the blood on your lies

Когда Чанбин распахнул дверь в мастерскую, Сынмин уже повернулся на своем кресле, чтобы встретить его. Должно быть, он увидел, как Чанбин спускается к нему, на камерах, и решил повернуться к нему, вместо того, чтобы, как обычно, притвориться, хотя бы на несколько секунд, будто в комнату никто не вошел. Большинство мониторов на его столе были отключены. Светились лишь те, на которых обычно транслировались видео с камер, но кроме них на единственном экране, который освещал эту комнату, был смазанный кадр из поставленного на паузу видео снаружи дома. Значит, Сынмин уже начал пересматривать записи, проверять, не выходил ли Феликс из дома без их ведома. Он ожидал, что взгляд Сынмина будет иным. У него было такое выражение лица, которое он использовал, когда думал, что его будут критиковать за что-то, выражение, говорившее — сейчас я буду вести себя так сложно, как только могу. Спускаясь по лестнице, Чанбин говорил себе, что когда Сынмин посмотрит на него вот так, он не станет реагировать, не даст ему причин усложнять этот разговор. Но Сынмин не смотрел на него так. Нет, он глядел на него в упор, и на лице его не было ни единой эмоции, а его глаза были- пусты. Никакого тепла, но и ничего иного. Он подтянул обе ноги в темных носках на кресло так, чтобы уложить подбородок на колени. На его носу наконец сидели очки. При виде него в сердце Чанбина что-то сжалось. Они не говорили. Чанбин вошел внутрь, закрыл дверь мастерской за собой. В двери был замок, но он не стал утруждать себя тем, чтобы запереть ее. Он сам собирался следить за тем, чтобы никто не вошел и не побеспокоил их, хотя в этот ночной час это было маловероятно. Чонин пошел спать, Хёнджин и Феликс спрятались в спальне Хёнджина. Чан- в постели, сейчас, как надеялся Чанбин, уже спящий, измотанный после всех слез. Чанбин понятия не имел, где находился Минхо, но беспокоиться об этом у него сейчас не было сил. Он все еще не произнес ни слова, пока перешел через комнату, обогнул рабочий стол, а потом сел на диван у стены. Он похлопал рукой рядом с собой, не игриво, просто- твердо. — Сядь со мной, — сказал он. Сынмин оставался неподвижен так долго, что Чанбин подумал, что он вовсе откажет ему. Но Сынмин все же оставил свое положение за столом и сунул ноги в тапочки. Они шлепали по полу, когда он шел к нему — звук удивительно громко разносился в абсолютной тишине между ними. Когда Сынмин сел, он оставил между ними расстояние, свернулся в комочек на другом конце дивана, подогнув под себя ноги и склонившись назад, от Чанбина. Он и не смотрел на Чанбина. Его челюсти были стиснуты, плечи — напряжены, когда он оглядывал комнату, упираясь взглядом в пол. Чанбину хотелось протянуть руку и прижаться большим пальцем туда, где его затылок переходил в шею, хотелось напомнить ему не сжиматься так сильно, но он не был уверен, что Сынмин захочет, чтобы его касались. Все это, каждая крохотная деталь казалась ему неизведанной территорией между ними. И самое особенное, для Чанбина — это то, что его нисколько не пугали эти мутные воды. — Сынмин, — проговорил он, очень низко. В челюсти Сынмина дрогнул мускул. — Почему ты не рассказал мне о Феликсе? Сынмин помолчал еще с минуту. Чанбин ждал. Разве он не научился этому за те месяцы, что провел с Сынмином, что любил его? В прошлом он никогда бы не назвал себя особенно терпеливым человеком, но с Сынмином это было жизненно необходимым навыком. Его нельзя было торопить. От этого он начнет упираться только сильнее. — Что бы ты сделал, — наконец проговорил он, очень тихо и все еще не глядя на Чанбина, — если бы я тебе рассказал? Чанбин задумался. На самом деле, он даже не представлял себе, как может пройти этот разговор, не думал о том, что ответить на этот вопрос. Но в конце концов ответ пришел к нему легко. — Сказал бы Чан-хёну, — ответил он, зная, что для Сынмина эти слова наверняка были неверным ответом. Сынмин наконец взглянул на него. Его глаза теперь были полностью открыты, но прочесть их, темные под тенью ресниц, все еще было тяжело. — Да, — произнес он. — Вот поэтому я тебе не рассказал. Чанбин долгие несколько минут не говорил ничего. Сынмин отвел от него взгляд, снова осматривая комнату. Было странно находиться с ним наедине, вот так, и быть так далеко друг от друга. Сынмин держался так, чтобы каждая часть его тела не могла коснуться Чанбина даже случайно, так что это Чанбину, если бы он того хотел, пришлось бы сократить расстояние между ними. — Сынмин, — проговорил он спустя время, — это было пиздец как опасно. — Я знаю, — ответил Сынмин. Он звучал напряженно, челюсти его были сжаты; он не отводил глаз от одной точки на стене, которую прожигал взглядом все это время. Во всем его теле чувствовалось- упрямство. Что-то в той тишине, которая повисала между ними, делало это напряжение в Сынмине все более и более заметным. — Конечно, я знал это, хён. — Тогда почему не рассказал никому? — Может, я просто поверил ему, — ответил Сынмин, и это было так притворно пренебрежительно, так явно нацелено на то, чтобы спровоцировать Чанбина, что ему сразу стало понятно — Сынмин боялся, что он на него злится. Боялся, что Чанбин может на него накричать. Это было так похоже на Сынмина: нападать, пока не напали на него. Не уметь терпеливо ждать ссоры, но пытаться контролировать как и когда она начнется. Он научился этому, Чанбин знал, когда рушилась его семья. Всегда ждал, когда на него нападут снова. — Сынмин, — позвал он. — Милый. Не делай так. Посмотри на меня, пожалуйста? Взгляд Сынмина резко обратился на него. Он выглядел так, будто не хотел этого делать, будто скорость его реакции его удивила. На его лице на долю секунды, прежде чем он сумел скрыть его, было ужасающее выражение — смесь шока, и надежды, и отчаяния — и Чанбин, наверняка мудро, не стал ничего говорить. Но он увидел, и Сынмин это знал. — Я пришел не ругаться с тобой, — сказал ему Чанбин. — Я здесь не для того, чтобы обвинять тебя, или спорить, или кричать на тебя. Мне просто хочется знать, почему ты решил это скрыть. Я просто хочу понять, почему, вот и все. Сынмин молчал, его взгляд бегал по всему лицу Чанбина, наверняка проверяя, говорит ли он правду. Чанбин не лгал. Он не злился, не злился даже наверху, когда сидел на тумбе и впервые слышал, что Сынмин держал от него такой огромный, невероятный секрет. Это шокировало его, разбило ему сердце — думать о том, что Сынмин так долго держался за это — но он не злился. У Сынмина на все были причины. Он не был человеком, склонным к спонтанности — на самом деле, напротив. Так что даже наверху Чанбин знал, что у него были причины так поступать. — Ты правда хочешь знать, — проговорил Сынмин так тихо, что если бы не тишина комнаты, это можно было бы посчитать шепотом. — Да, — ответил Чанбин. — Конечно. Он протянул Сынмину руку, ладонью вверх, позволяя ей повиснуть в пространстве между ними. Он держал лицо спокойным, не подталкивая Сынмина принять его жест, но Сынмин взял его за руку всего пару секунд спустя, немного осторожно, медленно обхватывая ее пальцами. Чанбин мягко сжал их и позволил им рукам упасть на подушку дивана, немного придвигаясь вперед, чтобы оказаться чуть ближе к Сынмину. — Я думал, ты будешь злиться, — сказал Сынмин немного хрипло. — Ну, я не рад, — ответил Чанбин. — Всей этой ситуации. Но я не злюсь на тебя. На мгновение глаза Сынмина прикрылись. На его лице промелькнуло чистейшее облегчение, такого, какого Чанбин никогда на нем не видел. Такое, какое — Чанбин знал — Сынмин бы обычно скрыл, не позволил ему проявиться. Иногда было удивительно, сколько эмоций Сынмин проявлял каждый день, когда раньше, только присоединившись к ним, он был гораздо более пустым. Тогда он едва ли показывал что-то кроме раздражения. Это облегчение, каким бы слабым и кратким оно ни было, было подобно маяку. Он и правда боялся. Сердце Чанбина сжалось. — Расскажи мне, — проговорил он. — Прошу. Сынмин снова отвел взгляд, но теперь он не пытался никак провоцировать Чанбина. — Я говорил, — сказал он, — о синяках. Было кое-что большее, когда мы учились в школе. Даже тогда было очевидно, что он несчастен. Я не очень хорошо его знал, он едва ли говорил с нами, и мы все были еще большими говнюками, чем обычные школьники, но он- это было видно. Что с ним происходило. Это было видно. И никто ничего не сделал. Чанбин сидел молча, просто позволяя ему говорить. Он слышал, как Сынмин рассказывал истории из своей жизни — о том, что было до ареста его отца за мошенничество, до его самоубийства, до того, как все покатилось по наклонной. Он всегда говорил об этом времени с нездоровой иронией в голосе, самоуничижительно, с ненавистью к самому себе. Всегда было странно слушать его — знать, что пока Чанбин пытался заботиться о бабушке, стремительно терявшей память, пока Чан и Чонин дрожали от холода в той крошечной голой комнатке, Сынмин- жил совершенно иной жизнью. Жизнью, настолько богатой, что у Сынмина была лучшая школа, каникулы за границей, все самое лучшее — ему никогда ни в чем не отказывали. Моя первая няня, сказал он однажды, так легко, что Чанбину понадобилось целых полминуты, прежде чем он перебил Сынмина словами Погоди, первая? Конечно, большая часть этого богатства оказалась растрачена, так что неудивительно было, что Сынмин всегда говорил о той части своей жизни, как о большой шутке. Но сейчас от этого тона не было ни следа. Когда он говорил о Феликсе, которого он знал в средней школе, он был серьезен. В его словах слышался- глубокий страх. — История, которую он рассказал мне, когда пришел сюда, показалась мне логичной, — продолжил Сынмин. — Я не стал бы- я знаю, что это риск, я знал это тогда. Но еще я знал, что если бы рассказал вам, если бы вошел тогда в кухню или в офис Чан-хёна и сказал бы, это Ли Ёнбок, сын Мэгпай, он был бы мертв. — Возможно, мы не убили бы его, — сказал Чанбин, хоть он никак не мог знать это наверняка. Тогда логика, которой они руководствовались бы, была бы совершенно иной. Теперь, когда они узнали Феликса лучше, он чувствовал себя спокойнее, когда говорил, что Феликса нужно оставить в живых. Но тогда — он не думал, что тогда сделал бы что-то большее, чем выразил чисто символический протест. — Вам не пришлось бы делать это самим, — сказал Сынмин. — Ты помнишь, каким был тогда Феликс. У него не было ничего. И лучшим раскладом, если бы я сказал вам, кто он такой, было бы то, что вы выкинули бы его обратно на улицу. Он умер бы там. Замерз бы насмерть, или кто-нибудь добрался бы до него по заказу его отца. Я знал это, когда смотрел на него, хён, и я не мог этого вынести. — Сынмин, — проговорил Чанбин, но Сынмин уже продолжал говорить. — Разве ты не видишь, хён? Если бы я сказал что-то, он бы умер, и в этом была бы моя вина. Если он говорил нам правду, я приговорил бы его к смерти ни за что. — А если бы он лгал? — спросил Чанбин. — Ты принял решение за всех нас, Сынмин. Поставил все на то, что он невинен. — Я наблюдал за ним, — ответил Сынмин. — Я следил за камерами каждый день и задавал ему вопросы почти так же часто, пока он помогал мне здесь. Его история ни разу не менялась, даже немного. Он никогда не выходил никуда один, у него не было телефона, чтобы связаться с кем-то, и он ни разу не притронулся к компьютеру. Большую часть времени он проводил с Хёнджином или пек. Чанбин медленно кивнул, впитывая информацию. Да, теперь он видел, какие расчеты пришлось провести Сынмину в своей голове, за чем он мог следить. Это было правдой, даже Чанбин знал, что Феликс никак не контактировал с внешним миром. Он не хотел даже отвечать на звонки по телефону, Чан однажды рассказал это Чанбину, посмеиваясь над тем, как это мило. Велика ли была вероятность того, что Ли Джерим послал бы своего единственного сына, наследника, на задание, и не обеспечил бы себе способа связываться с ним? Нет, это было маловероятно. Но “маловероятно” не значило “точно нет”. — Но если бы, — мягко повторил он, — он лгал? — Тогда я рассказал бы вам, — произнес Сынмин; голос его снова упал почти до шепота. — Тебе или Чан-хёну. Я не стал бы- я не позволил бы ему причинить кому-то вред. Если бы он сделал что-то подозрительное, я бы сказал кому-нибудь. — А если бы он попытался навредить тебе, — сказал Чанбин, — чтобы ты сохранил его секрет? Вот это не покидало его мыслей последние пару часов после того, как он узнал, что Сынмин все это время знал. Долгое время он был единственным, кто знал, единственным, кто хранил секрет Феликса. Все это время Сынмину грозила невероятная опасность, и Чанбин даже понятия не имел. Он чувствовал сейчас то же самое, что чувствовал, когда вернулся домой и увидел кровь на полу и порезы на лице Сынмина: он мог потерять его навсегда и никак не мог бы это остановить. — Это было бы очень глупо с его стороны, — сказал Сынмин. — Даже попытаться. Если бы он убил меня, то стал бы первым подозреваемым, просто потому что пришел к нам последним. — Ну, да, — ответил Чанбин, — но то, что мы сразу стали бы подозревать его, не изменило бы того, что ты был бы мертв, Сынмин. Сынмин снова прикрыл глаза. Он наверняка услышал эмоции в голосе Чанбина. В отличие от Сынмина, Чанбин не скрывал своих чувств. Вот почему для него было так сложно хранить эти отношения в секрете. — Я знаю, — в конце концов сказал Сынмин. Он открыл глаза, впервые взглянул на Чанбина. Его глаза, такие прекрасные, всегда такие темные — это не были глаза человека, воспринимавшего это легко. — Я знаю, хён. Но я не смог бы жить с такой виной, если бы он умер из-за чего-то, что я бы сказал. Это было бы- я не мог этого сделать. Не мог. Чанбин хорошо это понимал. Сынмин создал себе репутацию человека на заднем плане, человека, работающего с компьютером, технологиями, камерами: физическими объектами, никогда не создававшими такого беспорядка, какой могли создать люди на заданиях. Он держался на расстоянии, и неудивительно было, что он не смог бы выдержать этого — взглянуть кому-то в глаза, зная, что этот человек умрет из-за его выбора. И в чем же тогда разница между тем, чтобы Сынмин сказал бы, этот парень — сын Мэгпай, и тем, чтобы Чанбин поднял пистолет и выстрелил бы человеку в грудь? По сути своей — не было никакого различия. Единственное, что отличалось — это то, что в своем деле Чанбин был хорош. Сынмин не хотел, чтобы на его руках была кровь, и его нельзя было за это осуждать. — Спасибо тебе, — мягко сказал он, — за то, что рассказал мне. Теперь я лучше понимаю. Пальцы Сынмина, явно без его воли, сжались вокруг его руки. — Хён, — сказал он, немного хрипло. — Я не хотел прятать это от тебя. Это было правдой, это было видно при одном только взгляде на него. От этого Чанбину стало хуже — от понимания, что в последние несколько месяцев Сынмин просто- жил с этим. Этот стресс, эта тяжесть, быть единственным, кто знает правду и не иметь возможности рассказать об этом. Ему, должно быть, было так тяжело, и Чанбин не мог помочь ему снять этот груз с плеч. — Я знаю, — сказал он. — Конечно, я знаю, Сынмин. И я не- я не злюсь на тебя. Я понимаю, почему ты принял такое решение. Я не согласен с ним, но я понимаю его. У тебя были- серьезные причины. Сынмин выдохнул, а потом немного подвинулся на диване, чтобы между ними было меньше пространства. Его колено прижалось к бедру Чанбина, их руки все еще крепко держали друг друга, и, после мгновенного колебания, он осторожно положил голову на плечо Чанбина. Чанбин в тот же миг подался в движение, чтобы обхватить его вокруг плеч и прижать его ближе. Сынмин издал крошечный звук, явно что-то более громкое, но сразу же подавленное, и немного расслабился. — Это было ужасно, — сказал он. — Скрывать это от тебя. И мне жаль, что тебе пришлось узнать это так, перед всеми. — Да, это было не очень приятно, — ответил Чанбин. Это было кошмаром, на самом деле — стоять там и слышать, как этот ужасающий секрет открывается перед ним, не знать, что думать, не знать, как себя вести. Он знал, что даже тогда у Сынмина были причины сделать это, но от этого не становилось легче. В этом было что-то глубоко постыдное — не знать, — и спасло его лишь то, что никто не мог понять того, насколько стыдно ему было. И- — Я чуть не назвал тебя милым, на том собрании, — сказал он. — Я почти спросил, милый, почему ты не рассказал мне, и это было бы- плохо. Он думал, что Сынмин хотя бы фыркнет. В худшем случае, Чанбину пришлось бы выслушать целую лекцию: как ты мог сделать что-то подобное, ты бы раскрыл нас перед всеми, ты знаешь, что я не готов, — пока Чанбин не сделал бы что-то, чтобы отвлечь его от этого. Чего он не ожидал, так это того, что Сынмин вскинется и выпрямится, посмотрит на него широко раскрытыми глазами. Маска на его лице была совершенно расколота, и Чанбин видел, ярко и четко, все те эмоции, что Сынмин так отчаянно хотел скрыть ото всех, даже от Чанбина. Его любовь к Чанбину была так очевидна, его беспокойство и печаль, и пиздецки огромное облегчение. Мгновение спустя в его глазах заблестели слезы, и ему пришлось склонить голову назад, чтобы не позволить им упасть. Чанбину хотелось сказать ему не делать этого. — Мне было так страшно, — проговорил он, дрожаще от душивих его слез, — что я все испортил. Сердце Чанбина так болело за него. — Милый, — сказал он, и Сынмин проиграл битву со слезами в тот же миг. — Сынмин, нет, это- — Не только это, — проговорил Сынмин, отнимая свою руку от его, чтобы немного зло потереть свое лицо. Он ненавидел плакать. — Не только то, что у нас есть, хотя- я этого не хотел. Но все. Я держал это в секрете, и так рисковал, и испортил все, что у нас есть, и я не хотел- я не хочу этого, хён, не- Чанбин обвил рукой его талию и почти всем своим телом перетащил Сынмина к себе на колени. Ему не удалось сделать это полностью, но это было неважно, потому что Сынмин просто сам забрался на него, уткнувшись лицом в его шею; все его тело дрожало в объятиях Чанбина. Кто угодно мог войти сейчас и увидеть их вот такими, увидеть, как Сынмину не удается держать себя в руках, как Чанбин прижимается мягкими, но крепкими поцелуями к его волосам, уху, щеке. Кто угодно мог войти и увидеть их. Ему было плевать. Его нисколько это не заботило. Спустя время Сынмин еще раз дрожаще вдохнул и немного обмяк в руках Чанбина; слезы остановились, силы покинули его. Что же он нес на себе все последние месяцы, всю эту тяжесть понимания, что если бы что-то пошло не так из-за его слов, он был бы ответственен за это, но не мог бы сделать иного выбора. Чанбин гладил его по спине. — Ты ничего не испортил, — тихо сказал он, когда почувствовал, как Сынмин немного напрягается в его руках, словно только сейчас осознавая реальность. Осознавая то, что сейчас он всхлипывал в руках Чанбина, и теперь стыд понемногу приходил к нему. Чанбин этого не хотел, не хотел, чтобы Сынмин думал, что не может этого делать. — Совершенно ничего. Мы все это переживем. Сынмин выпрямился, совсем немного, чтобы взглянуть на Чанбина сверху вниз. Он не хотел слезать с его колен, не пытался отстраниться от него. Весь он был сплошные кости, острые углы и острые конечности, но он был и так мягок, в этой худи и пижамных штанах, больших на его фигуре. Чанбин так любил его, что иногда это было- шокирующе. Он никогда не думал, что может так любить. Никогда не думал, что сможет вместить это рядом со своей работой, с его привязанностью и преданностью к Чану. И вот он — Сынмин, с лицом, мокрым от слез, но постепенно возвращающейся уверенностью, говоривший ему: — Но ты не можешь этого обещать, хён. — Нет, — согласился Чанбин, поднимая руку, чтобы немного стереть влагу с его лица. — Но мне и не нужно обещать, мне просто нужно знать. Все будет хорошо, вот увидишь. Он верил в это, правда. Он видел, что Сынмин не мог поверить в это — спустя столько раз, как все рушилось на его глазах — но он хотел верить Чанбину, и вместо того, чтобы спорить, он кивнул. А потом положил голову обратно на его плечо, щекоча дыханием его шею, и позволил Чанбину держать себя в объятиях. —— Минхо вернулся домой лишь тогда, когда тревога от того, что он не находился в одном здании со всеми остальными, пересилила нужду в том, чтобы убедиться, что их территория в безопасности. На это ему потребовалось меньше времени, чем он ожидал — он планировал долго бродить в темноте, по улицам с их сломанными фонарями. Но близилась полночь, и воздух холодел, и он обнаружил, что подходит все ближе и ближе к дому, спутанно блуждая, пока наконец не оказался у задней двери. Он взял с собой телефон, но не доставал его из кармана и поставил его на вибрацию, чтобы узнать, если ему будут звонить или просто напишут. Это было неважно: никто не пытался с ним связаться. Он написал Чану, дал ему знать, что уходит, решив, что Чан находился не в том состоянии, чтобы не позволить ему, и сообщение оказалось прочитано, но осталось без ответа. До сегодняшнего дня, до того, как он увидел Чана в офисе и за обеденным столом, он представлял- свой триумф, который испытает, когда узнает, о чем Феликс лгал им, когда сумеет бросить это в лицо Чану, словно сказать: посмотри, посмотри на всю правду. Это не было игрой, но гадкая часть внутри Минхо видела в этом шанс доказать свою правоту. Теперь этого чувства не осталось. Ему не было стыдно за то, что правда вышла на поверхность, но он стыдился за то, до какого отчаяния довел Чана. В этом не было ничего приятного: в том, чтобы видеть столь сильного человека падшим так низко. Его спальня звала его, пока он взбирался по лестнице; закрытая дверь туда не была для него прекрасной гаванью, но чем-то- чем-то, чего он все равно желал. Но он знал, что даже если пойдет в постель, то не сможет уснуть. Он думал, что вполне возможно было, что он пробудет в доме ровно столько, сколько потребуется, чтобы потребность вернуться к патрулированию снова усилилась, и тогда он снова примется бродить по улицам до восхода солнца. Было бы бессмысленно ложиться в постель, лежать там в темноте и позволять тревоге поглотить его. Вместо этого он поднялся выше, на третий этаж, пересек компьютерную комнату, где все было выключено — компьютеры не гудели тихо, заставляя его стискивать челюсти. Он включил свет в коридоре, эти желтоватые флюоресцентные лампы над его головой, и увидел- дверь в камеру была приоткрыта, комната за ней — погружена в темноту. Секунду Минхо стоял неподвижно, недоуменно уставившись на нее, а потом резким движением распахнул ее и заглянул внутрь. На узком матрасе не свернулся Феликс, Феликс не стоял в дверном проеме, чтобы прогнать его, как Минхо ожидал. Феликса вообще здесь не было. Паника вспыхнула в нем так ярко и быстро, что на мгновение ему показалось, что в глазах у него потемнело. В один момент он смотрел на пустую комнату, застеленную постель, на тарелку с одним пельмешком, что Хёнджин принес сюда раньше, на полу, а в другой — уже двигался, захлопывая дверь и почти бегом направляясь прочь, желая снова пересечь компьютерную. Крови не было. По крайней мере, он не увидел ее, окинув комнату коротким взглядом. Так что борьбы, скорее всего, не было. Но ее бы и не было, если, не дай бог, Хёнджин сделал немыслимое и оставил дверь незапертой, и Феликс сбежал. О возможных последствиях этого было невыносимо думать, но это было наиболее вероятно. Минхо нужно было найти Чана, нужно было- Он выбежал из компьютерной на лестничную площадку так быстро, что, если бы дверь не была усилена, он наверняка бы сорвал ее с петель. На лестнице был Чанбин, явно сбегавший вниз по ней, но Минхо едва ли бросил на него взгляд. — Хён! — позвал Чанбин. — Не сейчас, — немного отчаянно произнес Минхо, уже наполовину взбежав по лестнице по две ступени за раз. — Феликс ушел, мне нужно- — Хён, стой, перестань, я знаю, где Феликс. Минхо остановился так резко, что чуть не потерял равновесие; ему пришлось схватиться за бетонную стену. Он резко развернулся, чтобы взглянуть сверху вниз на Чанбина, стоявшего в паре ступеней от него и выглядевшего так, словно был доволен тем, что Минхо остановился, но- и опасливо при виде его взгляда. — Объясни, — рявкнул Минхо. — Когда Хёнджин спустился, он забрал Феликса в свою комнату, — ответил Чанбин. Его дыхание было слегка сбито, наверняка от бега по лестнице. — Они наверху вместе. Минхо взглянул на него в чистейшем ужасе. Эти слова были настолько кошмарны, что он едва ли мог их осознать. — Ты позволил ему взять Феликса наверх? — спросил он, не в силах поверить в это. — Ну, он сделал бы это несмотря ни на что, — сказал Чанбин. Минхо слышал его слова так, словно он говорил издалека. Он был почти ошеломлен осознанием того, что пока его не было, пока он блуждал по улицам, Хёнджин взял Феликса с собой в квартиру — Хёнджин, не умевший драться, доверявший Феликсу даже сейчас, выпустил сына Мэгпай из камеры, где они знали, что между ним и внешним миром была запертая дверь, и привел его наверх, где он мог- — Все будет хорошо, хён, — сказал Чанбин. — Феликс не- он не угроза, я правда не думаю, что он может быть опасен. — Ты что, блять, шутишь? — спросил Минхо. У него дрожали руки, и ему пришлось стиснуть их в кулаки на бедрах, чтобы в гневе на то, что Чанбин позволил этому случиться, не схватить его за горло и не прижать к стене. Насколько наивен мог быть Чанбин? Прямо как Чан, он слишком легко доверял людям. — Он там наверху- он там наверху, с Чонином, Чанбин. Он мог бы сказать больше, но в горле встал ком. Феликс был наверху, в квартире, с Чонином, который защитил его и любил его, по-своему, который, несмотря на то, что он сказал Минхо раньше — Минхо знал — не смог бы поднять на Феликса руку. Чонин, который сейчас наверняка спал, такая легкая мишень, потому что его сон был таким глубоким и сладким. Он мог бы развернуться и броситься вверх по лестнице, но когда он бросил взгляд на Чанбина, то мельком увидел выражение его лица. Видеть это на нем было так непривычно Минхо, что он застыл в движении; все его внимание оказалось обращено на это. Чанбин смотрел на него с- жалостью? Наверное, с жалостью и со странным сочувствием, безмолвным пониманием. Более того, он выглядел так, словно ему просто было жаль Минхо. Чан рассказал ему, подумал Минхо; осознание камнем провалилось в его животе. Чан рассказал ему о моих чувствах к Чонину. Как же унизительно, как мучительно было стоять здесь и смотреть на жалеющего его Чанбина. Стоять здесь, зная, что Чанбину было известно о чувствах Минхо, и он решал ничего не говорить. Это была доброта? Чанбин наверняка считал это добротой, наверняка не хотел смущать Минхо, но он не понимал, что само только то, что он знал о чувствах Минхо, для Минхо было почти невыносимо. Он не хотел, чтобы кто-то знал. Он предпочел бы забрать этот секрет с собой в могилу. — Сынмин следит за камерами, — мягко сказал Чанбин. — Он предупредит нас, если Феликс попытается уйти. Минхо фыркнул; сердце колотилось в его груди. Хотелось пойти в комнату и свернуться в углу на твердой плитке пола и дрожать, дрожать. Хотелось выйти через заднюю дверь и бежать по улицам, пока он не упадет без сил, мокрый от пота и измотанный. Хотелось спуститься в подвал и бить грушу, пока руки не превратятся в кровь и осколки костей, какой была голова того мужчины, который сломал руку Чонину. — Я не доверяю Ким Сынмину, — сказал он. — И не понимаю, как ты можешь ему доверять. Чанбин просто взглянул на него, не говоря ни слова, хотя его губы дернулись так, будто он хотел. Минхо понятия не имел, хотел ли он защитить Сынмина или сказать что-то насчет Чонина, потому что вместо того, чтобы остаться и выслушать его, он развернулся и снова побежал по лестнице, все еще переступая через ступени. Он не стал снимать обувь в квартире. Он и так никогда этого не делал, но сейчас в нем радовалась какая-то упрямая его часть, потому что он знал, как это раздражало Хёнджина, и даже если Хёнджин сейчас этого не видел, Минхо знал, что он будет злиться, если увидит. Это пойдет ему на пользу. Он слишком рисковал, так доверяя Феликсу. Он направился прямо в комнату Чонина, даже не пытаясь ступать тише, хотя знал, как двигаться неслышно в этой квартире, ступать между сприпучими половицами. Он распахнул дверь в спальню Чонина, чувствуя, как паника сжимает его изнутри, взбирается по горлу, пока не увидел в свете коридора свернувшегося на кровати Чонина. Даже издалека было видно, как медленно поднимается и опускается его грудь. Минхо- смотрел на него. Ему хотелось тихо пройти внутрь, встать рядом и заглянуть Чонину в лицо. Он лежал повернувшись к стене, но его лицо было наполовину скрыто одеялом, и Минхо не мог различить его черт. Но комната Чонина не была тем местом, куда Минхо мог легко вторгнуться, неважно что Чонин не проснулся бы сейчас. Чонин не проснулся бы, Минхо знал. И это приводило его в ужас — осознание, что он мог стоять в дверях его спальни, мог так легко войти внутрь, и Чонин бы даже не почувствовал. Он спал слишком глубоко, слишком крепко, и в прошлом Минхо это казалось очаровательным — однажды он видел, как Чонин уснул на диване и не проснулся даже тогда, когда Чанбин кричал по телефону на кого-то, кто ошибся в поставке для Maniac. Но прямо сейчас это пугало его, потому что он никогда раньше не осознавал, насколько уязвимым это делало Чонина. Он даже не запер дверь в свою спальню. Как же он доверял миру. Как же Минхо хотелось- защитить это. Он вышел в коридор и с тихим щелчком закрыл дверь Чонина. Он положил лоб на нее поверхность, сбито дыша. Перед глазами был взгляд Чонина, когда он сказал ты сломаешь ему руку. Страх в его глазах. То, как он смотрел на Минхо, боясь не за себя, боясь не Минхо, но чего-то другого. Чего-то, отчего Минхо думал о, теперь ты меня видишь. Он никогда не хотел, чтобы Чонин увидел эту правду. Ему всегда хотелось, чтобы Чонин ее видел. Эти спутанные мысли в его голове, казалось, сбивали его с ног, когда он пытался решить, что делать. Он расстроил Чонина, он это знал. Когда страх за Феликса покинул его, он сменился гневом. Чонин злился на Минхо за то, что он доказал, что он тот самый монстр, каким все его знали. Хён, с тобой мне безопасно, однажды сказал ему Чонин. Теперь это чувство оказалось сломано, думал Минхо. Наконец разбилось на части под силой жестокости Минхо. По крайней мере, Чонин не боялся его, полагал он. Он не смог бы вынести его страха. Но он и не наслаждался тем, что Чонин злился на него. Совершенно наоборот — внутри него что-то медленно ломалось под тяжестью этого, горько, постепенно. Но он привык к наказаниям, привык к тому, чтобы искупать свою вину. Он научился этому еще в детстве, впервые — в той ванне, когда руки его отца не позволяли ему двигаться. Он силой заставил себя отойти от двери Чонина. Вместо этого он прошел дальше по коридору к закрытой двери Хёнджина. Он не стал проверять, заперта ли она. В любом случае, это разбудило бы Хёнджина, и как бы Минхо на него не злился, некоторые вещи его душа не позволяла ему сделать. Войти в спальню Хёнджина ночью без предупреждения было той чертой, которую он никогда бы не пересек. Вместо этого он опустился на пол, спиной к деревянной двери. Он сложил руки на груди, твердо поставил ступни на пол и подогнул ноги в коленях. Его спина плотно прижалась к двери. Если кто-то откроет ее, он об этом узнает. Он сможет их остановить. Он не погасил свет. Над головой было ярко, и ему хотелось как-то- приглушить свет. Уменьшить яркость, словно звук. Но может, это послужит заменой тому, чтобы разбить руки в клочья или бежать, пока легкие не сдадутся. Может, он мог просто сидеть здесь и следить, чтобы никто, ничто не причинило Чонину вреда. Может, этого было достаточно. —— Чан бросил попытки уснуть в ранние часы утра, после того, как он провел несколько часов просто лежа в темноте и пусто глядя в стену. Он думал, что, возможно, уснул ненадолго после того, как Чонин уложил его в постель — изнеможение наконец одолело его тело, — но если это было правдой, то сна оказалось недостаточно, чтобы он был хоть сколько-нибудь важен. Он провел большую часть ночи без сна. Слишком много места было в этой постели. Годы, что он провел, будучи единственным, кто спал в ней, и все это оказалось разрушено всего за несколько недель. Он лежал спиной к той стороне, на которой обычно спал Феликс, но его отсутствие ощущалось так, будто в его череп ввинчивалось сверло. Спиной он не чувствовал ничего, кроме холодной, пустой кровати, и знать об этом было агонией. Он не мог этого вынести. Он поднялся, долгие несколько мгновений посидел на краю кровати, поставив ноги на пол. За шторами спальни, которые Чонин забыл закрыть после того, как ушел прошлой ночью, и которые у Чана не хватило энергии закрыть, было все еще темно; не было даже того голубоватого свечения, предвещавшего рассвет в это время года. Значит, сейчас было очень рано, раньше, чем даже Чан привык просыпаться. Он заставил себя умыть лицо, почистить зубы, наконец избавившись от слабого привкуса рвоты во рту. Ему понадобилось столько сил, чтобы просто заставить себя сделать все это. Тело казалось тяжелее, чем он его помнил; конечности казались мертвым весом, прижимавшим его к земле. Почистив зубы, он коротко увидел себя в зеркале и оказался поражен тем, как выглядело его лицо: бледная кожа, сухие покрасневшие губы, опухшие синяки под глазами. Он больше, чем осознавал, выглядел так же, как чувствовал себя: как человек, которого за что-то наказывают. Он переоделся. Первое, что попалось ему в шкафу, и он осознал, взяв это в руки, что это был свитер, который Феликс носил всего неделю назад. Что-то в этом, в осознании, насколько его гардероб был- связан с гардеробом Феликса, заставило тошноту снова подняться в нем. Ему пришлось порыться в шкафу, пока он не обнаружил вещи, которые Феликс точно не носил: черные спортивные штаны, черную футболку с самого низа полки и худи на замке, закинутую в дальний угол шкафа. Ему пришлось сделать долгий вдох, взять себя в руки, прежде чем он смог выйти из спальни. Он много кем пытался никогда не быть — в том числе и трусом, но в такой день, как сегодняшний, ему хотелось побыть им. Ему не хотелось выходить наружу, где реальность накроет его с головой, где от него будут ожидать, что он примет решение, разберется во всем. Где ему придется быть лидером со всеми вытекающими из этого последствиями. Но он не мог этого избегать. Не вечно. Так что он заставил себя выйти из комнаты. Снаружи, в коридоре, все еще горел свет. Почему-то это удивило его больше, чем вид Минхо, сидевшего на полу у спальни Хёнджина спиной к двери, немного склонив голову к согнутым коленям. Чан не был уверен, спал он или нет, но когда дверь спальни Чана тихо закрылась за его спиной, голова Минхо поднялась и он взглянул на Чана. Я знаю, хотел сказать Чан, я знаю, что ты был прав все это время, но во взгляде Минхо, когда он смотрел на него с другого конца коридора, не было ничего подобного. Он не выглядел, как человек, гордый своей правотой, или человек, довольный ситуацией. В основном, он выглядел усталым, тени в его глазах были темнее обычного. — Хён, — пробормотал он. Чан прошел по коридору, чтобы встать рядом с ним, пытаясь не нависать над ним изо всех сил. Минхо просто глядел на него в ответ, немного распрямляя конечности, опуская колени, но не сдвигая спину, твердо и прямо прижатую к двери Хёнджина. Чан бросил взгляд на закрытую дверь Чонина, потом — на дверь Чанбина, а потом обратно на Минхо. — Что ты делаешь? — спросил он. Голос был немного хриплым, горло- казалось чувствительным после того, как прошлой ночью его тошнило. — После того, как собрание закончилось, — тихо, но так же хрипло, произнес Минхо; он явно несколько часов не пользовался голосом. — Хёнджин привел сюда Ли Ёнбока. Мне нужно было убедиться, что он не выйдет. Чан не мог скрыть того, как он вздрогнул при упоминании настоящего имени Феликса, поэтому не стал пытаться. Он позволил Минхо увидеть это, и Минхо не стал комментировать это. Чан посмотрел на деревянную поверхность двери Хёнджина, окрашенную в белый, чтобы сочетаться с остальными, и медленно позволил себе осознать тот факт, что Феликс, вместо того, чтобы быть в целом этаже от него, за запертой дверью, вместо этого был здесь. Здесь, вместе с Хёнджином, который еще до Чана знал, кем был Феликс на самом деле, и выбрал хранить этот секрет. Было ли удивительно, что Хёнджин решил поднять Феликса сюда? Нет, особенно не тогда, когда они заперли его в камере. В крошечной комнатке, запертой изнутри, в месте, предназначенном просто, чтобы держать в нем людей. Нет, может быть, это было ни капли не удивительно, что Хёнджин не смог выдержать того, чтобы человек, которого он любил, оказался в таком месте. Он медленно, рвано выдохнул. Он чувствовал, будто если он не возьмет себя в руки, не станет контролировать свои мысли и эмоции, то быстро дойдет до безумия. За усталостью, изнеможением, явной душевной тяжестью всего этого скрывался водоворот, который просто захлестнул бы его, если бы он позволил этому случиться. Так что он изо всех сил сжал зубы, сдерживая это. Но это было намного ближе — знать, что Феликс просто был рядом. Прямо за этой дверью. — Тебе стоит поспать, — тихо сказал он Минхо. Как долго он сидел так, прижавшись спиной к двери? Чан знал, как и все остальные, как плохо на Минхо сказывался недосып. — Я останусь в квартире, прослежу, чтобы ничего- не пошло не так. Минхо взглянул на него, так же, как смотрел, когда Чан только вышел из спальни. Что он видел на лице Чана? Минхо никак не мог сомневаться в том, что, если понадобится, Чан сделает верный выбор, особенно после всего, что произошло вчера. Разве Чан не доказал это? Одна только мысль об этом, выраженная такими словами, заставила Чана искренне волноваться что его может снова стошнить. В конце концов, Минхо поднялся на ноги. Это, казалось, было для него не особенно приятно; его тело явно задеревенело после ночи, проведенной на полу, и Чан слышал, как у него хрустнули несколько суставов. Чан протянул руку, чтобы помочь ему, но Минхо либо проигнорировал его, либо не увидел вовремя. Когда он встал, то взглянул на Чана и сказал: — Хён, не уходи из квартиры. — Не буду, — сказал Чан. Минхо выглядел так, будто хотел сказать что-то еще, может быть — еще раз напомнить Чану оставаться здесь, никуда не уходить, но, возможно, он увидел это на лице Чана: он правда не планировал никуда уходить. Он не собирался спускаться в свой офис, только не пока Феликс был здесь. Так что Минхо просто кивнул и сказал: — Позови меня, если что-то понадобится. Он вышел из квартиры; его спина была такой же прямой, как и всегда. Подсознательно Чан понимал, что Минхо не ляжет спать. Он нисколько не сомневался, что он вернется к патрулированию, выйдет в холодное серое утро, чтобы блуждать по улицам, чувствовать, будто делает что-то. Чан мог бы остановить его, мог запретить ему. У него не было сил на споры сегодня. Он направился в кухню, где свет казался слишком ярким для его глаз. Он приготовил себе кофе, почти на автопилоте поставив чайник на место, когда вдруг совершенно из ниоткуда вспомнил Феликса здесь, пытающегося разобраться с кофемашиной, бормочущего что-то себе под нос, пока Чан стоял рядом с ним и готовил завтрак для них обоих. На мгновение он почти мог слышать это — этот низкий голос, тихо говоривший что-то. Нет, подумал он, вырывая себя из мыслей, хватаясь за остатки самосохранения как только мог, не сейчас. Он оперся на тумбу, вслушиваясь в ворчание кофемашины, позволяя этому почти что белому шуму не дать его мозгу слишком много думать. Не сейчас, не сейчас, говорил он себе, наблюдая за капающим в кружку кофе, фокусируясь на постепенном наполнении кружки. Когда кофе приготовился, он взял кружку за стол и сел на свое обычное место. То место, где он сидел прошлой ночью, где услышал, что Хёнджин и Сынмин узнали, кто такой Феликс, до него. Узнали, кого Чан впустил в свою постель, кого впустил в свое сердце. Хорошо, подумал он, вот теперь. Хёнджин, он знал, беспокоился за то, что Чан будет злиться на него за это; возможно и то, что Сынмин волновался о том же, хотя читать его Чану было сложнее. Всегда так было, и наверняка всегда так и будет. Но гнева на них, после того, как первый шок прошел, на удивление не было. Невозможно было злиться на Хёнджина за это. В первые дни Хёнджин не знал, и, казалось, ему было- жаль, вчера, настолько жаль, что это проникло сквозь несчастье Чана. Но, может быть, дело было просто в том, что это был Хёнджин, которого Чан любил так же сильно, как любил Чонина, как члена своей семьи, без всяких условий. Хёнджина, которого Чан вырастил, чтобы он стал своим собственным человеком, знал, что происходит в его мыслях, умел сам принимать решения. Как мог Чан злиться за то, что Хёнджин использует свою свободу? На Сынмина он, возможно мог- раздражаться. Возможно, здесь было что-то едва заметное, но он думал, что его скорее удивляла мысль о том, что из всех людей Сынмин сохранил такой секрет. Сынмин, ценивший свою безопасность так сильно, что проводил каждый день перед монитором с трансляциями камер, наблюдая за всем, что происходило в здании и вне него. Тот же самый Сынмин позволил сыну Мэгпай войти в этот дом и достаточно укорениться здесь, чтобы Чан впустил его в свою постель. Ему нужно будет поговорить с Сынмином, узнать его объяснение, узнать, почему он принял такое решение. Но — нет, он не думал, что был зол на Сынмина Это, казалось, оставалось в нем для Феликса. Только для Феликса. Он спрятал лицо в ладонях на мгновение, захваченный волной эмоций, которые вызвало в нем одно лишь упоминание имени Феликса в мыслях. Даже сейчас внутри него была часть, которой сложно было видеть в Феликсе, в человеке, которого он любил наверняка еще до того, как они стали парой, Ли Ёнбока, единственного сына Мэгпай. Наследника такого человека, последователя такого человека. Сына человека, убившего его брата. Он, почти давясь воздухом, сделал вдох в отчаянной попытке сдержать слезы, не позволить им снова пролиться. Феликс не знал этого, когда они переспали впервые, но он узнал позже, из уст самого Чана. И все равно продолжил с ним спать, позволил Чану влюбляться в себя все сильнее и сильнее. Он сказал Чану, что любит его в ответ, зная, кем они на самом деле были друг для друга. От этих мыслей Чану по-настоящему становилось плохо. По всем воспоминаниям о сексе с Феликсом, раньше таким теплым и подернутым мягкой дымкой, теперь ползало что-то гадкое, многоногое. Что-то извращенное, что-то грязное. Чан хотел переспать с Феликсом, с таким красивым и очаровательным с его множеством веснушек. Он не хотел, никогда бы не захотел переспать с сыном Ли Джерима. Разве мог Чан простить его за это? Он не знал. Правда не знал. Он был в ярости на себя за то, что даже думал об этом, хотел сделать это. Но в его голове звучал голос Феликса, когда он говорил, мне не хотелось быть его сыном. Я не хотел, чтобы все вы смотрели на меня и видели только его. Я хотел начать заново — как искренне, правдиво это было. Чан не знал, что ему делать. В этом был весь смысл, это было самым главным. Он не знал, что делать. И все остальные будут ожидать, что он примет решение, скажет им всем: вот так мы поступим. Но он не мог этого сделать, не смог разобраться в своей голове, не говоря уже о том, чтобы решить, что делать со всем этим ужасным беспорядком, в котором они оказались. Где-то в коридоре скрипнула дверь. Послышались шаги, легкие и тихие, а потом — звук открывшейся и закрывшейся двери в уборную. Чану не нужно было смотреть, чтобы понять, что это Феликс. Разве он не провел последние недели слушая этим же самые шаги, когда Феликс проходил в уборную в его спальне? Он ждал, пока раздастся звук смыва туалета, и внутри него была странная энергия. Он не мог ее объяснить, мог понять лишь то, что она не была хорошей. Он дождался, пока не услышал, как включилась вода, осторожно подошел к началу коридора и встал там, слегка расставив ноги, в ожидании того, пока откроется дверь. Когда Феликс вышел, он сразу же заметил его. Его глаза широко раскрылись, и вместо того, чтобы выйти в коридор, он прижался к стене рядом с дверью уборной, ссутулив плечи так, словно пытался слиться с ней и исчезнуть. На его лице ясно читался страх, в том, как он моргал, глядя на Чана, в том, как он буквально застыл на месте. Он боится меня, подумал Чан. Феликс был измотан и напуган, и все это — благодаря Чану, все из-за него. Он ненавидел это до глубины души. Он ненавидел думать, что именно он был причиной тому, что Феликс выглядел так, чувствовал себя так. И часть его все равно настаивала: разве не хорошо было то, что Феликс его боялся? После всего, что Феликс сделал с ним, разве не правильно было, чтобы он его боялся? Ещё одна часть его шептала, Значит, вот так он выглядел рядом с отцом. Это маленькое, робкое существо. Полное страха. Вот так он выглядел, когда отец бил его, так он выглядел, когда ты так нежно целовал его шрамы. Нет, не было ничего хорошего в том, что Феликс боялся его. Совершенно ничего хорошего. И все же Чан не мог винить Феликса за этот страх, потому что в последний раз, когда они находились в одной комнате, Чан приказал убить его. Феликс не знал того, что знал теперь Чан, что он, возможно, знал даже тогда, когда дал тот приказ: он не вынес бы гибели Феликса. В конце концов, он наверняка бы остановил Минхо, но это было неважно, это ничерта не значило, потому что приказ все равно был отдан. В тот момент он был готов позволить этому случиться. Они смотрели друг на друга через коридор. Феликс молчал, он был бледен и очевидно устал. Поспал ли он, в отличие от Чана? Казалось, нет: он выглядел истощенным и измотанным, похоже на то, как выглядел в те первые дни. Было ли это еще одним доказательством в его пользу? Это бессилие, изнеможение были настоящими. Чану хотелось- подойти к нему, прижать его в объятия. Хотелось поцеловать эти идеальные губы, позволить успокоению проникнуть в его кожу и мышцы. Он слишком привык к этому за последние дни. Долгие дни работы, расстройства в клубе или другом бизнесе, сложности в планировании заданий: все это проходило, плохое настроение утешалось просто лишь тем, что он мог поцеловать Феликса. Он хотел вернуть это. Он хотел вернуть Феликса. Что же ему было делать, если такую боль ему причинил теперь сам Феликс? — Сегодня мы проведем общий сбор, — все-таки сказал он. Голос все еще был хриплым, особенно потому что ему не удалось еще сделать ни глотка кофе. Феликс не двинулся — лишь сильнее вжался в стену. — С тобой. Нам нужно решить, можешь ли ты остаться, продолжить. И что мы будем делать с- заданием. Твоим заданием. Феликс не сдвинулся с места, не сказал ни слова. Он лишь смотрел на Чана с тем же пустым, усталым выражением на лице. Его глаза немного покраснели. Он снова плакал, в постели Хёнджина? Утешил ли его Хёнджин, когда Чан не мог этого сделать? — Никто не причинит тебе вреда, — сказал Чан. Это было почти не самым лучшим вариантом, но это было правдой, и он это знал. Он не позволит никому обидеть Феликса так, как он, казалось, все еще того боялся. — Если ты не можешь остаться здесь, ты можешь уйти. Сложно было вообразить, чтобы Феликс хотел остаться. Сложно представить, что он захочет остаться в том месте, где человек, говоривший, что любит его, оказался готов так легко- лишить его жизни. Он не сможет уйти, думал он почти истерически, у него совсем нет денег. Потом, где-то на подсознании, я могу дать ему денег. Эта мысль- не утешала его, нисколько. Как внутри него могла все еще оставаться такая большая часть, которая не могла вынести того, чтобы Феликса больше не было рядом с ним? Мгновение спустя Феликс кивнул, коротко и рвано. Он не сказал больше ничего, даже не раскрыл рта. В языке его тела ничего не изменилось. Он все еще боялся, так сильно боялся Чана, и Чану хотелось плакать. Ему хотелось сказать- хорошо, зло и самодовольно. Ему хотелось подойти к Феликсу, притянуть его в объятия и прошептать все хорошо, я прощаю тебя, мне тоже жаль. Он сделал шаг назад, совсем немного, чтобы стало понятно, что разговор окончен. Феликс тут же подался в движение, отходя назад, чтобы проскользнуть в дверь комнаты Хёнджина. Оттуда не раздалось ни звука, так что Хёнджин наверняка еще спал. Чан думал, что уже знал это: если бы Хёнджин не спал, то вышел бы сюда, чтобы прервать их разговор. Он заставил себя вернуться за стол, заставил себя сделать глоток кофе, уже остывшего и оттого горьковатого. Руки дрожали, и кофе плескался в кружке. Он все еще не знал, что, черт побери, ему делать. Встреча с Феликсом лицом к лицу абсолютно ничего не прояснила для него- но сделала кое-что другое. Она сделала сжимающую внутренности, ужасную мысль может быть все это время это был просто мой Феликс, только громче внутри него. Он не хотел, чтобы это оказывалось правдой. Пусть правда будет чем угодно, только не этим. Он не хотел быть тем, кто одной фразой приговорил Феликса к смерти. Он не мог этого вынести. Это было бы хуже всего, но все же Чан начинал видеть, с ужасающей четкостью, что, скорее всего, это было правдой. Что это было правдой с самого начала. Все эти разговоры о прощении. Чан чуть не убил его. И разве это Феликсу сейчас нужно было прощение? —— Феликс знал, что, если бы не Хёнджин, он ни за что не ступил бы за дверь спальни в квартиру. Чан однажды назвал его храбрым, но Феликс знал тогда, что это было не так, и он не был храбрым и сейчас. В нем не было никакой храбрости. Ему просто было страшно, и он устал: устал от страха и напуган, потому что устал — бесконечная петля ужасных чувств. — Ну же, — пробормотал Хёнджин, закрывая за ними дверь спальни. — Все будет хорошо, ангел, я обещаю. Он пообещал это и прошлой ночью — обещание, которое, они оба знали, он не мог ни дать, ни сдержать. Феликс крепче схватился за его руку, но заставил свои ноги делать шаги, приближаясь к отдаленным голосам в гостиной, пока они не вышли из коридора и не обнаружили, что это Чанбин, тихо беседовавший с Чаном. Сынмин сидел на своем обыкновенном месте за столом, прижав ладони к поверхности. Они все повернулись, когда Хёнджин и Феликс вошли в комнату; разговор оборвался. Феликс остановился, чувствуя себя так же, как этим утром, когда в коридоре были лишь он и Чан. Застывшим от всех эмоций: по большей части, страха, но и вины, сожаления; чувства возвращения в прошлое, словно раскрытие его настоящей личности снова сделало его сыном своего отца. Но не тем сыном, которым они его считали, не тем наследником, не тем любимцем монстра. Нет, вот в чем была правда того, чтобы быть сыном Мэгпай: этот стискивающий, удушающий страх, постоянное ощущение нетвердости под ногами. Челюсти, ноющие от того, как сильно он стискивал их, чтобы не сказать что-то, что навлечет на него жестокость. Хёнджин тоже замер, наверняка ожидая его. Чан посмотрел на них обоих; на его лице и в глазах ничего не было. Его невозможно было прочитать в гостиной сегодня утром, невозможно было и теперь. Феликс знал, что он не должен этого делать, но он ненавидел это — саму только мысль о том, что он думал, что знал Чана, знал, как он мыслил. Он дорожил этим пониманием. Теперь оно превратилось в пыль у его ног, и винить он мог только себя. Тишину нарушил Чанбин. — Почему бы вам не сесть, — очень нежно предложил он. Феликс позволил Хёнджину провести себя вперед, но когда тот попытался усадить его на его место, он не смог отпустить его руки. Хёнджин понял это, как понимал так много всего о Феликсе, и вместо того, чтобы заставить его отпустить себя, он просто сел на свое место на краю стола, продолжая держать его руку. Было что-то такое в наклоне его головы, в его напряженных плечах, что очень ясно давало понять, что у него были свои мнения насчет того, как должно пройти это собрание. В коридоре очень тихо открылась и закрылась дверь, и в комнату вошел Чонин. Он был одет очень просто и удобно, в спортивные штаны и свитер, но двигался он точно так же, как Хёнджин сидел. Феликс уже знал, что Чонин может быть упрямым — иногда, когда они ходили за продуктами вместе, Чонин настаивал на том, чтобы донести все до дома самому, и Феликс быстро научился тому, чтобы не утруждать себя спорами — но впервые это его упрямство проявлялось в одном только языке тела. — Привет, — сказал он, но в ответ ему по большей части раздалась тишина, и только Чанбин сказал ему доброе утро, Чонин. Чонин, казалось, был не против. Он сначала подошел к Чану, положил ладонь на его плечо и едва сжал. Чан поднял руку и накрыл его ладонь своей, но у него не нашлось улыбки даже для Чонина. Феликс не мог найти сил взглянуть ему в лицо. Вместо этого он опустил взгляд в стол, пытаясь сморгнуть слезы, вдруг выступившие на глазах. Как мог один человек столько плакать? Как в нем еще оставались слезы? И все же они оставались, он чувствовал это в себе. Еще больше слез, больше боли, и он ничего не мог с этим сделать. Стул рядом с ним оказался выдвинут, и когда он бросил взгляд в сторону, то обнаружил, что его занял Чонин. На секунду он почувствовал недоумение, потому что Чонин обычно сидел не здесь. Обычно он сидел напротив, рядом с Чаном, лицом к- Лицом к Минхо, осознал он, и тошнотворный страх накрыл его с головой. Конечно, он не осознал этого раньше. Это Минхо должен был сидеть рядом с ним, или, по крайней мере, это было его местом, потому что Феликс никогда раньше не был на общем сборе, где Минхо использовал этот стул. Но он знал, что он принадлежал ему, потому что видел, как Минхо сидел в нем раньше, видел как он и Чонин сидели лицом друг к другу, когда случайно обнаруживал их за едой вместе. Он взглянул на Чонина, который посмотрел на него в ответ и коротко улыбнулся ему. Значит, он сделал это специально, занял это место, вместо того, чтобы оставить его свободным для Минхо. Феликс почти обмяк от облегчения. Это значило, что ему придется сидеть напротив Минхо, но в этом не было ничего страшного. Было проще чувствовать себя не в такой опасности, когда тебя от другого человека отделяет целый стол. Чанбин проверил телефон и сказал: — Минхо и Джисон уже идут. — Хёнджин тихо фыркнул. Феликс не был уверен, для кого из них был предназначен этот звук. Дверь в квартиру открылась, писк клавиатуры заставил его немного вздрогнуть, но заметил это только Хёнджин. Джисон вошел первым, снимая обувь в коридоре; за ним был Минхо, не ставший утруждать себя этим. Как только он вошел в комнату, его взгляд тут же оказался сфокусирован на Феликсе — это хмурое и злое выражение, от которого Феликс крепче сжал руку Хёнджина, за что ему стало стыдно. Но Хёнджин сжал его в ответ и, с таким же мрачным взглядом, сказал: — Хён, не делай так. — Не указывай мне, что делать, Хёнджин, — рявкнул Минхо. Феликс снова дернулся. Джисон бросил на Минхо взгляд через плечо, и Феликсу не удалось увидеть, что было на его лице, но Чанбин посмотрел на него предупреждающе. Хёнджина же, казалось, вовсе не беспокоил ядовитый тон Минхо. Он закатил глаза. Он и правда не боялся этих людей. Феликс- немного завидовал этому. Минхо сделал пару шагов и только тогда осознал, что его место было занято. Он остановился, глядя на Чонина, и на мгновение на его лице промелькнуло что-то, что не было гневом, не предвещала жестокости. Феликс не мог понять, что это была за эмоция — возможно, Чонин знал — но что бы это ни было, оно заставило Чонина сильнее выпрямиться на стуле, склонив тело вбок на короткий миг так, чтобы его плечо коснулось Феликса. Минхо ничего не сказал. Его челюсти сжались, в них заходили мускулы, и после пары секунд абсолютной тишины он прошел в комнату и занял место, на котором должен был сидеть Чонин. Так он оказался рядом с Сынмином, который не стал скрывать того, как отодвинулся подальше от него и ближе к Хёнджину. Повисла небольшая тишина. Феликс не поднимал глаз от стола, но чувствовал, как взгляд Минхо ввинчивался в него, но когда он снова посмотрел на всех них, то осознал, что Сынмин тоже смотрел на него. Он улыбнулся Феликсу, очень сдержанно, но явно искренне. Феликс был так благодарен ему за то, что он признал, что знал правду; он лишь надеялся, что это не вызвало у него серьезных проблем. Пару секунд спустя Джисон протянул: — Ита-а-а-ак. Чанбин тяжело вздохнул. Чан, сидевший во главе стола, все еще выглядел измотанным, словно не хотел сейчас заниматься всем этим и, о, как же Феликс ненавидел делать это с ним. Быть причиной такой боли. Но Чан заметно собрался с духом и произнес: — Я хочу предварить нашу встречу тем, что скажу, что уже поговорил с Феликсом и дал ему знать, что мы никоим образом не причиним ему вреда. По комнате пробежала рябь, и напряжение немного спало. Ну, кроме того места, где сидел Минхо, потому что он явно был совершенно не рад такому заявлению. Он не собирался причинять Феликсу вред сейчас, но не выглядел так, словно лично для себя не видел такой вероятности в будущем. Чонин, однако, положил руку на колено Феликса и коротко сжал, прежде чем убрать ее. Феликс попытался не отреагировать на это, но ему так хотелось. Хотелось накрыть руку Чонина своей свободной и ответить ему тем же. — Я хочу спросить тебя, Феликс, — сказал Чан. Феликс взглянул на него, и обнаружил, что Чан смотрит на него в ответ, но не по-настоящему. Он, казалось, делал то же самое, что делал Феликс со своим отцом и его людьми: смотрел не на него, а за него, или просто фокусировал взгляд на его ухе или вроде того, так, чтобы выглядеть, будто он смотрит ему в лицо, но не смотреть по-настоящему. Феликс хотел бы- чтобы Чан посмотрел ему в глаза. Хотел, чтобы он увидел там то, что Феликс хотел ему показать. — Есть ли что-то еще, что ты скрыл от нас? Что-то, что ты не рассказал? Феликс смочил губы языком. — Я- — начал он и замолк. Все теперь смотрели на него, все их внимание было исключительно на нем, и от этого его сердце колотилось. Ему пришлось собраться с мыслями. — Ничего о себе. Только кое-что о задании. Есть информация, которую я не мог рассказать вам раньше. — Ты скрыл от нас информацию о задании, на котором мы все можем погибнуть? — язвительно спросил Минхо. — Ничего подобного, — ответил Феликс, тихо, встретившись с таким тоном, но пытаясь быть твердым, пытаясь- донести правду. — Ничего- настолько важного. Просто- кое-какие детали. Детали, которые вам не обязательно знать, чтобы выполнить задание. Впервые на такой встрече Чанбин сел на тумбу рядом с Джисоном, и они сидели бок о бок. Сегодня он стоял позади Чана, как в первый раз тогда, в офисе Чана. Безмолвная поддержка, подумал Феликс, напоминание о положении Чанбина в этой группе. — Расскажи нам, — сказал ему Чанбин. — Пожалуйста. — Но это не было просьбой, только не этим тоном. Это был приказ. Феликс кивнул и сделал глубокий вдох. Хёнджин подвинулся так, чтобы их плечи соприкасались, и Феликс не был уверен, сделано ли это намеренно, но это помогло ему распутать застрявшие во рту мысли. — Сейф, — сказал он. — Я размыто описал то, что находится там, потому что никак не мог объяснить то, откуда знаю о его содержимом. Но там не только деньги. Там- мой отец очень дотошен. — Это было преуменьшением: его отец был таким человеком, который заметил бы, если бы хоть одна вещь в комнате немного изменила свое положение. — Он ведет записи обо всем, просто на всякий случай, и хранит их в сейфе. И он обманывает своих деловых партнеров. Каждого. Еще одна пауза; все впитывали услышанное. Он видел, как Чан бросил взгляд на Чанбина через плечо; тот приподнял бровь. Джисон на тумбе перестал болтать ногами. Он выглядел серьезно, его руки были сложены на груди. — На физических или электронных носителях? — все же спросил Сынмин, склоняясь над столом, чтобы привлечь его внимание. — Все сразу, — сказал Феликс. — Почти все, что из нового — на электронных, но он начал вести записи очень давно. Это не новая идея, и он делает это со всеми. Он обирает всех, с кем работает. Не может удержаться. Феликс не знал об этом до тех пор, пока его отец не предоставил ему доступ к системе безопасности хранилища для обновления, и Феликс начал копаться в ней в поисках чего-то, что даже тогда он на самом деле не думал, что у него будет шанс использовать. Потом он увидел бухгалтерские книги, настоящие и поддельные, которые создал его отец, те, в которых не были указаны все деньги, которые он снимал с каждого человека, с которым работал. Феликс и до этого знал обо всех способах, которыми его отец обманывал поставщиков для казино, подрядчиков, нанятых для выполнения работы там или дома. Все было так, как он сказал: его отец просто не мог себя сдержать. Феликсу казалось, что это было почти неконтролируемо — это желание обмануть людей вокруг него. Может быть, чтобы доказать, что он умнее. С теми, кто стоял ниже него, это было проявлением силы, потому что они не могли ничего с этим сделать. С теми, кого он называл себе равными, это давало ему прилив адреналина — ощущение того, что он пускает пыль им в глаза. — И в этих бухгалтерских книгах, — сказал Чан немного напряженно, немного так, как он говорил во время их первой встречи, когда Феликс рассказал о планах Blackbird, — доказательства этого? — Да. И- — он осознал, что теперь ближе льнет к Хёнджину, и попытался выпрямиться так незаметно, как только возможно, как бы сильно ни было его нежелание это делать. — Некоторые из этих людей, мягко говоря, опасны. Если они узнают, что происходило, для моего отца это не закончится хорошо. Это Феликс знал очень хорошо, и его отцу тоже это было известно. Этот факт, думал он, наверняка сыграл большую роль в том, почему его отец пытался выследить его и вернуть домой — потому что если бы Феликс упомянул даже возможность этого, последовали бы проблемы. Феликс встречался с большинством бизнес-партнеров своего отца, с теми людьми, с которыми он работал, и думал тогда, что его отец был либо очень смелым, либо очень тупым, чтобы вот так играть с подобными людьми. Минхо напоминал ему некоторых из них, только вот сейчас он знал, что они были- гораздо хуже. Минхо, по крайней мере, не был жесток. Не так, как, очевидно, были они. — Например? — спросил Чанбин. — Алые Тигры, — ответил Феликс. — Ноксус и связанные с ними кланы. — Однажды человек из Ноксус, пьяный и иногда косившийся на Феликса, смиренно сидевшего рядом с отцом, спросил его отца, сколько стоит ночь с его сыном. Отец посмеялся над этими словами, как над шуткой, а потом избил Феликса за то, как Феликс понял, что он был красив. Если Чан хотел знать, то Феликс мог бы рассказать ему, какие именно из шрамов, что он целовал, остались у него после той ночи. — Бэ Гахи. Недавно он начал работать с Ким Ходоном, поставщиком оружия, после того, как Хёнджэ-хён отказался работать с ним. Чанбин присвистнул. Джисон с тумбы сказал: — Нихера себе. — Ты сказал, что мы можем использовать эту информацию, чтобы он не пришел за нами, — сказал Минхо, низко, но уже не так зло, не так едко, как раньше. — Но это всегда было просто мерой безопасности на случай, если он догадается, что это были мы. Такого рода информация- если она просочится, это может уничтожить его. Это точно его уничтожит. — Да, — почти прошептал Феликс. — Это- я всегда надеялся, что мы могли бы просто сделать это, после. Когда вы увидели бы, что у вас оказалось. — Охренеть, — снова произнес Джисон. Сынмин смотрел на Феликса, приподняв бровь, но что-то в его лице выглядело почти что так, словно он был впечатлен. Думали ли они о нем, как о настолько хладнокровном человеке, готовом вот так легко убить своего отца? Потому что они знали, что это означало, что имел в виду Минхо, используя слово “уничтожить”. Если бы эта информация просочилась, со всеми существовавшими доказательствами, началась бы настоящая гонка из тех, кто хотел бы убить Мэгпай первым. Единственным, что чувствовал Феликс, думая об этом, было сожаление о том, что он не использовал эту информацию раньше, и желание — но не горячее, как его желание к Чану. Оно было холодным, пронизывающим до самых костей. Иногда он думал, что понимал, почему люди могут долгое время отравлять других, наблюдать, как они становятся больнее, слабее. Иногда он думал, что понимал и своего отца, когда он стоял над ним, истекающим кровью, полным боли и притихшим, как его и учили, с этим довольным выражением на лице. Иногда тебе просто необходимо увидеть, как человек, которого ты ненавидишь, страдает. Вот чего Феликс хотел для своего отца. Он хотел, чтобы ему было страшно, он хотел, чтобы он страдал. — Думаю, — сказал он, неожиданно смело, — поэтому он убил мою сестру. Я- я не могу сказать это наверняка. У меня нет никаких доказательств. Но она- она была красивая, как он говорил. — От этого Феликса всегда тошнило — от того, как отец говорил это. Как он говорил о ее внешности — не так, словно хотел ее себе, но так, словно она была лишь еще одним инструментом в его арсенале. Внешность Феликса была его недостатком, но внешностью его сестры он мог воспользоваться. — Он хотел отдать ее замуж перспективному партнеру по бизнесу, старшему мужчине, намного старшему, но тогда она еще училась в старшей школе, и брак отложили. Но она этого не хотела, я знаю, и, думаю, она нашла что-то на него. Она была такой умной, она бы точно смогла найти что-то, что смогла бы использовать, чтобы выбраться из той ситуации. И, думаю, он убил ее за это. — Такой человек, — проговорил Чанбин, — и такая информация? Не мудрено. В этом и правда был смысл. Всегда был, для Феликса, и он это ненавидел. Он ненавидел, что его сестра просто хваталась за шанс выбраться на свободу, сбежать из хватки отца, и лишилась жизни. А ее брат просто стоял и смотрел, и лишь тогда, когда она умерла, попытался сделать что-то с человеком, мучившим их всю их жизнь. Чан откинулся назад на стуле; дерево тихо скрипнуло под его весом. Он выглядел полным ужаса, возможно, от того, как сильно история сестры Феликса была похожа на историю его брата. Два дорогих человека, мертвых из-за Мэгпай, две жизни, изменившиеся навсегда. А возможно, просто от осознания того, что Феликс не лгал о своей мертвой сестре. — Ладно, — сказал он, устало и оттого мягко. — Нам нужно обсудить, всей командой, что мы будем делать дальше. Хотим ли мы продолжать работать над этим заданием. И мы должны решить- останется ли Феликс, или уйдет. Я хочу, чтобы мы- четко прояснили свои границы. В глубине души Феликс надеялся, что Чан продолжит, скажет, что- хотел бы, чтобы Феликс остался. Глупая надежда. Ничего пока не предполагало, что Чан простит его в ближайшее время — если вообще когда-либо простит. Ни намека на то, что он хочет, чтобы Феликс не уходил. Чан огляделся, ожидая, пока кто-то заговорит; черные круги под его глазами были особенно яркими. Стало ли бы ему легче, спрашивал себя Феликс, если бы они решили прогнать его? Исцелиться было бы проще, не будь Феликса рядом, проще было бы начать собирать по кусочкам их маленькую израненную семью и притвориться, что его вовсе никогда не существовало. Он почти не мог вынести мысли о том, чтобы остаться, если бы Чан захотел, чтобы он ушел. Если хоть кто-то из них захотел бы, чтобы он ушел, правда, ему сложно было бы жить рядом. Постоянно чувствовать себя нарушителем, нежеланным и не заслуживающим доверия. Может, он должен просто предложить уйти самому. Неудивительно, но Минхо заговорил первым. — Он не может остаться, — твердо произнес он. Феликс пытался дышать, пока его сердце по-заячьи быстро колотилось в груди. — Даже если он говорит правду, это было бы безумием. Мы не можем продолжать укрывать наследника Мэгпай. — Не тебе это решать, — почти что рявкнул Чонин. И снова на лице Минхо промелькнуло что-то, что Феликс не смог прочесть. — Мы все должны сказать. — Ну, — сказал Чанбин, — мы можем проголосовать. — Если уйдет он, — сказал Хёнджин, — я уйду вместе с ним. Повисла тишина. Звенящая, словно из комнаты вдруг пропали все звуки. Такая, будто Хёнджин только что бросил в центр комнаты гранату, и никто понятия не имел, что с ней делать. Лица Чана и Чанбина вытянулись от шока. Даже Минхо, сидевший напротив него, выглядел пораженным. Феликс не чувствовал ничего, кроме чистейшей, острой паники, когда резко повернулся, чтобы посмотреть на Хёнджина, который лишь бросил на него взгляд краем глаза, обращая все свое внимание на остальных в комнате. — Хёнджин, нет? — отчаянно проговорил Феликс; голос его звучал выше обычного. — Нет. Ты не можешь уйти со мной. — Я могу, — ответил Хёнджин. — И уйду. Он все еще смотрел в комнату, но Феликс не мог сказать, что там происходит, потому что изо всех сил стискивал руку Хёнджина, отчаянно пытаясь заставить его посмотреть на него, сфокусироваться на нем и увидеть, как сильно Феликс этого не хотел. — Хёнджин, — позвал он, совершенно разбито, — пожалуйста, не надо- это же твой дом, ты не можешь- — Если вы заставите его уйти, — сказал Хёнджин, нисколько не обращая на него внимания, совершенно непреклонно, — я уйду с ним. Феликс больше не мог сдерживаться: он залился слезами. Они потекли по его щекам так быстро и густо, что на мгновение ему показалось, будто его с головой накрыло несчастье. Он ненавидел это, до самой мелочи. Последнее, самое последнее, чего ему бы хотелось — это чтобы Хёнджин покинул свой дом, свою семью, просто ради него. Его наконец накрывало осознание, насколько предан ему был Хёнджин, чем же на самом деле была эта связь между ними. Она всегда дарила ему чувство спокойствия, но теперь приводила в ужас. Это пугало его сильнее, чем он мог описать словами. Хёнджин наконец повернулся к нему, и твердая уверенность пропала с его лица при виде его слез и всего, что еще происходило на лице Феликса. Он принялся нежно стирать слезы с его щек. — Не плачь, ангел, — тихо сказал он. — Ты не останешься один. Я тебя не оставлю. Феликс всхлипнул. Он не знал, как спорить с этим, как заставить Хёнджина увидеть — особенно, когда ему не хотелось оставаться одному, только не снова, не как в последний раз, когда у него не было ничего, кроме одежды в рваном рюкзаке и стремительно уменьшающегося запаса денег. Конечно, Хёнджин увидел это, увидел, как это пугало Феликса в глубине души. Хёнджин всегда его видел. Но и Феликс видел его. И в голосе Хёнджина слышалось нечто дававшее Феликсу знать, что хотя он не блефует, нисколько, он и не осознает того, как глубока их связь. И теперь это осознание пришло и к нему, и реальность с силой ударила его. — Хён, — сказал Чонин, но Феликс не знал, с кем он разговаривает. Он чувствовал нежное прикосновение пальцев к своей спине, и, хотя это наверняка и был Чонин, он не мог повернуться и взглянуть. Никто не спросил, серьезен ли Хёнджин. По его голосу это было очевидно, очевидно, что он говорил абсолютную правду. Но Чанбин сказал ему: — Хёнджин, ты не можешь уйти. Он звучал так, будто его сердце разбивалось только от мысли о его уходе. Конечно, так и было — Феликс едва ли успел пожить с ними, когда осознал, как сильно Чанбин любил Хёнджина. Он не знал всех деталей их отношений, не знал, что между ними происходит, кто они друг для друга, но это он понял. И теперь, зная то, что он знал уже, зная, как шутка о том, что я вырастил тебя, была едва ли шуткой, Феликс не был удивлен тому, что Чанбин не мог этого вынести. Он сумел поднять голову; зрение было размытым от слез, все еще лившихся из его глаз. Он увидел, как Чанбин смотрит на Чана, который через весь стол смотрел на Хёнджина и Феликса потрясенным взглядом, который Феликс мог разглядеть даже через пелену слез. — Если не ухожу я, то и Феликс не уходит, — сказал Хёнджин. Его рука все еще стирала слезы Феликса. — Он остается здесь, со мной. Энергия в комнате была такой же, как в тот день, когда Чонин потребовал от них выслушать историю Феликса. Даже Феликсу было ясно, что слова Хёнджина заставили их окончательно определиться с решением, и он- не знал, что ему делать, что сказать. Если они хотели, чтобы он ушел, он ушел бы. Но теперь никто не мог его заставить, даже если бы захотел. Он был благодарен. Он был полностью разрушен. — Хёнджин, — плача, проговорил он. — Чш-ш, — так нежно, но твердо отозвался Хёнджин. Его пальцы все еще мягко касались его кожи; он повернулся к остальным. Его плечи были напряжены, как в самом начале, и Феликс задался вопросом — планировал ли он это с самого начала? Знал ли он, еще до того, как они вошли сюда, что он собирается сказать? Был ли этот ультиматум уже готов в его мыслях, потому что он знал, что они никогда этого не позволят, что Чан и Чанбин согласятся с ним в тот же миг, как он скажет это. — Ладно, — наконец произнес Минхо, разрывая накрывшую их тишину, которую до этого нарушали лишь попытки Феликса перестать плакать. — Ладно, он может остаться. Феликс посмотрел на него, удивленный тем, что слышит это от Минхо. Он ожидал, что Минхо будет держаться до последнего или скажет что-то вроде, ладно, тогда убирайся, говнюк. Но с каким бы нежеланием ни были сказаны эти слова, как бы он ни был раздражен тем, что из него силой вытянули это согласие, Минхо не смотрел на Хёнджина с ненавистью. Он смотрел на Хёнджина так, словно тоже не мог вынести мысли о том, чтобы он ушел, чтобы больше не был здесь, со своей семьей. — Но, — уже тверже добавил он, — он никогда не будет оставаться один. Он не сможет выйти никуда без присмотра. — Он и так никуда не ходит один, — бросил Хёнджин. Он даже не выглядел самодовольным или гордым тем, что заставил Минхо сдаться. Он выглядел все так же раздраженным этой ситуацией, как и до этого. Феликсу показалось, что он может снова упасть в обморок, и он рад был сидеть за столом. Ему не удавалось остановить слезы. Сынмин очень тихо откашлялся. — Что насчет задания? — спросил он, отводя взгляд от заплаканного лица Феликса и от полного упорства хёнджинова. Было ясно видно, как Чан мысленно берет себя в руки. Его лицо немного побледнело. — Мне нужно подумать об этом, — хрипло проговорил он. — Это- отчасти эта информация может все поменять. Мне нужно поговорить- с Минхо и Чанбином. Чанбин вышел вперед и положил руку на его плечо. — Тогда мы можем перегруппироваться и вернуться к этому, когда обсудим, — сказал он, и голос его звучал лишь немного тверже, чем голос Чана. — Это не срочная работа, мы можем не торопиться. Хорошо, хён? Чан слабо кивнул, вздохнул. Это был измученный, полный страдания вздох; его веки прикрывались. Феликс все еще немного плакал, и от этого вздоха едва не начал снова. Ему отчаянно хотелось подойти к Чану, прижать его к себе и утешить теплом своего тела, обнять лицо руками и поцеловать нежную лавандового цвета кожу под его глазами. Он хотел, чтобы Чан нашел в нем умиротворение, комфорт, как искал в последние недели. Но все было кончено. Больше этого не могло быть. Феликс снова расплакался от этого осознания, уродливые, сбивчивые всхлипы невольно вырывались из него. Он прижал ладонь ко рту, пытаясь заглушить их. Хёнджин поднялся на ноги, подхватывая Феликса, и нежно потянул его вверх. — Я забираю Феликса в комнату, — сказал он, пока Феликс нетвердо вставал, тяжело опираясь на него. Никто не стал спорить. Все это казалось удивительно похоже на ту первую ночь. Это подозрение, ожидание. Только вот той ночью у Феликса была надежда, твердое намерение. Сейчас он не был уверен, что хочет даже пытаться найти в себе хоть что-то из этого. Он кротко и трусливо позволил увести себя в безопасность спальни Хёнджина. — Хёнджин, — мокро ахнул он, когда дверь за ними закрылась, отделяя от остальной квартиры. Хёнджин ответил ему тихим чш-ш, усаживая на край кровати. — Не сейчас, милый, тебе нужно дышать, нужно отдохнуть, — мягко говорил он, пытаясь заставить Феликса лечь, но Феликс не позволял себе. Он схватился за локти Хёнджина, цепляясь за ткань его толстовки. — Я не могу остаться, — проговорил он, держась за него сильнее, когда Хёнджин попытался мягко отстраниться. — Я не могу- Хёнджин, я не вынесу того, как Чан-хён на меня смотрит. Во взгляде Хёнджина что-то разбилось, и он решил перестать пытаться отстраниться и опустился на колени рядом с Феликсом, оказываясь с ним лицом к лицу. — Феликс, — почти успокаивающе сказал он, и пальцы Феликса на его локтях сжало спазмом. Он не слушал. — Если он хочет, чтобы я ушел, тогда я хочу уйти, — говорил Феликс, зная, что в своем отчаянии почти сходит с ума. — Мы можем уйти, если тебе правда это нужно, — спокойно ответил Хёнджин, встречая его взгляд. — Нет нет нет, — отчаянно проговорил Феликс. Казалось, стены сжимаются вокруг него, тяжелое, давящее осознание того, что он заперт здесь, как в ловушке, медленно сдавливало его шею, пока он не мог дышать. Нужно было уйти, он должен был, но не мог сделать это, если это значило, что он утащит Хёнджина за собой. — Нет. Ты не можешь пойти. — Я не позволю тебе уйти одному, — просто сказал Хёнджин, и паника Феликса разбилась об эту решимость, словно море о камень. — Я не хочу уходить, но не могу остаться здесь, не зная, где ты. Жив ли ты. Я думаю, это сломает что-то во мне. — А уход не сломает? — вскричал Феликс. Он думал обо всем том, что было у Хёнджина здесь — семья, после почти целого десятилетия одиночества и несчастья. Его любовь к Джисону, все еще зарождающаяся, еще не расцветшая. Феликс не мог забрать это у него. Хёнджин не дрогнул. — Это мой выбор. — Ты заставляешь меня, — обвинил его Феликс, отпуская его руки лишь для того, чтобы схватить его за воротник и слабо встряхнуть. Ему хотелось, чтобы Хёнджин- раскололся, показал ему что-то настоящее, не эту пустую маску. Хотелось кричать. — Ты знаешь, я не уйду, если ты пойдешь со мной. Как ты знал, что они не прогонят меня, если это значит, что ты тоже уйдешь. Хёнджин поднял руки, нежно обхватывая его за запястья. В его руках они выглядели маленькими, хрупкими. — Феликс- — сказал он все так же спокойно. Феликс резко встал, не в силах оставаться неподвижным. Он отошел от Хёнджина и его кровати, пятясь назад. — Я не хочу, чтобы ты шел со мной! — закричал он на Хёнджина, застывшего, не опустив рук, смотревшего на него шокированно. Феликс отошел так далеко, что столкнулся со столом поясницей, и баночки и кисти нежно, высоко зазвенели. Он был слишком близко. Ему хотелось бежать, бежать. Пока он не будет чувствовать лишь удары своих ног по твердой земле, ледяной зимний воздух в легких. Ничего, кроме этого. Хёнджин поднялся, так осторожно, словно Феликс был диким зверьком, готовым напасть. Он подошел ближе. — Ликс. Феликс сполз вдоль стола, пока не столкнулся со стеной, сбивая блокноты и карандаши на пол. Что-то на столе упало, и он не знал, что, не мог даже повернуться и взглянуть. — Я этого не хочу, Хёнджин! — плакал он, пока Хёнджин подходил ближе, осторожно вытянув руки вперед. Феликс тоже вытянул руки, пытаясь отогнать его от себя. — Я не- не- Хёнджин схватил его за запястья, и теперь его руки не были нежны. Но они не были и грубы — может быть, Хёнджин никогда не смог бы быть груб с ним, но его хватка была теплой и крепкой. Удерживала, не давала сдвинуться с места. В его глазах потемнело, и он стал бездумно вырываться; ему некуда было идти: он загнал себя в ловушку у стены. Он пинался и боролся, и отдаленно слышал вырывавшиеся у него звуки, хриплые всхлипы и вскрики. Хёнджин не отпустил его и последовал за ним, когда Феликс опустился на пол. — Феликс, — издалека слышал он. — Феликс. Феликс не был Феликсом долгие, растянутые несколько минут. Когда он снова стал Феликсом, снова стал человеком, то обнаружил, что его крепко держат. Его руки были свободны, но запутаны в ткани, а его лицо — уткнуто в плечо. Тепло, ему было тепло, ему было- безопасно. На короткий, безумный момент Феликс подумал, что это Чан обнимал его так крепко, прижимая к себе, заставляя чувствовать себя крошечным. Это был не Чан. Он чувствовал аромат шампуня Хёнджина. Видел, открыв глаза, его ярко-алые волосы. Он все еще всхлипывал, его грудь резко вздымалась. Он сжал Хёнджина в ответ, заглушая всхлипы в его плече. Но его тело устало, паника — немного спала. После нее мало что осталось. Феликс чувствовал себя опустошенным, словно выжженный пожаром лес. Тлеющий пепел и угли там, где когда-то была жизнь. Хёнджин немного ослабил объятия, чувствуя, как Феликс обмяк. Он поднял руку, чтобы нежно погладить его по затылку. Он дрожал. — Прости меня, — всхлипнул Феликс. — Нет, ангел, нет, — прошептал Хёнджин, и вышло задушено, тяжело. Феликс едва ли услышал его слова. — Я люблю его, — проговорил он — единственное, что осталось в нем, кроме вины. Он не принес сюда ничего хорошего, ни для Чана, ни для Хёнджина. Эти люди любили его, и за что? — Я люблю его, и он меня ненавидит. Мне кажется, это убьет меня. Нежное касание его волос, еще одно. Феликса должно было это утешить, но этого не происходило. — Не думаю, что хён ненавидит тебя, милый, — пробормотал Хёнджин. Феликс зажмурился на мгновение, и слезы потекли по его лицу. — Он хочет, чтобы я ушел, — разбито сказал он. — Он хотел моей смерти, но Чонин остановил его. А теперь ты не дал ему прогнать меня- Хёнджин отстранился, лишь немного, чтобы взглянуть ему в глаза. Его лицо было покрыто румянцем, глаза были такими очаровательно влажными, губы — опухшими. — Что? — спросил он, и в его голосе слышалось явное недоумение. Феликс с трудом разобрал вопрос. — Я не хочу здесь оставаться, Хёнджин, — несчастно произнес он. Он искал в глазах Хёнджина, в их теплой карей бездне, чего-то, чего не видел. — Я не смогу этого вынести. Губы Хёнджина изогнулись, и он мягко смотрел на Феликса, снова начавшего плакать. — Чш-ш, — прошептал он, нежно стирая его слезы. — Чш-ш, милый. Любовь моя. — Он обнял лицо Феликса, большими пальцами гладя его веснушки, и сказал, очень твердо. — Если ты уйдешь, я уйду с тобой. Вот и все. — Феликс простонал, пряча лицо в его плече, и Хёнджин позволил ему, снова начиная гладить его по голове. — Маленький ангел, — шепотом позвал он. — Что это значит — Чан-хён хотел твоей смерти? Феликс сделал глубокий вдох, почувствовал, как задрожал от него. Он не отводил взгляда от их ног, сплетенных на полу. — Вчера, — проговорил он, хрипло от слез. — Они не знали, что со мной делать. Хёны. Чанбин-хён предложил- взять меня в заложники, но Минхо-хён сказал, что будет проще меня убить. Хёнджин все еще гладил его по волосам, но теперь это движение казалось бездумным. Гораздо более отстраненным. Весь он застыл. — И Чан-хён- согласился? — осторожно спросил он. — Он сказал Минхо-хёну забрать меня, — прошептал Феликс, вспоминая, как безэмоционально звучал голос Чана. Как он смотрел на него, с гневом, горячим, словно белый огонь, обжигающим его. — Он сказал- закончить все. — Феликс поднял на Хёнджина взгляд сквозь слипшиеся от слез ресницы. — Я никогда не думал, что он захочет моей смерти. Но он захотел. И, возможно, все еще хочет. — Что-то промелькнуло во взгляде Хёнджина, но Феликс не мог сказать, что. Он коснулся твердой груди Хёнджина, почувствовал биение его сердца. — Я не могу остаться, Хёнджин. Хёнджин поймал его руку той, которая не гладила Феликса по волосам — и его ладонь была такой теплой, что почти обжигала ледяную кожу Феликса. Он, должно быть, был холоден, как мертвец. — И ты все еще его любишь? — спросил Хёнджин после долгого мгновения, что он просто разглядывал его лицо. — Да, — едва слышно ответил Феликс — скорее движение губ, чем звук. Голова Хёнджина склонилась набок. — Как? — спросил он, хмуря брови. Вопрос смутил Феликса, и он склонил голову в ответ. — Почему нет? Рука Хёнджина в его волосах скользнула вниз, по его щеке, пока он не стер слезы, собравшиеся на линии его челюсти. Он больше не смотрел на Феликса, его взгляд задержался где-то за его плечом. Он потерялся в задумчивом молчании. Его пальцы все еще двигались бездумно, почти автоматически, раз за разом. Наконец он снова взглянул в лицо Феликса и тихо произнес: — Останься, хотя бы пока мы не закончим с заданием. Эхо прошлого разговора. Пока они не закончат с заданием. — Не будет никакого задания, — сказал Феликс, потому что- это было так. — Будет, — сказал Хёнджин с такой твердостью, какая могла бы создавать миры. Он перестал двигаться бездумно и обнял щеки Феликса, и теперь склонился вперед, чтобы оставить мягкие поцелуи на его опухших нежных веках. Феликс чувствовал, как его ресницы касаются хёнджиновых губ, и у него вырвался тихий вздох. — Останься, — пробормотал Хёнджин в его кожу, а потом отстранился, и в его выражении читалась стальная уверенность. — Или мне спуститься и попросить Сынмина подделать нам пару паспортов? Феликс не мог бороться с ним, бороться со всем этим. Он вдруг очень сильно устал. Он безмолвно покачал головой. — М-м, — отозвался Хёнджин. Потом он помог ему подняться, сесть на кровать. На этот раз Феликс позволил помочь себе, покорно давая Хёнджину уложить себя и накрыть одеялом. — Отдыхай, Ликс, — сказал Хёнджин, держа ледяные руки Феликса в своих, теплых, пока Феликс не погрузился в сон. —— Единственными звуками в офисе Чана был стук его пальцев по клавиатуре и медленное перелистывание страниц книги Чонина. Он читал, наверное, медленнее, чем когда-либо в жизни, потому что ему приходилось перечитывать каждый абзац по два раза, чтобы понять прочитанное. Слова, казалось, входили в голову, но не осознавались им, и он мог добраться до конца страницы и понятия не иметь, что на ней было написано. Но он не прекращал читать. Он не пытался говорить. Не было слов, которые он мог бы предложить Чану, ничего не могло сделать эту ситуацию лучше. Все, что он пытался придумать, просто казалось совершенно неподходящим, словно он пытался говорить утешающие банальности чему-то огромному и скорбящему. Не хотелось вспоминать то, что произошло, но заводить разговор о чем-то другом казалось неправильным. Поэтому он просто сидел в тишине, пытаясь читать. Чан тоже ничего не сказал. Он кивнул на просьбу Чонина посидеть и почитать вместе с ним, но последние десять минут просто работал, щелкая мышью и занимаясь чем-то, чего Чонин не видел, печатал что-то, чего он никогда не сможет прочитать. Иногда он останавливался и просто смотрел в экран, но Чонин не мог понять, делает ли он что-то или просто- смотрит. В его лице было что-то ужасающе пустое. Чонин ненавидел видеть его таким. Он ненавидел это прошлой ночью и ненавидел сейчас — видеть своего брата таким ужасно измученным. Всякий раз, когда Чонин вспоминал, каким счастливым был Чан в последние недели, как радость была так очевидна на его лице, эта опустошенность его взгляда почти сбивала ему дыхание. Это счастье, казалось, в один миг было разрушено, и это было так ужасно. Он спустился сюда, по большей части только для того, чтобы побыть с Чаном в качестве безмолвного жеста поддержки после всего, что произошло. Разве Чан не был рядом с ним все эти годы? Был кем-то, на кого Чонин мог положиться, тем, кто, несмотря ни на что, хотел для него лучшего и столько работал для того, чтобы это стало реальностью. Просто потому, что его идеи и идеи Чонина не всегда совпадали, не значило, что это было не так. Тот факт, что Минхо, скорее всего, не побеспокоил бы его здесь, был дополнительным бонусом. Он видел, как Минхо смотрел на него все собрание, пытался поймать его взгляд, и знал, что он попытается поговорить с ним о том, что произошло вчера, о том, что произошло с Феликсом, или об их ссоре после. О том, как Минхо схватил его так крепко, что Чонин был почти- расстроен тому, что наутро у него не оказалось синяков. Просто было так странно злиться на Минхо. Он еще никогда на него не злился, ни разу в своей жизни до сегодняшнего дня — он был недоволен, когда Минхо настаивал на том, что он не может пойти на задание, но даже это не было тем же самым, что было сейчас. Это было- профессиональным спором, но сейчас он чувствовал настоящий, истинный гнев. Ему казалось, будто он не мог смотреть на Минхо и не вспоминать о том, как он удерживал руку Феликса за его спиной, как он не остановился даже тогда, когда стало очевидно, что Феликсу больно. Он знал, что Минхо попытается поговорить с ним. Он знал и то, что если бы он остался в своей комнате, это не гарантировало бы того, что Минхо просто не придет туда. Поэтому он спустился вниз и устроился здесь, как в безопасной гавани, со своим братом. Ему удалось прочитать еще половину страницы, когда в коридоре раздался шум. Голова Чана резко повернулась от компьютера к двери. Чонин встревоженно опустил ноги с дивана на пол и надел кроссовки, неуверенный, кто идет по коридору. Это был Хёнджин; он ворвался в офис с такой злостью, что Чонину показалось, что если бы дверь не открылась достаточно быстро, он сорвал бы ее с петель. Он с грохотом прошел внутрь, почти сшибая стулья на своем пути, и прорычал: — Ты, ебаный ублюдок, ты хотел убить его? Чан дернулся, так сильно, что его рука заставила клавиатуру со скрипом съехать по столу. Чонин тяжело сглотнул, поднимая на Хёнджина взгляд. Он никогда не видел, чтобы его лицо было таким. Его гнев был пугающим, глаза горели. Костяшки его рук, сжимавших спинку стула, уже побелели. Чан хрипло проговорил: — Хёнджин- — Нет, — выплюнул Хёнджин, — не пытайся меня успокаивать. Я уже услышал все от него, и мне не нужны твои попытки все перевернуть. Ты хотел избавиться от него так же, как Ли Джерим избавился от твоего брата? У Чонина сбилось дыхание. Он уставился на Хёнджина, шокированный этими словами, но Хёнджин лишь стоял, сверху вниз глядя на Чана; его грудь вздымалась от гнева. Чан выглядел пораженным, застывшим на своем месте. Он смотрел на Хёнджина, слегка приоткрыв рот. — Это не справедливо, — почти шепотом все же сказал он. Хёнджин взорвался. — Не смей говорить мне о том, что справедливо, — заорал он. — Как ты мог это сделать? Блять, да о чем ты думал, когда приказывал это? Ты не поговорил с нами, не поговорил со мной, не дал нам сказать ни слова? — Тебя там не было, — сказал Чан, повышая голос. Не доходя до раздававшегося эхом крика Хёнджина, но теперь ближе к тому. — Тебя не было в этой комнате, Хёнджин, ты не знаешь- — Мне и не нужно быть там! — Хёнджин выглядел так, словно был в нескольких мгновениях от того, чтобы разбить стул о голову Чана. Чонин никогда, буквально никогда не видел его таким. Он злился на Джисона раньше, Чонин знал, но в сравнении с этим то казалось детской игрой. — Мне не нужно видеть, чтобы знать, что что бы там ни произошло, ты никогда не должен был отдавать такой приказ! Это Феликс, это Ликс, ты его знаешь. — Я думал, что знал, — закричал в ответ Чан. — Но, может быть, это не так, может, я- — О, да отъебись, — продолжил Хёнджин. — Это так- Как ты можешь говорить такое? Я думал, что ты любишь его! — Это не так просто! — теперь Чан обеими руками стискивал стол, не так, словно думал о том, как ударить Хёнджина, но так, будто бы хотел держаться за что-то, чтобы не потерять себя. Чонину хотелось- подняться, подойти к нему, накрыть его кулаки своими руками, попытаться утешить. Ему хотелось пойти и к Хёнджину, положить руку ему на плечо и узнать, дрожит ли он так, как Чонину казалось. Он не сделал ничего из этого. Он просто сидел на диване и думал, я ненавижу все это, как же сильно я ненавижу. Верхняя губа Хёнджина изогнулась; все его лицо заполнилось отвращением. — Знаешь что? Я спросил Ликса, любит ли он тебя до сих пор, и он сказал- он спросил, почему нет? — в его голосе теперь слышалась злая насмешка. — И ты сидишь здесь и говоришь мне, что все, блять, не так просто. Думаю, это достаточно ясный ответ. — Я люблю его! — Чан подорвался на ноги. — Люблю! Я любил его тогда и все еще люблю. Но я люблю и всех вас. Я сделал бы все, что угодно, все, чтобы эта семья была в безопасности, даже- что-то настолько ужасное, что я никогда не смог бы забыть. — Он больше не кричал. Он давился слезами, вдруг залившими его лицо. — Ты думаешь, мое сердце не разбилось от одной мысли о том, чтобы причинить ему боль? Его голос сломался на последнем слове, и он медленно опустился обратно в кресло, закрывая лицо рукой. Его плечи дрожали от рыданий, и он склонился вперед, почти как вчера — словно всего стало слишком много, и ему было слишком тяжело держаться прямо. Его разбитые, резкие всхлипы заставляли Чонина чувствовать, как его сердце разбивается по-новой. Хёнджин смотрел на это, совершенно нетронутый; на его лице была ледяная маска. — Сердце разбилось, но недостаточно, чтобы остановить тебя, — холодно сказал он. — Он отдал тебе все, и вот, что получил взамен. — Его отец убил моего брата, — проговорил Чан в слабой попытке защититься, пока он безуспешно пытался вытереть лицо, и лишь новые слезы заливали его. — И ты решил приговорить невинного к смерти за это? — бросил в ответ Хёнджин. — Я думал, что он предатель! — вскричал Чан, роняя руки, чтобы посмотреть на Хёнджина сквозь мокрые от слез ресницы. — Я думал, он пришел сюда по приказу- он с самого начала лгал о том, кто он такой. Что еще мне было думать? — Ты мог довериться ему, — не задумываясь ответил Хёнджин со стальной уверенностью в голосе, — мог бы поверить в него. Мог бы хоть на одну ебаную секунду остановиться и подумать. А вместо этого ты решил выместить свою ненависть к его отцу, который причинил ему больше боли, чем тебе. — Я не знал, — тихо произнес Чан, едва шевеля губами. Словно если бы он сказал это достаточно тихо, Хёнджин не использовал бы это против него. — Правильно! Ты не знал! — насмешливо весело ответил Хёнджин. — Но все равно поспешил выпустить пулю в его череп. — Чан сжался, его широкие плечи округлились, полная нижняя губа снова задрожала. Хёнджин ядовито изогнул бровь. — О, у тебя нет никакого права выглядеть теперь так жалко, — протянул он. — Или ты наконец осознаешь, что сделал грязную работу Мэгпай за него? Как думаешь, он наградил бы тебя хоть немного, если бы Феликс был мертв, когда он хотел получить его живым, чтобы пытать? Чан затряс головой, его дыхание мокро сбилось. — Прекрати. — Ты мог бы рассказать ему, что и так сделал достаточно, — не обращая внимания, продолжил Хёнджин. — Заставил его влюбиться, а потом вложил ему в рот дуло пистолета. Он любит тебя так сильно, что позволил бы тебе, нежный, словно голубка. Он даже сейчас хочет уйти из этого места, потому что думает, что ты этого хочешь, хоть и знает, что он там умрет. Услышав это, Чан подался вперед, стискивая стол, и новые слезы упали с его ресниц. — Не дай ему уйти, — сказал он, запинаясь о слова. — Не дай ему- я не хочу- В глазах Хёнджина вновь блеснул гнев; его губы изогнулись в оскале. — Ты- — Достаточно, — произнес Чонин, не в силах больше это терпеть. Он поднялся на ноги и подошел к столу, ближе к Чану, но поворачиваясь к Хёнджину. — Прошу, Хёнджин-хён. Хёнджин смотрел на него, тяжело дыша, пока Чан тихо плакал. Когда он снова заговорил, его голос был тише. — Ты не думал, почему Феликс не рассказал, что я знаю правду? — спросил он. — Даже когда ему грозила смерть. Он боялся за меня. Боялся, что вы причините мне вред. Он готов был умереть, если это значило, что он защитит меня. От тебя. — Эти слова, сказанные так нежно, были самыми острыми, самыми жестокими. Чан смотрел на Хёнджина взглядом, полным мольбы, но на лице Хёнджина не было и намека на жалость. — Вот, что ты сделал с ним. Этот человек отдал тебе свое сердце, а ты приговорил его к смерти. Это Феликс. Просто Феликс. Он повернулся и без единого слова вылетел из комнаты. Во внезапной тишине, накрывшей комнату с его уходом, было ощущение, будто они стали свидетелями природной катастрофы — словно сюда ворвалось торнадо, разрушив все вокруг и собрав по-новой. Чонин стоял неподвижно несколько секунд, не готовый двигаться. Не готовый- принять то, что произошло. Но Чан все еще плакал. Чонин подошел к нему, нежно положил руки на его плечи, мягко сжимая. Он думал, что от этого станет хуже, и, возможно, так и было, но не так, как он ожидал: он увидел, как Чан пытается взять себя в руки, и он хотел вовсе не того. Он не хотел сейчас видеть Чана-лидера, старшего брата, никогда не показывавшего Чонину этой стороны себя. Человека, который никогда не складывал на других тяжести своих эмоций, своей боли. — Хён, — тихо произнес он. — Мне так жаль. Чан покачал головой. Он тер щеки, словно пытаясь стереть слезы, но это было бессмысленно, потому что они продолжали течь. — Не надо, — прошептал он. — Но, хён, — неумолимо продолжил Чонин, зная, что должен это сказать. — Я думаю, Феликс-хён простит тебя. Правда, я думаю- думаю, он все еще может тебя любить. — Чонин, — прошептал Чан. — От этого только хуже. Чонин повернул его на кресле и притянул в объятия, какие Чан всегда дарил ему, когда он сам плакал. Теплые и крепкие — голова Чана лежала на его груди, плечи дрожали, когда он разрыдался; его обмякшие руки свисали по бокам. Чонин держал его, чувствуя, как его слезы, теплые и влажные, впитываются в его футболку. Он не знал, как это исправить; он не знал, возможно ли это. Он спрятал лицо в макушке Чана и позволил этому скрыть свои собственные слезы. —— Джисон стоял напротив двери в спальню Хёнджина целых пять минут, не решаясь постучать, прежде чем решил, что у него просто не хватает на это храбрости. Было немного обидно осознавать, что он трусил. Обычно он не был трусом, хотя за годы научился искусству понимать, когда нужно бежать от драки, а когда принять ее. Обычно он не думал, что побег делает его трусом. Обычно это просто означало, что он принимает умное решение. Но здесь и сейчас он был трусом. Ему хотелось поговорить с Хёнджином, и единственным способом сделать это было постучать в дверь, дождатся, пока Хёнджин ответит и сделать это. Он хотел поговорить с ним с самой встречи вчера, но знал, что пытаться не стоит. Этим утром ему не выпало возможности, и он позволили Хёнджину исчезнуть в спальне со всхлипывающим Феликсом и спустился в свою комнату, где долго, долго сидел, опустошенно уставившись в стену. Только тогда он поднялся наверх, сюда, и оказался перед этой дверью. Он знал, почему колеблется. Причина была не только в том, что он знал, что Хёнджин наверняка на него злится, очень злится, и не хотел иметь с этим дело — хотя это было так, он не хотел разбираться с этим. Между ними в последнее время все было хорошо, и Джисону все меньше и меньше казалось, что рядом с Хёнджином он ходит по тонкому льду. Он так устал о того, как ему удавалось разрушить недели или даже месяцы прогресса одной-единственной фразой, но это все равно происходило всякий раз. Так что — нет, он не хотел смотреть на Хёнджина и снова понимать, что расстроил его, и на этот раз новым и интересным способом. Но здесь было и нечто большее. Хёнджин был там, в той комнате, уединился там с Феликсом, и Джисону очень не хотелось им мешать. С Феликсом, которого Хёнджин любил. С Феликсом, которому Хёнджин был настолько предан, что всего несколько часов назад угрожал им тем, что уйдет вместе с ним, если они попытаются прогнать Феликса. От этого кровь в венах Джисона холодела. Он будто падал с огромной высоты, не зная, приземлится на землю или в воду. Хёнджин не блефовал, это было очевидно, и они все это знали, и Джисон смотрел на остальных и думал, чувствуя, как внутри пульсирует отчаяние, не дайте ему уйти, не позвольте ему уйти. Ему едва удавалось дышать сквозь панику. Они, конечно, не позволили, но сейчас Джисон чувствовал себя так, словно у него было похмелье, только не от алкоголя, а от страха. Может быть, эта преданность Феликсу не должна была удивлять его, но в тот момент он был удивлен. Он никогда даже не задумывался о том, что Хёнджин мог уйти, что его может просто больше не быть здесь. И он видел это и на лицах других, особенно — Чана и Чанбина: они тоже никогда не думали об этом. Это не было блефом, но если бы и было, никто не указал бы Хёнджину на это. Никто, даже Минхо, не готов был так рисковать. И так Хёнджин защитил Феликса, сделал все, чтобы он был в безопасности — Джисон не должен был удивляться. Он сделал бы то же самое для Хёнджина. Джисон вздохнул и потер лицо рукой. Нет, он не мог им мешать. Он не смог бы этого вынести. Ему не хотелось открывать эту дверь и видеть Хёнджина там с Феликсом. Он делал все, что только мог, в последние месяцы, чтобы научиться жить с этим, и знал, что способен на это, знал, что может это принять. Но, может быть, просто не сейчас. Он снова вышел из квартиры и, как только дверь закрылась за ним, услышал шаги, громкие и раздающиеся этом, приближавшиеся к нему. Он поднялся наверх лестницы и увидел Хёнджина, громкими шагами направлявшегося в его сторону. Выражение на его лице, этот гнев, заставил Джисона хотеть отойти от него подальше. Он выглядел особенно устрашающим. Он уже видел Хёнджина злым, конечно, видел. Он увидел его в гневе в самую первую их встречу, и этот вид жил в его мыслях с того самого момента, не отпуская его. Но этот гнев отличался; этот гнев был живым, ужасающе ярким. Он выглядел так, будто, если бы его коснулись, он бы ударил кого-нибудь током или просто сжег, оставив лишь обгорелые угли. Он увидел Джисона и резко застыл на ступенях. Его лицо- немного потемнело, и это было немного более знакомо Джисону. Отчасти гнев сменился обычным раздражением, какое он показывал в присутствии Джисона. Но от этого его выражение стало только хуже, потому что теперь он смотрел на Джисона так, словно никогда не ненавидел кого-то так сильно. Лишь сейчас Джисон ощутил это в полную силу, осознал, как сильно их отношения с Хёнджином улучшились со временем. Он больше не привык к тому, чтобы на него так смотрели. Он не был уверен, что сейчас у него есть силы на то, чтобы выносить это. — Хёнджин, — сказал он, уже зная, что совершает ошибку, — можно поговорить с тобой? — Я сейчас абсолютно не в настроении, — ответил Хёнджин. — С дороги. Джисон отступил, не желая даже сейчас, мешать Хёнджину, но сказал: — Это насчет прошлого вечера. Хёнджин вихрем пронесся мимо него, и ему все еще удалось не коснуться его, но, казалось, если бы он мог, он оттолкнул бы Джисона. — Тогда я, блять, точно не в настроении, — прорычал он. Джисону стоило оставить это, он знал, но ему не хотелось быть трусом, не хотелось бежать — и кроме того, в последний раз, когда он пообещал себе извиниться перед Хёнджином за что-то, ему так это и не удалось. Ему нужно было сделать это сейчас, или он не сделает это никогда. — Я просто хотел сказать- Хёнджин, уже почти добравшийся до двери, резко развернулся, и гнев так заполнил его лицо, что Джисон был удивлен, что не сгорел от него даже стоя на расстоянии. — Отъебись, Джисон! — громко рявкнул он, и его голос эхом разнесся по лестничной клетке. Джисон отпрянул. Он не смог удержаться от этого, не смог побороть инстинкт. Он был прав — у него больше не было выдержки для этого, и он не мог вынести того, чтобы Хёнджин так злился на него. Он привык к резким замечаниям, к тому, как Хёнджин мог разговаривать с ним тоном, которым можно было резать плоть, но это так отличалось от всего, к чему он привык. Его голос, когда он все же заговорил, был очень тихим, и несчастье внутри него почти душило его. — Я просто хотел сказать, что мне жаль, — проговорил он. Хёнджин застыл от того, как он вздрогнул; после его слов, маска гнева на его лице раскололась посередине, и гнев сменился виной — которую Джисон так сильно ненавидел видеть. На мгновение он выглядел разбитым; Джисон ненавидел себя за то, что Хёнджин чувствует себя так из-за него — он вовсе этого не хотел, и отчасти он желал забрать слова назад. Хёнджин поднял руки и потер ими лицо. Он не отнял их от лица, вместо этого прячась в них, пока его плечи двигались, поднимаясь и опускаясь, а грудь странно, неритмично вздымалась. Он пытался не расплакаться, Джисон знал, и вид этого — того, как Хёнджин с трудом пытается держать себя в руках — заставляло его чувствовать себя так, словно кто-то протянул руку в его грудную клетку и схватил его сердце, сжав орган между пальцев. — Джисон, — проговорил Хёнджин немного хрипло, все еще не открывая лица. — Прости меня. Джисон бесполезно стоял, не двигаясь с места. Ему отчаянно хотелось подойти к Хёнджину и заключить его в объятия. Притянуть к себе, ближе, позволить ему уткнуться лицом к себе в шею и просто- отпустить себя. Но он не мог этого сделать, у него не было никакого права, и вместо этого он просто сказал: — Все хорошо, Хёнджин, я- понимаю. Хёнджин опустил руки, все еще стараясь дышать как можно размереннее. Его глаза покраснели, а губы на мгновение были сжаты так сильно, что побледнели. — Они хотели его убить, — произнес он, и попытки дышать спокойно, казалось, не слишком помогали ему, потому что его голос дрожал на каждом слове. — Чан-хён, и Минхо-хён, и Чанбин-хён. Они собирались убить его, даже не позволив нам решить. Если бы Чонина там не было- Он перестал говорить, издав крошечный звук и запрокинув голову к потолку, будто это помогло бы ему удержать себя в руках. На его лице был настоящий страх, такой, от которого у Джисона холодело в животе. Какой же ужас он пережил. Какой же ужас для Джисона — видеть это. — Я бы даже не узнал, — теперь уже тише продолжил Хёнджин. — Я был бы в своей комнате, пока он умирал бы, и я бы вышел, а его больше не было бы. Пролились слезы. Сначала лишь несколько, а потом больше, и Хёнджин задрожал, словно чувствовал, что стоит на грани чего-то гораздо более сильного, и даже сейчас пытается удержаться. Он выглядел несчастно, так несчастно, что Джисон не мог вынести того, чтобы видеть это на его лице — в жизни Хёнджина было достаточно печали, думал Джисон. Он достаточно настрадался. Он сделал шаг вперед до того, как успел отговорить себя от этого, и медленно, осторожно поднял руку, давая понять о своем намерении, о каждом своем движении. Он ожидал, что Хёнджин отдернется, как раньше сделал это Джисон, или отстранится иначе, может быть — как-нибудь драматично. Если бы он сделал это, Джисон опустил бы руку, отошел, дал Хёнджину пространство. Но Хёнджин этого не сделал. Вместо этого он взглянул на Джисона и позволил ему коснуться пальцами мягкой, податливой кожи на его лице и стереть слезы под левым глазом. Мгновение спустя, Джисон поднял и вторую руку, почти даже не касаясь его, не делая того, чего действительно хотел — положить ладони на его щеки и обнять его лицо руками. Он просто стер его слезы большими пальцами и продолжил делать это, когда Хёнджин продолжил плакать. — Мне стоит больше доверять ему, — сказал он, мягко, но серьезно, искренне, — потому что ты ему доверяешь. Ты знаешь его лучше, чем знаю я — лучше, чем все мы, но я — особенно. Прости меня за мои слова, — Хёнджин прикрыл глаза, и из них полилось больше слез, и Джисон стер и их. — Я не знал, что они чуть не сделали это с ним. Мне жаль. Хёнджин стоял, безмолвно, но не напряженно, и позволял Джисону стирать свои слезы. Это был всего второй раз, когда Джисон касался его лица, и это казалось более реальным, потому что в первый раз он больше волновался о разбитой губе Хёнджина, и едва ли осознавал, что делает, пока не увидел лицо Хёнджина так близко к своему. Но на этот раз Джисон полностью осознавал ситуацию — чувствовал каждое мгновение, что он касался мягкости хёнджиновых щек, влажность слез на подушечках пальцев. Чувствовал едва ощутимое теплое дыхание Хёнджина. Но спустя время Хёнджин поднял руки, обхватил запястье Джисона и отстранил его руку от своего лица. Нежно, неспешно, некрепко держась за него. Джисон в тот же миг опустил и вторую руку, но он знал достаточно, чтобы понимать — Хёнджин не был расстроен тем, как он касался его. Он видел, как Хёнджин делает это с остальными, мягко отстранял их руки, когда больше не хотел, чтобы его касались. Обычно он делал это с Чонином, что было понятно, потому что мысль о том, чтобы грубо оттолкнуть Чонина, о том, что Чонин мог хотеть принести кому-то вред, была глупой. Джисон был удивлен тем, что чувствует это сейчас. Что его так нежно отстранили, не оттолкнув, не ударив. — Все хорошо, Джисон, — мягко сказал Хёнджин. Он все еще держал его за запястье. — Ты прав, ты не знаешь его так хорошо. И я не злюсь, я не злюсь на тебя. Мне- мне тоже жаль? Прости меня. — Ах Хёнджин, — беспомощно проговорил Джисон. — Пожалуйста, пожалуйста, не извиняйся. У тебя есть полное право быть расстроенным. Хёнджин отпустил его. Стоя здесь, он выглядел изможденно. Иногда было почти легко забыть, что Хёнджин был всего на несколько месяцев старше него, потому что так часто он нес себя так, будто был старше. Джисону никогда не хотелось назвать его хёном или что-то вроде того, но он видел, почему людей так шокировало слышать, насколько юным был Хёнджин. Но не сейчас. Сейчас Хёнджин выглядел таким же юным, каким и был. — Но мне жаль, что я сорвался на тебя, — сказал он, и когда Джисон явно поморщился от этих слов, добавил. — Позволь мне попросить прощения, Джисон. Хоть раз. Пожалуйста. И что же мог сделать Джисон? Он безмолвно кивнул и не сказал больше ничего, когда Хёнджин кивнул в ответ и снова потер лицо рукой. — Мне нужно вернуться к Ликсу, — сказал Хёнджин, поднимая руку, чтобы пропустить пальцы сквозь волосы, убирая их с глаз. — Точно, — проговорил Джисон. Обратно к Ликсу, пережившему такой стресс до этого, и теперь Джисон знал, что у этого была причина. — Он- что ты будешь делать? — Он не хочет оставаться, — сказал Хёнджин. — Я не виню его, как он может хотеть, когда- — он замолк и сделал глубокий вдох, явно с трудом подбирая слова, вдруг вспомнив, как близко он был к тому, чтобы потерять Феликса. На мгновение Джисон представил себя на его месте — что это Хёнджин чуть не погиб, пока Джисон в наивном неведении сидел в этаже от него, и страх и ужас почти спазмом сжались в его животе. — Но я не могу позволить ему уйти одному, — добавил Хёнджин, взяв себя в руки. — У него ничего нет. Никого. Я пытаюсь уговорить его остаться хотя бы до выполнения задания. Когда его отец больше не будет представлять угрозы, для него будет безопаснее. — И тогда ты уйдёшь? — спросил Джисон, чувствуя, как слова душат его. Мысль о задании Мэгпай как о каком-то дедлайне его времени с Хёнджином не давала ему дышать. — Я надеюсь, что тогда он уже этого не захочет, — тихо произнес Хёнджин. — Но если захочет, — сказал Джисон, нуждаясь в ответе, нуждаясь в том чтобы знать. — Да, — разрушительно ответил Хёнджин. — Я уйду. Думаю, мы уедем из страны. — Его голос стал задумчивым — не мечтательным, нисколько, и вовсе не счастливым, просто- задумчивым. — Куда-нибудь, где тепло и красиво, где мы можем исчезнуть. Я не хочу, чтобы все доходило до этого, но я- я сделаю то, что должен. Ты не можешь уйти, хотел сказать ему Джисон. Не уходи. Но у Джисона не было никакого права запрещать что-то Хёнджину. Ни у кого не было, больше нет, но особенно — не Джисона, и у него точно не было права держать Хёнджина здесь. Но он не мог и вынести мысли о том, чтобы потерять Хёнджина в бездне целого мира, никогда больше не увидеть его. Это свело бы его с ума, Джисон знал. Буквально, полностью, он потерял бы себя в поисках Хёнджина. Он видел бы его лицо, куда бы ни пошел, и никогда на самом деле не встретил бы его. Это стало бы невыносимо; это и так было невыносимо, хотя еще даже не произошло. Отчаяние царапало горло, горько и удушающе. Когда Джисон не сделал ничего, и только лишь стоял, уставившись на его в полном ужаса молчании, лишившись слов, Хёнджин повернулся к двери квартиры и ввел код — единственным звуком между ними был высокий писк каждой кнопки. Джисон наблюдал за ним, не позволяя взгляду задерживаться слишком надолго — смотрел на его плечи, на линии его тела, скрытые худи. То, как они были в поражении ссутулены. — Я пойду с тобой, — выпалил он. Блять, подумал он, но слова уже были сказаны, и их нельзя было забрать назад. Он произнес их слишком громко. Хёнджин, наполовину прошедший в дверь, повернулся обратно к нему, и его глаза были широко распахнуты. Раз уж начал, то продолжай, решил Джисон и произнес: — Если ты уйдешь, я пойду с тобой. Рот Хёнджина едва приоткрылся, язык выскользнул, чтобы смочить губы. Он смотрел на Джисона так, словно с трудом понимал, о чем он оговорил. Это было слишком, правда слишком, Джисон знал, и задавался вопросом — видел ли Хёнджин то, что он на самом деле имел в виду, что чувствовал к нему. Он не хотел, чтобы Хёнджин когда-либо осознал это, не хотел так давить на него, но- ему нужно было, чтобы он это знал. Что если он уйдет, Джисон последует за ним куда угодно. Что-то промелькнуло на лице Хёнджина — запоздалая реакция, которую он не смог прочесть. Потом он сделал короткий шажок назад, почти прячась за открытой дверью. Он покраснел — розовый румянец, словно рассвет медленно загорался на его носу и щеках. Джисон уже видел, как он краснеет, как бы редко это ни происходило; обычно это случалось, когда Джисон говорил что-то такое, отчего он смущался. Но сейчас, казалось, все было иначе, и Джисон не мог понять, почему. — Спасибо тебе, — прошептал Хёнджин, все еще наполовину скрываясь за дверью. А после, без единого слова, он вошел в квартиру, и дверь захлопнулась между ними. Джисон посмотрел на нее — на деревянное покрытие, скрывавшее укрепленный металл — и выдохнул, медленно и постепенно, не позволяя чувствам накрыть себя. Потом он стал медленно спускаться по лестнице, сохраняя в голове ясность и опустошенность, цепляясь за нее изо всех сил. Лишь оказавшись в своей комнате, рухнув на кровать, он позволил себе эту мысль, отчаянную и беспомощную, блять, он такой милый, когда краснеет. —— Чан постучал костяшками в дверь спальни Хёнджина, вовсе не пытаясь заглушить звук. Чонин уже спал, но он не проснулся бы от стука в дверь дальше по коридору. Было не настолько поздно, что он разбудил бы Хёнджина или Феликса, и так и оказалось — после более долгой, чем обычно, паузы, Хёнджин позвал: — Заходите? Чан открыл дверь, но почти не вошел — лишь достаточно, чтобы дать понять о своем присутствии. Хёнджин и Феликс сидели на кровати Хёнджина, но не вместе. Хёнджин рисовал, это было видно — на его коленях лежал раскрытый блокнот, карандаши были раскиданы по покрывалу. Феликс сидел так, словно до того, как постучал Чан, он лежал. Рядом с ним страницами вниз лежала книга. Не одна из тех, что принадлежали Чану, на этот раз. — Привет, — тихо сказал Чан, прежде чем Хёнджин прогнал его. Хёнджин прожигал его взглядом, сложив руки на груди. По-настоящему зло, с настоящим гневом во взгляде смотрел на него. Хёнджин никогда не смотрел так на Чана, и от этого Чану становилось плохо. Но смотреть на Феликса ему было не легче — тот сидел на кровати, так напугано глядя на Чана. — Феликс, — сказал он и попытался притвориться, что не видел, как Феликс сжался от этого слова. — Я бы хотел поговорить с тобой. О нас. Пойдем со мной? Феликс долгое мгновение смотрел на него в ответ, и на его лице ясно читалась неуверенность. Потом он опустил взгляд, его плечи округлились, и он слабо кивнул, двигаясь, чтобы подняться. Хёнджин положил ладонь ему на предплечье, останавливая его. — Он не хочет, — зло и резко произнес он. — Куда ты его поведешь, к себе в офис? Он не хочет оставаться с тобой наедине. — Хёнджин, — умоляюще прошептал Феликс, сводя брови. Хёнджин не обратил на него внимания, продолжая сверлить Чана взглядом; на его лице была ярость. Такой красивый, он был похож на ангела мести. Чан сглотнул, пытаясь удержать эмоции в руках. — Если ты правда не хочешь со мной разговаривать, ты не обязан, — сказал он, силой заставляя себя звучать спокойно. Феликс смотрел на него, своими большими темными глазами, почти удивленно. — Я не собирался вести тебя в свой офис, я хотел предложить поговорить в кухне. — Ему хотелось сказать, я не настолько жесток, Хёнджин, но это было бы равно тому, чтобы дать в руки Хёнджина заряженный пистолет, и Чан сегодня уже достаточно пережил. Это было не ради одного только Феликса. Чан не был уверен в том, когда будет готов снова пустить Феликса в свой офис, когда картина его, свернувшегося комочком на полу, была так свежа в памяти. Как его слезы блестели в приглушенном свете. Как он даже не пытался сопротивляться. Нежный, словно голубка, сказал Хёнджин, и Чану пришлось мысленно отвернуться от всплывшего перед глазами изображения Феликса, открывающего рот, чтобы принять дуло пистолета. Феликс выпрямил ноги, тонкие и длинные, потерявшиеся в мешковатых пижамных штанах Хёнджина. Он поднялся на ноги, выпутываясь из хватки Хёнджина. — Ликс, — прошипел тот, словно Чан не услышал бы его. — Ты не обязан. — Я знаю, — пробормотал Феликс. Он вышел вперед, держа спину прямо и сцепив руки перед собой; его пальцы едва выглядывали из рукавов свитера — тоже принадлежавшего Хёнджину. На мгновение Чан задумался — пытался ли Хёнджин что-то сказать, одевая Феликса в свою одежду. Но потом осознал, что у Феликса просто не было одежды в комнате Хёнджина; все его вещи теперь были у Чана. Феликс не поднимал взгляда; его глаза были скрыты ресницами. Чан ожидал, что он заговорит, но он молчал. Просто стоял в паре шагов от него, ожидая. Чан выдохнул, открывая дверь для них и, так нежно, как только мог, сказал: — Пойдем. И Феликс пошел за ним. Чан направился в кухню, слыша, как дверь Хёнджина закрылась за ними, и тихие шаги у себя за спиной. Те же, что слышал сегодня утром, еще до того, как взошло солнце. Как чьи-то шаги могли быть так ему знакомы? Он подошел к столу и только был готов занять свое место, как увидел Феликса, все еще стоявшего в конце коридора. — В чем дело? — спросил он. Феликс на мгновение прикусил губу, а после мягко покачал головой. — Ни в чем, — сказал он, осторожно делая шаг вперед. Его взгляд быстро метнулся на дверь квартиры, а дыхание немного ускорилось. — Феликс, — сказал Чан, обходя стол и вставая перед Феликсом, который, казалось, хотел отстраниться, но не мог сдвинуться с места. Чан чувствовал себя разбитым. Мягко, он произнес: — Нам правда не обязательно делать это сейчас. — Я хочу с этим покончить, — прошептал Феликс. И все еще — опущенный взгляд, напряженная осанка, сжатые руки. Подчинение, осознал Чан. Наверняка вбитое в него после жизни- с отцом. Чан начинал чувствовать, как не может дышать. — Но я не знаю, смогу ли сделать это- здесь, — сказал Феликс, и к концу его голос стал едва слышен. Его голова склонилась вперед, а напряжение немного пропало из плечей, и они немного ссутулились вперед. — Прости. — Здесь? — повторил Чан, на мгновение недоумевая. — Ты имеешь в виду, в кухне? Еще одно мгновение спустя Феликс кивнул. Почему, хотел спросить Чан — но потом понял, увидел то, как Феликс не прекращал бросать взгляд на дверь квартиры, как даже сейчас держался у конца коридора, едва заходя в комнату. Это пространство было слишком открытым. Кто угодно мог войти сюда, здесь постоянно кто-то проходил. И вдруг Чану тоже не захотелось больше здесь находиться, сидеть за этим столом, вести этот разговор с Феликсом, когда в любой момент их могли прервать: Чонин, или Джисон, или, не дай боже, Минхо — они могли войти в квартиру и увидеть- Чан еще не был уверен, что именно. Но явно что-то, чего не должны были видеть. Тогда, не здесь. И не в его офисе. Это оставляло им лишь одно доступное место, единственное, где их наверняка не потревожили бы, но Чан отчаянно не хотел идти туда. Но иного выбора не было, если он хотел поговорить с Феликсом и не видеть того, как его грудь слишком быстро поднимается и опускается, и чем дольше тишина затягивалась между ними, тем сильнее все выглядело так, будто Чан все же заставит его разговаривать с ним в кухне. — Пойдем в мою комнату, — тяжело, сдаваясь, сказал он. Феликс посмотрел на него — почти что сквозь ресницы, но не смущенно, не мило, а неуверенно, словно боялся делать и меньшее, чем это. Чан подождал несколько секунд, чтобы увидеть, скажет ли Феликс что-то, приемлемо ли для него это решение, но он лишь снова опустил глаза, тяжело сглатывая. Чану казалось, будто в его груди что-то сжимает тисками. Он заставил себя пройти вперед, мимо Феликса, даже не коснувшись его. Феликс смотрел за ним, не говоря ни слова и не отстраняясь, хотя явно напрягал все свое тело, чтобы этого не сделать. Их путь по коридору был тихим; Чан снова вслушивался в едва слышные шаги у себя за спиной. Казалось, словно они не отпускали его. Его кровать была неубрана с утра; одеяло было беспорядочной кучей брошено на матрасе. Он пытался не смотреть на эту кровать, которую они делили с Феликсом, когда позволил ему войти в комнату, все еще старательно держась подальше от него, и закрыл за ним дверь. Феликс сделал несколько шагов в сторону от него и повернулся к нему лицом все так же отстраненно, как в спальне Хёнджина и в кухне: напряженно и прямо, не глядя на него. Чан хотел, чтобы Феликс посмотрел на него; он хотел, сильнее, чем что-либо, чтобы Феликс продолжал отводить взгляд. Что он увидел бы в его глазах, если бы заглянул в них? Ему было ужасно страшно думать об этом. — Я хочу обсудить с тобой, — тихо сказал он, — что мы- будем делать, как продолжать. Голова Феликса склонилась. — Да, — сказал он, едва громче шепота. Чан ждал, чтобы услышать, скажет ли он что-то еще. Но, может быть, было очевидно, что Феликс не станет. Он молчал все это время, не говоря ничего, пока Чан не просил его. Чану нужно будет говорить, нужно будет начать, но он едва ли знал, с чего. — Что ж. — Он сбился, слова снова комком собрались во рту. — Ты- чего ты хочешь? — все же удалось выдавить ему; язык казался таким глупым и неповоротливым во рту. — Как ты- себя чувствуешь? В ответ ему не раздалось ничего, кроме тишины. Феликс все еще не смотрел на него и не поднимал головы. Он выглядел так, будто готовился к чему-то, осознал Чан, будто не позволял себе расслабиться перед лицом его будущего гнева, его криков — или чего-то хуже, с тошнотворным чувством в животе подумал Чан. Он выглядел так, словно готовился к удару. — Феликс, я не собираюсь- — начал он, но в его голосе было такое отчаяние, что ему пришлось с трудом заставить себя скрыть его. — Я не хочу ссориться. Я не хочу кричать на тебя или ругать тебя. Мы просто- нам нужно поговорить, не так ли? — он прикусил щеку и, уже тише, немного грустно, добавил: — Разве ты ничего не хочешь сказать? Феликс прикусил нижнюю губу. Когда-то Чан сказал бы ему не делать этого, нежно заставил бы выпустить губу. Но сейчас он просто стоял не двигаясь, пока Феликс дрожаще говорил: — Ты хочешь, чтобы я ушел. Я могу уйти. Если ты хочешь- я могу сделать это незаметно, без Хёнджина. Тебе нужно будет только приказать Сынмину отвернуться. Эти слова не имели для Чана никакого смысла. Казалось, они возникли из ниоткуда. Он понял бы, если бы Феликс сказал их в обвинение ему, но это было не так — он звучал прямо. — Я не хочу, чтобы ты уходил, — сказал Чан. — Я хочу, чтобы ты остался. Если ты сам этого хочешь. Снова молчание. — Я могу дать тебе денег, — попытался он, — если ты хочешь уйти. Я могу устроить для тебя что-нибудь, чтобы ты был в безопасности. — Одно только предложение этого ломало что-то внутри него, но он должен был предложить, должен был дать Феликсу знать, что здесь его не держат, только не так. — Тебе не нужно этого делать, — тихо проговорил Феликс. — Тебе не нужно- заглаживать свою вину передо мной. Делать что-то для меня. Лучше не нужно. Эти слова только сильнее сбивали с толку; Чан словно пытался блуждать в тумане в этом разговоре. — Для тебя было бы лучше, если бы я этого не делал, — пусто отозвался он, и Феликс снова сжался, и его плечи округлились, а стопы шаркнули по полу, словно он хотел сделать еще шаг назад, шаг подальше от него. Было невозможно вести этот разговор, невозможно, когда Феликс был таким: отказывался поднять взгляд, посмотреть на него, был намерен сдерживать себя. Его невозможно было прочитать — это странное, робкое создание, даже более робкое, чем тогда, в начале. Он позволил привести себя сюда, в эту комнату, и был готов ко всему, чего захочет Чан. Готов к насилию. — Если я ударю тебя сейчас, что ты сделаешь? — спросил Чан. Несправедливый вопрос, почти жестокий, если даже не пересекающий эту грань. Что, черт возьми, должен был сказать Феликс? Что примет это, как должен был принимать, когда отец бил его? Эту жестокость, эту боль. — Ты стал бы меня ненавидеть? — Нет, — прошептал Феликс. — Почему нет? — Почему нет, почему нет, как он может? Но Феликс не ответил, просто продолжил стоять. — Феликс. Посмотри на меня. Феликс не повиновался. Он не поднимал глаз, глядя в пол. Все в нем в тот момент было крошечным, и его грудь снова стала так быстро подниматься и опускаться, его дыхание ускорилось так, что Чан слышал его. Чан- не мог вынести этого, разговора с оболочкой человека, с этим мальчиком, боявшимся его. Он подошел к Феликсу и схватил его за плечи. Не крепко, не пытаясь причинить боль, но твердо. — Посмотри на меня. Тогда лицо Феликса обратилось к нему. Он поднял руки между ними, и на мгновение Чан подумал, что он оттолкнет его, но он этого не сделал; его руки лишь свернулись на груди, близко друг к другу. Он был покорным, словно кукла, в руках Чана, и его глаза были широко раскрыты и блестели от непролитых слез. — Ты ударишь меня? — спросил он, влажно и еле слышно. — Нет, — сказал Чан. Как глупо — самому говорить об этом и чувствовать ужас от этой идеи. — Не ударю. Я никогда бы не смог. Лицо Феликса сморщилось. — Ты хотел позволить Минхо-хёну убить меня, — сказал он, почти на одном дыхании, и две слезы упали ему на щеки. — Ты хотел позволить ему забить меня до смерти. Ты обещал, что он никогда не причинит мне вреда, а потом- Феликс вырвался из его рук. Чан отпустил его, не стал держать на месте, и Феликс попятился прочь от него, пока не столкнулся с книжной полкой. Ему как-то удалось уместиться в промежутке между полкой и стеной, спиной к Чану, тяжело дыша. Теперь он дрожал. Одной рукой он сжал полку, и его костяшки побелели. Чан сделал это с ним. Чан, один только Чан. Чан стоял там и наблюдал, как Минхо бросает Феликса на пол, Чан не помог ему. Феликс всегда боялся жестокости Минхо, всегда приходил от нее в ужас. Чан помнил, как однажды сказал ему тебе нечего бояться, и Феликс, казалось, поверил ему, и теперь Чан знал, почему, знал, почему Феликс никогда не был уверен в том, что он здесь в безопасности. Это Чан пообещал ему, что эта жестокость никогда ему не навредит. Чан пытался уверить его, желая, чтобы он нашел свое место в этом доме, чувствовал себя защищенным. Но в конце концов — это Чан не попытался защитить его, не сделал ничего, чтобы помочь. Вместо этого он приговорил его к смерти. Он готов был отдать его в руки тому самому человеку, которого, он знал, Феликс боялся больше всего. Ты хотел позволить ему забить меня до смерти. Чего ждал Феликс, когда лежал свернувшись на этом ковре, когда Минхо нависал над ним? Конечно, он думал об этом. Неудивительно было, что теперь он боялся Чана. — Феликс, — позвал Чан, когда несколько мгновений от Феликса не доносилось ничего, кроме дрожащего дыхания. Чан чувствовал, что готов сломаться. — Могу ли я все исправить? Феликс покачал головой, но это не было ответом. Вышло слишком рвано, неровно. Скорее, будто он пытался очистить голову, может — даже физически, словно в его ухо налилась вода. — Мне было так страшно, — прошептал он. Он совсем немного повернулся к нему, опершись плечом на полку. Но теперь, вот так, его залитое слезами лицо было видно. Дрожь в его груди была видна. — Все еще страшно. — Мне так жаль, — давясь словами, проговорил Чан. — Так пиздецки жаль. — Но Феликс снова затряс головой; на этот раз это, казалось, было ответом на слова Чана, и Чан сказал, — Феликс- — Я не могу простить тебя, — перебил его Феликс. Сердце Чана колотилось у него в горле, и он не мог дышать. — Потому что- я не злюсь. Я не виню тебя, ты просто пытался защитить- это. Твою семью. Но от этого не становится менее больно. От этого то, что я чувствовал тогда, не пропадает. Чувствовал там, на полу. — Его голос задрожал, и сердце Чана разбилось. — Я думал, что ты любил меня. Я думал, что ты любишь его. Чан любил его; правда. Настолько, что ему нужна была помощь. Поэтому ему было так больно, поэтому он не мог думать. Он любил Феликса так, как не любил никого в своей жизни. Он любил Феликса так, как не полюбит больше никого. — Я люблю тебя. — Нет, я думаю- думал, что ты любил меня достаточно, чтобы когда ты узнал бы все, это оказалось бы неважно, — сказал Феликс. Он больше не плакал, но слезы все еще не высохли на его лице, и он не пытался стереть их. — Я надеялся, что смогу быть- собой, не сыном Мэгпай. Но в этом нет твоей вины. Думаю, я хотел невозможного. — Нет, вовсе нет. Боже, Феликс- это не твоя вина. Это я, только я, — долгие несколько секунд он не мог подобрать слов, фраз чтобы все объяснить. — Я просто- когда я узнал, кто ты такой, услышал идею, что все могло быть ложью, все, что я мог думать — в этом есть смысл. В этом так много смысла. Ты был слишком идеальным слишком прекрасным, слишком хорошим. Конечно, это не могло быть правдой. — Его голос теперь тоже дрожал. — Ты не был настоящим, эта любовь не могла быть настоящей. Не могла принадлежать мне. — Хён, — выдохнул Феликс. — Я злился, — признался Чан. — И мне было больно. Может быть, отчасти он ожидал, когда вел Феликса в эту комнату, в эту спальню, принадлежавшую им обоим в последние недели, что знание правды о том, кто он такой на самом деле, наконец изменит его. Словно он сможет взглянуть на Феликса здесь и увидеть что-то, что он упустил. Здесь должно было быть что-то еще. Жестокость, которой он не увидел раньше, что-то грязное, что он упустил; что-то, на что он мог бы указать и сказать, видишь, это сын Ли Джерима. Но он ничего не нашел, конечно же. Перед ним сидел Феликс, и это всегда был он. Печальный, ужасно несчастный, напуганный, и он смотрел на Чана своими большими глазами, и его губы были опухшими, и тишина снова растягивалась между ними. Но это был Феликс. Он всегда был просто его Феликсом. Чан потерял себя в тот самый момент, когда увидел Феликса. Вот, что было самым унизительным во всем этом. Чан сделал лишь один шаг вперед, и Феликс смотрел на него, но это движение заставило его вздрогнуть, словно от удивления. — Когда я узнал, — прошептал Чан, — я подумал — Ли Джерим снова забрал у меня все. — Он замолк и взглянул на Феликса, на его милое лицо. Он был таким отчаянно красивым. Чан смотрел на него достаточно долго, достаточно близко, чтобы думать теперь, что выучил все его веснушки наизусть. Он провел, наверное, часы, рассматривая его во сне. — Это так? Я- позволил ему? Все разрушено? Феликс на мгновение прикрыл глаза, почти что просто моргнув, и открыл их снова. — Я не знаю, — сказал он. — Сможешь ли ты простить меня? Я солгал- я не хотел этого, но все равно принял это решение. Мне просто нужно было, чтобы вы выслушали меня, но если бы я рассказал правду, вы не сделали бы этого. И хуже всего было то, что это было правдой. Они не стали бы слушать Феликса, если бы он рассказал им правду, и это стало бы настоящим риском для жизни Феликса. У него не не было бы всего, что он получил в последние месяцы: еды, теплой постели, нежности и любви. Если бы он сдался им в руки как сын Ли Джерима, это стало бы для него катастрофой, неважно, каким был бы исход. Но все равно, возможно, было бы легче услышать это от Феликса? Чан злился бы, чувствовал бы себя преданным в любом случае. Он не знал. Ему казалось, будто он вслепую искал что-то в темноте, пытаясь снова отыскать смысл. Еще тише Феликс добавил: — И я не должен был спать с тобой. Я так старался этого не делать. Но когда я пришел сюда- я не ожидал этого, хён. Я не ожидал тебя. — Я просто- — Чан поднял руки и на мгновение прижал ладони к глазам. — Я никогда не хотел спать с сыном Ли Джерима. — Его голос был очень тихим. Это было единственной зацепкой, единственным, что ему было трудно простить. Как он мог объяснить, что чувствовал, сидя в своем кабинете и осознавая, в кого именно влюбился? Какое предательство памяти его брата. Впустить Феликса в свою постель, заняться любовью с сыном человека, который убил Джуна, если не своими руками, то своими словами, своим приказом. Но если бы, как Феликс и сказал тогда, в офисе, он не был сыном Мэгпай в душе- что тогда? Что это значило для них, для всего этого? Что это значило для Чана, для его чести и долга перед братом? — Я знаю, — сказал Феликс. — И мне жаль. Но ты никогда не спал с сыном Ли Джерима. Я не принадлежал ему с того момента, как стал твоим. Взгляд Чана резко обратился на Феликса. Феликс посмотрел на него в ответ, и его глаза были- полны искренности. Возможно, он был искренен в каждое мгновение между ними, искренен там, где это имело значение, действительно имело значение. Он скрывал свою личность, но не то, кем он был на самом деле, не свою истинную душу. Он отдал тебе все, сказал Хёнджин. И если это было так, как, вероятно, и должен был признать Чан, то что же он сделал с этим доверием? Что он сделал с сердцем, душой и телом, которые Феликс отдал ему, бережно положив их к его ногам — подношение во многих отношениях? Чан уставился на него, лишенный слов. Эмоции накрывали его с головой, волна за волной, пока ему не стало страшно, что они затопят его. — Не уходи, — едва выдавил он. — Не уходи, пожалуйста. — Ты правда этого хочешь? — тихо спросил Феликс. — Или тебе просто стыдно? Если бы он мог, Чан бы рассмеялся. Но в его состоянии это чуть не довело его до слез. — О, мне никогда в жизни не было так стыдно, — сказал он. — Но не поэтому я хочу, чтобы ты остался. Я просто хочу, чтобы ты был здесь, в тепле и в безопасности. — Он протянул руку, но не для того, чтобы Феликс ее взял, а чтобы она стала мостом через это расстояние между ними. — Отойдешь от полки? Понадобилось мгновение, чтобы Феликс все же отошел от стены, немного неуверенный. Ему не нужно было бояться; Чан не мог винить его за то, что он пытается сохранить себя в безопасности. В его глазах все еще стояли слезы, а его губы были немного надуты. Он немного мял руки, когда сказал: — Я не хочу, чтобы ты проявлял доброту ко мне, потому что- чувствуешь себя обязанным. Я хочу- я хочу, чтобы ты хотел, чтобы я был здесь. Не потому что тебе стыдно, или потому что ты думаешь, что должен загладить вину передо мной. Я этого не хочу. — Все не так, клянусь, — сказал Чан. — Я не попросил бы тебя остаться, если бы просто не хотел, чтобы ты был здесь. — Феликс выглядел так, будто эти слова немного успокоили его, будто бы только это стало для него облегчением. — Ты хочешь остаться? Феликс сделал несколько крошечных шагов к кровати и сел на самый ее край. Это было так похоже на то, как он сидел здесь в самый первый раз, после того, как увидел то тело, созданное руками Минхо. Он выглядел усталым, крошечным и — раненым. Двигался так, словно боль была физической. Чану было так больно, так пиздецки больно видеть это. — Я не хотел, — тихо сказал он. — Я не мог вынести мысли о том, чтобы остаться здесь и- быть вынужденным избегать тебя. Видеть тебя, но не мочь коснуться, даже заговорить с тобой. Каждый день видеть, что я разрушил. — Его голос стал еще тише, но правду в его следующих словах было ясно слышно. — Я не могу так жить. Чан закрыл глаза на мгновение. — Тебе не нужно этого делать. — Я все испортил, — сказал Феликс, почти что словно вовсе не слышал Чана. — И даже сейчас я просто хочу вернуть тебя. Я хочу, чтобы все было, как раньше. Я хочу- чтобы всего этого не происходило. — Феликс, — позвал Чан. Немного громче, совсем чуть-чуть, только чтобы Феликс замолк. Но когда он поднял на Чана взгляд, он выглядел напуганно, неуверенно, и это было последним, чего хотел Чан. Он выглядел так, будто думал, что зашел слишком далеко и теперь Чан снова на него злился. Чан не мог больше этого вынести. Он сделал несколько шагов вперед и опустился на колени перед Феликсом, чувствуя, будто это не его собственное движение, а просто- его ноги не выдержали, силы полностью покинули их. Феликс резко, оборвано двинулся, почти вздрогнул, поймав себя на этом — его руки едва вскинулись в воздух, а потом замерли, застыли. Его глаза были очень широко раскрыты. Чан снова сказал: — Феликс, — это вышло шепотом. Это вышло так благоговейно, как ничто до этого в жизни Чана — так благоговейно его имя не звучало устами Чана даже тогда, когда они занимались сексом. Феликс услышал это; он видел, как Феликс услышал. — Мне жаль, — все еще немного влажно проговорил Феликс. — Прости меня, я никогда не хотел тебя обмануть. — Его искренность была слышна в каждом дрожащем слове. — Можно тебя коснуться? — спросил Чан. Феликс кивнул, на его лице было почти- смущение. Чан положил руки на его колени, медленно, аккуратно, и почувствовал его тепло сквозь ткань его штанов. Феликс выдохнул от этого касания, едва слышно, но достаточно, когда Чан был так близко к нему. — Могу ли я тебя простить, — прошептал Чан, и Феликс посмотрел на него в ответ. — Да. — Глаза Феликса широко раскрылись. Но это казалось почти жестоким сейчас — говорить о прощении Чана, когда это Феликс пострадал. Сожаления Чана в сравнении с его действиями были такими жалкими и незначительными. — Ты солгал мне не из злого умысла. Я верю в это. Я верю тебе. Лицо Феликса сморщилось; мгновение спустя он закрыл лицо руками и согнулся под силой слез. Как и вчера, Чан хотел обнять его, и как и вчера он удержал себя на месте. На этот раз — боялся пересечь черту, и потому держал руки на коленях Феликса. Его сердце ныло так сильно, как никогда раньше. — Я ненавидел быть его сыном, — всхлипывал Феликс, и его дыхание надрывалось на каждом слове — словно прорвало дамбу. — Все оказывается- запятнано этим. Всю мою жизнь люди смотрели на меня так, как ты смотрел вчера. — Чану пришлось снова закрыть глаза на это, сделать вдох, почувствовать, как дыхание сбивается в груди. — Мне хотелось сбросить это, как змея сбрасывает не подходящую ей кожу, и когда я вошел сюда в первый раз, я осознал, что могу это сделать. Я мог не быть его сыном. Я мог просто быть- собой. — Да, — сказал Чан. — Я понимаю это. Правда. Я вижу тебя теперь. Феликс издал крошечный звук, раненый, болезненный стон. Чан почувствовал как внутри него что-то дало трещину — то же чувство, что он испытывал снова и снова весь день, но хуже, теперь, когда он стоял перед Феликсом на коленях, — гораздо хуже. Слезы, когда они пришли, резко накрыли его. Его собственная дамба, сдерживавшая их, так отчаянно выстроенная из камней и булыжников в попытке не дать себе утонуть в них. Но что-то подобное не могло выстоять долго, и он склонился к своим рукам, лежавшим на коленях Феликса, и зарыдал. Вчера все было наоборот: Чан смотрел вниз, а Феликс — наверх, и в глазах Чана не было никакого сочувствия, лишь твердый и холодный гнев. Он смотрел на плачущего Феликса и в нем была лишь жестокость. В тот момент он ничем не отличался от Ли Джерима. Что в нем позволило ему сказать все те ужасные слова Феликсу, открыть рот и позволить им вылететь наружу, не желая ничего, кроме того, чтобы заставить Феликса страдать так же сильно, как страдал он? Чем Чан отличался, что пошло настолько не так, когда Хёнджин и Чонин ни единого раза не поколебались в своей поддержке Феликса? Тебя там не было, тебя не было в этой комнате. Но Чонин был. Он видел Феликса, всхлипывающего и напуганного, на полу комнаты, и испытал к нему сочувствие, как всегда. Это был Чан, человек, так много раз говоривший Феликсу, что он любит его, это он не поверил ему. — Вопрос не в моем прощении, — сказал Чан, пытаясь выговорить это сквозь слезы, сквозь дрожь всего своего тела. — Это- Феликс, можешь ли ты простить меня? Феликс наконец, наконец опустил руки и посмотрел на него. Его лицо снова было залито слезами, и они все еще текли, заставляя глаза светиться. — Я сказал тебе, — тяжело проговорил он. — Я не злюсь на тебя. Я- я тоже понимаю. — Было бы проще, если бы ты злился, — отчаянно сказал Чан. — Ты должен злиться. Хёнджин- он накричал на меня, он рассказал тебе? Почему ты не злишься? — Чан не мог этого понять, не мог представить, чтобы это было правдой — но в голосе Феликса не слышалось никакого гнева, желания обвинить Чана. — Я почти убил тебя, — добавил он, а потом — еще более сломлено, ломающимися под силой эмоций словами, — Я почти убил тебя. Тебе было так страшно, а я- Даже в тот момент, когда Чан приговорил его к смерти, к смерти, которая, как думал Феликс, должна была быть болезненной и медленной. Феликс не молил за свою жизнь. Он только молил о нем. Он хотел лишь его. Феликс, его Феликс, тот, о котором он думал целый день, желая вернуть, тот, который казался плодом его воображения, был с ним все это время. — Боже, блять, — выдавил он, — что же я наделал, Феликс, мне так жаль- Впервые Феликс коснулся его. Его рука поднялась, и он осторожно убрал волосы с его лба. Чан задрожал. — Я знаю, — прошептал Феликс, позволяя своей руке упасть на кровать. — Я знаю. — Смогу ли я это исправить? — спросил Чан. Это казалось невозможным, совершенно невозможным. — Смогу? Я сделаю что угодно. Прошу, скажи мне, скажи мне, что мне делать. Феликс посмотрел на него, устало, но задумчиво. Слезы все еще падали с его щек, медленно текли солеными каплями по его веснушчатой коже. Крошечным голосом он все же проговорил: — Я просто хочу быть с тобой. — Он сказал это почти так, будто это было тайной. — Я хочу, чтобы ты любил меня. Я хочу быть в безопасности. Я думаю, я смогу- исцелиться, думаю, мы сможем- если у меня будет это- — Все, что угодно, — горячо произнес Чан. — Да. — Он поднялся на коленях, одной рукой сжимая колени Феликса, а другую протягивая вперед, чтобы взять его за руку, лежащую на кровати. Феликс позволил ему это, сжимая его точно с такой же силой. Их лица теперь были ближе, так близко, что если бы Чан еще немного сильнее склонился вперед, они- не поцеловались бы, но их щеки могли бы потереться друг о друга. Их носы могли бы соприкоснуться в эскимосском поцелуе. — Никогда больше, — сказал он. Глаза Феликса на мгновение прикрылись. — Я никогда- больше — никогда, Феликс. Я обещаю. Я знаю, мое слово сейчас- ничего не стоит. Но я обещаю тебе. — Обещание для себя, даже больше, чем для Феликса. Никогда больше. Феликс прошептал: — Я верю тебе. Они посмотрели друг на друга. Долгое, растянутое мгновение, и Чан подумал я мог бы поцеловать его, но не сделал этого. Он почти что не хотел этого, ему хотелось лишь тишины между ними, того понимания, которого они достигли, и ничего более. Казалось, им нужно будет узнать друг друга снова, с самого начала, и ему не хотелось спешить. Хотелось позволить себе полностью понять Феликса. Позволить Феликсу полностью понять себя. — Феликс, — сказал он, но в тот же миг раздался стук в дверь. Нет, не стук — грохот, громкий и неожиданный, настолько, что Феликс испугался, и Чан быстрым движением поднялся на ноги даже не думая об этом, действуя лишь на отточенных за годы инстинктах. — Кто там? — позвал он. — Я, — раздался напряженный голос Хёнджина. Чан взглянул на Феликса, все еще немного плачущего, на слезы, стекающие по его щекам, подумал о собственном влажном лице и вздохнул. — Входи, Хёнджин, — сказал он. Дверь в тот же момент распахнулась, словно Хёнджин ждал только разрешения войти. Он вихрем ворвался в комнату и оглядел их двоих, сузив глаза: как Чан стоял рядом с кроватью, а Феликс сидел, как они были близки. На влажные глаза Феликса и щеки Чана, на то, как даже стоя Чан держал Феликса за самые кончики пальцев. Взгляд Хёнджина метнулся от этого к лицу Чана, и он оскалился, совсем немного, но так, чтобы Чан увидел это. А потом, пренебрежительно дернув головой, он повернулся к Феликсу. Его лицо смягчилось, раздражение и гнев полностью покинули его при виде слез Феликса. Он протянул руку. Его голос был нежным, но твердым, не оставляющим места для споров. — Ангел, — позвал он, — пора спать. Феликс посмотрел на него, потом на Чана, и снова на него. Он тихо вздохнул, не раздраженно или зло, а просто- устало, совершенно измотано. — Хорошо, — сказал он, поднимаясь на ноги и принимая руку Хёнджина, протянутую ему. На мгновение они оказались соединены вот так: Феликс держал руку Хёнджина, а Чан держался за кончики феликсовых пальцев. Но потом Чан отпустил его и сделал шаг назад, давая им пространство. Хёнджин прожег его взглядом — огонь в его глазах обжигал — и потянул Феликса к двери, резко отвернувшись от стоявшего в центре комнаты Чана и ясно давая ему понять, что он больше не стоит его внимания. От этого Чану снова стало нехорошо. От этого ему захотелось пойти к Хёнджину, упасть на колени и молить о прощении — но он достаточно хорошо знал Хёнджина, чтобы знать, как плохо это пройдет. Хёнджин не простит его, если он сделает это. Хёнджин лишь сильнее упрется. Так что вместо этого он дождался того, чтобы Хёнджин почти вышел за его дверь, чтобы сказать: — Спокойной ночи, Хёнджин, Феликс. Хёнджин ничем не показал, что услышал это. Феликс оглянулся через плечо, но тоже не ответил, лишь позволил увести себя. Дверь осталась распахнутой после того, как они ушли и Чан подождал, пока в коридоре не раздался щелчок закрывающейся двери Хёнджина, и только тогда подошел и закрыл свою. Он долго стоял в пустой тихой спальне, уставившись в пустоту. Как же иначе это ощущалось — быть здесь в одиночестве. Слезы высыхали на его лице, оставляя кожу липкой от соли, глаза опухли и словно оказались засыпаны песком. Где-то за ними начинала пульсировать головная боль. Нужно было почистить зубы, умыться. Попытаться поспать. Он сел в изножье кровати. Уткнулся лбом в колени и зажмурил глаза, чтобы скрыться от света над головой. И попытался вспомнить, как дышать.