Это тоже было чем-то, что всегда нравилось Сынмину в Чанбине. Он мог быть шумным, излишне игривым иногда, но когда это было необходимо, он умел выбирать слова. Он всегда был так осторожен, чтобы не ранить людей своими словами. Сынмин, часто использовавший слова, чтобы заставить людей оставить себя в покое, думал, что это было- достойно восхищения — иметь такую способность заботиться. — Минхо-хён может сильно ранить Чонина, — в конце концов сказал Чанбин. — Да, — немного нетерпеливо ответил Сынмин, — но, ты думаешь, он сделает это? — Нет, — произнес Чанбин, так быстро, что очевидно было, что это рефлекс, и на мгновение после он выглядел немного удивленным, будто бы сам не осознавал, как искренне в это верил. Он помолчал еще минуту, а после спросил: — Ты думаешь, что Чонин чувствует к нему то же самое? Сынмин кивнул. Это осознание пришло к нему во время самой ссоры — то, как Чонин всегда искал Минхо, все то время, что они проводили вдвоем, когда никто не обращал внимания, но Сынмин видел, краем глаза следя за камерами в течение дня. Когда он задумывался, то во всем этом появлялось все больше и больше смысла — в этих отношениях, которые он все это время воспринимал как данность — были шутки, о том, что Чонин — любимчик Минхо, о том, как Чонин тянулся к Минхо, ища его уважения. Разве все это не было частью ужасающей картины, с которой Сынмин не знал, что ему делать? — Я думаю, да, — сказал он. — И он не знает о том, что сделал Чан-хён, и я не могу сказать ему, не предав доверия Минхо-хёна, и, хоть я и думаю, что он ведет себя как ебаный идиот, я не хочу этого делать. Такое нельзя было бы простить. И может быть, когда-то Сынмину было бы на это плевать, но проблема с Минхо заключалась в том, что они с Сынмином всегда были немного слишком похожи, и потому Сынмин знал, что если бы он пошел к Чонину и рассказал ему о том, что увидел на лице Минхо, что услышал о его чувствах, обратно вернуться было бы нельзя. Минхо не смог бы простить его за это. И Сынмин, сколько бы ему ни было наплевать на то, что обычно думал о нем Минхо, не хотел так рушить их отношения. Он ненавидел это. Все эти секреты, которые он должен был хранить. Все они лежали на его плечах, за все из них он был ответственен. То, что он разделил секрет Феликса с Хёнджином, помогало, но недостаточно; возможность разделить это с Чанбином помогла, но недостаточно. Это не решало проблему самого существования секрета. — Я не знаю, что делать, — сказал он. — Минхо-хён ведет себя как мудак с Чонином, думаю, чтобы скрыть то, что чувствует, но еще он настаивает, что Чонин не сможет пойти на задание Мэгпай, и Чонин злится, и все в таком беспорядке, хён. Чанбин вздохнул. Он протянул руку и положил ее, осторожно и тяжело, на шею Сынмина, так, как — он узнал однажды — Сынмину нравилось. Сынмин не знал, как он это понял, потому что пытался это скрывать, но с Чанбином всегда было так. Он видел в Сынмине то, чего он иногда не знал и сам. — Не тебе решать эту проблему, — сказал он. Сынмин открыл рот, чтобы поспорить, и закрыл его обратно. Только когда Чанбин произнес это вслух, он осознал, что воспринимал это как свою проблему — исключительно из-за того, что стал свидетелем разговора. Самым шокирующим было то, что он знал: до того, как он вышел, он не стал бы даже и думать о том, чтобы вмешаться. Он отмахнулся бы от этой идеи, решив, что это не его дело и позволив картам лечь так, как они упадут. Блять, подумал он, обмякая и позволяя руке Чанбина принять часть его веса, его черепа. Чанбин сделал это без единого слова, подвинувшись вперед на своем стуле, чтобы их ноги прижались ближе. Мне слишком сильно нравятся эти люди, ха. Они провели в тишине еще несколько минут, прежде чем Чанбин сказал: — Хорошо? — Да, — ответил Сынмин. Может, он должен был ненавидеть это чувство — того, что Чанбин его видел, что так его понимал. Что Чанбин знал правду, которую Сынмин пытался скрыть. Но это не было чем-то новым, далеко нет, и Сынмин полагал, что Чанбин понимал его гораздо лучше, чем Сынмину хотелось думать в ближайшее время, так что это было просто- приемлемо. Он готов был с этим смириться. — Хорошо, — повторил Чанбин. — Я прослежу за ситуацией и вмешаюсь, если решу, что могут возникнуть проблемы, хорошо? Но, что важнее, ты сказал, что Чан-хён думает о том, чтобы позволить Чонину пойти на задание Мэгпай? — Возможно, — ответил Сынмин. — Он звучал так, будто хотел, чтобы Чонин оказался доволен ответом, но они собираются протестировать его перед тем, как примут решение. — А, — произнес Чанбин. Выглядел он мрачно. — Чонин, скорее всего, окажется достаточно хорош, как бы неприятно мне ни было это признавать. И меня не радует мысль о том, чтобы он шел на такое опасное задание в свой первый раз. Сынмин не сказал ничего. Вместо этого он немного повернул лицо в направлении Чанбина, просто глядя на него. Он смотрел не на мониторы, несмотря на то, что Хёнджин почти поймал их несколько дней назад, на то, что Чанбину только что удалось застать его врасплох. Чанбин смотрел на него в ответ, и чем дольше он смотрел, тем выше уголки его рта поднимались вверх, словно один только вид Сынмина вызывал у него улыбку. — Я устал, хён, — в конце концов сказал он. — Ага, — ответил Чанбин. — Это потому что ты ложишься спать в четыре утра. Ты что, моя мама? почти спросил Сынмин, только вот его матери, живущей на самом южном побережье, было глубоко наплевать, что он делал и чего не делал, и, скорее всего, ее это никогда и не волновало. Так что вместо этого он сказал: — Может быть, я ложился бы раньше, будь ты со мной. Теперь Чанбин улыбнулся по-настоящему — эта улыбка могла бы казаться ухмылкой на чужом лице, но на лице Чанбина она оказывалась слишком мягкой от очевидной любви к Сынмину. Как же мучительно было на это смотреть. — Сынмин-а, — сказал он. — Не угрожай мне тем, что мне понравится. —— Хёнджин стоял на краю тротуара на перекрестке и наблюдал за машинами, проезжающими на зеленый. Перекресток был большим: по шесть полос на каждой дороге — и он взглянул на Джисона, который стоял рядом с ним, и сказал: — Здесь вы планировали вмешаться? Джисон кивнул. На нем была кожаная куртка, должно быть, купленная в сэконд-хенде, потому что была ему немного великовата, и он держал обе руки в карманах, пока они ждали сигнала на светофоре, чтобы перейти дорогу. — Ага, — сказал он. — Чанбин-хён отметил это место на карте, но даже там оно показалось мне слишком открытым. — Тут правда слишком открыто, — сказал Хёнджин. Все эти полосы, все это пространство, в котором их цель может просто их объехать. — Дорога, которую вы выбрали в итоге, гораздо лучше. Джисон коротко улыбнулся ему; Хёнджин отвернулся от этой улыбки. Они провели здесь уже час, пешком следуя по дороге, которую Джисон выучил для его задания с Чанбином через пару дней. Они приехали сюда на автобусе — опыт, который Хёнджину никогда не нравилось переживать, — и несмотря на то, что сегодня была середина дня в среду, в транспорте все равно было людно, и в набитых людьми автобусах было нечто гораздо более ненадежное в отличие от набитых людьми вагонов метро. Сложнее убраться подальше от людей вокруг, легче позволить кому-либо упасть на тебя. Но он справился без единого слова жалобы, и вместе они с Джисоном шатались по улицам, проходя пешком путь, который должны были проделать на машине. Этим они начали заниматься примерно год назад, после того, как во время побега с одного из их заданий обнаружили, что на их запланированной дороге ведутся работы. Тогда это не вызвало у них проблем, но напугало Минхо достаточно, чтобы теперь они делали вот это — проходили дорогу пешком, потому что так могли двигаться достаточно медленно и обнаружить потенциальные проблемы. Джисона отправили на этот раз, потому что он должен был вести машину. Хёнджина отправили, потому что они собирались кое-что украсть, и Минхо сказал у тебя инстинкты вора, что было, пожалуй, лучшими словами, которые когда-либо говорили Хёнджину. И уж точно было лучшим, что ему говорил Минхо. Теперь они возвращались домой, Хёнджин был в худи с как обычно натянутым на голову капюшоном, Джисон — в ботинках и узких джинсах. Он выглядел, как какой-нибудь студент колледжа, особенно с его взъерошенными волосами, скрывавшими андеркат — по-мальчишески красивым и юным. Хёнджин изо всех сил старался на него не смотреть, что было проще, когда он фокусировался на их миссии, пытаясь найти любые логистические проблемы, которые могли бы помешать им на задании. Теперь это было сложнее — послеполуденное солнце освещало их, воздух был хрустким от прохлады, и Джисон улыбался ему. Сигнал светофора сменился, и они перешли дорогу; Джисон все еще держал руки в карманах, и ни один из них не привлекал к себе никакого внимания. Большую часть прогулки между ними висела тишина, и Хёнджин знал, что это было потому, что Джисон был полностью в рабочем режиме, который, однако, по-видимости, начинал выключаться, потому что Джисон сказал: — Я ни разу не говорил тебе этого, но картина, которую ты подарил Чан-хёну на день рождения, просто невероятная. Хёнджин смотрел прямо, не на Джисона, как ему того хотелось. Когда речь заходила о его творчестве он не притворялся. Он был хорош в этом, он знал, так же, как знал, что другие предметы искусства хороши, и принимал комплименты так, как они должны были быть приняты — как искренние, добрые слова похвалы от людей, которые любили его и заботились о нем. Но в вопросах его искусства в нем не было эгоизма — неважно было, хороша была работа или нет. Не поэтому он обратился к искусству. Но все же. — Спасибо, — тихо и напряженно ответил он — Пару дней назад она была в его офисе, — сказал Джисон. — Стояла у стены, где он мог ее видеть. Чонин вошел, увидел ее и отвернул лицом к стене. Он выглядел, как дети, которые в первый раз пробуют лимон. Если бы это сказал кто-то другой, Хёнджин бы фыркнул от смеха, только представив выражение чонинова лица. Но это сказал Джисон, так что он не мог смеяться, так что сделал то, что делал обычно: прикусил щеку изнутри, чтобы сохранить лицо совершенно безэмоциональным, и немного отвернулся в сторону, из поля зрения Джисона, чтобы тот не увидел веселья в его глазах. Он делал это почти с самого начала. Тогда ему было отвратительно то, что Джисон вообще казался ему забавным. Этот раздражающий мелкий болван, который пришел в дом Хёнджина и чьи первые слова, обращенные к нему, оказались насмешливой, жестокой шуткой. По правде говоря, Хёнджин даже не помнил, что это была за шутка, слова давно пропали из памяти, но он помнил, каково было слышать их. Он помнил свой гнев, свою пронизывающую до глубины души обиду, но даже это теперь казалось притупленным, потерявшимся во времени. Хёнджин не был твердо намерен не любить Джисона, вовсе нет, и когда он немного простил его за их первую встречу, когда осознал, что Джисон лишь пытался безобидно флиртовать и не воспринимал этого всерьез, для него стало верхом раздражения понять, что Джисон, вдобавок, был еще и очень забавным человеком. Теперь Хёнджин не мог позволить себе дать Джисону понять, насколько забавным он ему казался, потому что он знал — сделай он это, и Джисон воспримет это как поощрение. Джисону нравилось заставлять людей смеяться, Хёнджин видел, как он сближается с остальными через юмор, и знал, что если хоть немного поддастся ему до того, как будет готов, Джисон сразу же ухватится за возможность. Он захочет быть другом Хёнджина, захочет шутить и дурачиться с ним. Если было что-то, чем Хёнджин не мог быть — так это другом Джисона, просто его другом. Он слишком сильно любил его для этого; у него должно было быть все или ничего. Джисон привык к тому, что Хёнджин не реагировал на его слова, и теперь он лишь прошел еще несколько шагов в солнечном свете и спросил: — Как ты вообще ее написал? Ты брал референсы? Он звучал заинтересованно, искренне заинтересованно, и когда Хёнджин немного повернулся обратно к нему, то увидел, что Джисон наполовину смотрит на него, а наполовину — следит за дорогой, чтобы они не врезались в толпу людей, идущую им навстречу. Хёнджин не смотрел на него в ответ, но видел это краем глаза — его расслабленное лицо. — Да, — все же сказал он. — Фотографию. — О-о, понятно, — ответил Джисон. Он не звучал расстроенно тем, что изображение не появилось из головы Хёнджина. Хёнджин видел, как люди в комментариях под видео, которые он смотрел, изучая различные техники рисования, возмущаются о том, что использование референсов — это жульничество, но Джисон звучал так, будто для него это было впечатляюще в любом случае. — Чонин знал, что ты его нарисуешь? — Не знал, когда позировал, — ответил Хёнджин. Джисон рассмеялся. Это едва ли был первый раз, когда Хёнджин слышал его смех, но сейчас это почему-то его напугало, потому что Джисон звучал немного удивленно, словно не ожидал, что Хёнджин пошутит. Тогда Хёнджин посмотрел на него, почти рефлекторно, и увидел его широкую улыбку, и то, как морщились его веки, как горели его глаза, и оторвал взгляд. — Бедняжка Чонин, — проговорил Джисон, когда перестал так сильно смеяться. — Ты его обманул! Хёнджин не посмотрел на него и не сказал ничего в ответ. Вот поэтому он молчал всю дорогу, говоря только о задании, вот поэтому говорить с Джисоном было так сложно. Он разрывался между отчаянным желанием вот этого — легкого и открытого разговора с Джисоном, его смеха и спокойствия рядом с ним — и такой же давящей нуждой полностью закрыться, пока Джисон не стал пытаться усерднее. Он не мог этого делать. Ему нужно было- отдохнуть. Он остановился у поворота в переулок, достаточно крупный, чтобы его нельзя было назвать аллеей, но не больше того. Там было высокое здание — выше остальных окружавших его, и когда он поднял голову, то обнаружил, что на его стене была пожарная лестница, как на их здании, ведущая на крышу. Джисон, обогнавший его на пару шагов, остановился и обернулся. — Хёнджин? — позвал он. — Я хочу подняться выше, — сказал Хёнджин. — Хочу увидеть- перекресток с высоты. Я поднимусь туда, — он указал на пожарную лестницу; Джисон выглянул из-за угла и кивнул. — Хорошо, — легко сказал он. — Я пока схожу и куплю воды, — он показал на продуктовый магазин чуть дальше по улице. — Взять тебе чего-нибудь? — Нет, — ответил Хёнджин. Нужда оказаться подальше теперь почти зудела в нем, и понимающий тон в голосе Джисона ощущался слишком. — Хорошо, — снова сказал Джисон. — Я подожду тебя у магазина. Просто приходи, когда закончишь. Хёнджин кивнул, уже уходя. Он не обернулся, чтобы посмотреть, следит ли за ним Джисон или он уже ушел. Он просто подошел к пожарной лестнице и подпрыгнул, чтобы опустить ее, а потом начал карабкаться наверх. Ему всегда нравилась высота. Он нечасто делал это дома, потому что в те несколько раз, что Чан или Чанбин поймали его на крыше их старого многоквартирного дома, они испугались так сильно, и Хёнджин в то время не понимал, почему — но он знал сейчас: они боялись, что он попытается спрыгнуть, а если нет — то не хотели подавать ему эту идею. Но дело было совершенно не в этом. Ему просто нравилось подниматься повыше, чтобы ничего не загораживало ему вид, насколько это было возможно — в этом городе с этим было не так уж и хорошо, но ему было достаточно. Это ощущалось, как свобода. Восемь долгих лет, что он не видел ничего, кроме четырех стен в различных скучных комнатах, и теперь ему хотелось видеть, как можно больше всего одновременно. На вершине пожарной лестницы он обнаружил плоскую крышу, не окрашенную в зеленый, как на их здании, что значило, что это здание было новее. Здесь он оказался над всеми зданиями в округе, и вдалеке, достаточно близко, чтобы разглядеть, он видел перекресток, который они только что перешли — или, по крайней мере, потоки машин, ожидающих сигнала светофора. Нельзя было сказать, как много машин здесь будет вечером в то время, когда Джисон и Чанбин пойдут на задание. Но в это время дня, еще до часа пик, улица была достаточно оживленной. Он был рад, что они изменили план, чтобы не оказываться здесь, и хотя он и знал, что Минхо доверял ему и его профессиональному мнению, Хёнджину не нравилось создавать для него больше работы. Он оторвал взгляд от перекрестка и медленно повернулся по кругу, чтобы разглядеть весь вид целиком, городской горизонт под синим небом. Было ясно, в небе — почти ни облачка, но уже по-осеннему прохладно. Он подошел к самому краю крыши и сделал несколько глубоких вдохов, почувствовал, как прохладный воздух заполняет легкие. Это все еще было ново. Свежий воздух внутри него. Несколько минут он просто смотрел, зная, что Джисон дождется его. По большей части дело было в том, что у него не было выбора, но Хёнджин знал, что даже если бы он остался здесь на час, на два, или даже больше, Джисон не ушел бы. Он мог бы подняться за ним, узнать, что происходит, но он бы не ушел. Но эта уверенность означала то, что Хёнджин не мог провести здесь несколько часов. Ему было бы слишком стыдно тратить время Джисона. Путь вниз по лестнице был немного медленнее, чем путь наверх — он не торопился, потому что не очень хотел спускаться. Единственным, что было плохо в пожарных лестницах — так это то, что спускаться по металлическим перекладинам тихо было очень сложно, и сейчас его кроссовки немного стучали по ним, пока он спускался. Ему не нравилось издавать звуки, когда он двигался. Он не стал утруждаться нижней перекладиной. Вместо этого он перебросился через ограждение, повис и спрыгнул вниз. Это было очень похоже на то, как он сбежал из той чертовой комнаты годы назад, хотя отсюда падение было куда меньше и теперь он знал, как приземляться, чтобы не пострадать. Падая, он услышал, как где-то рядом открылась дверь, прямо перед тем, как он приземлился на корточки, стараясь не касаться земли руками. Выпрямившись, он обнаружил, что это была боковая дверь здания, с которого он только что спустился, и что на него смотрел высокий и мускулистый мужчина. Хёнджин победоносно улыбнулся ему, поднимая руку, чтобы убедиться, что его капюшон остался на голове. — Ты кто, блять, такой? — произнес мужчина; удивление на его лице сменилось хмуростью. — И хули ты делаешь на нашей пожарной лестнице? — Не твое дело, — ответил Хёнджин. Он попытался проскользнуть мимо него, к выходу из переулка, но мужчина схватил его за плечо, так крепко, что Хёнджин поморщился, и дернул его назад. Хёнджин даже немного пошатнулся от силы этого толчка, и почувствовал, как капюшон сползает с его головы, пока его грубо толкали, прижимая спиной к противоположной стене. — Не так быстро, — сказал мужчина. Он был выше Хёнджина, даже нависал над ним. — Мне не нравится, когда мелкие крысы рыскают по моей территории. Говори, что ты там делал. Хёнджину захотелось показать ему язык. Он как-то сумел сдержать это желание, и мгновение спустя раздались еще шаги — кто-то вышел из здания. — Донхо, — позвал новый голос. — В чем дело? Хёнджин выглянул из-за мужчины перед ним так, словно он его вообще не беспокоил, и обнаружил, что новоприбывший был таким же большим, как и тот, кто его остановил. Блять, подумал он, не позволяя панике проявиться на лице, сохраняя скучающее, непоколебимое выражение. Блять, пиздец, ебаный Иисус. — Увидел, как этот пацан спускается с нашей пожарной лестницы, — сказал первый. — Он не говорит, что там делал. Новый мужчина подошел и встал рядом с ним, так что теперь над Хёнджином нависали два дуболома. Он так старался быть осторожным, и это казалось ошибкой, которую совершил бы только новичок, которую он мог бы допустить, когда только начинал ходить на задания — не с трехлетним опытом за плечами. Он знал, что мог выпутаться, но, стоило признать, он не был хорош в подобном. — Эй, — произнес второй. — Погоди-ка, я тебя знаю. Эти волосы- ты тот милый мальчик, который работает на Криса, так? Почему один из людей Криса тут шарится? Хёнджин позволил скучающему выражению своего лица смениться чем-то недоуменным, и ему пришлось сжать зубы, чтобы ничего не сказать. Это ”милый мальчик” почти заставило его вздрогнуть, звук этого пробудил в нем что-то такое глубокое, с чем у него не было времени разбираться. — Какой из милых мальчиков? — усмехнулся первый. — Разве они не все такие? У этого парня фетиш. — А вот ваш работодатель не может подобным похвастаться, — не успев остановить себя, сказал Хёнджин. Это было его проблемой, правда — все годы, что он провел, никогда, никогда не говоря ничего, чтобы научившись этому не уметь, черт возьми, себя заткнуть. Чтобы осознать сказанное, мужчинам понадобилось пару секунд. Когда это произошло, они оба снова нахмурились. — Попробуй повтори, — сказал один из них. Четко проговаривая каждый слог, Хёнджин сказал: — Вы выглядите, как задницы бабуинов. Мгновение спустя его прижали к стене, удерживая за воротник и ужасно неприятно прижимаясь костяшками к горлу. Хёнджину пришлось побороть в себе моментально возникшую панику, возникавшую у него, когда что-то прижималось к его шее; если бы они обхватили его руками вокруг шеи, он знал, что уже не сможет сдержать ее. Это ощущение всегда вызывало в нем что-то, чего он просто не мог контролировать. — Ладно, — выплюнул тот, который держал его. — Говори, блять, что ты тут делал, или я набью твое милое личико так, что родная мать не узнает. Она и так меня не узнала бы, подумал Хёнджин. — Пошел, — сказал он. — Нахуй. — И мужчина ударил его в лицо. Вот в чем дело: нельзя привыкнуть к тому, как тебя бьют по лицу. Его били целое множество раз до этого; диаграмма Венна для мужчин, любивших мальчиков, которые не могут им отказать, и мужчин, которым нравилось грубо обращаться с товаром, была почти что кругом. Но лучше или проще не становилось никогда, и он это ненавидел — возможно больше, чем то, когда над ним смеялись. Звук удара кулака, щипание после пощечины — он никогда не был к этому готов. Он не был готов и к этому. Он обмяк у стены, тяжело дыша сквозь зубы. Он разбил губу — остался глубокий порез от зубов, и провел по нему языком, пытаясь понять масштаб нанесенного ущерба. Зубы были на месте, нос не сломан, но они наверняка собирались ударить его еще раз, и кто знал, что случится тогда. Во рту пульсировало одновременно с биением сердца, слишком быстро. — Сука мелкая, — прорычал мужчина, ударивший его. — Только пиздеть и умеешь? Даже удар не можешь держать? Мужчина отпустил его, между ними появилось небольшое расстояние, и Хёнджин выпрямился, как только мог. Он содрал локоть об кирпичную стену, и не мог понять, ободралась ли кожа. Он открыл рот в пугающей улыбке, которую использовал Минхо, когда входил в ярость — он знал, что выглядел страшно с окровавленными зубами. — Мой рот не только для такого хорош, — сказал он. — Хотите, покажу, что еще умею? Это вызвало в мужчинах отвращение, как Хёнджин и ожидал. Даже мужчины, которые хотели использовать его рот с этой целью морщились, когда он говорил об этом слишком откровенно. Они и так собирались причинить ему боль, но теперь даже больше — если смогут поймать. Он оттолкнулся от стены и побежал к выходу из переулка. За ним раздался крик. Он не обернулся, ни на секунду не оторвал внимания от своей цели. Может быть, он не умел драться, но он был быстрым, куда быстрее, чем его преследователи. Он выскочил из переулка на главную улицу и даже не огляделся по сторонам, прежде чем перебежать дорогу. Раздался визг шин, стук шагов за ним. На улице было лишь несколько людей, и они просто бросили на него взгляд и пошли по своим делам — именно это Хёнджин и сделал бы в их положении. Он был так погружен в то, чтобы просто убежать, что когда Джисон вышел из двери и схватил его, не смог сдержать вскрика. Он занес кулак, в попытке высвободиться, осознал, что это Джисон, и перестал пытаться спастись. — Эй, эй, — произнес Джисон, разворачивая их так, чтобы удар, предназначавшийся Хёнджину, пришелся по его спине. Где Хёнджин бы повалился на землю, Джисон едва ли пошатнулся. Он даже на мгновение задержался, чтобы взглянуть на Хёнджина с улыбкой, которая превратилась в хмурость, когда он заметил окровавленную губу Хёнджина. — Я ушел всего на пару минут, — сказал он. У Хёнджина на хватало дыхания на дерзость, которую он хотел сказать в ответ. Нападавшие немного отошли назад, возможно, перегруппировываясь после того, как их удар нисколько не поколебал только что появившегося перед ними человека. Джисон затащил его в дверной проем, из которого вышел, достал из кармана салфетку и начал стирать ею кровь. Хёнджин ахнул и сумел произнести: — Фу, не трогай меня этим, — но не оттолкнул Джисона. За плечом Джисона один из мужчин вышел вперед, и на его лицо вернулось то уродливое выражение. — Эй, — сказал он. — Ты кто еще такой, блять? Джисон его проигнорировал. — Здорово тебе досталось, — сказал он. Он прижал салфетку сильнее и поднял одну из рук Хёнджина, чтобы тот взял ее, немного сжимая, чтобы она осталась на месте. — Продолжай давить, — сказал он. — И не двигайся, хорошо? Хёнджин кивнул. Адреналин уже вымывался из крови, тошнотворно забирая из тела все силы. Ему хотелось найти маленькое узкое пространство, чтобы свернуться в нем и притвориться, что у него нет тела, как он делал уже годы, когда чувствовал слишком много. Вместо этого он был здесь, на узкой улочке в темнеющем послеполуденном свете, и Джисон поворачивался к мужчинам, которые ударили его. — Вы могли ему нос сломать, — сказал Джисон. Его голос мог бы показаться веселым, почти игривым тем, кто его не знал. — Или выбить зубы! И без того плохо, что вы разбили ему губу. Как он должен рычать на нас, если ему больно? Хёнджину отдаленно захотелось кинуть камнем в его голову, неважно пытался он помочь или нет. Может быть, если бы ситуация была другой, он мог бы бросить в ответ какую-нибудь фразу, но в отличие от этих мужчин, Хёнджин достаточно хорошо знал Джисона, чтобы слышать то, чего явно не слышали они. Гнев, медленно закипавший под прикрытием его легкого тона. Один из мужчин вышел вперед и схватил Джисона за воротник. — Я сказал, — прорычал он ему в лицо, — ты кто, блять такой? Джисон поднял руку и обхватил ей запястье мужчины, словно пытаясь ее убрать, но явно просто держа. — О-о-о, — протянул он. — Какой же ты страшный, — а потом его другая рука сделала что-то так невероятно быстро, и мужчина повалился на пол, завывая. — А теперь, — сказал Джисон, переступая через мужчину, державшего себя за пах. А, подумал Хёнджин. — Кто из вас ударил нашего Хёнджина? Все еще стоявший на ногах бандит взглянул на валявшегося на полу и проговорил: — Ты, ублюдок, — он не выглядел так, будто собирался понять намек и убежать. Хёнджин даже похвалил бы его за то, что он не оставил друга позади, но теперь он нависал над Джисоном. Он был гораздо выше и раза в два шире него, словно определение ходячих мышц, но Джисон просто стоял, спокойно наблюдая за ним, даже когда он занес кулак. Потом в последнюю секунду он увернулся, и кулак пришелся по стене за его головой. — За мозги теперь и правда больше не нанимают, — сказал Джисон, когда мужчина зашелся криком, сжимая свою руку, на которой только что оказались сломаны несколько пальцев. Потом Джисон пнул его прямо под коленями, и вопящий мужчина повалился на землю, словно марионетка с перерезанными ниточками. Джисон схватил его за волосы на затылке и, почти быстрее, чем Хёнджин мог разглядеть, ударил его лицом в стену. Мужчина повис в воздухе на секунду, без сознания, но удерживаемый на ногах джисоновой хваткой в волосах. Его нос был сломан, кровь уже толстыми каплями стекала по его лицу. Хёнджин смотрел на это, чувствуя, как из его губы тоже понемногу сочится кровь, и его подташнивало. Это было странно — его никогда не тошнило, когда он ударял кого-то ножом, но что-то в этом всегда заставляло его живот сжиматься. Что-то в этом было похоже на животную плоть. Джисон отпустил мужчину, и тот обмяк на боку на земле. Он встряхнул рукой, выпуская из нее небольшой водопад черных волос, которые, по-видимости, выдернул. — Ладно, — сказал он, прежде чем обратить внимание на мужчину, которому он только что разбил мошонку. Тот начал понемногу восстанавливаться, наполовину поднялся с земли, и на лице его была чистейшая ярость. — Видишь ли, вот в чем дело, — произнес Джисон, подходя к нему. Он занес ногу и пнул мужчину в живот, и жестокость этого поступка странно не подходила спокойствию его лица. Мужчина ахнул, его дыхание очевидно зашлось от удара, и снова упал наземь. Не успел он восстановиться или даже перевести дыхание, как Джисон встал на колени на его грудь так, словно опирался на него всем весом. — Я убью тебя нахуй, — прорычал мужчина, все еще еле дыша и безуспешно пытаясь одной рукой ударить Джисона. — Нет, не убьешь, — сказал Джисон, прежде чем ударить его по лицу; удар был сильным, твердым. Хёнджину пришлось отвернуться, когда он услышал почти что влажный его звук. Руки мужчины упали на землю, но он все еще рычал что-то сквозь кровь на своем лице, во рту, так что Джисон ударил его снова. На этот раз он затих, хотя все еще был в сознании. — Вот в чем дело: я не мог не заметить, что из вас двоих, кровь на костяшках у тебя, — сказал Джисон таким тоном, будто они вели обычную беседу. — И хоть я и надеюсь, что она не принадлежит Хёнджину, я, на самом деле, не такой оптимист. Это он сделал? — спросил он через плечо, улыбаясь Хёнджину, словно ничего не происходило. Хёнджин пожал плечами. Он не мог вспомнить, не обратил достаточно внимания на их лица, слишком напуганный тем, что ждало впереди, неизбежной болью. Улыбка Джисона стала ярче. — Ну, что ж, — сказал он. — Думаю, не так уж это и важно. Он снова ударил мужчину, прижатого его коленями, а потом снова, пока, на этот раз, тот не вырубился. Джисон был не таким, как Минхо: когда его жертва замерла и замолкла, он успокоился, немного потрясая кулаком. На его костяшках тоже была кровь, его пальцы были залиты ей, и он обтер руку о джинсы мужчины чьей она и была. Только тогда он поднялся. Если кто-то на улице и заметил насилие, то они обратили на него даже меньше внимания, чем на побег Хёнджина. Джисон даже не бросил на мужчину взгляда, когда подошел обратно к Хёнджину и проворковал особенно по-матерински: — Я ведь сказал тебе не убирать салфетку, — сказал он. Хёнджин бросил ее на землю, не успел тот попытаться снова коснуться его губ ей. Джисон, казалось, посчитал это забавным. — Пойдем домой, — произнес он. Хёнджин бросил на двух мужчин без сознания, валявшихся посреди дороги, последний взгляд, и кивнул. Джисон жестом показал ему идти вперед, но не стал касаться его, за что Хёнджин пытался не быть ему благодарным. Но он был благодарен, благодарен за все. Он не знал, что ему делать, не знал, как выбраться из этой ситуации так, чтобы ему не причинили больше боли. Но Джисон появился, как он делал всегда, и все стало хорошо, как всегда, всегда и было. Иногда Хёнджину так отчаянно хотелось этого ощущения безопасности, знания, что Джисон всегда рядом с ним, всегда готов вступиться за него. Иногда это заставляло его хотеть кричать, злиться на то, что он вообще в этом нуждался; словно кот, выпустивший все когти. Но ничего из этого не меняло того факта, что Джисон был рядом, и Хёнджин был благодарен за кровь на его руках, за пот на его висках, за то, как он снова тряс рукой, когда думал, что Хёнджин не смотрит. В глубине души он был таким жалким, нуждающимся ребенком. Джисон провел их через пару переулков, пока они не оказались достаточно далеко, а потом поймал такси. Он придержал дверь открытой для Хёнджина, как гребаный джентльмен, и Хёнджин закатил глаза, пока забирался. Теперь его губа пульсировала от боли, одновременно с биением сердца. Когда Джисон захлопнул дверь, в машине повисла та странная приглушенная тишина, которая иногда случалась в машинах. Джисон склонился вперед и сказал водителю, куда ехать, а Хёнджин положил голову на оконное стекло и не вслушивался в его слова. Он немного потерялся в своей голове по пути домой, вслушиваясь в глухой звук пролетающего мимо воздуха, не видя ничего, когда смотрел в окно. Джисон оставил его в покое, дружелюбно болтая с водителем, но говоря тихо, что было для него необычно. Хёнджин позволил всему этому накрыть себя с головой, позволил боли в губе упасть куда-то на задворки разума. Это не было тем же, что он видел на лице Феликса, когда мыл его волосы или делал ему макияж. На его лице тогда было лишь удовлетворение. Хёнджин не чувствовал ничего даже близко похожего на удовлетворение, когда все становилось так. Скорее, он словно тонул в глубоком темном месте, где больше не был един со своим телом, не имел больше физической оболочки. Ему не нравилось это ощущение, но оно было- успокаивающим. Всегда было. Только так он и мог выживать долгое время. Он едва заметил, когда машина остановилась, и не двинулся с места, пока Джисон не протянул руку — теплое касание к руке Хёнджина, лежавшей на кожаном сиденье. — Хёнджин, — тихо позвал он. — Мы приехали. Хёнджин выбрался из машины, все еще не до конца чувствуя себя в своем теле. Они еще не были дома, до него оставалась пара кварталов, и он не стал ждать Джисона, чтобы начать идти домой, так же, как когда возвращался с задания длинными шагами в тенях, отбрасываемых поздним послеполуденным солнцем. Джисон оставил его в покое и следовал за ним по свету, казалось, абсолютно довольный этим. — Хёнджин-а, зайдем через заднюю дверь, — позвал он, когда они шли по аллее, ведущей к задней стороне здания. Хёнджин замер, странным дерганым движением, которое будто вернуло его в себя. За это время Джисон успел догнать его. — У Сынмина есть аптечка в мастерской, позволь мне немного обработать твою губу, хорошо? Хёнджин колебался, но мир вокруг него казался таким нереальным, а в его глазах стояла такая дымка, что мысль о том, чтобы взобраться по пожарной лестнице, казалась невозможной. Так что он кивнул и последовал за Джисоном в заднюю дверь, которая вела в мастерскую Сынмина, где тот ждал их за своим компьютером. — Как все прошло? — спросил он, поворачиваясь с ним, а потом: — Ох, блять, — когда увидел лицо Хёнджина. Джисон издал понимающий звук и очень мягко коснулся плеча Хёнджина. Хёнджин отстранился от этого прикосновения и сел на диван, уродливый и комковатый, почему-то так нравившийся Сынмину. Он не был удобным, но был- привычным, теперь, создавал этот привычный дискомфорт, не связанный с болью или страхом. Он урывками услышал то, что Джисон говорил Сынмину, и понял, что Сынмин вышел из комнаты. Раздался шум предметов, перекатывавшихся в металлической коробке, а потом Джисон сел рядом с ним. — Хёнджин, — позвал он, очень нежно. Хёнджин поежился. Что это было такое, думал он с легким отчаянием, что заставляло его так реагировать на голос Джисона. То, как его имя звучало устами Джисона, вернуло его в свое тело. Не только Джисон мог делать это с ним, но и Чан тоже, но это чувство всегда было сильнее с Джисоном. Он моргнул и обнаружил, что Джисон серьезно смотрел на него. Он, казалось, осознал, что теперь Хёнджин видел его, а не просто смотрел на него, потому что вдруг улыбнулся. — Привет, — счастливо сказал он. — Я обработаю твою губу, хорошо? Прости меня, если будет больно. — Мне уже больно, — проговорил Хёнджин. Вышло мрачно, что было лучше, чем то, как он чувствовал себя до этого — печально. — Я знаю, — ответил Джисон. Он открывал аптечку, пока говорил. — Бедные твои губы. Интересно, на кого работают эти парни, может, стоит прислать к ним Минхо-хёна? О, нет, — поморщившись добавил он, не успело лицо Хёнджина проявить ту эмоцию, которую собиралось. — Плохая шутка. Прости. Неважно, пусть живут идиотами дальше. Не двигайся, хорошо? Он коснулся губ Хёнджина антисептической салфеткой. Было больно, резко и остро, отчего Хёнджин почти отдернулся. Но хуже этой боли было то, как Джисон придерживал его лицо свободной рукой, как нежно он склонял его голову, чтобы обработать лучше. Хёнджину хотелось шлепнуть по его руке; ему хотелось забраться на колени Джисона и молить о большем. Это был первый раз, осознал он, когда Джисон касался его лица. Его пальцы были немного мозолистыми, и слегка шершаво ощущались на его мягкой коже. Хёнджин замер и не стал подаваться в это касание. Джисон надул губы, положив использованную салфетку на подлокотник. Она была немного запятнана кровью. Хёнджин не мог смотреть на нее. — Как они могли сделать с тобой такое, — произнес он. Он немного повернул лицо Хёнджина, внимательно рассматривая рану. Хёнджин задавался вопросом, как она выглядела, насколько некрасивой была. — Хорошая новость — она заживет сама по себе, только это займет несколько дней. Я разбил губу в школе однажды, все будет в порядке. Хёнджин бросил на него взгляд и обнаружил, что Джисон был близко, и в его глазах была вся та же тяжесть, когда он смотрел на него в ответ. Джисон отдернулся, коротким рваным движением сел подальше и отпустил лицо Хёнджина. Хёнджин смотрел на него, безмолвно. Он знал, чего не сказал Джисон, какие детали упустил. Это не он разбил губу, по случайности или из неловкости; это ему ее разбили, возможно — его отчим. Это было так похоже на Джисона, брать ответственность на себя, чтобы не отвечать на вопросы о том, кто виноват или ответственен. Как же он был непохож на Хёнджина. — Плохая новость — в ближайшее время тебе не стоит есть лимоны, — продолжил Джисон, — я знаю, для тебя это будет трудно, зная, сколько ты ешь их каждый день, но ты справишься. Я уверен. — Хочешь сказать, что я едкий? — спросил Хёнджин. — Ни за что, — ответил Джисон. Его улыбка теперь была мягкой, такой, от которой иногда у Хёнджина пульс начинал биться где-то в горле. Теперь это было неприятно, в сочетании с тем, как болела его губа. — О, вот и Сынмин, — добавил он, когда Сынмин вернулся в комнату. В одной руке у него был пакет со льдом, а в другой — кружка с чем-то, от которой в воздух поднимался пар. Он поставил кружку на стол и протянул лед Джисону. Он смотрел на Хёнджина с выражением, которое на его лице считалось беспокойством. Джисон попытался прижать лед к его губам. Хёнджин не позволил ему, выхватив пакет из его рук, не успел он коснуться его. Он не думал, что сможет вынести, если Джисон коснется его снова, особенно сейчас, когда в комнате был Сынмин. Джисон с легкостью отпустил. — Вот так, — сказал он, и голос его звучал так, что становилось понятно, что говорил он не о пакете со льдом. Хёнджин приложил лед ко рту. Ему не понравилось ощущение, он не любил холод, но это было- приятно, моментальное облегчение. Он кивнул на чашку на столе. — Что это? — Горячий шоколад, — сказал Сынмин, и взгляд и голос его были серьезны. — Я знаю, ты его любишь. Впервые, в самый первый раз во всей этой ситуации Хёнджин почувствовал, как готов расплакаться. Именно это больше всего остального заставило его осознать, как он вернулся в свое тело. Слезы всегда означали безопасность, возможность прочувствовать реальность. Раньше он не плакал, лишь замирал без единой слезинки. Только после, когда все закончилось, он смог заплакать. И долгое время, когда были лишь он, и Чан, и Чонин, и Чанбин, он не мог остановиться. Ему пришлось наклонить голову на спинку дивана и уставиться в потолок, чтобы не позволить себе заплакать. И даже так ему это не удалось; несколько слез скатились из его глаз по вискам, поразительно теплые. Джисон склонился вперед, уперевшись локтями в колени, глядя вверх на Хёнджина, сидевшего подтянув ноги на диван. — Вот так, — говорил он. — Все хорошо. —— Чанбин постучал костяшками в дверь офиса Чана и открыл ее. Он не вел себя так же, как Чонин, который просто вламывался внутрь, и не был таким, как Хёнджин, у которого была своя привычка ждать, пока его позовут войти. С Чаном Чанбин предупреждал и сразу же входил. Чан однажды сказал ему, что он может даже не стучать, если не хочет, но Чанбину нравилась- та легкая формальность, которую добавлял этот жест. Они с Чаном были братьями, но также были и начальником и подчиненным, и Чанбину нравилось, как это смешивало обе эти роли. Чан поднял голову, когда Чанбин вошел, и коротко, немного натянуто улыбнулся ему. — О, хорошо, — сказал он. — Получил мое сообщение? Чанбин кивнул. Он только вышел из душа, когда увидел, как телефон загорается сообщением от Чана, в котором он просил спуститься в его офис так быстро, как это возможно. Когда-то Чанбин бы поспешил — они оба в прошлом работали на людей, которые имели в виду “пять минут назад”, когда говорили “так быстро, как это возможно” — но теперь он не торопясь высушил волосы, оделся и только тогда спустился вниз. Он сел, что делал обычно только тогда, когда в комнате с ними никого больше не было. Привычка, которая появилась у него в их ранние дни, когда встречи проходили не на их территории, и Чанбину всегда приходилось стоять за спиной Чана в офисах поставщиков, продавцов оружия и потенциальных клиентов и пытаться всей своей энергетикой показать, что с ними шутки плохи. Ему не нужно было делать это с членами этой команды, единственными людьми, которые приходили в этот офис, но он все равно делал. Ему нравилось буквально быть у Чана за спиной. — Что случилось? — спросил он, хоть и подозревал, что знал. — Ты сказал, что нужно поговорить. Чан кивнул. Он протянул руку и выключил монитор, а потом сказал: — Минхо и Чонин приходили сюда раньше, чтобы поговорить о задании Ли Джерима. И о том, что Чонин потенциально мог бы пойти на задание. Хотя Чанбин уже знал об этом, удивление на его лице не было притворным. Как и дискомфорт и то, как одно только то, что Чан заговорил об этом, заставило тревогу зашевелиться внутри. Мысль о том, чтобы Чонин пошел на задание, на любое, была той мыслью, которую он старался не думать уже несколько лет. — Минхо рассказал ему о проблемах, которые возникли у него с разделением группы, — сказал Чан. — О том, как нам не хватает людей- — Нам не хватает людей? — спросил Чанбин, искренне удивленный этим. Когда он только увидел планы, ему показалось, что их достаточно. — Минхо считает, что нет, — вздохнул Чан. Чанбин пожал плечами в ответ. Он был рад передать планирование заданий Минхо, когда тот прибыл и проявил к этому талант, потому что сам Чанбин никогда не был в этом хорош. Он умел драться, стрелять и угрожающе стоять, напрягая мышцы, и именно за эти три навыка его и наняли. — Чонин предложил, что может пойти, — сказал Чан, проводя рукой сквозь волосы. — И Минхо отказал ему, конечно, так что они пришли сюда, чтобы я решил их спор. Чонин настаивает на том, что справится с работой. Чанбин медленно кивнул. Он прокручивал эту мысль в своей голове снова и снова с того самого момента, как Сынмин впервые рассказал это ему, пытаясь отставить в сторону собственные чувства и сфокусироваться на том, что было объективно и правдиво. — Если ты просишь моего профессионального мнения, — сказал он, — то я не могу назвать это плохой идеей. Чан снова натянуто улыбнулся ему. — Я боялся, что ты это скажешь, — ответил он. — Я сказал Чонину, что нам придется протестировать его, потому что ни я, ни Минхо не видели, как он стреляет. Тогда я отчасти пытался успокоить его не говоря ему “нет”, но потом вспомнил, что ты рассказывал мне в прошлом. Что он хорош. “Хорош” было небольшим преуменьшением, Чанбин не сказал этого ему. У Чонина был врожденный талант к обращению с оружием, и Чанбин не знал, откуда это взялось. Ему почти не потребовалось объяснений, когда они все же позволили ему взять оружие в руки, и по большей части он нуждался лишь в небольших исправлениях в стойке и в том, чтобы научиться справляться с отдачей. Для кого-то столь неловкого, как Чонин, те забота и профессионализм, которые он проявил, нельзя было назвать иначе как впечатляющими. — Он хорош, — сказал Чанбин. — Очень хорош. Так же хорош, как Джисон, если не лучше. Мы не пробовали выводить его стрелять на дальние расстояния, но с коротких и средних он хорош. Чан выглядел так, будто разрывался между гордостью за Чонина и мрачностью, которую она а собой несла. — Так ты думаешь, что это хорошая идея — взять его на задание? — С моей личной точки зрения — ужасная, — сказал Чанбин. — Хён, я не хочу, чтобы Чонин оказывался в поле так же, как этого не хочешь ты. Но он хорош, он взрослый, и если мы нуждаемся в нем, то мы должны позволить ему пойти. Мы не можем оберегать его вечно. Чан замолк на долгие, долгие несколько секунд, не глядя на Чанбина, но куда-то позади него. Чанбин повернулся, чтобы увидеть, не смотрит ли он на что-то конкретное, и обнаружил, что взгляд Чана был направлен на холст, на котором был портрет Чонина. Кто-то, наверняка сам Чонин, отвернул его к стене, но было все еще очевидно, что это такое. — Мне это не нравится, — в конце концов проговорил Чан. — И Минхо тоже не понравится. Он был в ярости даже от предложения устроить Чонину тест. Он сказал это так непринужденно, включая Минхо в их троих — трио старших, желавших защитить Чонина от подобных вещей настолько, насколько было возможно. И все-таки Чанбин знал: скажи он подобное себе несколько лет назад, над ним бы посмеялись — над одной только идеей того, что Минхо не хочет, чтобы Чонин шел на задание, что он настаивает на том, чтобы не разрешать Чонину идти, не из-за того, что ему не хватает навыков, а из-за того, что просто не хочет, чтобы Чонин оказывался в опасности. Потому что вот в чем было дело, осознал Чанбин, и эта мысль так и не смогла стать ему привычной за годы. Он так к привык к тому мнению, которое было у него и Чана, что ему казалось естественным, что Минхо в конце концов стал бы с ними соглашаться. Но это было странно для кого-то такого, как Минхо, и Чанбин не обратил достаточно внимания, чтобы заметить, когда он так переменился. Осознавал ли Чан, насколько велики были эти изменения? В его голове не было никакого напряжения, никакой натянутости, когда он говорил о заботе Минхо о Чонине, несмотря на то, что они, как оказалось, поссорились из-за того, что Минхо желал Чонина всего несколько дней назад. И Чанбин знал — если бы Минхо просто заботился о Чонине, Чан не злился бы так сильно. Именно это желание, особенно — желание Минхо — вот, что вызвало в нем такой гнев. — Минхо-хён смирится с этим, — сказал Чанбин, что стало в их доме уже постоянной фразой. — Да, но его недовольство будет очень заметно, — вздохнул Чан. — Он уже достаточно недоволен моими отношениями с Феликсом. Чанбин пожал плечами. — Ну, с этим он тоже смирится, — сказал он. — Когда-нибудь. Чан улыбнулся, впервые с того момента, как Чанбин вошел в комнату. Он собирался сказать что-нибудь еще, но их прервал стук в дверь. — Входите, — позвал Чан, и когда дверь открылась, это Джисон придержал ее, чтобы Хёнджин вошел, жестом пропуская его в комнату, но не касаясь его плеча. Чанбин обеспокоенно поднялся на ноги. — Хёнджин, — произнес он, уже обхватывая Хёнджина вокруг плеч и подводя его к дивану. — Садись, что произошло? Хёнджин сел. Он выглядел измотанным; он плакал, его глаза были красными, но на его лице не было следов слез. Его нижняя губа была разбита и уже сильно опухла; рана выглядела болезненной. Ее уже обработали, это было видно, но такая рана будет ужасно сильно болеть долгие несколько дней. Будет сложно даже есть, не заставляя ее снова расходиться. Хёнджин взглянул через плечо где Джисон закрывал за ними дверь. На мгновение Чанбин подумал, Это сделал Джисон? в полнейшем недоумении, но потом осознал, что Хёнджин просто ждал, пока Джисон ответит за него. Джисон увидел, как Хёнджин смотрит на него, кивнул и сказал: — Возникли небольшие проблемы, мы просто оказались не в то время не в том месте. Чанбин, севший рядом с Хёнджином на диван, взял Хёнджина за руку. Его пальцы были холодными, и когда Чанбин сжал их, Хёнджин сжал в ответ, очень слабо. На его лице была такая пустота, которую Чанбин так чертовски сильно ненавидел, но он, по крайней мере, выглядел так, будто был с ними в комнате — Где вы были? — спросил он Джисона, и от его беспокойства о Хёнджине, тон его вышел немного- обвиняющим. Хотя Джисон никак не отреагировал, Чанбин поморщился и сказал. — Я не имел это в виду- так, я просто хотел узнать, как это произошло? — Я сам виноват, — сказал Хёнджин. Его голос звучал тихо, почти неслышно, но по крайней мере он говорил. — Меня поймали. Не удержал язык за зубами. Джисон не виноват. Это вызвало у Джисона реакцию — он выглядел одновременно шокированным и тронутым. Мгновение спустя, он откашлялся и сказал: — Я ждал его. Я пошел бы на его поиски, если бы его не было больше, но- — он улыбнулся Хёнджину, куда сдержаннее, чем обыкновенно, и его голос звучал гораздо тише обычного. — Хёнджин выбежал из того переулка, как будто за ним гнались черти, я даже не знал, что он может бегать так быстро. Хёнджин не отреагировал и на это. Чан теперь вышел из-за своего стола и сказал: — Хёнджин, можно посмотреть? — Хёнджин кивнул и наклонил голову назад, чтобы когда Чан положил руку на его челюсть, это стало простым прикосновением, и ему не пришлось нисколько его двигать. Он терпеливо сидел, пока Чан осматривал рану, и Чанбин поглаживал его по тыльной стороне руки, пытаясь утешить. Пару мгновений спустя Чан кивнул и отпустил его, а потом отошел назад, давая Хёнджину немного пространства. Он взглянул на Джисона и спросил: — Что случилось с парнем, который сделал это? — Ну, их было двое, — ответил Джисон. Он держал обе руки в задних карманах джинсов и покачивался взад-вперед на пятках, но лицо его все еще было серьезно, и он не отводил взгляда от Хёнджина. — И они не хотели рассказывать мне, кто из них ударил его, так что я разбил лица им обоим, просто чтобы знать наверняка. Хёнджин немного поежился. Чанбин сжал его руку покрепче, но одобрительно кивнул Джисону, чье серьезное выражение пропало, когда он сияюще улыбнулся в ответ. Когда он впервые вступил в схватку с Джисоном в подвале, чтобы проверить, для него стало чертовски большой неожиданностью то, что этот маленький худой парнишка, которого они привязали к креслу в офисе, умел драться. Не просто умел — был в этом хорош, и заставил Чанбина попотеть и даже сумел победить его пару раз. Джисон, может быть, и не был большим или хорошо сложенным, каким стал Чанбин, но он умел фокусировать свою силу. Его удары — Чанбин знал по собственному опыту — были очень болезненными. Чан кивнул. — Хорошо, — сказал он. — Ты знаешь, из чьей они банды? — Судя по району, скорее всего, из банды Чо, — ответил Джисон. — И неудивительно, они были чертовски огромные, но на двоих у них не было ни одной клетки мозга. — Они узнали меня, — сказал Хёнджин. Он медленно но верно склонялся все ближе и ближе к Чанбину, словно позволял тому принять тяжесть, с которой он не был готов жить сейчас. Чанбин осторожно приобнял его за плечи, неуверенный, как Хёнджин отреагирует на его прикосновение, но Хёнджин позволил ему, немного поворачиваясь ближе к его теплу. Не обнимая его, но почти. Его голос опустился до шепота. — Они назвали меня милым. Чанбин встретил взгляд Чана в едином для них мгновении несдержанной ярости, а после повернул голову, чтобы прижаться губами к алым волосам Хёнджина. В этой тишине Джисон произнес, очень твердо: — Меня тогда не было рядом. Может быть, все-таки стоило их убить. — Нет, — ответил Хёнджин, все еще тихо, но подняв голову, чтобы посмотреть на Джисона. — Ты же сказал. Пусть живут идиотами дальше. Мгновение спустя Джисон улыбнулся ему. Смотреть на эту улыбку было больно даже Чанбину. Чувства Джисона к Хёнджину лежали так близко к поверхности, что иногда его искренне шокировало то, что Хёнджин не замечал их. — Правда, — ответил он. — Я сказал это. Хёнджин кивнул и уложил голову на плечо Чанбина. Чан, очень нежным голосом, так осторожно, проговорил: — Хёнджин, ты в порядке? Они несколько мгновений подождали ответа; все их взгляды были обращены на Хёнджина. Улыбка Джисона немного померкла, но он все еще смотрел на Хёнджина так, словно был готов сжечь ради него целый мир. Так же, как Минхо однажды осознал то, насколько важно было защищать Чонина, Чанбин был благодарен, что Джисон осознал то же самое о Хёнджине. — Да, — в конце концов произнес Хёнджин. Он немного выпрямился, забирая тяжесть своей головы у Чанбина, которому пришлось побороть себя, чтобы не заставить его положить ее обратно. Но когда Хёнджин продолжил, его голос звучал более живо, хотя и совершенно не похоже на то, как звучал обычно. — Мы закончили с проверкой, — сказал он. — Кроме встречи с бандой Чо, с дорогой, кажется, все в порядке, хён. Чанбин посмотрел на профиль Хёнджина и попытался подавить в себе гордость и беспокойство, что он чувствовал слыша то, насколько сильным был голос Хёнджина. Он говорил, хотя его губа болела от этого, и Чанбин знал, он знал, как сильно и глубоко Хёнджин ненавидел испытывать боль. В прошлом боль превращала Хёнджина в ту безмолвную пустую версию его, вырвать его из которой им было так сложно. Поездка к доктору одной из самых тяжелых вещей, что испытывал Чанбин. Видеть Хёнджина теперь, расстроенного тем, что произошло, но все еще взаимодействующего с ними, заставляло Чанбина расплакаться от облегчения. — Это хорошо, Хёнджин, — сказал Чан, почти будто бы подбадривая Хёнджина в чем-то. — Я рад это слышать, спасибо тебе, что рассказал нам. Хёнджин кивнул. Он медленно поднялся на ноги, и рука Чанбина в тот же миг легла на его спину, чтобы поддержать его, но встал он прямо, немного встряхивая волосами — не дерзко, но задумчиво, словно они его раздражали. — Я хочу подняться наверх, — сказал он. — Конечно, — проговорил Чан, глядя на него с тем самым выражением на лице: теплой заботой, которая так ему шла. Чанбин был готов последовать за Чаном еще до того, как увидел это выражение, доверился старшему парню, работавшему на ту же банду, что и он, дружелюбному и готовому научить Чанбина основам. Но когда Чан познакомил его с Чонином, и Чанбин увидел это выражение, с которым он смотрел на него, тогда он понял, что будет предан ему до конца своей жизни. Хёнджин без единого слова выскользнул из двери, и Джисон выглядел так, будто готов был последовать за ним, но Чан сказал: — А, Джисон останься, пожалуйста? Мне нужно от тебя больше информации. Джисон посмотрел на дверь, закрывшуюся за Хёнджином, явно желая последовать за ним, убедиться, что он в порядке, но он повернулся к ним и сказал: — Конечно, хён. Он занял один из деревянных стульев. Чанбин поднялся на ноги и оперся на угол стола лицом к Джисону. — Расскажи нам больше о том, что произошло, — попросил он. — Мы прошли весь путь без проблем, — начал Джисон. — Ничего, что могло бы нам помешать или заставить изменить путь. Перекресток, который я посчитал проблемным, оказался проблемным, и Хёнджин согласился; он сказал, что то место, которое мы отметили, будет лучше. Чанбин кивнул. — И что произошло с Хёнджином? — На самом деле, я не до конца уверен, — признался Джисон. — Он хотел оглядеть часть пути с высоты и поднялся на крышу здания поблизости, так что я сказал ему, что пойду в магазинчик неподалеку и мы встретимся позже. Я ушел немного дальше по кварталу, так что думал, что все будет в порядке. Но, думаю, пока он спускался, его поймали, и один из них его ударил. Чанбин посмотрел на Чана через плечо; Чан выглядел мрачно. Когда он поймал взгляд Чанбина, то сказал: — Узнай, чей это район. Если это Чо, я хочу убедиться, что они не придут за Хёнджином или Джисоном после всего, что произошло. — Их лидер может оказаться достаточно тупым, чтобы попытаться, — сказал Чанбин. — Я попрошу Сынмина проверить. — Хорошо, — сказал Чан. Он повернулся обратно к Джисону, все еще мрачный, и продолжил: — Джисон, пока ты здесь, я хочу узнать твое мнение кое о чем. — Конечно, — с легкостью сказал Джисон. — Есть шанс, что Чонин может пойти на задание Ли Джерима, — сказал Чан. Брови Джисона вскинулись до самых волос, и он поочередно взглянул на Чана и Чанбина, словно думал, что это какая-то шутка. Но это не было шуткой, и когда Чан продолжил и спросил: — Что думаешь? — Джисон выглядел до глубины души шокированным тем, что его спросили. — Хотите моего мнения? — спросил он, словно проверял. Чан кивнул. — Ну- я должен сказать, он хороший стрелок. Он ни разу не победил меня в спарринге, но это не значит, что он не будет хорош в схватке. Он задиристый. Но я не знаю, хён, он ни разу не был на задании, и я понятия не имею, насколько хорош он окажется в этой ситуации. На заданиях мало уметь хорошо стрелять или уметь драться. Это было правдой, и Чанбин так и думал, что проблемы могут возникнуть именно отсюда — Чонин был таким упертым, и таким склонным к неловкости, и ничто из этого не было хорошим качеством для заданий. Они понятия не имели, как он поведет себя в стрессе, потому что старательно устраивали все так, чтобы большую часть жизни ему не приходилось оказываться в таких ситуациях. Когда на него напали в его же доме, однако, он справился хорошо, вспомнил теперь Чанбин. Он не сделал то, что от него требовал человек, причинявший ему боль. Чанбин взглянул на Чана снова и произнес: — Я знаю, тебе это не нравится, но мы не можем оберегать Чонина вечно. Не можем. — Я знаю, — ответил Чан. Правда? хотел спросить его Чанбин, но не мог, не объясняя того, что он знал. Потому что он мог понимать аргументы Чана сколько угодно, мог думать о том, как Минхо хочет Чонина и чувствовать те же вспышки страха и беспокойства, которые, он не сомневался, чувствовал и Чан — но это нисколько не оправдывало вмешательство. Было сложно представить Минхо, параноидального, и сдержанного, и острого в юморе и в гневе, желающим Чонина так, как Чонин мог бы выдержать. Но это не было чем-то, в чем его слово должно было иметь вес, даже Минхо не должен был решать, мог ли он желать так Чонина. Решать это должен был исключительно сам Чонин. — Тогда ты организуешь тест? — спросил он. — Да, — устало проговорил Чан. — Я попрошу Минхо устроить что-нибудь. —— Минхо беспрерывно бил грушу, и костяшки его ныли; его накрыло почти что то же самое ритмичное насилие, какое он чувствовал, когда оказывался в схватке. Здесь перед ним не было физической угрозы, и он не мог полностью погрузиться в это состояние, но чувствовал что-то похожее от того, как его руки все продолжали и продолжали бить, хотя ему и было больно. Может быть, он мог продолжать именно из-за того, что было больно. Боль никогда не была чем-то, от чего он позволял себе прятаться. По крайней мере, он перебинтовал костяшки, прежде чем начать. Синяки легко было скрывать от остальных, но сбитую кожу — не так просто. В начале это казалось важным, но теперь он начинал полагать, что- его тело больше это не беспокоило. Он не был уверен, сколько времени провел здесь, в подвале, занимаясь этим. Он провел какое-то время у себя в комнате, наматывая круги, а потом просто сидя на кровати, уставившись в никуда и чувствуя, как стены постепенно начинали давить на него, как это было обычно. Иногда это случалось быстрее, иногда — медленнее, и сегодня все произошло быстро: его словно поглотила волна, наводнение, накрывшее его с головой и забравшее воздух из легких. Он сбежал сюда, вниз, и бил грушу с того самого момента. Это упражнение изматывало его тело, но нисколько не помогало со скрипом гвоздей по доске в его голове, в которой все продолжала вертеться мысль Чан-хён не сказал ”нет”, Чан-хён не сказал “нет”. Он был уверен, что Чан откажет — он никогда бы не поддержал Чонина в идее пойти и спросить его, если бы думал, что есть хоть малейший шанс того, что Чан не согласится с ним и не зарубит всю идею на корню. Все эти годы. Все эти годы, что они не позволяли Чонину оказаться в опасности. Он знал, что в последние годы Чонину хотелось ходить на задания, помогать там, где он мог. Когда Хёнджину позволили это, они только ждали того, чтобы Чонин начал упирать на своем. Но он этого не делал — по крайней мере, не так как сегодня. Но потом, осознал Минхо, пока он бил, и бил, и бил, им никогда не приходилось выполнять задание, в котором им нужен бы был навык, которым обладал только Чонин. Все остальные тоже умели стрелять и драться. Почему Чонину нужно становиться частью всего этого, когда в этом нет нужды? Так что все это оказалось отодвинуто в будущее, никто даже не заговаривал об этом, и Минхо надеялся, надеялся так, что не мог описать это словами, что оно окажется задвинуто так глубоко, что никогда не произойдет. Что ему никогда не придется столкнуться лицом к лицу с реальностью, где Чонин окажется на задании, на самой передовой. Может быть, он чувствовал бы все иначе, будь это не такое важное задание. Если бы Чонина можно было отправить на что-то небольшое, что-то, где ставки были бы так низки, как только могли быть. Но даже тогда, страх и паника свели бы Минхо с ума, но он смог бы это пережить. Но это было не такое задание. Это задание было опасным, и всякий раз, когда он думал о том, что Чонин пойдет с ними, это пугало его так сильно, что он чувствовал, будто не может дышать. Кислород оказывался так далеко, и ему оставалось лишь хватать его ртом — словно напуганное создание, не в силах подобрать слов, чтобы описать это чувство. Чан-хён не сказал “нет”, думал он, а потом прекрати, а потом, вместо этого, полное ненависти к себе, словно удар в живот, ты схватил его лицо. Он так пытался не думать и об этом, но это было невозможно, потому что каждый раз, закрывая глаза он видел в темноте под веками выражение лица Чонина, когда он его схватил. Он не выглядел напуганным, но был неуверенным, глядел на Минхо широко раскрытыми, недоумевающими глазами. Доверяя Минхо, доверяя своему хёну, хотя Минхо и причинял ему боль; он видел, прямо перед тем, как отпустить, как побелела его кожа там, где пальцы Минхо впивались в его щеки. Он не хотел этого делать. До того, как он схватил Чонина, он даже не знал, что собирается сделать. Все просто было- слишком громко. Слишком, сидеть в этой комнате, слушать голос Чонина и пытаться заставить уши перестать слышать, чтобы не попасть под его заклинания. Чонин иногда казался ему сиреной, манящей его к себе. Ему просто нужно было, чтобы он прекратил, но когда он несколько раз попытался позвать его по имени, Чонин не услышал его, так что- Минхо заставил его замолчать иначе. Его плечи болели. Это не было тренировкой, он просто пытался справиться с тревогой. Но теперь это было чем-то иным: он знал, что должен прекратить, но не хотел. Он никогда не останавливался, когда чувствовал себя так. Он знал, куда все идет, и все равно- не хотел останавливаться. Он не заслуживал прощения за то, что сделал, правда. За то, что коснулся Чонина так. Это было ничем иным, как доказательством того, что он ему не подходил, подтверждением слов Чана, всего того, что Минхо и так знал: он просто был слишком жестоким. Он оставлял синяки там, где должен был касаться с нежностью, использовал силу там, где должен был быть мягок. И даже так- самая темная, самая безумная часть него желала снова коснуться Чонина так. Удержать его лицо своими руками, чтобы поцеловать его, заставить его принять этот поцелуй. Не без его желания, никогда — он хотел, чтобы Чонин желал этого так, как — Минхо знал — он никогда не мог этого желать. Вот поэтому он оттолкнул Чонина от себя так грубо; в тот момент ему стало так страшно, что он сделает нечто хуже этого. Как же он ненавидел эту часть себя, это рычащее животное, что желало Чонина так сильно. Он должен был гордиться тем, что Чонин, возможно, был достаточно хорош, чтобы пойти на задание. Он не гордился. Он этого не хотел. Он хотел бы, если бы мог, спрятать Чонина подальше от всего этого, в тепло, безопасность, под свою защиту до самого конца своего времени с ним. Это было эгоистичной мыслью — у него не было никакого права так диктовать жизнь Чонина. Никогда не было. И, как Чонин и сказал, такие решения принимал Чан. Именно Чан мог позволить этому случиться Он не мог поверить в то, что сделал Чан. Он не мог поверить, что Чан вообще рассматривал эту возможность. Он не мог этого понять. Чан не доверял Минхо сердце Чонина, его тело, и это было- правильно, это было справедливо. Минхо нельзя было доверять в этом отношении. Но взять и передать ему в руки жизнь Чонина — в этом не было смысла. Минхо не хотел этой ответственности, только не тогда, когда она была связана с Чонином. Ему было достаточно нести вес всех остальных — он чувствовал это всякий раз, когда садился и начинал тонкий процесс планирования задания. Он никогда не хотел, чтобы кто-то из них пострадал из-за его ошибки в расчетах. Но случись это- он мог бы это вынести. Он не хотел этого, но он мог бы. Он не смог бы перенести, если бы Чонин умер из-за его просчета. Он не вынес бы смерти Чонина в любом случае, но быть виновным в ней- По поверхности боксерской груши была размазана кровь — темно-алая на светлом красном. Он так долго не мог осознать, на что он смотрит, что к тому моменту, когда он смог заставить свое тело прекратить, обе его руки уже были разбиты. Он не заметил это, то, как кожа сбилась под бинтами и начала сочиться кровь. И даже сейчас он не до конца осознал боль, пока не пошевелил пальцами, почувствовав, как раны расходятся от этого движения. Он просто стоял, тяжело дыша, словно раненый, умирающий зверь. Ему хотелось продолжать бить. Ему хотелось- чтобы было больнее, словно бы боль могла каким-то образом стереть пятна его грехов. Но он уже зашел слишком далеко, таким ранам понадобится время, чтобы зажить. Ошибка, еще одна в его длинном списке; если ему нужно будет драться, он сможет сделать это, но ему будет больно. — Блять, — прошептал он и прижался лбом к боксерской груше, держа ее неподвижно все еще пульсирующими от боли руками. Он старался не касаться ее, но был достаточно близко, чтобы почувствовать металлический запах крови. Его крови. Он думал о том, как когда он видел ее в последний раз, его руку так нежно держал Чонин, и ему захотелось вырвать сердце из груди. Он не мог этого контролировать, и он ненавидел это. Все, что было в его силах — это сделать завтрашний тест настолько сложным, насколько возможно, и надеяться на то, что Чонин провалится. Какая гадкая надежда — он знал, Чонин будет унижен и расстроен. Он не хотел, чтобы Чонин чувствовал себя так. Но расстроенный Чонин был лучше мертвого Чонина. Он долгое время стоял неподвижно, лишь дрожа, чувствуя, как холодный воздух подвала иссушал пот на его коже, позволяя крови сочиться сквозь бинты на костяшках. Он сохранит Чонина в безопасности. Он будет делать это до самого своего конца. —— Хёнджин вошел в квартиру так тихо, как только мог, желая, в единственный раз, не привлекать к себе особенного внимания. Внутри было пусто, свет не горел. Понадобилось много времени, чтобы промыть рану на его губе и поговорить с Чаном и Чанбином, так что небо теперь погружалось в глубокий фиолетовый цвет близящейся ночи, но он не стал утруждать себя включением света. Он прошел мимо своей спальни и вместо этого пошел в комнату Чана. Ему не хотелось этого. Он хотел, больше всего на свете, пойти к себе и свернуться под одеялом на кровати на всю оставшуюся ночь. Может быть, забраться под кровать. Спрятаться, буквально, в темноте. Но он не позволял себе этого, несмотря на то, что перспектива того, что должно было произойти сейчас, опустошала его голову сильнее, чем он ожидал. Он поднялся сюда, чтобы поговорить с Феликсом, и он просто не мог откладывать это, потому что не хотел, потому что это его пугало. Он больше не мог искать в этом покоя так, как делал это в прошлом. Он не мог перестать думать о Джисоне. Он не мог перестать думать о всех тех случаях на этой неделе, когда он искал Феликса и осознавал, что он в комнате Чана вместе с ним самим. Мысли в его голове были спутанными и зацикливались, и он знал, что не может справиться с этим беспорядком в одиночку, потому что он пытался, пытался так долго, и ничего не сработало. Ему нужно было поговорить об этом с Феликсом. Он не мог больше выносить этого. Только не после сегодняшнего дня, не после того, как он узнал, каково это — чувствовать прикосновения Джисона к своему лицу, такие нежные, и добрые, и приводившие Хёнджина в ужас. Он постучал в дверь спальни и услышал голос Феликса, недоуменно зовущий его войти. Когда он открыл дверь, то обнаружил его сидящим посреди постели и читающим одну из книг Чана. Приятно было видеть его здесь, чувствующим себя уютно в этом пространстве, расслабленным в — очевидно — одном из свитеров Чана, слегка великоватом ему в плечах. Хёнджин постучал и дождался ответа, и когда он вошел, Феликс просиял при виде него — Хёнджину могло бы это польстить, если бы у него были силы на это — а потом его лицо упало. — О боже мой, — произнес Феликс, отбрасывая книгу в сторону даже не оставляя закладки, и слезая с постели. — Хёнджин, что произошло? Хёнджин пожал плечами. — Столкнулся с мудаками, пока мы патрулировали, — сказал он. Феликс потянулся вперед, словно чтобы коснуться его лица, и Хёнджин дернулся, достаточно, чтобы Феликс поколебался. — Все хорошо, — очень мягко сказал Хёнджин. — Просто- ты застал меня врасплох. Феликс кивнул, но не попытался коснуться его лица снова. Вместо этого он взял Хёнджина за руку, переплетая его пальцы со своими, и сказал: — Посиди со мной? Или ты искал Чан-хёна, он у себя в офисе. Хёнджин покачал головой. Ему хотелось сесть, но не здесь, не на кровати Чана. Он делал это столько раз до этого, и обычно это не вызывало проблем, но теперь ему хотелось- оказаться у себя, в знакомой мягкости своей постели, где пахло красками и бумагой. — Я искал тебя, — сказал он. — Можно поговорить с тобой? Но не здесь, в моей комнате. Я бы хотел пойти в свою комнату. — Конечно, — сказал Феликс. Теперь он выглядел очень взволнованным, отчего Хёнджину захотелось его утешить, но он не мог решить, что сказать. Так что он просто вытянул Феликса из комнаты Чана и повел через коридор в свою спальню, которая стала казаться более пустой теперь, когда он подарил портрет Чонина Чану. Ему еще не довелось начать что-то новое, не что-то такое же, на холсте; не было ни времени, ни вдохновения. Может, он мог бы начать сейчас. Искусство всегда помогало ему выбраться из своих мыслей. Феликс не спрашивал разрешения, просто забрался на постель Хёнджина и схватил подушку, чтобы положить себе на колени так же, как он делал всегда, когда они сидели вот так, вместе, до того, как он переехал в спальню Чана. Видеть это было так- успокаивающе: то, как Феликс все еще занимал пространство Хёнджина как свое, что ему все еще было в нем комфортно. Хёнджин сел рядом с ним. Феликс передал ему другую подушку, и Хёнджин взял ее, впервые чувствуя, что хочет улыбнуться. Но он не мог из-за боли в губах. Говорить уже было достаточно больно. — Это насчет твоих губ? — спросил Феликс. — Выглядит так больно, Хёнджин, поверить не могу, что кто-то ударил тебя. Хёнджин мог. Но Феликс был прав, все могло быть куда хуже. Боль в губах была ужасной — постоянной и все усиливавшейся, и он не мог перестать чувствовать ее. Это была не худшая боль, что он испытывал, далеко нет, и только по этой причине он мог ее терпеть. В прошлом ему бывало так больно, что он думал, что может умереть. — Я не хочу говорить об этом, — сказал он. — Я хочу поговорить с тобой о- тебе и Чан-хёне. Феликс в тот же миг насторожился. — Хёнджин, — произнес он. — Я сказал тебе, что- — Нет, — перебил Хёнджин. — Я не это имел в виду, — ему совершенно не хотелось говорить об этом, не хотелось, чтобы хоть что-то напоминало ему о том ужасном секрете, что он хранил от Чана. Особенно сейчас, после того, как осторожно и нежно Чан касался его в офисе, как всегда оставлял за ним право решать, позволять контакт или нет. Он и Чанбин всегда были такими, и иногда мысль о том, как хорошо они заставляли его чувствовать себя, немного сводила его с ума. И он думал, что уже знал ответ на тот вопрос, что хотел задать Феликса, но возможность дойти до чего-то своим умом никогда не была важна для Хёнджина — ему нужно было знать. Так что он заставил себя открыть рот и спросить. — Это больно? — спросил он. Он увидел, как Феликс хмурит брови, и не успел тот перебить, добавил: — Когда ты занимаешься сексом. Нахмуренные брови Феликса взметнулись вверх до самых его волос. Вопрос, кажется, искренне его шокировал, или, может, для него просто стало неожиданностью то, что задал его именно Хёнджин. — Э-э, — произнес он. Хёнджин видел, как он розовеет, осознавая вопрос, так же, как делал это всякий раз, когда Хёнджин говорил о том, что он и Чан могут переспать, до того, как они сошлись. Хёнджин был так удивлен тем, как много Феликс рассказал ему о том, как отсосал Чану — в нем было что-то такое милое и невинное. Он даже не был девственником теперь, так что Хёнджин мог бы надеяться, что румянец пропадет. Видимо, нет. — Нет, — ответил Феликс после долгой паузы. — Это не больно? Он звучал недоуменно, и Хёнджин не знал, был ли причиной тому сам вопрос или тот факт, что Феликс не знал, как на него ответить. — Я имею в виду, — добавил он, — проникающий секс. Это больно, когда вы занимаетесь этим? Было сложно выдавить из себя эту фразу, какой бы клинически чистой она не была. Он нашел самые профессиональные термины ко всему, к чему только мог, пытаясь понять, станет ли ему лучше, если он уберет из слов все эмоции, но это нисколько не помогло. Это почти сделало все только хуже: думать об этом, как о проникновении, а не как о чем-то вроде того, что его трахают. Феликс взял его за руку. На его лице выражение сменилось чем-то- понимающим, может быть, чем-то просто теплым и достаточно обеспокоенным, чтобы Хёнджин мог проигнорировать очевидную жалость, скрывавшуюся под всем этим. — Хёнджин, — произнес он. — Нет, мне не больно, когда мы делаем это. Хёнджин кивнул, но ответ его не удовлетворил. Он прозвучал слишком быстро, и он не мог удержаться от того, чтобы задаться вопросом, не говорит ли Феликс это просто так. Не боится ли он ответить иначе, потому что это может плохо отразиться на Чане. Но идея этого казалась Хёнджину- невозможной. Дело было не в том, что он не доверял Феликсу, но он просто не мог до конца поверить в его слова. — Почему ты спрашиваешь? — тихо спросил Феликс. — Почему тебя это беспокоит? Потому что Джисон, подумал Хёнджин. Потому что он коснулся моего лица, и это так отличалось от того, что я почувствовал, когда это сделал Чан-хён, и иногда мне кажется, что так я просто могу слететь с катушек. — Я не думал об этом, — сказал он вместо этого, — тогда, когда пытался- столкнуть вас вместе. Я не думал, что это будет значить для тебя. Я не хочу- я не хочу, чтобы тебе было больно. — Ах, Хёнджин, — произнес Феликс. Он сжал руку Хёнджина, очень нежно, и после придвинулся ближе к нему, чтобы их колени соприкасались. Даже этот крошечный контакт между ними словно успокаивал что-то внутри Хёнджина, и он задавался вопросом: когда это стало так. Может быть, дело было просто в том, что это был Феликс — но он чувствовал нечто подобное с Чанбином, раньше, когда они сидели бок о бок в кабинете Чана. Раньше, когда он чувствовал себя так, как сейчас, прикосновения от кого угодно, кроме Чонина, вызывали в нем желание сбежать. Он позволил себе на мгновение задуматься: каково было бы, если бы Джисон коснулся его сейчас, даже так невинно, положив, например, руку на его плечо. Глубина этого желания оказалась шокирующей; глубина возникшей в тот же миг паники — нет. — Мне не больно, — сказал Феликс. Теперь он звучал твердо, очень уверенно в этом. — Даже если бы было, в этом не было бы твоей вины, но это не больно, Хёнджин. Хёнджин медленно кивнул, но часть его хотела поспорить с этим. Это была бы его вина, хотя бы немного, если бы он был тем, кто так толкал Чана и Феликса к счастью друг с другом, только чтобы это оказалось источником- боли и страха. Он боялся, осознал он, что Феликс, такой милый и всегда готовый поставить удобство других выше собственного комфорта и своих нужд, не сказал бы ничего в ситуации, где ему было бы некомфортно. Феликс не стал бы спать с Чаном, чтобы ему было где жить — он просто светился любовью к Чану — но он мог не знать, как сказать, что он против этого. — Я не хочу, чтобы тебе было больно, — повторил он. — Я не хочу, чтобы тебе было некомфортно, только не так, только не с Чан-хёном. — Ничего подобного, Хёнджин, — сказал Феликс. — Я не чувствую ничего подобного, правда. Мне никогда не больно с Чан-хёном, нет ничего, что ты имеешь в виду. Кроме того, — добавил он, так серьезно и нежно одновременно. Не так, словно обращался с Хёнджином, как с ребенком, но так, словно все еще хотел быть с ним осторожнее. — Я не думаю — я не могу говорить насчет дискомфорта, все тела разные — но, Хёнджин, это не должно быть больно. Хёнджин думал, что знал это, на том интеллектуальном уровне, который никак не был связан с тем, что он на самом деле чувствовал. Он пытался, множество раз, посмотреть какое-нибудь порно, увидеть, мог ли бы он представить себя в подобных позициях вне собственного- опыта, так сказать. Даже видя то, как мужчины в тех видео явно наслаждались собой, он так и не смог досмотреть ни одно из них, потому что паника, начинавшая душить его всякий раз, когда он думал о том, чтобы оказаться на их месте, сводила его с ума. Это разочаровывало, иногда — настолько, что он не мог этого вынести. Вместо того, чтобы думать об этом, проще было подавлять эти мысли, делать так, чтобы ему не приходилось думать об этом, не приходилось хотеть. Он куда больше предпочитал быть тем человеком, каким он был сейчас, чем тем, каким он был даже год или два назад, но в то же время — все было проще, когда у него не было возможности даже желать подобного. Он ненавидел Джисона за то, что именно он открыл это внутри него. Он ненавидел себя за то, что вообще этого хотел. Из всех людей, почему это должен был быть Джисон. Гетеросексуальный парень, со всем, что было с этим связано. Ему пришлось посидеть безмолвно какое-то время, сфокусироваться на своем дыхании, на том, какими теплыми были руки Феликса в его руках. Когда он смог заговорить, ему пришлось прошептать, потому что это нельзя было сказать никак иначе. — Всегда было больно, — произнес он. — Мне всегда было больно. В лице Феликса что-то треснуло и на мгновение он выглядел так, будто мог расплакаться. Хёнджин- не хотел бы этого, но это дало бы ему возможность сфокусироваться на чем-то, кроме всех эмоций внутри него. Он заговорил об этом, потому что должен был, потому что если бы он продолжил держать это в себе, оно бы медленно убило его. Но это не значило, что он хотел говорить. Он никогда не хотел этого разговора, и он смог лишь потому что с ним был Феликс. Хёнджин видел, как Феликс берет себя в руки, запрятывает куда-то слезы. — Хёнджин, я клянусь тебе, мне никогда не было больно. Я не стал бы обманывать тебя о подобном. Это- иначе, — добавил он, слишком быстро, слова будто бы лились из него. — Это иначе с тем, кого ты любишь. С тем, кто любит тебя. Это интимно, это так мягко — доверять кому-то свое тело. Тот, кто любит тебя, никогда не захочет злоупотреблять этим доверием. Хёнджин снова кивнул. В этом был смысл, когда он думал об этом в контексте Чана и Феликса, был смысл в том, что Феликс нашел это с Чаном, который любил его, сильнее, чем Хёнджин ожидал, когда пытался их свести. Их любовь друг к другу заставляла его- завидовать, как бы сильно он ни отказывался это признавать. — Это хорошо, — сказал он. — Конечно, я это знал, с Чан-хёном- я знал, что он позаботится о тебе. Он и так очень заботлив к тебе, я надеялся, что все будет так же в постели. Феликс на мгновение прикрыл глаза. Хёнджин рассматривал его лицо, веснушки, длинные ресницы. Это было таким- облегчением, думал он, знать, что Феликс нашел кого-то, кого он заслуживал бы. Он заслуживал этой заботы, нежности и любви, которые мог дать ему Чан. Он мягко поглаживал большим пальцем тыльную сторону руки Хёнджина, так успокаивающе, как Хёнджин не ожидал. — Хёнджин, — сказал он, и его голос был таким нежным, что это было почти больно. — Ты не думаешь, что Джисон тоже будет с тобой осторожен? От этого вопроса Хёнджин почувствовал себя так, будто Феликс забрался в его голову и зарылся пальцами в его нежный мозг — болезненное сжимающее ощущение. Вся идея того, что кто-то мог позаботиться о нем в этом смысле была- чуждой, странной мыслью, хотя он и знал что- да, Джисон был бы осторожен. Джисон всегда заботился о нем, всегда был рядом, чтобы защитить, присмотреть за ним, когда Хёнджин нуждался в этом. Он был с ним, даже когда Хёнджин не просил об этом, когда он с трудом мог его терпеть, потому что просто таким человеком Джисон был. — Это не то же самое, — сказал он. — Почему? — все так же нежно спросил Феликс. — Почему это не то же самое? Хёнджин не мог ему ответить. В его голове был такой спутанный беспорядок, что он знал, попытайся он объяснить все Феликсу, у него не выйдет разборчивой речи. Но главным тут было то, что это не был вопрос заботы. Неважно было, позаботится Джисон о нем или нет, потому что проблема лежала гораздо, гораздо глубже. Феликс все еще смотрел на него, поглаживая большим пальцем тыльную сторону его руки. Он делал это и тогда, когда Хёнджин рассказывал ему о своем прошлом, и Хёнджина снова с головой накрыла благодарность за то, что Феликс смог найти дорогу к ним. — Хёнджин, — сказал он, когда тишина растянулась так надолго, что стало понятно: Хёнджин не ответит, не может ответить. — Ты тоже заслуживаешь такой заботы. Будь это правдой, хотелось спросить Хёнджину, почему тогда никто не сделал этого для меня в прошлом? Но он не мог сказать этого, только не Феликсу, и он прошептал: — Дело не в этом. Дело было не в интимности, и не в заботе, и даже не в боли. Боль была- почти не важна, потому что убери он боль из уравнения — мысленный эксперимент, который удавался ему едва-едва, с трудом — то мысль об этом была все так же невыносима. Мысль о том, как Джисон двигается внутри него, использует его тело, чтобы довести себя до оргазма, приносила такую боль, что даже сидя здесь, в тишине, вместе с Феликсом, и держа его за руку, он чувствовал, как его дыхание спирало в груди. Он знал, как это ощущалось. Быть ничем иным, как телом, с помощью которого другой человек может получить удовольствие. Он знал, что Джисон никогда не согласится на то- чтобы быть в этой позиции. Ни один гетеросексуальный мужчина не согласился бы, только не в этом эксперименте, интрижке. Хёнджин не хотел даже спрашивать его об этом; не хотел чувствовать унижения от отказа Джисона. Так что это должен будет сделать он, это придется сделать ему, и он не мог. Он не мог. — В чем тогда дело? — спросил Феликс. В том, что мое тело не подходит для этого, подумал Хёнджин, так несчастно. Он не хотел быть- женщиной, кем-то, кем он не являлся. Он никогда этого не хотел. Даже любя Джисона так, как он любил его, зная некоторые вещи о том, как ему было бы проще быть с Джисоном, родись он иначе — ничего этого не меняло. Он не хотел быть женщиной, не хотел, чтобы его видели ей, не хотел притворяться. В прошлом ему приходилось, его заставляли надевать юбки и банты, и он ненавидел это, никогда не понимал: потому что там были девочки, в том месте, так что если тем мужчинам хотелось именно этого, зачем выбирать его? Нет, его несчастье вызывало не это. Он просто не был уверен, сможет ли наслаждаться- проникающим сексом, в этом теле. Другие мужчины могли, теоретически — Хёнджин не был уверен в том, что может доверять актерам в порнофильмах, что он видел- на самом деле, нет. Он совершенно им не доверял. Но он доверял Феликсу в том, что для него это, каким-то образом, было приятно. Хёнджин не мог этого понять, и он начинал думать, что просто не был создан для этого, не был способен наслаждаться этими ощущениями, даже если бы он пошел на это добровольно. Но Джисон бы ожидал этого от него, он бы этого захотел. И как бы сильно он ни ненавидел сталкиваться с этой реальностью, какой иной выбор у него был? — Знаешь, — сказал Феликс, после того, как Хёнджин снова ничего не сказал. — Ты можешь быть с кем-то и не заниматься проникающим сексом, Хёнджин. Тебе вовсе не нужно делать это, если ты этого не хочешь. Эти слова были для Хёнджина такими странными, что он не сдержался и прищурился. — Ну, нам придется заниматься чем-то, — сказал он. Он не мог попросить Джисона пойти в постель с ним, а потом лежать полностью одетыми рядом друг с другом на одеяле. — Какие еще варианты? Феликс, теперь, когда они разговаривали об этом, снова немного покраснел. — Руки, — сказал он. — Губы, рот. Есть множество вариантов довести друг друга до оргазма, помимо того, чего ты не хочешь. Это — Хёнджин знал — было отчасти правдой. Он знал о подобных вещах, и в прошлом думал, что в крайнем случае, может быть, предложит отсосать Джисону. И даже тогда, в этом будет гораздо больше ограничений, чем любой нормальный мог бы принять — минет от человека, который не мог бы вынести, если бы его касались, даже нежно, даже с той заботой, о которой говорил Феликс. Но этого не было бы достаточно, он знал. Этого не было бы достаточно для кого-то, кто предпочитал женщин, кто мог пойти и найти женщину, которая с радостью переспала бы с ним. Для кого-то, у кого был легкодоступный вариант. Его сомнения явно отразились на его лице, потому что Феликс сказал: — Не каждый гомосексуальный мужчина наслаждается- анальным сексом, Хёнджин. Есть так много людей, которым это не нравится, и так много пар, которые просто никогда им не занимаются, и это нормально. Этого они хотят. Феликс не понимал, устало подумал Хёнджин. Он не был виноват в этом — у него был Чан, которого вообще привлекали мужчины. У Хёнджина не было привилегии думать о том, чего хотят или не хотят гомосексуальные мужчины, чего желают в постели мужчины, которых привлекают другие мужчины. Насколько он понимал, у него было лишь два варианта: никогда не заниматься сексом с Джисоном, или научиться быть снизу — как ему пришлось бы, если бы Джисон согласился на это. Он хотел Джисона так сильно, хотел знать, каково было чувствовать его прикосновения на своей коже, и первый вариант стремительно становился невозможным. Так что, это должен быть второй. Джисон захотел бы от него одного, и Хёнджину пришлось бы дать ему это. Ему останется лишь научиться, как относиться к этому нормально. — Спасибо тебе, — сказал он. — За то, что поговорил со мной об этом. Феликс сжал его руку, и выглядел он невероятно шокированным. — Хёнджин, — произнес он. — Пожалуйста, тебе нужно поговорить с Джисоном. — Это никак не связано с Джисоном, — ответил Хёнджин, почти на автопилоте, но он знал- было уже слишком поздно. Феликс как-то мог видеть его насквозь, почти с самого начала, и это ужасало его. Он так, так сильно трудился все прошлые годы, чтобы Джисон не знал о его чувствах, а теперь оттягивал время, пока не сможет дать Джисону то, чего он захочет от него, но теперь ему казалось, что это время у него кончается. Если Феликс мог видеть, что он чувствует, то это явно было лишь вопросом времени, пока сам Джисон не сможет их увидеть, и Хёнджин должен был быть готовым к тому, когда оно придет. — Пожалуйста, Хёнджин, — почти прошептал Феликс. Хёнджин, во многом едва ли человек, не заслуживал такого хорошего друга, как Феликс. — Извини, — сказал он. — Ты можешь уйти? Мне нужно побыть одному. Феликс не двигался пару секунд. Все остальные поднялись бы в тот же миг, как он сказал это, отпустили бы его руку и покинули комнату так быстро, как только могли. Феликс просто продолжил сидеть рядом с ним, крепко сжимая его руку, а потом он сказал: — Конечно, Хёнджин. Хочешь, я принесу лекарство для твоей губы? Боже, Хёнджин правда не заслуживал его. Он не был уверен, что кто-то, кроме Чана, мог его заслужить. — Пожалуйста, — проговорил он, тоже едва ли громче шепота. — Спасибо тебе, Феликс. Феликс кивнул, слабо улыбаясь ему — это, казалось, было трудно для него. После он отнял свою руку от его и осторожно слез с кровати. Может быть, он планировал принести ему обезболивающее, поэтому не закрыл дверь до конца, оставив небольшой просвет, через который Хёнджин слышал голоса с кухни — Чонина, спрашивавший, есть ли у них яйца, чтобы он мог добавить их в свой рамен, а потом Чанбина, отвечавший ему. Хёнджин не двигался. Ему не хотелось больше говорить. Ему не хотелось быть сейчас частью этой группы. Он хотел замереть, замерзнуть и замолчать, притвориться, что у него нет тела с его желаниями, тела, которое могло хотеть Джисона так, как он его хотел. Но способность делать это с годами уменьшалась, так медленно, и вместо этого он просто сидел на своей кровати и чувствовал так пиздецки много, что, он знал, это когда-нибудь должно было его сломать. —— Феликс был уже в постели, когда Чан вошел в комнату; он не спал, но почти с головой забрался под одеяло, пытаясь читать. Чан говорил что-то о том, чтобы купить ему телефон, в последнее время, чтобы он мог смотреть видео или просто сидеть в интернете, но Феликс так долго жил без телефона, что в каком-то смысле предпочитал, чтобы так все и оставалось. Вместо телефона он занимал себя коллекцией книг Чана, и теперь пытался найти, на чем остановился перед разговором с Хёнджином, но не мог сфокусироваться. Было уже поздно, даже по его собственным стандартам. Он всегда засиживался допоздна, и теперь, когда почти уже восстановил часы недосыпа, он постепенно возвращался к этой привычке — особенно после того, как стал жить в комнате с Чаном. С Хёнджином он всегда ложился спать тогда, когда ему хотелось, неважно, хотел ли того Хёнджин; он множество раз засыпал под шуршание карандаша по бумаге или тихие звуки мазков кисти по холсту и приглушенную музыку, раздававшуюся из наушников Хёнджина. С Чаном Феликс старался дождаться его. Даже не потому что иногда это значило, что у них будет секс. Ему просто нравилось не спать, когда Чан заходил в комнату, видеть вот это: как Чан видел его и улыбался, так тепло и влюбленно, что Феликс чувствовал, будто погружается в горячую ванну. — Ты не спишь, — сказал Чан, закрывая за собой дверь. — Прости, я задержался дольше обычного. Это было правдой: он задержался совсем ненадолго, но Феликс заметил, что для Чана такое было гораздо привычнее, чем то, что он делал последние полторы недели, возвращаясь в постель раньше обычного просто ради Феликса. — Все хорошо, — сказал Феликс. Он отложил книгу и сел на кровати, позволяя одеялу сложиться на коленях. На нем в этот раз была его собственная футболка, та, которую он купил в то время, когда жил на улице, и белье под ней — не то чтобы Чан мог видеть это. Чан подошел к краю кровати и несколько секунд стоял рядом, глядя на него. Феликс смотрел на него, позволяя улыбке появиться на своем лице, но чувствовал, что она далеко не такая яркая. Чан склонился и поцеловал его — так почти невыносимо интимно, хотя вовсе не горячо. Феликс поцеловал его в ответ и невольно издал недовольный звук, когда Чан отстранился слишком быстро. — С тобой все в порядке? — спросил он, медленно оглядывая лицо Феликса. Феликс кивнул. — Думаю, — сказал он. — Хочешь поговорить об этом? — нежно спросил Чан. Феликс мгновение подумал, а потом пожал плечами. — Сначала готовься ко сну, — сказал он. — Не хочу говорить, пока ты все еще в штанах. Чан похлопал глазами и рассмеялся; улыбка вернулась на его лицо. Он снова поцеловал Феликса, куда более коротко, и выпрямился, чтобы сделать так, как ему было сказано. Все это он делал молча — разделся до боксеров, а потом скользнул в ванную, оставляя дверь открытой. Феликс слушал, как он умывается и чистит зубы — эти приглушенные звуки домашней жизни. Иногда ему казалось, будто эта жизнь не принадлежит ему, будто он украл чье-то чужое счастье. Он оставил закладку на странице в книге и отложил ее на прикроватный столик, который он занял как свой, хотя почти ничего не хранил на нем. Сейчас там была только книга и флакон крема для рук, который подарил ему Хёнджин и которым Феликс еще не воспользовался. Чан вернулся пару минут спустя и почти беззвучно подошел к кровати. — Полагаю, что ты хочешь, чтобы я оставил белье? — спросил он, немного игриво, что так сильно нравилось Феликсу. — Пока что да, — ответил Феликс. В первые ночи, что они провели вместе, он предположил, что Чан спал без одежды, потому что они оба были голыми, засыпая после соития, обвившись вокруг друг друга. Но одной ночью у них не было секса, и Феликс надел что-то вроде пижамы, а Чан все еще разделся и забрался в кровать с ним. Это оказалось приятным сюрпризом, и еще куда более приятно утром, когда Феликсу не мешала никакая одежда. Чан забрался на кровать, поднимая одеяло и кладя его себе на колени, оказываясь в том же положении, что и Феликс. Когда он взглянул на него, его взгляд был таким- спокойным, таким терпеливым, будто бы он был готов ко всему, что Феликс может ему сказать. Это было не так, Феликс знал. Были вещи, которые Феликс мог рассказать ему, которые оставили бы его далеко от спокойствия. — О чем ты думаешь? — спросил Чан, когда Феликс не сказал ничего сразу же. Он протянул руки и обхватил ими ладонь Феликса, придвигаясь к нему так, чтобы их бедра соприкасались. Это успокаивало куда больше, чем Чан, должно быть, думал — этот легкий контакт кожи на их коленях. — Хёнджин приходил сюда, — сказал Феликс. — Ты знаешь о том, что случилось- с его губами? Чан кивнул. — Да, он приходил ко мне, — ответил Чан. — Несмотря на все, с ним, кажется, все было в порядке. Все было хорошо, когда он пришел к тебе? — Да и нет, — сказал Феликс. — Я думал, что он захочет поговорить о том, что произошло на патруле, но нет. Он захотел поговорить о- сексе. Чан почти вздрогнул от удивления, сжимая руку Феликса в своих. — О сексе? — повторил он. — Хёнджин хотел поговорить с тобой о сексе? Феликс кивнул. — Он хотел знать, больно ли это, — сказал он; сердце его все еще ныло. — Когда мы занимаемся сексом. Он спрашивал, больно ли мне. Он видел, как слова будто бы ударяют Чана, как его лицо слегка морщится, словно он не может его контролировать. Повисла долгая тишина, прежде чем он осторожно спросил: — Что ты сказал ему? В его голосе едва слышно звучал подавляемый страх, и Феликсу было так больно слышать это. — Нет, конечно, — твердо произнес он. — Мне не больно, конечно, не больно. Я сказал ему это, что мне никогда не было больно, но я не уверен- поверил ли он мне. Или, нет, — исправился он, — думаю, он поверил, но не понял моих слов. Пока он говорил, Чан немного расслабился, его плечи обмякли, и Феликс понял, что он правда боялся его ответа, боялся того, что все это время причинял Феликсу боль. Ничто не могло быть так далеко от правды, как это. Феликс не мог описать словами то, как хорошо чувствовал себя, когда занимался сексом с Чаном; удовольствие, казалось, пронизывало даже его кости. Чан так заботился о нем. Но даже расслабившись, Чан все еще выглядел недоуменным и взволнованным. — Он сказал тебе, почему спрашивал об этом? — спросил он. — Он спрашивал, потому что думал о том, что хотел бы этого? Он звучал до глубины души шокированным этой идеей, и это не удивило Феликса, но показалось слишком большим — это недоумение. Чан сказал это так, будто мысль о том, что Хёнджин может хотеть заниматься сексом, никогда не приходила ему в голову, и Феликс отдаленно понимал это, потому что знал, что Хёнджин еще не был к этому готов. Их разговор доказывал это. Но это не значило, что он не будет готов в будущем. — Думаю да, — ответил он. — Он не сказал этого, но я думаю — да. Этот ответ привел Чана в еще большее замешательство. — С кем он думает заняться сексом? — спросил он, словно идея этого была для него абсолютнейшим безумием. — У него есть кто-то в мыслях? Да, подумал Феликс. Он знал, с кем именно Хёнджин хотел бы секса, и ему было так больно знать, как сложно ему было от этого. Разговор был таким запутанным и сбивающим с толку, и в то же время — совершенно бесполезным, и Феликс просто не знал, как помочь Хёнджину с этим. Если он мог просто добраться до правды, до того, что заставляло Хёнджина думать так сложно и спутанно, он мог бы помочь ему разобраться с этим. Но ему не удалось заметить, в чем было дело — или Хёнджин скрывал это от него, намеренно или случайно. — Я не могу рассказать тебе это, — сказал он, — не нарушив приватности Хёнджина. Чан долго смотрел на него — не так, будто был разочарован ответом, а скорее так, будто не до конца понял его. — Но ты знаешь? — спросил он. Феликс кивнул; Хёнджин мог не сказать ему этого вслух, но Феликс знал. — Это- вау. Окей. Теперь он хмурился. Не на Феликса, казалось — никогда на Феликса, потому что, когда это выражение появилось на его лице, он поднял руку и погладил висок Феликса, словно пытался успокоить головную боль, которой Феликс не испытывал. Но Феликсу все равно нужно было спросить: — Ты расстроен тем, что я не могу рассказать тебе? — Нет! — воскликнул Чан, так быстро и искренне, что это не могло оказаться ничем, кроме правды. — Вовсе нет, конечно, нет. Я- счастлив, так счастлив, что у него есть ты. Что у него есть кто-то, с кем ему комфортно говорить о таких вещах. Просто- в прошлом у него был только я. Он всегда приходил ко мне с такими вопросами. — О, — произнес Феликс. Он представил это: как Хёнджин говорит о своих беспокойствах и страхах с Чаном, выкладывает их перед ним в надежде, что хён поможет ему, и ему пришлось закрыть глаза на мгновение от ощущения любви, которую он чувствовал к ним обоим. Он уже не мог представить свою жизнь без Чана, но еще более странно для него было думать о своей жизни без Хёнджина. — Я единственный, кто знает, — сказал Чан, опуская голос почти до шепота. — О том, что произошло с ним, в прошлом. В том месте. Я единственный, кому он рассказал. Теперь была очередь Феликса шокированно уставиться на него. — Он рассказал тебе? — Да, — ответил Чан. — Все. Я услышал- все, до самой последней подробности. И это так странно — не знать, что у него происходит. Я не осознал, что он становится готов к подобному. Честно говоря, я думал- что он никогда не будет готов. — Блять, хён, — проговорил Феликс. Та малая часть того, что он услышал, оставила в нем пустоту — от осознания, что его другу причиняли боль, и эта боль оставила на нем такие шрамы, какие Феликс не мог даже вообразить. И то, что Чан знал все, знал, что именно с ним происходило — такой хороший человек, как он, такой добрый, такой сопереживающий. Как же больно было ему. — Я не буду больше спрашивать тебя об этом, — сказал Чан. — Я хочу, чтобы Хёнджин мог доверять тебе в этом, и мне — в том, что он захочет мне доверить. Это хорошо, так хорошо, что он может разделить это с кем-то другим, знаешь? Ты такой хороший друг для него, Ликс. Феликс осторожно пожал плечами. — Он хороший друг для меня, — сказал он. — У меня никогда не было друзей. Чан несколько мгновений смотрел на него, а потом отпустил его руки, чтобы положить ладони на бедро Феликса и на его спину, притянуть его к себе на колени — и Феликс сделал так, как его подталкивали, и сел ему на бедра, глядя в лицо Чана так близко к нему; он выглядел полным эмоций, но не склонил его к себе, чтобы поцеловать, как Феликс думал, надеялся. Вместо этого, Чан сказал: — Ты идеально сюда вписываешься. Рядом с ним. Рядом со мной, в этом доме. Но дело не только в этом, я вижу тебя и с Чонином, как хорошо ты относишься к нему, и с Сынмином тоже. Словно ты заполнил пустоту, которой я даже не видел — и мне кажется, Хёнджин чувствует то же самое. Феликс почти заерзал на его коленях — Ах, хён, — сказал он. — Я не- пытаюсь сделать этого, мне просто- мне нравятся все здесь, вот и все. Мне нравишься ты. Чан смотрел на него полным серьезности взглядом долгие несколько секунд — зрительный контакт ощущался как нечто почти слишком тяжелое. Он задавался вопросом: что же видел Чан в его глазах, и надеялся, что он не может прочитать ложь, скрывавшуюся в них. Ложь, которую Феликс так отчаянно хотел скрыть навечно. Если Чан и увидел ее, то ничего не сказал. Вместо этого он использовал руку, которая лежала на бедре Феликса, чтобы притянуть его ниже, ближе к себе и поцеловал его — глубоко и открыто. В этом поцелуе было столько любви, так много, что голове Феликса закружилась. Он выбросил из головы все, и сконцентрировался лишь на поцелуе, лишь на Чане. Это было легко. Это было самой легкой вещью во всем мире. —— Информация Феликса оказалась неверной. Или парень не так хорошо знал здание, как думал. Но в тот момент Минхо не был склонен к такой благосклонности в отношении преданности Феликса. В чем бы ни было дело, реальность оказалась таковой: сейф Мэгпай оказался выстроен куда сложнее, чем они думали. Они сделали уже шесть лишних поворотов, и Минхо понятия не имел, где они и куда им идти. Голос Сынмина был едва четче шума статики в его ухе. Лампы мерцали, и это не помогало Минхо справиться с дезориентацией. Так глубоко под землей, где свет был приглушенным и не было окон, чтобы сквозь них проходил дополнительный свет, все погружалось в темноту. Он ненавидел это — эту короткую слепоту. Это было слишком похоже на заключение в одиночке, когда свет отключался без предупреждения, и он не мог понять, день сейчас или ночь. — Хён? — раздался голос Чонина, тихий и осторожный, позади него. Минхо бросил взгляд на два одинаковых коридора. — Сюда, — сказал он, выбрав наугад, потому что они не могли медлить. Вход прошел плохо, и теперь их преследовали. Может быть, сейчас они терялись еще сильнее, но это было лучше, чем оказаться пойманными. Шаги, следующие за ними, приближались, их грохот становился громче. Сердце Минхо колотилось в горле, дыхание было коротко и быстро. Он хотел взять Чонина за руку, но это не было дозволено, даже здесь, даже сейчас. Коридор изогнулся, и еще раз, и в третий, и они должны были оказаться там, где были до этого, но не оказались. Минхо остановился, тяжело, отчаянно дыша; свет снова потух. Они навсегда останутся здесь, в ловушке. Минхо, всегда способный мыслить здраво на заданиях, быстро, но четко, прямо сейчас не мог собрать в голове хоть сколько-то рациональный план. Им стоило бы пойти назад, но- Свет снова загорелся, ярче прежнего, и Чонин вскрикнул, бессловесно, и крик его быстро заглушился пулеметной очередью. К тому моменту, как Минхо развернулся, Чонин уже падал на твердый пол, а мужчина в конце коридора оставил после себя лишь смазанную тень. Минхо упал на колени, видя, как кровь, алая и темная, растекается на груди Чонина из нескольких пулевых ранений. — Нет, — произнес Минхо, прижимая руки к ранам, но это нисколько не помогло. Кровь вытекала и бежала по его пальцам, горячая, густая, забирающая с собой жизнь Чонина. Она собиралась на полу, впитывалась в колени его джинс, так много, так много. Минхо прижал сильнее, всхлипывая. — Нет нет нет. Чонин давился воздухом, и кровь заполняла его рот, текла из носа. Его руки хватались за запястья Минхо, дрожаще и отчаянно. Он не мог дышать, он захлебнется собственной кровью, не успев истечь. — Малыш, пожалуйста, — ахнул Минхо, чувствуя, какими влажными были его руки от крови его любимого. — Прошу, — словно Чонин мог это остановить, словно мог остаться рядом с Минхо от одного только большого желания. — Чонин, малыш, нет- Чонин был- такой силой, неостановимой, словно смена сезонов. Он был всем. Он был всем для Минхо. Он не мог умереть. Не мог. И все же, в этой момент Чонин не выглядел нисколько похожим на это. Он выглядел, как полный ужаса парень, и глаза его блестели от слез и страха, так ярко в свете коридорных ламп. Хён, пытался сказать он, но крови было так много, она душила его. — Хён рядом, — произнес Минхо, и слова его сбивались от его собственных слез. Чонин смотрел на него, ища что-то, умоляя, и Минхо не мог сделать ничего, лишь смотреть, как он умирает. — Я рядом, мне так жаль. Во взгляде Чонина не было обвинения. Только страх, только отчаяние. Он был таким юным. Это не было самым худшим, но это было ужасно: он был таким пиздецки юным. А потом во взгляде Чонина не стало ничего. Ничего, кроме огней над их головами, отражающихся в его пустых глазах. Минхо обнял лицо Чонина руками, и почувствовал мягкость его кожи, тонкие волоски, покрывавшие его щеки, которые уже теряли цвет. Это должен был быть я, истерически думал Минхо, размазывая кровь Чонина по его щеках своими пальцами. Эти глаза, зрачки, расширенные перед смертью, следили за ним. Слезы Чонина все еще были влажными на его лице. — Забери меня взамен, — выдохнул Минхо, теряя всю силу и кладя лоб на неподвижный живот Чонина. — Забери меня, не его, только не его. Лучше умру я, лучше умру я- Минхо проснулся со сломанным всхлипом, сдирая с себя одеяло и резко садясь на постели; он прижал руки к лицу и рыдал, рыдал.