the blood on your lies

Хёнджин тихо прошел в свою спальню и не был удивлен, когда обнаружил, что шторы все еще были закрыты, а на кровати крошечным комочком свернулся Феликс. Он не спал — или Хёнджин разбудил его, когда повернул ручку двери, тихо шурша пластиковым пакетом, свисавшим с его руки. Его глаза открылись, когда Хёнджин вошел, и тут же сфокусировались на нем. Из-под одеяла выглядывали лишь его глаза и лоб, и он не сказал ни слова, только устало моргал, наблюдая за тем как Хёнджин поставил пакет на стол и подошел к кровати. Он опустился на самый край, осторожно, чтобы не сесть на Феликса. Когда он стянул одеяло с его лица, то отчасти ожидал, что Феликс станет сопротивляться — но тот не стал; он позволил Хёнджину снять одеяло с его головы, чтобы он смог погладить его по волосам. От этого прикосновения Феликс прикрыл глаза, но совершенно не выглядел так, будто оно его успокаивало, как всегда. Он выглядел усталым. — Солнце, — мягко позвал Хёнджин, пропуская пальцы сквозь светлые пряди его волос. — Ты поспал хоть еще немного? — Нет, — ответил Феликс. Вышло хрипло, это было явно первым, что он сказал вслух за долгое время. Он не спал, когда Хёнджин поднялся, оделся и вышел из комнаты сегодня утром, но не открыл глаз, и Хёнджин не стал ничего говорить ему об этом. Если Феликс не хотел разговаривать, то Хёнджин не собирался заставлять его. Он чувствовал, как Феликс ворочался в постели всю ночь, и теперь он уже два дня провел почти без сна. Хёнджин оставил его в покое, все время надеясь, что Феликсу все же удастся заснуть. Как оказалось, этого не вышло. Хёнджин вздохнул. — Проголодался? — Нет, — снова ответил Феликс. — У тебя рука холодная. Ты выходил? — Ага, — пробормотал Хёнджин. — Вышел, чтобы купить кое-что для твоих волос. Повисла пауза, и Феликс стянул себя одеяло и с трудом сел. Его ноги были скрещены, а на коленях по обыкновению лежала подушка. Его волосы пушились и беспорядком лежали вокруг лица, и он выглядел- жалко, так, что сердце Хёнджина сжималось при виде его. В его внешнем виде было что-то, что напоминало Хёнджину о том, как он выглядел после того, как его чуть не похитили. В хёнджиновых объятьях под покровом темноты спальни Феликс шепотом рассказал ему о том, что они с Чаном обсуждали прошлой ночью, о том, что он простил Чана за все, что произошло. Но он явно все еще чувствовал стресс и разочарование от всего этого, они все еще заполняли его тело. В этой постели он выглядел крошечным, и видеть это было особенно больно после того, как Феликс расцвел за последние месяцы. — Для моих волос? — хрипловато спросил Феликс. Он откашлялся и добавил: — Что с моими волосами? Хёнджин снова коснулся его волос, всего лишь кончиками пальцев чуть выше его ушка. — Корни выглядят ужасно, — сказал он. — У меня голова болит, когда я смотрю на них. Позволь помочь тебе с ними, пожалуйста? Феликс моргнул. Он перевел взгляд от лица Хёнджина на пакет, стоявший на столе, и сказал: — Ты купил осветлитель? Хёнджин кивнул. Он погладил висок Феликса большим пальцем — и это касание обычно гарантированно заставляло его таять, но сейчас лишь помогло ему немного расслабить плечи. Как бы он ни устал, казалось, он совершенно не мог расслабиться. На самом деле, он хмуро осмотрел пакет, а потом медленно произнес: — Хёнджин, правда- я не думаю, что смогу сейчас выдержать осветлитель. — Я подумал, что так будет, — сказал Хёнджин. Это было долгим делом, осветлять корни, и для этого нужен был еще и тонер. Для этого потребуется несколько часов, и даже стоя в отделе с красками для волос в Olive Young он знал, что просить этого от Феликса будет слишком. — Поэтому купил краску, коричневую и черную. Мы можем перекрыть цветом блонд, и твои волосы смогут отрасти. Так будет быстрее и не больно. Феликс немного ссутулился. Он действительно что-то сделал со своим телом, небольшое движение вбок, которое прижало его плечо к плечу Хёнджина, так, чтобы Хёнджин принял на себя часть его веса. — Тогда давай сделаем это? — сказал он. — Хорошо, — согласился Хёнджин. Он знал — ему стоило сначала настоять на том, чтобы Феликс поел, усадить его за стол и заставить его съесть хоть что-нибудь. Но это задание на потом, когда Феликс будет более бодрым или когда расслабится после того, как почувствует руки Хёнджина в своих волосах в следующий час или около того. Он не стал вести Феликса в комнату Джисона, чтобы использовать его ванную. Была середина утра, но это не значило, что Джисон не спал, и одним делом было занимать его комнату, когда Джисона там не было, и совершенно другим — просто войти туда и прогнать его. Они могли воспользоваться и другой ванной, один раз не особенно ей навредит. По правде говоря, Хёнджину не очень хотелось видеть сейчас Джисона. Их разговор на лестнице сделал ему по-странному неуютно. Он привык злиться на Джисона, злиться из-за него; он разозлился на Джисона в их самую первую встречу, и казалось очень вероятным то, что их отношения так и продолжатся. Джисон, добрый и всегда готовый подстроиться, и Хёнджин, злой, недовольный и с легкостью начинающий ссоры. Но произошло совсем не это. Больше всего изменился Хёнджин. Он просто- не был уверен, что мог продолжать злиться на Джисона, только не так, как мог когда-то. Его собственные чувства не вынесли бы этого. А потом Джисон сказал ему, Я пойду с тобой, и Хёнджин на мгновение вернулся в тот едва освещенный салон машины, несущейся по темным улицам и снова испытал это сносящее голову осознание того, что Джисон любит его. Все это время он изо всех сил старался не думать об этом — по крайней мере, пока не мог ничего с этим сделать. Но вчера, на той холодной бетонной лестничной клетке он думал — он любит меня, он любит меня — и гнев внутри него растворялся, и сегодняшним утром он не сумел вынести того, чтобы хотя бы взглянуть Джисону в лицо. Главная ванная в квартире была не обустроена для любительских занятий парикмахерским мастерством, но Хёнджин помогал Чонину, пока у него был гипс, и знал, как справиться здесь. — Какой цвет ты хочешь: коричневый или черный? Феликс едва ли бросил взгляд на коробочки, которые Хёнджин держал перед ним. — Думаю, коричневый? Хёнджин кивнул, ставя выбранную им коробку на крышку унитаза, а другую сунул в шкафчик над раковиной. — Сними футболку? — нежно попросил он. Феликс так и сделал — точно так же, как в первый день, когда оказался здесь. Разница, теперь, когда Хёнджин задумался об этом, была поразительной — Феликс набрал вес, у него теперь не выпирали ребра и острые ключицы. Он все еще был худым, но больше не казался потерянным сиротой. Даже усталый, стоящий в стороне, с кругами под глазами после всех ужасных событий последних дней, Феликс выглядел лучше. Хёнджин все еще был так отчаянно рад, что Феликс нашел их, нашел его. Что теперь у него были время, пространство и ресурсы, чтобы исцелиться от проведенных на улице дней. Все было так, как он сказал Сынмину: если он хотел, чтобы Феликс был в безопасности, у него не было другого выбора, и он был чертовски благодарен Сынмину за то, что он все верно рассчитал еще в самом начале и сделал правильный выбор. — Вот, — сказал он, протягивая свою старую футболку, ворот которой был запятнан краской для волос, а перед — потерял цвет от красок для рисования. — Можешь надеть это. Феликс принял футболку и натянул ее на себя. Было что-то- по-настоящему плохое в том, чтобы видеть его в ней, видеть его в старой одежде Хёнджина после того, как в последние недели он видел его в его собственных вещах или одежде Чана. Но Феликс убрал волосы со лба и спросил: — Как ты хочешь это сделать? Сесть в этой ванной было некуда: туалетное сиденье, когда оно было закрыто, оказывалось наклонено так, что сидеть на нем было нельзя. Пару мгновений посмотрев сначала на него, а потом на Феликса, Хёнджин вышел в коридор и прошел на кухню, чтобы взять свой стул из-за стола. Один из самых старых стульев, которые у них были: когда он оказался здесь, у них уже был комплект из трех, и его стул оказался первым, который не сочетался; он был из темного дерева, и сиденье у него было с решетчатым эффектом, Хёнджин потом накрыл его черной подушкой. Он пронес его по коридору в ванную и поставил его в самую середину комнаты, а потом указал на него. — Садись сюда, — сказал он. Феликс, немного ссутулившись сел. Обычно его осанка была отличной, но сегодня он сидел так, словно был ранен — его плечи сгибались вовнутрь. Он сложил руки на животе, почти обнял себя, и Хёнджин взволнованно спросил: — Ты замерз? Феликс пожал плечами. — Немного, — сказал он. — Ничего страшного. Хёнджину хотелось с ним поспорить. Он не хотел, чтобы Феликсу было холодно — на самом деле, мысль об этом была ему так ненавистна, что он понимал, что отчасти перекладывает свои чувства на него. Возможно, в нем все еще был жив страх, просыпавшийся внутри, когда он думал о Феликсе на улице зимой. Может быть — тень воспоминания о том, как холодно ему было, когда он, мокрый от дождя, сидел на полу под дверью. Что бы это ни было, он не хотел, чтобы Феликс мерз, но не мог ничего сделать с температурой в комнате, так что, наверное, ему просто нужно было постараться сделать все как можно скорее. Он обернул полотенце, которое использовал для собственных приключений с покраской волос, и подоткнул его получше, надеясь, что это хоть как-то согреет Феликса. Было тихо. Он молча смешал краску для волос, наблюдая за тем, как Феликс сидит на стуле с почти что пустым выражением лица. Когда они делали это в прошлый раз, в ванной Джисона, Феликс едва ли разговаривал, но был готов к беседе, уставший, но милый и оживленный. Теперь он выглядел так, будто внутри него не было никаких слов. Хёнджин не знал, что сказать ему. Он пытался, и сразу же после всего случившегося, и вчера, подобрать слова, чтобы помочь Феликсу почувствовать себя лучше, чтобы хоть что-то исправить, но он знал — таких слов не было. Он знал это лучше, чем кто-либо: иногда бывали такие моменты, когда слова или даже попытки выслушать никак не могли помочь. Бывали такие дни, когда Хёнджин лежал на диване в их старой квартире и молчал, беззвучно плакал, пока время тянулось один час за другим, и никакие слова не могли бы помочь ему. Они пытались, Чан и Чанбин, мягко говорили с ним, пытались достучаться, дать ему знать, что он в безопасности, что все будет хорошо — но это не помогало. Единственное, от чего ему становилось лучше — это то, как Чонин тихо сидел рядом с ним, уложив его голову себе на колени и даже не жалуясь на то, как хёнджиновы слезы заливали его штаны. Прошлой ночью Феликс лег в постель, и на его щеках были ясно видны следы слез, но он не плакал, когда свернулся рядом с Хёнджином. Неужели у него кончились слезы? Это казалось маловероятным; Хёнджин не думал, что Феликс был таким человеком, у которого вот так легко могли закончиться слезы. Он начал наносить краску на волосы Феликса, в одной руке держа кисть, а другой деля его волосы на части, чтобы покрыть их все. В коробочках с краской всегда были пластиковые перчатки, большие и неудобные. Хёнджин и так никогда не использовал их, но сейчас был особенно твердо намерен не пользоваться ими. Вместо этого он надел латексные перчатки, чтобы, когда он касался волос Феликса, это прикосновение было так близко к настоящему, как только возможно. По спине Феликса пробежали мурашки. Он не расслабился, как это бывало обычно, не так, как Хёнджин надеялся. Он так привык к тому, чтобы Феликс просто таял от таких прикосновений, что не видеть, как это происходит, было неуютно. Его сердце ныло за Феликса. Из всех людей он заслуживал это меньше всего. Он не сделал ничего, чтобы заслужить это. Чтобы у него забрали этот комфорт. Он старался работать так быстро, но тщательно, как только мог. Волосы Феликса были такими яркими, что даже после использования тонера пропущенные пятна были бы ярко видны, и хотя Хёнджин всегда мог повторить всю процедуру, он предпочел бы этого не делать по одной только причине, что не хотел заставлять Феликса еще раз сидеть здесь. Поэтому он делал все, чтобы убедиться, что покрыл каждую прядь; запах краски витал в воздухе, острый и химический. Феликс не говорил ни слова. Он просто сидел, позволяя Хёнджину работать, и двигался только тогда, когда Хёнджин направлял его тихим словом или легким касанием к голове. В какой-то момент он прикрыл глаза, Хёнджин увидел это, но на его лице все еще не было той приятной опустошенности, которая так поразила Хёнджина в первый раз. Он просто не двигался, молчал, и был так покорен, как только мог, в руках Хёнджина. Он был рад наконец закончить. Молчание между ними с Феликсом всегда было комфортным, и так было и сейчас: ему не хотелось заполнить тишину, но он знал, что в других обстоятельствах ее бы не было. Тишина никогда не была проблемой, как и разговор, и он не знал, что ему делать, когда никакого разговора начать было нельзя. Он снял перчатки, говоря: — Хорошо, мы закончили, — звук его голоса напугал даже его самого — а Феликс вздрогнул от удивления. — Нужно подождать минут двадцать. Он отбросил перчатки в мусорку, когда Феликс покрепче укутался в полотенце и очень тихо сказал: — Это кажется правильным. — Что кажется правильным? — спросил его Хёнджин, замирая и оглядываясь на него. Обращая на него все внимание, не желая, чтобы Феликсу казалось, что его не слушают. — Мои волосы, — все так же тихо произнес Феликс. — Эта перемена. Когда я перекрасился после того, как сбежал от отца, это было- это было для маскировки, да, но еще мне хотелось стать кем-то, кого он не мог контролировать? Стать своим собственным человеком, кем-то новым. Хёнджин просто кивнул, не перебивая его. Но он понимал это, может быть, даже лучше самого Феликса. Его волосы были длинными, когда он сбежал. Они стригли его обычными ножницами, но нисколько не осторожно и не ровно. Годы, что он провел без хорошего мытья волос, без доступа к шампуню, не говоря уже о кондиционере, оставили его с чем-то запутанным и неровным на голове, и в конце концов Чан просто отстриг большую часть его волос, постелив газету на пол гостиной в их старой квартире, и Хёнджин вздрагивал каждый раз, как слышал щ-щелк его ножниц. Долгое время после этого его волосы были короткими. Он научился правильно их мыть, заботиться о них, узнал, что ему нравилось, а что — нет. Когда он начал отращивать их, то иногда просыпался с прядями во рту и думал блять, блять, где я, пока не открывал глаза и не оказывался в своей спальне, не чувствовал запах красок, цветов. Он думал о том, чтобы снова отстричь их. Держать их короткими. Иногда ему хотелось подстричься так коротко, что не будет ни шанса, что кто-то схватит его за них. Но вместо этого он продолжал их отращивать, пока они не достигли той длины, какой он хотел, и он был этому рад. Рад, что смог забрать себе хотя бы эту мелочь. — Думаю, сейчас все точно так же, — еще сильнее ссутуливаясь и опуская взгляд в покрытый плиткой пол, проговорил Феликс. — Я становлюсь новым собой. Хёнджин подошел к нему и встал рядом с ним на колени, заглядывая ему в лицо. С волосами, зализанными назад краской, он выглядел особенно жалко — словно маленький зверек, которого оставили под дождем слишком надолго. В освещении ванной его веснушки особенно выделялись. Хёнджин обеими руками обхватил его ладонь. Пальцы Феликса были ледяными. — Нужно было рассказать ему в самом начале. Хёнджин погладил его большим пальцем там, где только мог достать, казалось — только по его костяшкам. — Не думаю, что здесь есть верные ответы, ангел, — сказал он. — Не думаю, что хоть кто-нибудь знает, что было верно. Он знал, что это было правдой. Верного выбора никогда не было, ничто не могло сделать все правильно. Может быть, существовало морально правильное решение — не лгать с самого начала, ни Чану, ни кому-то еще, но нельзя было выжить, принимая только такие решения. Может быть, Феликсу никогда и не стоило позволять себе быть с Чаном, несмотря на свои чувства к нему, но- было ли лучше, спрашивал себя Хёнджин, чтобы Феликсу досталась такая искренняя, заботливая любовь в последние недели, если это значило испытывать боль теперь, — или чтобы он вовсе никогда этого не испытывал. Это был искренний вопрос. Хёнджин не знал, как решить эту задачу. Ему и самому было сложно понять это: лучше ли было, чтобы Джисон был с ним на короткое мгновение, даже если потерять его будет агонией, или существовать вот так, в таком нетвердом состоянии? От чего ему будет больнее, в долгосрочной перспективе? Он этого не знал. Феликс не ответил. Он смотрел на их руки и молчал. В конце концов, Хёнджин задал вопрос, который не выходил у него из головы. — Ты все еще хочешь уйти? — мягко спросил он. — Я- Чан-хён хочет, чтобы я остался, — сказал Феликс, снова поднимая взгляд. В его взгляде почти читалось мучение. — Я хочу ему верить. Хёнджин прикусил язык, чтобы не отпустить саркастичное замечание, которое хотел сделать о том, чего Чан хотел и не хотел. В отличие от его гнева на Джисона, эта ярость, которую он испытывал к Чану, вспыхивала по новой всякий раз, как ему напоминали о нем. — Все успокоится, ангел, — вместо этого сказал он, проводя кончиками пальцев по щеке Феликса только чтобы увидеть, как она поддается касанию. — Если ты хочешь этого, то мы можем поработать над тем, чтобы вернуть все, как прежде. — Я хочу, — мягко произнес Феликс. Он глубоко вдохнул, немного сбивчиво, и его проняла дрожь. Его взгляд немного отдалился. — Я этого хочу. На мгновение Хёнджин не отводил от него глаз. — Знаешь, — пробормотал он, — Джисон сказал, что пойдет с нами, если мы захотим уйти. Феликс немного воспрял от этого, как Хёнджин и знал, и в его глаза вернулось внимание. — Правда? — спросил он, и Хёнджин кивнул, чувствуя, как щеки теплеют так же, как тогда, когда Джисон сказал это ему. Губы Феликса задрожали. — Ох. О, Хёнджин. Да, Хёнджин испытывал примерно то же самое, но это выражение на лице Феликса, дрожь в его голоса, заставило его вдруг пожалеть о том, что он признался в этом. Как бы выглядела его жизнь, если бы он сбежал с Феликсом, и Джисон пошел бы с ним? Вдруг во многих смыслах она стала казаться не такой ужасной. Джисон бы бесконечно болтал в долгих поездках в автобусе, всегда бы следил, чтобы Хёнджин ел, возвращался бы с работы в их маленький дом, который они сняли бы, с пакетами с газировкой и вкусностями в руках. Феликс сидел бы под солнцем на пляже и у него появлялось бы все больше веснушек, а кожа Джисона стала бы золотой, и может быть, может быть, у них могла бы быть жизнь. Знал ли Джисон о том, какую тяжесть сняло с плеч Хёнджина его предложение? Хёнджин откашлялся, отмахнулся от мыслей. Все выглядело так, будто не дошло бы до этого. Он погладил Феликса по колену и взял свой телефон, который отложил на тумбочку. — Вот, — сказал он. — Я взял, чтобы мы посмотрели видео, пока ждем, прямо как в прошлый раз, да? Феликс посмотрел на телефон, а потом на него, и улыбка ему не удалась, но он сказал: — Хорошо. Только не видео с собаками на этот раз? Просто- что-нибудь другое пожалуйста. Хёнджин кивнул. И следующие пятнадцать минут они провели за просмотром видео о лягушках с субтитрами и успокаивающей инструментальной музыкой на фоне. Хёнджину наскучило после первых двух, но Феликса, они, казалось, завораживали, и Хёнджин включал их одно за другим, и минута за минутой, лицо Феликса стало расслабляться. Когда подошло время, Хёнджин взглянул на душевую кабину и сказал: — На самом деле, я понятия не имею, как буду смывать это с твоих волос. Здесь было не так, как в комнате у Джисона, где Феликс мог просто наклониться назад, как бы неудобно это ни было. Он уже хотел предложить Феликсу раздеться до боксеров и просто сесть в душе, когда Феликс сказал: — Можно я просто сделаю это сам? Я хочу принять душ, я смогу сам. Хёнджин колебался. Дело было не в том, что он не верил, что Феликс справится с этим, потому что это была просто краска для волос, кто угодно мог смыть ее достаточно хорошо. Просто все то время, что он наносил краску, он думал о том, как, возможно, настоящие прикосновения его рук к волосам Феликса и горячая вода, смогут лучше утешить его. Может быть, тогда Феликсу наконец стало бы лучше, может быть, тогда Хёнджин бы снова увидел, как он тает. Но он не мог настаивать на подобном, только не тогда, когда действительно логичнее было просто позволить Феликсу принять душ и смыть краску так. Феликс поднял на него взгляд, все еще не поднимаясь со стула, и Хёнджин немного обмяк, говоря: — Да, конечно, так будет лучше. Я принесу тебе свежую одежду, хорошо? Положу у двери. Приходи ко мне, когда закончишь. Я буду у себя в спальне. Феликс кивнул. Он уже поднимался на ноги, снимая полотенце с плеч — видимо, правильно понял, что Хёнджину наплевать на то, что краска может попасть на футболку. Хёнджину было удивительно от того, как легко Феликсу было просто раздеться перед ним, и иногда он задавался вопросом: со всеми ли у него так было — в конце концов, он так же легко одевался и раздевался перед Чонином, когда они собирались в Maniac. Иногда Хёнджин завидовал этой легкости. Со своим телом он все еще учился сосуществовать. За дверью он слышал, как в кухне кто-то был, но звуков готовки не доносилось. Он подумал о том, чтобы проверить, кто это, но не хотел ни с кем разговаривать. Вместо этого он ушел в комнату, где все было знакомо и имело смысл, где были его краски, и блокноты, и коробки с карандашами. Его спасительный якорь, не давший ему сойти с ума уже однажды. Он позволил ему и сейчас творить свою магию. —— Душ пошел Феликсу на пользу, как он и ожидал. Он не стал торопиться, позволил горячей воде течь по его телу, и старательно вымыл краску из волос, чтобы не оставить пятен на подушках Хёнджина, когда они лягут в постель. Постель Хёнджина, главная ванная. Он словно вернулся в ту жизнь, которая казалась смазанным пятном, как его отражение в зеркале, мутном от пара. Он слишком привык делить постель с Чаном, пользоваться его уборной, и это было странно, потому что он гораздо больше времени провел живя в спальне Хёнджина, чем в спальне Чана. Но в какой-то момент комната Чана стала казаться ему домом, настоящим домом, и хотя он и чувствовал, что заслужил этого, лишиться этого было больно. Он надел вещи, которые принес ему Хёнджин: штаны, его собственные, и хёнджинову худи, старую, судя по потускневшим цветам и приятной мягкости изношенной ткани. Хёнджину нравились большие толстовки, в которых он плавал, но Феликсу казалось, будто он сам в ней немного тонул. Рукава закрывали его руки целиком, а край доходил до середины бедра. Знал ли Хёнджин, как успокаивающе это будет для Феликса? Оказаться вот так поглощенным тканью, быть полностью скрытым под одеждой, не чувствовать ничего узкого и стягивающего. Хёнджин, он знал, был проницателен в этом вопросе, а если нет — то наверняка узнал кое-что о предпочтениях Феликса, когда они ходили по магазинам вместе. Но, может быть, просто самому Хёнджину это нравилось в его плохие дни: быть закрытым и ничем не сдерживаемым. Он обернул полотенце вокруг плеч, чтобы поймать воду, стекавшую с волос, и вышел из уборной в коридор, где воздух был холоднее. Он закрыл за собой дверь и подумал о том, чтобы вернуться в комнату Хёнджина, может быть — в его кровать — когда услышал из кухни: — Подойди, Ли Ёнбок. Страх пронзил его, заставил в тот же миг превратиться в маленькое напуганное существо, которым он был последние двадцать лет в доме отца. Неважно, что это говорил не его отец — это говорил Минхо, и это вызывало в нем особый ужас. Он мог позвать Хёнджина, он знал. Отказаться заходить в гостиную и броситься к его двери. С того места, где он стоял, он мог увидеть фигуру Минхо, сидевшего за столом. Минхо сидел, и это значило, что он не успел бы поймать Феликса. Он мог бы проигнорировать его, найти защиту в Хёнджине. Вместо этого он сделал вдох и прошел в гостиную, где безмолвно и неподвижно встал в самом начале коридора. Он убрал руки за спину, чтобы скрыть дрожь в них — трюк, которому он научился когда-то и который всегда работал с его отцом. Это чувство оказалось таким знакомым, что он почти что выпрямился так, как делал это обычно: эта стойка говорила, что с ним нельзя шутить, но сохраняла ему тот почтительный вид, которого требовал его отец. От него ожидалось держаться выше людей, работавших на его отца, но никогда не переходить черту и не наступать отцу на пятки. Ем потребовалось несколько ошибок, чтобы найти идеальный баланс. Он думал, что это стало бы еще одной ошибкой: принять это положение сейчас, перед Минхо. Минхо просто безмолвно смотрел на него долгую минуту, тоже не говоря ни слова. Он умел держать лицо пустым от эмоций, и на нем это выглядело страшнее, чем на других людях. Дело было даже не в шрамах, в чем-то другом, в чем-то бессловесном, чем-то особенном для Минхо, чего не было в других людях. Но Феликсу не нравилось думать об этом так. Это было слишком близко к тому, чтобы думать о Минхо, как о нечеловеке, и как бы Феликс его ни боялся, он знал, что это не было правдой. Минхо был человеком, отец Феликса был человеком, сам Феликс был человеком. Они все были по-своему способны на ужасные вещи. В конце концов Минхо указал на стул напротив своего. Не тот на котором обычно сидел Феликс, но и сам Минхо не занимал свой обычный стул. — Сядь, — сказал он. Феликс кивнул, прошел к столу и занял стул, на который ему было указано. На столе лежала стопка папок и бумаги. Его не интересовало, что в них, и если бы Минхо поймал его за разглядыванием, это могло показаться ему подозрительным. Вместо этого он сложил руки на столе, посмотрел на Минхо и стал ждать. — Я думаю, Чонин хочет, чтобы я извинился за то, что произошло, — сказал Минхо, когда прошло достаточно времени, что Феликс почти, почти заерзал на месте. — Я, конечно, не собираюсь. Феликс не сдвинулся с места, не сказал ни слова, но внутри он чувствовал- недоумение. Конечно, Минхо не стал бы извиняться перед ним; ему не за что было просить прощения. Он видел в Феликсе угрозу своей семье, своему дому, и, конечно, он защитил их так, как только мог. В тот момент Феликс ничем не отличался от того мужчины, который ворвался к ним и напал на Сынмина. Вот, что делало это особенно ужасающим, вот, почему, когда Минхо бросил его на пол, Феликс попытался подняться на ноги так быстро, как только мог. Он знал, что останься он на полу, когда Минхо доберется до него, он умрет. Если бы он остался на ковре, его ждали страдания. — Я считаю, того факта, что я позволяю тебе остаться в живых несмотря на всю твою ложь, должно быть достаточно, — после паузы произнес Минхо. — И я надеюсь, в первую очередь, ради твоего же блага, что больше ты не лжешь ни о чем. — Нет, — сказал Феликс. В горле было сухо, и ему пришлось сглотнуть слюну, чтобы не хрипеть. — Я рассказал тебе обо всем. Я рассказал Чан-хёну обо всем. Минхо смерил его взглядом. Он не выглядел так, будто был убежден, но Феликс не знал, как убежденность выглядела на Минхо. Казалось, он был твердо намерен относиться ко всему в мире с полным недоверием. Возможно, у него было на это право. Иногда Феликса как в первый раз удивляло осознание, что Чонин влюблен в Минхо. Феликсу было тяжело представить, как влюбиться в кого-то вот такого, в эту интенсивность эмоций, которая выплескивалась в самых неправильных направлениях, в жестокость, которую Феликс сначала считал случайной и внезапной. Но она не была случайной и не была внезапной; во многом она была ужасающе предсказуемой. В жестокости Минхо была безопасность, которой Феликс не испытывал никогда, но знал, что другие должны были — может быть, Чонин видел ее яснее всего, видел, как эта жестокость всегда оборачивалась на врагов, и никогда — на людей, живших в этом доме. Феликс знал, что присутствие Чонина в той комнате с ним было огромной удачей для него; тот факт, что он смог остановить Минхо от того, чтобы просто убить Феликса на месте, смог заставить остальных выслушать его, проявить хоть немного милосердия. Но он знал и то, что если бы Чонина там не было, если бы он не казался такой явной угрозой для него, Минхо, может быть, не сорвался бы так. Он не был уверен, откуда знал это — он просто чувствовал. Он думал, что слова Чонина, возможно, были правдой — о том, что Минхо любил его в ответ, и что в тот момент, когда он услышал об этом, он, возможно, даже не осознал этого по-настоящему. — Все остальные согласились на том, чтобы позволить тебе остаться, — сказал Минхо. Он звучал так, будто не был счастлив этому, даже когда со встречи прошел уже день. — И они согласились доверять тебе. Я не смогу изменить их решения, но это неважно. Тот факт, что они доверяют тебе, не означает, что я буду. Что еще оставалось Феликсу? Он кивнул и сказал: — Я знаю. — Если Чан-хён говорит, что ты можешь остаться, значит, ты можешь остаться. — Минхо практически не сдвинулся с начала их разговора. Он сидел так, словно в его позвоночник вставили кол, но не выглядел напряженно. Минхо выглядел так, как выглядел часто — словно был в мгновении от того, чтобы совершить резкое, быстрое движение, такое, от которого Феликс бы вздрогнул. Тот факт, что он не совершал этого движения, не уменьшал волнения Феликса. — И если он хочет выполнить твое задание, то я буду работать над ним. Но ты должен знать, что теперь я буду следить за тобой. — Да, — едва громче шепота проговорил Феликс. — Как только ты переступишь черту, я это увижу, — сказал Минхо. Его голос понизился, зазвучал опасно. Смертельно серьезно, так, что если бы Феликс не верил ему, сейчас он бы точно поверил. — Я увижу и я сделаю все, чтобы убедиться, что у тебя больше не будет возможности причинить боль людям здесь. Я сделаю все, чтобы убедиться, что ты больше не выкрутишься. Мне плевать, что скажут Чан-хён, или Хёнджин, или Чонин. В следующий раз, когда я поймаю тебя на том, что ты лжешь или работаешь против нас, я убью тебя. Ты понял меня, Ли Ёнбок? Феликс пришлось снова сглотнуть. Сидя здесь, в ярко освещенной кухне, за столом, на котором была царапина, судя по всему, оставленная после эксперимента Хёнджина с канцелярским ножом, Феликс не боялся в привычном смысле. Он не боялся, что Минхо в этот самый момент причинит ему боль. Ему не приходилось и волноваться о будущем — он не лгал ни о чем больше, ему не было нужды волноваться о том, что еще может всплыть на поверхность. Он открыл себя им и вышел из этого живым, если не сказать, что невредимым. Возможно, это чувство было просто виной. Сожалением. Болью, которую он испытывал, глядя на Минхо, который никогда не смотрел на него с добром, но хотя бы шел к тому, и зная, что в будущем теперь этого никогда не будет. Неважно, что все остальные думали о Феликсе, Минхо никогда, никогда не стал бы доверять ему. — Я понимаю, — сказал он. — Но, Минхо-щщи, могу я… кое о чем попросить? Минхо поднял бровь, мучительно сардонически. От этого Феликсу захотелось свернуться в комочек и укатиться подальше. — Я не думаю, что сейчас у тебя есть право о чем-то меня просить. — Я знаю, — спешно проговорил Феликс, не желая, чтобы Минхо закрыл разговор до того, как он успеет это произнести. — Я знаю, и я не стал бы в другом случае, но- пожалуйста, пожалуйста, можешь ли ты не называть меня этим именем? Минхо выглядел так, будто это застало его врасплох, но он быстро взял себя под контроль. — Но тебя зовут Ли Ёнбок, — сказал он. Он звучал так, словно это имело смысл, как он, должно быть, и думал. Он никогда не верил, что Феликса звали Феликсом, всегда произносил это имя с легкой насмешкой, словно считал это их общей на всех шуткой или чем-то вроде того. — Больше нет, — сказал Феликс. — Это имя дал мне отец. Я больше не хочу его, теперь я просто Феликс. Я хочу- просто быть Феликсом. Минхо молчал. Он смотрел на Феликса так, словно пережевывал что-то, не физически, но мысленно. Но не успел он сказать что-то еще, как дверь дальше по коридору открылась, и в комнате появился Хёнджин. — Ликс, — сказал он, а потом увидел, с кем говорил Феликс. Он твердым шагом прошел к столу, остановившись рядом с Феликсом и положив руки ему на плечи. Феликс запрокинул голову, чтобы посмотреть на него, и хотя с этого угла ему было сложно разглядеть его лицо, гнев на нем был ясен. — Хён, — сказал он. — Ты можешь просто оставить Феликса в покое? Минхо взглянул на Хёнджина. Его лицо было так сложно прочитать, но голос его звучал гораздо мягче, когда он произнес: — Я знаю, что ты доверяешь ему, Хёнджин, но у меня нет такой роскоши. — Нет, ты просто не можешь отступить, — сказал Хёнджин. Он говорил по-настоящему раздраженно, но не зло. Немного казалось, будто он не ожидал другого от Минхо. — Феликс не причинит нам вреда, и чем быстрее ты это примешь, тем быстрее все успокоится. Я не хочу- я не хочу, чтобы Феликс чувствовал себя так, будто это не его дом. Феликсу пришлось подавить тихий звук, который рвался из него от этих слов — он знал, что выйдет всхлип. Искренность в голосе Хёнджина грозила заставить его потерять самообладание. Это было почти слишком — знать, насколько твердо Хёнджин стоял на его стороне, когда он не сделал ничего, чтобы заслужить такую преданность. Но Минхо лишь бросил на Феликса взгляд и сказал: — Феликс и я просто достигли взаимопонимания. Вот и все. Феликс уставился на него; Хёнджин издал насмешливый, слегка издевательский звук. Минхо не моргнул глазом, нисколько не проявил эмоций. Хёнджин подтянул Феликса вверх и переплел их руки, продолжая жаловаться на недостаток манер у Минхо, обвинять его в скрытности. Он вывел Феликса из комнаты, и Феликсу очень хотелось обернуться, может быть — одними губами проговорить Минхо “спасибо”, но он не знал, какую реакцию это вызовет. Поэтому он просто позволил Хёнджину увести себя обратно в спальню и закрыть за ними дверь. — Что он имел в виду — вы достигли понимания? — спросил Хёнджин, когда Феликс робко сел на край кровати. Хёнджин бросился рядом с ним. — Что, черт побери, он тебе сказал? Феликс пожал плечами. Он так устал, до самых костей был изнеможен. Хотелось свернуться на кровати и просто никогда не двигаться, может быть — до самого конца жизни. — Он сказал, что убьет меня, если я снова оступлюсь, — сказал он. Хёнджин шокировано, резко ахнул. — Боже, — яростно произнес он, — он иногда такой мудак. Пару мгновений Феликс безмолвно сидел. Потом он протянул руку и переплел свои пальцы с хёнджиновыми. Он все еще чувствовал влажность волос на затылке, как полотенце на его плечах пропитывало толстовку водой, как сердце грохотало в груди. Как легкие заполнялись воздухом. Он был жив, несмотря ни на что. Жив, несмотря на то, сколько раз оказывался близок к смерти. Наверняка он должен быть благодарен. Думать, что этого достаточно. Но в какой-то момент он научился жадности, и теперь ему хотелось большего. — Нет, — тихо сказал он. — Просто он заботится о вас. Вот и все. —— Из всех эмоций Сынмин меньше всего привык испытывать стыд. В какой-то момент он решил просто- не беспокоиться больше о подобных вещах. Он думал, что это, должно быть, это стало результатом того, сколько стыда он носил на своих плечах долгое время — шестнадцатилетний мальчик, на которого были обращены все взгляды мира, неспособный скрыться от них, знающий, что каждое его движение осуждают. Слишком юный, чтобы сделать что-то с этим, но слишком взрослый, чтобы испытать каждую мучительную секунду этого. Все остальное в сравнении с этим просто бледнело. Он вышел из этого холодным и замкнутым, человеком, которого мир больше не мог коснуться. Которого мир не мог увидеть, годы скрывавшимся в разных мастерских. В этих комнатах он научился не волноваться о том, что думали о нем другие. Он научился говорить все, что хотел, ни о чем не заботясь, научился быть прямым, язвительным и честным в своих мнениях даже если свои эмоции он держал скрытыми. Его больше не беспокоило чужое мнение о себе — вот почему он так легко и открыто смог попросить Чанбина трахнуть его. Но теперь, сидя в мастерской и глядя на Чана в дверях, он чувствовал этот стыд. Он чувствовал его и вчера, когда говорил с Чанбином, но сейчас, с Чаном, это было почти хуже. Может быть, дело было в воспоминании о том, как Чан выглядел на той встрече, почти сломленный правдой о том, кто такой Феликс; и Сынмин ясно чувствовал свою собственную роль в этом. — Хён, — сказал он. — Привет. — Привет, — отозвался Чан. Он стоял за дверью, держась рукой за проем. — Можно войти? Сынмин неподвижно держался в своем рабочем кресле, и ему казалось, будто все его мышцы были зажаты. Пришлось бороться с собой, чтобы не повести себя так же, как с Чанбином вчера, зло защищая себя, провоцируя на реакцию. Желая увидеть гнев, потому что если на него разозлились — значит, он победил, даже если ошибался; это было неважно, если на него накричали первыми. Но с Чанбином вчера это не сработало, и сегодня, с Чаном, не сработает тоже. И все-таки, он не сдержался и сказал: — Хён, все это здание принадлежит тебе. Чан кивнул. Он выглядел измотанным, словно держался на самой последней ниточке самообладания. Сынмина снова накрыло чувство вины при виде этого, потому что он поспал- даже лучше, чем ожидал, но, может быть, дело было в том, что Чанбин вернулся к нему после того, как поговорил с Минхо, прогнал его в постель и своим телом, своим весом прижал к матрасу, пока сынминова тревога и сожаления не смогли выдержать этого, и он не расслабился и не уснул. Он проснулся рано утром, и Чанбин все еще был рядом с ним, и сынминова голова лежала у него на плече. Это так непостоянно, подумал Сынмин, глядя на лицо спящего Чанбина, и он знал, что это правда. Чан вошел в мастерскую, осторожно закрывая за собой тяжелую металлическую дверь, не позволяя ей захлопнуться, как всегда делал это Чонин, и что ненавидел Сынмин. На мгновение казалось, будто он сядет за стол, но он взял табуретку и принес ее туда, где сидел за своим рабочим столом Сынмин. Сынмин наблюдал за ним, не говоря ни слова. Он даже не двинулся, когда Чан сел рядом с ним, странно ссутулившись. Чан смотрел не на него, а на мониторы, на которых транслировались видео с камер. До этого Сынмин смотрел, как Минхо и Феликс разговаривали в кухне, открыв на телефоне номер Чанбина на всякий случай, но теперь Минхо был там один. Еще один человек, который сейчас был не в комнате — Чанбин, который бил грушу в подвале. Сынмин одним глазом наблюдал за ним, пока занимался другими делами. Все остальное было открыто на отдельном мониторе, и именно туда смотрел Чан, Сынмин знал. Сегодня утром он выбрался из кровати, покинув тепло объятий Чанбина, и вышел сюда, чтобы просмотреть все записи с камер, за которыми и так пристально следил последние месяцы. Медленно пробирался назад по всем видео, что он уже просмотрел, каждый день проводил время, смотря то, что пропустил, пока спал, в какие бы часы дня или ночи это ни было. Это стало для него почти рутиной начала дня. Проснуться, вытащить свое тело из постели и просмотреть восемь часов записи видео, ускоренные в четыре раза, просто чтобы проверить, не делал ли Феликс чего-то подозрительного. Он проделывал это каждый день, хотя Феликс ни разу не сделал ничего подобного. Он поставил запись на паузу, когда Чан вошел в комнату, и почти на весь экран оказался открыт кадр с Феликсом на кухне на прошлой неделе, смешивающим тесто на тумбе. Звук был выключен, но если бы Сынмин включил его, он знал, что услышал бы, как Феликс тихо напевает себе под нос. Все кадры с ним были такими: невинными, по-своему умиротворенными. Мальчик, который просто учился снова быть счастливым. Чан откашлялся. — Я хотел- Чанбин сказал, что ты занялся просмотром записей с камер, — сказал он. — Я хотел увидеть, как ты продвигаешься. — Я ушел не слишком далеко, — ответил Сынмин. — Но- мне и не нужно, потому что я и так этим занимался, хён. Я следил за камерами с того самого момента, как он пришел к нам. На всякий случай. Чан снова кивнул. На мгновение он прикрыл веки, и кожа под его глазами казалась фиолетовой. Абсолютно точно недостаток сна — Сынмин видел это и на себе несколько лет назад. Ночь в его гостиной, когда полицейские ушли после того, как доставили им новости о самоубийстве его отца, и его мать ходила из стороны в сторону, проклиная человека, которого, Сынмин когда-то думал, она любила. В конце концов она ушла в постель с головной болью, а Сынмин остался, пытаясь понять, как начать выплачивать долги, все еще оставшиеся у них. В голосе Чана, когда он заговорил, слышалась хрипота. — Что ты успел найти? Сынмин кивком указал на экран, на кадр с Феликсом. — Не знаю, что тебе сказать, хён, — ответил он, слабо пожимая плечами. — Он буквально никогда не выходит. По крайней мере, один. Чан кивнул в третий раз. Что за выражение было на его лице? Может быть, принятие поражения, хотя сложно было сказать под всей этой усталостью. — Понятно, — почти шепотом проговорил он. — В тот единственный раз, когда он остался один, его чуть не похитили, — сказал Сынмин. Чан на это слабо двинулся, не дернулся, но, может быть, подавил этот порыв. — И после этого, пока я искал фургон на записях, я проверял, не было ли у него контактов с внешним миром. Не было, хён. Только если он не использовал телефон Хёнджина там, где я этого не видел, он не контактировал ни с кем за пределами этого здания все то время, что был здесь. Чан выглядел, как человек, которому только что рассказали и без того известную ему правду, и это стало последним гвоздем в его гроб. Сынмин, конечно, просмотрел все записи из офиса, видел, как Феликс плакал на полу, видел, как Чан приговорил его к смерти. Удивлен ли он был? Нет, пожалуй, нет, только не тогда, когда новости стали таким шоком. Он рассчитал это месяцы назад и уже знал исход. Он не был удивлен даже попытками Чанбина успокоить бурю эмоций в комнате. Даже если Сынмин был благодарен ему за то, что он стал голосом разума, он думал, ах, хён, иногда мне кажется, что ты слишком мягок для этой работы. — Ты можешь это проверить, не так ли? — спросил Чан. — Использовал ли он телефон Хёнджина. Даже если бы он удалил сообщение. — Да, — сдержанно ответил Сынмин. — Я могу это проверить. Я могу проверить все телефоны, чтобы убедиться, если ты этого хочешь, но сомневаюсь, что я что-то найду. Хён, серьезно, Мэгпай никак не мог отправить своего единственного сына сюда, когда единственный его способ связи с ним — чей-нибудь телефон, случайно оставленный без присмотра. — Ты прав, — торопливо согласился Чан. — Я знаю, Сынмин. Я просто- хочу быть уверен. Полностью. Для Минхо, если не для кого-то другого, я хочу показать ему доказательства, иначе он патрулями сведет себя в могилу. Сынмин думал, что довольно оптимистично было считать, что увидев доказательства Минхо успокоится. Этот страх, Сынмин знал, был не за будущее, а, скорее за прошлое: осознание, что все это время угроза была среди них, существовала с ними в одном пространстве, и Минхо не узнал бы о ней, пока не стало бы слишком поздно. Сынмин понимал это чувство, понимал, как прошлое могло вдруг стать источником такой глубокой тревоги. Минхо мог никогда не простить Сынмина за то, что он скрывал этот секрет все это время. Сынмина бесило осознание того, что ему было на самом деле стыдно за это. — Я проверяю все по-новой, — сказал он, — и я могу передать все Минхо-хёну, чтобы он сам все проверил, если он не верит тому, что я говорю тебе. Но я следил за ним все это время, и он не предатель, хён. Просто- нет. — Я думаю, было бы лучше, если бы ты позволил Минхо увидеть все видео, — мягко сказал Чан. Он снова долгие несколько секунд посмотрел на кадр с Феликсом, а потом снова, серьезно и твердо, повернулся к Сынмину, и кожа в уголках его глаз натянулась. — Я хотел спросить, — сказал он, — почему ты не рассказал нам о Феликсе еще в первую ночь? Может быть, разговор об этом с Чанбином помог ему, потому что ответ теперь был у него рядом. — Потому что он был измотан и голодал, — ответил Сынмин, — и я не хотел, чтобы он умер. И теперь он мог осознать: он чувствовал и вину. Глядя на Феликса и видя тринадцатилетнего Ёнбока, с его опухшим лицом, синяками на руках и шрамами на спине, которые он видел, когда они переодевались для урока физкультуры. Он сказал Чанбину, что никто ничего не сделал, чтобы помочь ему — учителя явно отвернулись, напуганные знанием о том, кем был его отец. Но было в этом и нечто большее для Сынмина. Ему самому было тринадцать, и то, что он мог с этим сделать, было сильно ограничено, но он и не озаботился тем, чтобы попробовать. Он видел этого тихого, одинокого мальчика, которому было больно, и думал, ну, это не мое дело, и не сделал- ничего. Он не разговаривал с Феликсом за пределами того, что было необходимо в классе, видел, как остальные поступают так же, и не задавал никаких вопросов. Только потом, когда сам Сынмин стал одиноким мальчиком, испытывавшим боль и отчаянно нуждавшимся в друзьях, он понял, каково это было. Все, кого он знал, кого считал другом, взглянули на то, что происходило с ним, и сказали, ну, это не мое дело, и он остался тонуть. Каким-то образом он выжил. Ему хотелось сделать так, чтобы и Феликсу это удалось. — Ты позволил мне спать с ним, зная, кто он такой, — сказал Чан. В его голосе, поразительно, не было осуждения, но, может быть, он намеренно скрывал эмоции. — Да, — согласился Сынмин. Он тоже скрывал эмоции в голосе. Эта часть оказалась для него особенно сложной, потому что он знал, что Чан чувствовал по отношению к Мэгпай. — Это было непросто, хён. Но- он любил тебя. Для меня это было очевидно. Чана пробрала дрожь. Он снова на несколько мгновений прикрыл глаза. Когда он открыл их, то в его взгляде все еще не было того гнева, который ожидал увидеть Сынмин. Он видел этот гнев в офисе, видел, как ярко он пылал. Они редко видели, чтобы Чан злился, но когда это происходило, он горел жарко. Сынмин ожидал этого все это время, но этого так и не происходило. — Хён, — позвал Сынмин, удивляясь тому, как легко вышли эти слова, — мне жаль. Чан моргнул. Он тоже, казалось, был удивлен — наверняка тем, что Сынмин за что-то просит прощения. Он не имел привычки стыдиться, но особенно у него не было привычки извиняться вот так, искренне, и это мог быть первый раз, когда Чан слышал это от него. Но ему правда было жаль, за то, какую роль он сыграл во всем этом беспорядке, за то, как он поучавствовал в том, что, он знал, Чан считал предательством. Он позволил Чану впустить сына Мэгпай в свою постель. Это не было мелочью, за которой можно наблюдать, стоя в стороне. — Спасибо тебе, — после недолгой паузы сказал Чан. Он протянул руку и сжал колено Сынмина, коротким, невинным касанием. Вчера, когда Чанбин признался ему в том, что едва не назвал его милым в тот момент, когда его предательство вышло на свет, Сынмину показалось, что что-то в его груди треснуло. Прикосновение к его колену, казалось, делало что-то подобное: открывало такую сильную эмоцию, на которую Сынмин пытался не смотреть. Ему было страшно. Чанбин казался уверенным в том, что все будет хорошо, но Сынмин знал, что ничего не хорошо, пока Чан так не скажет. Все было так, как он сказал: это здание принадлежало Чану, и, следовательно, мог делать все, что хотел, в том числе — выгнать Сынмина за все это. И Сынмин знал, и ему не нужно было обсуждать это: если бы он вынужден был уйти, Чанбин не ушел бы с ним. Он был предан Чану. Преданность его всегда принадлежала и всегда будет принадлежать Чану. Чан встал, тяжело поднял свое тело вверх. — Постарайся передать записи Минхо как можно скорее, — сказал он. — И- если ты все-таки найдешь что-то странное, пожалуйста, сразу дай мне знать. — Конечно, хён, — ответил Сынмин. Он смотрел, как Чан возвращает табурет за стол, смотрел, как Чан выходит из комнаты, и как дверь захлопывается за ним с грохотом, когда Чан не сумел поймать ее вовремя. От этого звука по телу Сынмина пробежала дрожь. Он несколько мгновений смотрел на дверь, прежде чем повернуться к компьютеру. Он позволил себе поднять руку, чтобы впиться зубами в рукав толстовки, совсем немного, просто чтобы утешить ужасающее бурлящее чувство внутри. Потом он включил видео, и принялся наблюдать за тем, как на его экране Феликс в ускорении готовит маффины. Они были вкусными, те маффины. С кусочками шоколада и миндалем. Интересно, приготовит ли Феликс еще что-нибудь подобное для них, думал он. —— Странно было, как быстро тело могло привыкнуть к новой рутине. Чонин провел годы в этом доме, целыми днями почти ничего не делая: смотря телевизор, читая у себя в комнате, играя в игры на компьютере. Находил, чем занять время, в отсутствии полезных занятий. Но в последнее время у него появилось расписание тренировок, и он привык к ним достаточно быстро. Его ничего не останавливало от того, чтобы продолжить это. Он мог спуститься в подвал, потренироваться, как ему сказали, заняться поднятием весов, попытаться бежать на беговой дорожке дольше двадцати минут без легкого желания умереть. Но он не мог этого сделать, потому что, если бы он спустился туда, он не сомневался, что Минхо в конце концов придет и найдет его там. Вместо этого он на целый день заперся в своей комнате, сидя у себя за столом перед открытым ноутбуком и смотрел дораму. Это его раздражало, потому что экран был таким маленьким, а он привык к большему. Это и то, что свет, проникавший через окно, значил, что иногда видеть ему было сложнее. Такие мелкие, неважные вещи, чтобы раздражаться из-за них, но все же; он ненавидел, каким запертым чувствовал себя здесь. Но теперь давно уже наступило время, когда он привык есть, так что он поставил на паузу дораму и снял наушники. Из кухни не доносилось голосов, казалось — вовсе никаких звуков, и это казалось хорошим знаком. Он знал, что сегодня планировалось собрание в офисе Чана, и теперь, судя по всему, было хорошее время, чтобы выйти и что-нибудь поесть. Он вышел из спальни, тихо, в носках, прошел по коридору, спрятав руки в рукавах худи. В гостиной все еще было тихо, но когда он вошел туда, то обнаружил, что там все-таки кто-то был. К его огромному недовольству, это был Минхо, и сидел он не на своем обычном месте, не так легко видном из коридора. Когда Чонин вошел, он посмотрел на него, и его взгляд- не отрывался от него, словно знал, куда точно ему смотреть, что именно искать. Так наверняка и было. Чонин видел, чтобы Минхо делал это раньше, поднимал голову от того, что читал, на что смотрел, и в тот же миг находил Чонина в комнате. Иногда, казалось, ему не нужно было даже смотреть, чтобы видеть его, он просто знал. От этого внутри Чонина что-то ныло, потому что так часто он чувствовал то же самое, словно просто всегда знал, где находится Минхо. Чонин не ожидал увидеть его сейчас. Он стоял в одних носках, штанах и худи, и думал, конечно, он здесь, ну конечно же. От этого гнев, который он старался относительно сдерживать, вспыхнул в нем пламенем. Чонин так старался избегать его в последние пару дней, и теперь, когда он думал, что все безопасно, Минхо оказался рядом. Минхо просто смотрел на него в ответ, ничего не говоря, и на лице его было старательно лишенное эмоций выражение. Он, казалось, ждал, чтобы Чонин заговорил первым. Он работал над чем-то, на столе лежали бумаги, распечатки каких-то планов. Не Blackbird, что значило — он занимался другим заданием, о котором Чонин даже не знал. Чонин понимал, что если он попытался бы войти в кухню, что-то приготовить, Минхо попытался бы помочь. Более того: Минхо просто сделал бы это за него, не позволил бы Чонину даже начать, настоял бы на том, чтобы сделать это сам. Обычно Чонин не был бы против: это буквально кричало о заботе Минхо о нем, это значило, что еда, приготовленная им, доставалась Чонину так легко, что ему не нужно было даже просить. Но сегодня он этого не хотел, он не хотел, чтобы Минхо делал что-то за него. Он тихо фыркнул. Постарался сделать это так, чтобы Минхо услышал, увидел. А потом развернулся и вихрем умчался обратно в свою комнату без единого слова. Он почти что захлопнул за собой дверь, и только лишь то, что это явно было бы воспринято, как поведение маленького ребенка, остановило его. Но он все-таки бросился лицом вниз на кровать, вскидывая ноги. Он вытащил из-под головы подушку, чтобы уткнуться лицом в нее и коротко закричать. Не так громко, чтобы его услышали вне комнаты, но достаточно — чтобы выпустить хоть часть эмоций. Замолчав, он положил голову набок, чтобы вдохнуть, почувствовав запах кондиционера для белья, который они использовали. В глазах щипало от слез, и он был твердо намерен не позволить им пролиться. Плакать не хотелось, не хотелось всхлипывать и кричать, словно ребенку. Хотелось- хотелось совсем этого не чувствовать. Он совершенно к этому не привык. Во многих смыслах — он знал, довольно наивных, — он думал, что у него никогда не возникнет причин злиться на Минхо. Иногда он раздражал его, да, иногда Чонину хотелось вырвать ему все волосы, но он никогда за все те годы, что они знали друг друга, не злился на него так, как временами на остальных. Он злился на Чана, на Чанбина, немного чаще — на Хёнджина, особенно, когда они жили в старой квартире, что легко было понять, потому что они проводили так много времени вместе. Однажды они стали кричать друг на друга у дверей продуктового магазина, пока Чанбин не вышел без покупок и не спросил, в чем дело. Хёнджин настаивал, что виноват Чонин; Чонин обиженно сообщил, что все начал Хёнджин. Меня не волнует, кто это начал, я все заканчиваю, сказал Чанбин, и Хёнджин с Чонином встретились взглядами и в тот же миг помирились, чтобы хором ответить ему, ладно, мам. Это было легко — с Хёнджином всегда было легко, и с Чаном и Чанбином тоже. Им никогда не нужны были слова, настоящие извинения или объяснения. Взъерошенные перья приглаживались сами собой безо всяких обид. Но с Минхо все было иначе, всегда было. То, что Чонин испытывал к нему, было непохоже на все то, что он чувствовал к другим, и немудрено было, что и в этом все было по-другому. Но от этого становилось сложно. Сложнее было и от того, что в глубине души он знал: Минхо не понимал. Он пытался объяснять ему, сразу после их ссор, но слова никогда не доходили до цели. Чонин не знал, как достучаться, как объяснить так, чтобы Минхо понял, потому что он видел: Минхо решил стоять на своем до конца. В дверь его спальни постучали, не громко, но достаточно, чтобы Чонин услышал, даже если бы на нем были наушники. — Малыш? — позвал Минхо из-за двери. Чонин резко выпрямился, и волосы спали ему на лицо. Он прожег дверь взглядом, что было довольно глупо, но он не мог удержаться. Еще со вчерашнего дня он знал, что его спальня не стала бы для него идеальным укрытием, потому что побеспокоить его здесь было бы слишком просто. В его комнате его легко было найти, так что, может быть, ему не стоило было удивляться, что Минхо сделал именно это как только понял, что Чонин внутри. Но он ничего не сказал. Мгновение спустя раздался еще один стук костяшками по двери, но Минхо не повторил его прозвище, не сказал ничего больше. Чонин сидел в тишине, смотрел на дверь, ждал, затаив дыхание- хоть чего-то. Еще одного стука или, может быть, того, чтобы Минхо просто открыл дверь и вошел. Он чувствовал немного похоже на то, как чувствовал после собрания, когда стоял, чувствуя руки Минхо на своих плечах, злой, полный боли и одновременно желания, чтобы Минхо наконец поцеловал его. Словно беспорядочная куча сложных эмоций. Но было тихо, не слышалось ничего, кроме биения чонинова сердца в его груди так долго, что он осознал — Минхо ушел. Он немного обмяк, раздраженный на самого себя за то, что чувствует это, снова разозлился на Минхо за то, что он вызывает в нем это недоумение. Ему казалось, что последние несколько недель были только этим и полны: бесконечными взлетами и падениями, и он больше не знал, где находится и о чем думает Минхо. К тому же, он все еще был голоден, и ненавидел это чувство: словно он был заперт в этой комнате, не мог свободно перемещаться по дому, как того хотел. Это вызывало на его подсознании какие-то воспоминания, и он не мог точно понять, о чем — может быть, о детском доме? Может быть, о времени до него, но думал он о детском доме, еще до того, как Чан стал о нем заботиться, когда его кровать не была для него местом, чтобы скрыться от мучения, которым была комната, полная других детей. Он подождал еще несколько минут, просто чтобы убедиться, а потом слез с края кровати и снова подошел к двери. И снова — тишина из кухни, что явно ни о чем не говорило. Он приоткрыл дверь, просто чтобы проверить, не услышит ли что-то еще, и прямо под дверью обнаружил тарелку, накрытую другой — и когда он приподнял ее, то обнаружил, что внутри был жареный рис с кимчи. Он долгие несколько мгновений смотрел на тарелку; в голове было так же пусто, как тогда, когда он увидел Минхо в кухне. Это были не остатки, которые Минхо разогрел, потому что у них не было жареного риса с кимчи. Вместо этого, после того, как Чонин убежал в свою спальню, Минхо приготовил это специально для него, даже нарезал ветчину, которая больше всего нравилась Чонину, и оставил еду у двери. Эта забота; эти усилия. Минхо даже не нужно было говорить, он знал, что Чонин голоден и, несмотря на гнев Чонина к нему, несмотря на то, что Чонин не разговаривал с ним, избегал его, он все равно приготовил для него это и безмолвно оставил у его комнаты. Каким же он мог быть добрым, каким щедрым, заботливым. От этого все, что произошло в последние пару дней, становилось бесконечно разочаровывающим. Он взял тарелку обеими руками, поднялся и отнес ее в гостиную. На этот раз там было пусто, бумаг на столе не было. Разделочная доска и сковорода были помыты и сохли у раковины. Чонин поставил тарелку на стол у своего места, глядя на пустой, аккуратно задвинутый стул напротив. Вся комната выглядела так, будто Минхо там и не было. Чонин достал ложку, занял свой стул и еще немного посмотрел на еду, прежде чем начать есть. Наверняка стоило подогреть ее в микроволновке: рис остыл, пока стоял у его двери, даже накрытый тарелкой, но он этого не хотел. Вместо этого он просто медленно ел, и его мысли превращались в еще больший беспорядок. Голова почти болела от всех них. Это было ужасно, стоять в той комнате, умолять Минхо остановиться и видеть- жестокость на его лице. Жестокость, на которую, Чонин всегда верил, Минхо никогда не был способен, несмотря на его вспыльчивость, склонность к насилию. Он видел последствия агрессии Минхо: пустоту у него внутри, безэмоциональное, отсутствующее выражение лица. Нет, Минхо не наслаждался насилием, и Чонин всегда это знал. Ему нравилось это — причинять боль Феликсу. Это было хуже всего. Но он помнил, как крепко Минхо стискивал его руку, как едва дрожал его голос, когда он признался в том, что боялся. Боялся чего, подумал Чонин, но ему не нужно было задаваться этим вопросом — он знал. Минхо поднялся в комнату, где Чонин сидел бок о бок с тем, кто оказался угрозой, и действовал соответственно. Удивлен ли был Чонин? Нет, в конце концов — не был; он чувствовал иное: разочарование. У Минхо не было привычки признаваться в своем страхе. У него вообще не было привычки признаваться в чем-либо, что значило, что если он признался в этом Чонину, то это было сделано сгоряча. И, может быть, внутри Чонина оставалось немного стыда, он должен был- немного покопаться в себе из-за этого. Потому что сидя здесь, поедая этот рис, он мог признать: по сути, его гордость просто оказалась задета. Ему нужно было быть достаточно взрослым, чтобы признать это, достаточно взрослым, чтобы понимать: когда что-то настолько мелочное вызывало в нем такую реакцию, дело было именно в этом: его эго было задето. Он всегда думал, что был человеком, к которому Минхо прислушивался, который, может быть, был способен контролировать ту жестокость, которую Минхо иногда выпускал на волю. Неужели все это были детские мечты, романтические идеи, за которые — он знал — другие стали бы его дразнить? Возможно. Почти что точно, особенно теперь, перед лицом доказательства: когда он обхватил плечо Минхо своими руками, умоляя его отпустить Феликса, не причинять ему вреда, Минхо не послушал его. Едва ли даже взглянул на Чонина. На самом деле, он сделал Феликсу даже больнее. Было горько. Но виноват ли был Минхо в том, что Чонин- проецировал на него что-то, что оказалось неправдой? Он положил ложку, зарылся лицом в ладони и с огромным чувством коротко простонал. В носу стоял аромат приготовленной Минхо для него еды, и ему хотелось- простить. Хотелось задвинуть это подальше, принять то, что, хоть они и не сошлись в своем понимании того, что произошло, все было уже кончено. Феликс не был предателем, они решили все проблемы, и даже Чан был готов забыть все и простить его. Может быть, Чонин мог сделать то же самое. Он почти доел рис, когда дверь открылась и в гостиной появился Хёнджин. Его волосы были убраны с лица, неаккуратно собраны так, что становилось понятно, что он наверняка рисовал. Он увидел Чонина за столом, увидел рис, и нахмурился. — Чего, — с полным ртом еды сказал Чонин, полный недоумения от этого взгляда. — Это Минхо-хён тебе приготовил? — спросил Хёнджин. Когда Чонин кивнул, Хёнджин фыркнул и покачал головой. — Боже, поверить не могу. Чонин сглотнул, позволяя недоумению на своем лице говорить самому за себя. — Пару часов назад он позвал Феликса к себе, — объяснил Хёнджин, кладя руку на бедро, - -и сказал, что убьет его, если он будет не так дышать, а теперь он готовит тебе еду. Чонин уставился на него. — Он- а? — слабо произнес он. Гнев снова возвращался к нему, смывая его безжалостной волной, оставляя его таким потрясенным, что, когда он положил ложку обратно в тарелку, раздался звон. Он не знал этого, совсем не знал, и теперь от запаха еды у него скручивало живот. — Ага, — ответил Хёнджин, и губы его были мрачно изогнуты. — Что за мудак. Я ждал, что он когда-нибудь сорвется, но это- теперь все достаточно спокойно, чтобы это было ненормально. Я, правда, даже не знаю, что с этим делать. Не знал и Чонин. Как мог этот человек, с такой заботой приготовивший Чонину еду, быть тем, кто мог взглянуть на Феликса, который был такой же жертвой, какой был Чонин, и использовать силу, чтобы напугать его? Который мог продолжать заставлять Феликса чувствовать себя нежеланным здесь, в этом доме, когда Чонин так отчаянно хотел, чтобы он мог все еще считать его своим. Чонин мог простить то, что произошло в офисе, когда Минхо был напуган, шокирован, не знал правды. Он не мог простить этого: этой продолжающейся жестокости к тому, кто заслуживал ее меньше всех. —— Минхо был последним, кто пришел на встречу, что не было чем-то необычным, но он опоздал на несколько минут, что уже было. Минхо имел привычку быть пугающе пунктуальным, и Чанбин не знал, была ли тому причиной его природа или это было вбито в него в тюрьме, но Минхо, казалось, руководствовался мантрой вовремя — это на пять минут раньше, которую Джисон и Хёнджин все не могли усвоить. Но сегодня он пришел не вовремя, и нисколько не объяснился, когда вошел в офис Чана и обнаружил, что они ждут его. Чанбин, прислонившийся спиной к стене за креслом Чана на своем обычном месте, смотрел, как он вошел, не отреагировав на комментарий Джисона: “Вау, Минхо-хён, не помню, чтобы я когда-нибудь приходил раньше тебя.”. Он просто молча занял стул рядом с Джисоном и не открывая бросил на стол коричневую папку. Он выглядел уставшим. Даже более того: измотанным. Под глазами Минхо всегда были темные круги, это было естественной его чертой, но сейчас они заставляли его выглядеть полумертвым, словно на его лицо ложились странные тени, хотя свет в комнате ничего подобного не делал. Спал ли он прошлой ночью? Чанбин не подумал о том, чтобы проверить. Минхо не попадался ему на глаза, и Чанбин предположил, что он был у себя в комнате, но теперь он думал — неужели Минхо снова ходил патрулировать? Еще одну ночь провел на улицах, держась на том количестве сна, что сумел ухватить у двери в спальню Хёнджина, где Чанбин видел его, когда спускался вниз, к Сынмину. Если все было так, ему нужно было присмотреть за ним. Если Минхо держался без сна- он, вероятно, был непредсказуем. — Итак, — сказал Чан. По правде говоря, он выглядел ненамного лучше Минхо. Но Чанбин не был этим удивлен. У Чана были проблемы со сном и в лучшие времена, а сейчас времена были далеко не лучшими. — Что ж, во-первых, я хотел бы- попросить прощения за то, какой хаос творился в последние несколько дней. На мгновение повисла шокированная тишина, а потом Джисон сказал: — Блять, хён, за что ты извиняешься? — Все это было непрофессионально, — сказал Чан, — особенно — мое поведение, и я хотел бы- извиниться и попросить вас- — Так, — перебил его Чанбин, делая шаг вперед, чтобы сжать его плечо. Чан был напряжен, и сжался еще больше, когда почувствовал руку Чанбина. — Хён, никто не винит тебя за это, и тебе не нужно просить у нас прощения. — Да! — согласился Джисон так, как умел только он — не тихо, а, каким-то образом, очень оживленно. — Ну же, хён, это едва ли была нормальная ситуация, нам не за что прощать тебя. Правильно, Минхо-хён? Мгновение Минхо молчал, смотрел на Чана. Чанбин не был уверен, но выражение на его лице говорило, что он, на самом деле, все же винил Чана за произошедшее, но по большей части он выглядел так, будто даже не услышал то, что только что было сказано. Под ладонью Чанбина Чан напрягался все сильнее и сильнее, но Минхо все же сказал: — Ты не должен извиняться перед нами. Можем ли мы перейти к собранию? Звучал он безэмоционально, его лицо было пусто. Будь это кто-то другой, это выглядело бы- неуютно, пренебрежительно, но что-то в совершенно обыкновенном тоне Минхо, казалось, заставило Чана взять себя в руки, и он выпрямился, кивая. — Да, — сказал он. — Да, ты прав. Чанбин поднял руку и сделал шаг назад, выходя из личного пространства Чана. Это было сложно — смотреть, как Чан вот так распадается на части в последние несколько дней. Он никогда этого не видел; он не был уверен, плакал ли когда-либо Чан у него на глазах. Даже в старой квартире, когда они яростным шепотом ругались о том, что можно сделать с Мэгпай, Чан не плакал. Не плакал он и тогда, когда рассказал Чанбину о своем погибшем брате или о том, что произошло с Чонином в детском доме. Чан был самым сильным человеком, которого знал Чанбин. Но даже сильные люди ломались. Чанбин так хотел бы, чтобы Чан не дошел до такого. — Хёнджэ звонил мне, — сказал Чан. Минхо слабо дрогнул. — Он хотел узнать, нужно ли нам еще оружие, которое мы заказали. Я сказал ему, что перезвоню ему по этому поводу, но я бы предпочел получить ответ для него до конца дня, потому что чем дольше я медлю, тем больше беспокоюсь о том, какой удар это может нанести нашей репутации. — Мне, блять, не нравится, что он знает, что Феликс с нами, — вставил Минхо; его голос звучал, словно острые грани льда. — Мне это совершенно не нравится, особенно — тогда, когда за парнем открыта охота. — Уверен, Хёнджэ-хён будет держать рот на замке, — сказал Джисон, оглядывая их. Чанбин слабо пожал плечами, но и сам полагал, что так и будет. Он звучал смертельно серьезно, когда Чанбин угрожал ему, и в его взгляде было видно, как он уважал ту силу, которой обладала команда Чана. Несмотря на то, что у Хёнджэ было гораздо больше людей, Чан мог его заткнуть, если бы направил на это свою энергию. — Он тоже ненавидит Мэгпай. — Мы все еще не знаем, что предлагает Ли Джерим, — мрачно произнес Минхо. — Деньги могут быть сильной мотивацией. — Я не обеспокоен тем, что Хёнджэ что-то сольет, — сказал Чан. — Я не беспокоюсь даже о том, что он может выдать нас Ли Джериму. Я понимаю, о чем ты говоришь, Минхо, но понадобится чертовски много денег, чтобы он приполз обратно к Ли Джериму после того, через что прошел, когда работал на него. Минхо тихо проворчал что-то, но не стал протестовать. Многие из проблем Хёнджэ теперь, когда они добавили к тому, что имели, информацию от Феликса, имели больше смысла, но это простиралось и дальше. Хёнджэ не захотел бы быть должником Ли Джерима, не захотел бы еще раз находиться в таких отношениях. Это едва не стоило ему бизнеса. — Я куда больше обеспокоен тем, — продолжил Чан, — что наши с ним отношения могут пострадать. В этом городе не так много поставщиков оружия с которыми я согласен работать, и Хёнджэ — лучший из них. Я не хочу, чтобы весь этот- беспорядок повлиял на то, как мы ведем дела. Никто из них этого не хотел. Мэгпай, судя по тому, что рассказал Феликс, обратился к худшему из вариантов, когда Хёнджэ прекратил работать с ним, но и это оставляло им широкий выбор из всего плохого. У них было множество неудачных сделок в прошлом: поставки не того оружия, что они заказывали, недостающая амуниция, особенно пугающий случай тогда, когда пистолет Чанбина заклинило посреди задания. Никто из них не хотел возвращаться к этому. — Ты отменяешь заказ, — сказал Минхо. Это прозвучало не так, словно он пытался указывать Чану, что делать, а скорее так, будто это было настолько очевидным выбором, что у он даже не представлял иных вариантов. — Что ты думаешь, Джисон? — спросил Чанбин, отрывая внимание от Минхо, прежде чем он успел ворваться и разрушить все собрание. На лице Джисона снова промелькнуло то легкое удивление. Они видели это выражение довольно часто за последние месяцы, когда начали все чаще и чаще привлекать его к планированию заданий. Это каждый раз шокировало его, словно ему даже в голову не приходило, что они спросят его, прислушаются к его мнению — когда они делали это постоянно уже давно. Неудивительно было, что они спросили его сейчас. Особенно, если Чан собирался идти в Blackbird с ним и Хёнджином — именно Джисон взял бы на себя большую часть этой работы. Если он сомневался, им нужно было услышать это сейчас. — Э-эм, — произнес Джисон. Он посмотрел на Чана, потом — на хмурого Минхо рядом с ним, и немного поморщился. — Ну, я думаю- насколько мы можем понять сейчас, Феликс не лгал нам о задании. Мне кажется, что тот факт, что он сын Мэгпай, почти добавляет его заданию убедительности. — Объясни, — напряженно сказал Минхо. — Ты не идиот, Джисон, но это звучит пиздец как тупо. Джисон поерзал на стуле. Не так, будто хотел отодвинуться подальше, не так, будто боялся Минхо, но почти что так, словно хотел сделать грубый жест, который показал бы Чанбину в такой ситуации, и должен был физически себя остановить. — Он сын Мэгпай, и Мэгпай, честно говоря, сосет жопу, так что неужели так сложно поверить, что он хочет отомстить? Даже зная только то, что Сынмин и Хёнджин рассказали о его шрамах, я бы купился, но когда в уравнении появляется его сестра — да, это легко понять. — Мы никак не можем доказать, что Ли Джерим убил свою младшую дочь, — сказал Минхо. — И столь же вероятно, что мальчик, воспитанный Мэгпай, пошел бы противоположным путем — он мог бы быть очень готов сделать что-то подобное, если бы это означало заслужить одобрение его отца. — Боже, хён, ты не будь идиотом, — ответил Джисон, немного разгоряченно для него; Чанбин хлопнул глазами на это. — Мэгпай избивал его с самого его детства, и ты думаешь, что он сделает что-то подобное, чтобы угодить этому человеку? Такие поступки не вдохновляют детей на преданность. На мгновение повисла тишина; все смотрели на Джисона, а тот не смотрел ни на кого из них. Все они видели шрамы на спине Джисона — они трое чаще всего тренировались вместе с ним в подвале. Уродливые, маленькие и круглые, и числом куда больше, чем их должно быть: сигареты, затушенные о спину ребенка. Когда Чанбин впервые увидел их, в его животе зародилось тошнота, но, когда он спросил о них, Джисон лишь пожал плечами. Чанбин думал, что Минхо начнет спорить, ответит на джисонов гнев, который никогда раньше не оказывался направлен на него. Джисон в прошлом никогда бы не посмел сделать это. Но Минхо лишь взглянул на него с недоумением, ярким на его лице. — Когда это ты успел стать его главным фанатом? — немного горько спросил он. Это было хорошим вопросом, Чанбину стоило это признать, потому что не прошло и двух суток с того момента, как Джисон встал на сторону Минхо, сомневаясь в преданности Феликса. Но он и не был удивлен, когда Джисон сказал: — Я поговорил с Хёнджином. Он знает Феликса лучше, чем я, и если он ему доверяет, то для меня этого достаточно. Минхо фыркнул. Что бы ни вырвалось сейчас у него — он наверняка пожалел бы об этом в будущем. Сейчас он явно был в таком настроении, что был готов стоять на своем, несмотря на чужое неодобрение. До того, как он успел заговорить, Чанбин сказал: — Минхо-хён, ты серьезно считаешь, что Феликс предан Ли Джериму? Минхо сузил глаза и посмотрел на него, а потом тихо, коротко прорычал. Чанбина это не волновало, и это наверняка было знаком того, как далеко они все зашли — потому что никто в комнате не отреагировал. Джисон выглядел так, будто чуть не закатил глаза. Но Минхо, казалось, не был рад тому, что его вот так раскрыли. — Нет, — ответил он, когда прошло достаточно времени, чтобы его нежелание отвечать стало очевидно. — Нет, я так не считаю. Между ним и его отцом явно нет никакой любви. Но это не означает, что я рад тому, что он здесь. — Что ж, — произнес Чан. Он звучал устало, безэмоционально. — Никто не просит этого у тебя, никто не ожидает от тебя этого. — Хёнджин точно ожидает, — сказал Минхо, — и Чонин. И, готов поспорить, ты тоже будешь в конце концов, хён. — В его голосе было что-то горькое, но более того — просто разочарованное, словно был полностью уверен, что с Чаном это произойдет. Чанбин тоже был уверен: было легко понять, что Чан был на пути к тому, чтобы простить Феликса, если уже не сделал это — и отсюда было легко вернуться к их отношениям. Чанбин не думал, что Чан способен был держаться на расстоянии от Феликса. Чан принял эту атаку лишь коротко вздрогнув, что заметил, наверняка, лишь Чанбин. — Минхо, — терпеливо, тихо произнес он. — Прошу, верь мне, когда я говорю, что не получаю никакого удовольствия от того, что тебе некомфортно в этой ситуации. Сынмин пересматривает записи передвижений Феликса с камер с самого его прибытия, хотя он рассказал мне, что и так делал это, что он следил за Феликсом с самого начала. Я попросил его передать тебе все записи, чтобы ты мог сам посмотреть их. Губы Минхо зло изогнулись. — Да, кому-нибудь стоит перепроверить, — сказал он, — потому что мы явно не можем доверять ни одному ебаному слову Ким Сынмина. Чанбин заговорил еще до того, как осознал, что собирается это сделать. — Хён, закрой свой рот, — рявкнул он. — Ты понятия не имеешь, как тяжело ему было хранить этот секрет от нас, так что не говори о тех вещах, которых не понимаешь. Молчание на этот раз было значительно более продолжительным и шокированным, чем после вспышки гнева Джисона. Даже Чан обернулся, чтобы посмотреть на него, приподняв бровь. Чанбин почувствовал как немного краснеет, но надеялся, что они восприняли это как его гнев — потому что он злился, он устал слушать все эти недовольные замечания, этот ужасный тон в голосе Минхо, когда он говорил о преданности Сынмина. Что вообще Минхо знал о его преданности? Ничего, совершенно ничего. Его не было в той комнате, когда Сынмин всхлипывал после того, как целые месяцы стресса наконец подошли к концу. Отношения Минхо и Сынмина всегда были- натянутыми, сказал бы Чанбин, только вот это было чем-то иным. Они были слишком похожи, и, хотя это иногда и вызывало у них разногласия, это всегда означало, что они сходились во мнениях о том, что оба считали важным: безопасность команды. Но Минхо там не было, он этого не видел. Он не знал правды Сынмина. И Чанбин не мог позволить ему говорить так, даже если знал, что вести себя так было- слишком. Даже если из-за этого он оказывался слишком близко к тому, чтобы раскрыть то, что раскрывать был пока не готов. Чанбин ожидал, что Минхо разозлится в ответ, и пытался подготовиться к этому, к любому гадкому замечанию, которое от отпустит в его сторону. Но Минхо лишь смотрел на него, приоткрыв губы, искренне пораженно. Джисон рядом с ним выглядел почти точно так же, но еще — немного неуютно; гнев людей в одной комнате с ним всегда пугал его, даже если не был направлен на него. В конце концов заговорил Чан. — Ты уже поговорил с Сынмином обо всем этом? Чанбин не знал, как выйти из этой ситуации, поэтому просто сказал: — Да. Не о записях с камер, но о- другом. Чан выглядел недоуменным, но медленно кивнул и повернулся к Минхо, на чье лицо возвращалась хмурость, и Джисону, который жевал свою щеку изнутри. — Мы можем доверять Сынмину, — сказал Чан, — и я знаю, что тебе уже это известно, Минхо. Он скрыл личность Феликса от нас без злого умысла. Но мы здесь не для этого, не для того, чтобы говорить о Сынмине. Я хочу знать, что ты думаешь о том, чтобы продолжить работу, Минхо. Минхо оторвал взгляд от Чанбина и снова взглянул на Чана. Чанбин не двинулся, не расслабил плечи, но было облегчением наконец не чувствовать на себе этого взгляда. Минхо был умен, и он привык видеть детали, которые другие люди упускали. Последнее, чего хотел Чанбин, это того, чтобы Минхо понял все первым, хотя он и знал, что когда бы Чанбин и Сынмин ни решили раскрыть себя, Минхо не обрадуется и этому. — Я считаю, это ужасная идея, — сказал Минхо. Его голос был агрессивно лишенным всякой интонации, совершенно непохожий на то, как звучал весь этот разговор. Он убрал из него все раздражение, разочарование, любые эмоции; это был голос человека, который был уверен, что его слова ничего не изменят. — Это и без того было рискованное задание, но теперь оно еще более рискованно, потому что мы знаем что Мэгпай ищет не просто какого-то технаря, а своего сына. Я не сомневаюсь, что с того момента, как Феликс пропал, их охрана была значительно улучшена. Кроме того, мы работаем со значительно устаревшей информацией. — Охрана, скорее всего, всегда была в повышенной готовности, — сказал Чан. — И информация всегда была устаревшей. — Да, — пусто, безэмоционально произнес Минхо, словно этот факт ничего для него не менял. — Как я и сказал: рискованно. Мы собираемся рискнуть жизнями по одному слову сына Ли Джерима. Думай об этом, что хочешь, хён. Чан кивнул — плечи его были напряжены — а после поднял руку и потер лицо. Минхо смотрел на него не меняя лица, и взгляд его был отстраненным. Словно статуя, какой мог быть только он, такой неподвижности мог достичь только он; на заданиях она позволяла ему сливаться с тенями, и люди, которых он убивал, часто осознавали то, что происходит с ними лишь тогда, когда начиналась боль. Когда Чан опустил руки, сначала он посмотрел на Джисона, а потом обернулся к Чанбину, который кивнул ему. Он понятия не имел, какое решение примет Чан, какие слова сойдут с его губ, но это не имело значения. Сейчас, как и почти всегда, Чанбин поддержал бы любой его выбор. Именно это он должен был делать. — Хорошо, — медленно произнес Чан, поворачиваясь обратно. — Дело в том, что нам все еще нужно значительно подготовиться к заданию в Blackbird, не говоря уже о том, что Хёнджэ понадобится время, чтобы достать нам оружие. Это дает нам время перегруппироваться, время- изменить решение. Но пока мы продолжим подготовку с расчетом выполнить работу с задержкой по графику. — Хорошо, хён, — сказал Джисон. Он звучал так, будто наконец принятое решение стало для него облегчением. Минхо кивнул, коротко, резко, рваным движением. Он взял папку, которую бросил на стол раньше, и поднялся на ноги, и в его конечностях не было обычной плавности. Он выглядел по-настоящему уставшим, но еще и почти что побежденным. Все было так, как Чан и сказал ранее: никому не было приятно видеть Минхо таким. На самом деле, глядя на него, Чанбин почти чувствовал себя плохо за то, что сорвался на него — но только почти, потому что Минхо в такие моменты был твердо намерен дать всем вокруг знать о своем неудовольствии. Они всегда говорили, что Минхо смирится с чем-то, но что-то в этой ситуации заставляло Чанбина думать: произойдет ли это теперь. Сможет ли. Минхо без единого слова вышел из комнаты. Чан не отпустил их, но не стал протестовать, не позвал Минхо вернуться и сесть. Он просто позволил ему уйти, удивительно тихо, хотя дверь за ним негромко захлопнулась. Как только он вышел, Джисон сказал: — А, ничего, если я тоже пойду? — Да, — ответил Чан. Он махнул рукой в сторону двери. — Можешь идти, Джисон, спасибо, что поднялся сюда. — Конечно, хён, — сказал Джисон, вставая. — Знаешь, я думаю это хорошее решение. Продолжить хотя бы подготовку. Чан только кивнул. Он не сказал ничего, пока Джисон тоже не вышел из комнаты, а Чанбин — не обошел стол и не занял место, только что освобожденное Минхо. Между ними долго стояла тишина, но для Чанбина она не была дискомфортной. Чан смотрел в стол, жевал нижнюю губу, и Чанбин был готов позволить ему подумать. Спустя время Чан поднял на него взгляд. — Ты помнишь, — тихо сказал он, — когда я- утром, после задания в отеле Плаза, я сказал, что устроил огромный беспорядок? Я начинаю думать, что это было правдой, Чанбин. — Это не так, хён, — ответил Чанбин. — И даже если бы так- хён, не все это лежит на твоих плечах, и это значит, что не тебе все это исправлять. Мы справимся с этим, ты знаешь. Чан не выглядел убежденным. Он выглядел усталым. Ему нужно было поспать, но Чанбин никак не смог бы заставить его сделать это. Чан не дремал, он просто продолжал работать, пока не сваливался с ног. — У тебя все еще есть я, хён, — сказал ему Чанбин. — Ты ведь знаешь это? Я всегда у тебя буду, хён. Чан моргнул. На его лице было выражение человека- удивленного тем, что забыл то, что давно уже знал. А мгновение спустя он смог улыбнуться, слабо, но по-настоящему — и эти легко поднятые уголки его губ наполнили Чанбина чем-то похожим на облегчение. — Да, — сказал Чан. — Я знаю. Я всегда знал это. Спасибо тебе, Чанбин. —— Минхо втащил себя по лестнице в квартиру; в конечностях ощущалась странная вялость, его ноги, казалось, не выдерживали тяжести его тела. Он не привык чувствовать себя так за пределами тренировок, когда он доводил себя до самого предела. Эта физическая слабость ему не нравилась. Что-то в нем, маленькое, едва существующее, напоминало ему, что он нуждается во сне, но отмахнуться от этих мыслей было легко. Может быть, позже. Может быть. Прямо сейчас он не мог больше откладывать прием пищи, хотя голод внутри него молчал. Его сменила тревога, тошнота где-то в горле. Ему стоило ожидать, что Чан решит продолжить заниматься заданием. Но это ощущалось так всепоглощающе ужасно, что он не мог поверить, что это правда. Опасность, риск стали гораздо выше, чем Минхо рассчитывал изначально, а он хорошо все рассчитал. И он не мог помешать ни Чану, ни другим броситься очертя голову навстречу этой опасности. Он мог бы сам отказаться от работы, но это не остановило бы ее. И он скорее бы умер, чем позволил Чонину пойти туда без прикрытия, которое мог бы обеспечить он сам. Так что ему оставалось только слушать. Подчиняться. Переработать план, рассчитать то, как факт того, что Феликс — сын Мэгпай, может изменить то, как они должны действовать. Одна только мысль об этом изматывала, высасывала из него все ресурсы, которых у него и так не было сейчас. Хотелось кричать, обрушиться на Чана, сделать что угодно, чтобы просто- остановить это. Хотелось свернуться в углу и, наконец выйдя оттуда, обнаружить себя в реальности, где ничего этого не происходило. Казалось, будто он находится между сдвигающихся стен, чувствует, как больше не может дышать в их тисках, как ломаются его кости, медленно и мучительно, без передышки. И над всем этим царила паника от медленно приближавшегося неизбежного. Стоя в офисе, слыша, как остальные не соглашаются с ним, не слушают ни слова, что он говорил, он почувствовал поражение, какого не чувствовал с самого первого своего долгого срока в одиночке. Почему я здесь, хотелось спросить ему. Почему вам всем плевать на то, что вы делаете со мной. Это не было чем-то личным. Он продолжал говорить себе это, приближаясь к двери в квартиру. Это не было личным. Но от этого жить так становилось не легче, — было страшно, его сердце всегда билось слишком быстро. Ладони мокли от пота, а мускулы ныли от того, как он напрягал их. Как он должен был обеспечить всем безопасность в таком состоянии? Он вошел в квартиру и остановился, едва выйдя из коридора. Феликс и Чонин были в кухне, мыли посуду вместе — Чонин занимался сушкой. Они, судя по всему, не обратили особенного внимания на звук клавиатуры, но Минхо захлопнул за собой дверь чуть громче обычного, от неожиданности того, что увидел их вместе. От этого звука они оба обернулись; Феликс, разворачиваясь, быстро выключил воду. Его глаза были широко раскрыты; Чонин недовольно прищурился. У Минхо сбивалось дыхание. Лицо Чонина, его почти неприязненное выражение, казалось, кололо Минхо в грудь. Еще, еще один раз. Вставало в один ряд с воспоминанием о пальцах Чонина, цепляющихся за его руки, его полном мольбы голосе- о выражении его лица, когда он вышел из коридора и был не рад увидеть Минхо в кухне. Впервые. Чонин всегда был счастлив видеть его. Но вместо этого он развернулся и спрятался за дверью своей спальни. Минхо надеялся, что то, что он приготовил Чонину обед — безмолвное извинение, все, что пришло ему в голову — немного смягчило бы его. Обычно он так легко мог читать Минхо, и Минхо надеялся- но, судя по всему, это нисколько не помогло. Внутри него была жужжащая, настойчивая тревога, которая росла тем больше, чем дольше он стоял и видел, как Феликс не отходит от Чонина. В своей усталости он чувствовал, что плохо справляется с тем, чтобы скрыть эмоции с лица, из языка своего тела. Угроза, должно быть, легко читалась в нем. Эта тишина, повисшая, когда звук бегущей воды оборвался, казалась почти физической, давила на них. Наконец, Чонин нарушил ее. — Хён, пойдем, — сказал он Феликсу, хватая его за локоть. Зрение Минхо помутилось по краям, он мог сосредоточиться лишь на этом близком контакте. — Посмотрим что-нибудь внизу. — Нет, — резко прохрипел Минхо, более грубо, чем ожидал. Обычно он не отдавал приказов вот так, не требовал чего-то сам, лишь того, чего хотел Чан. Но он не мог- не думал, что переживет то, что будет знать: Чонин сидит где-то наедине с Феликсом. Казалось, его сердце просто остановится. — Я не хочу, чтобы ты оставался один на один с ним в таком замкнутом пространстве. Чонин смерил его абсолютно уничтожающим взглядом — похожий на то, как Хёнджин смотрел на Джисона, и от этого Минхо затошнило. Чонин все равно не обратил никакого внимания на его слова, решив вместо этого потянуть Феликса, который, в свою очередь, поддался, но очень неуверенно, бегая взглядом от Минхо и от него. — Малыш, — сказал Минхо, чуть громче, чем хотел — он не контролировал своего тела. Ему казалось, что он все хуже и хуже ощущал свои конечности. — Я сказал “нет”. Теперь Чонин посмотрел на него; его ноздри слегка раздулись, а грудь — расширилась в резком вдохе. Не успел он заговорить, Феликс остановился, слегка потрясенный тоном Минхо. — Ах, Чонин, я устал, — сказал он, — слабо улыбаясь Чонину, когда тот удивленно повернулся к нему. — Может быть, в другой день? — Но- — проговорил Чонин; Феликс выскользнул из его хватки и убежал по коридору, явно ища укрытия в комнате Хёнджина. Чонин смотрел, как он уходил, и только когда раздался щелчок двери в хёнджинову спальню, резко повернулся к Минхо, смотря на него с таким поразительным ядом во взгляде. Не потому что злился, Минхо знал, но это было- он не думал, что Чонин сможет когда-либо смотреть на него с чем-то столь близко похожим на ненависть в глазах. Румянец поднялся по чониновой шее, щеки покрылись алыми пятнами. Его руки сжались в кулаки, и Минхо видел, как они дрожали. Долгое мгновение они просто смотрели друг на друга. Минхо ожидал того, что Чонин накричит на него, но он лишь дышал, и лицо его было сморщено от ярости. Дрожь усиливалась и усиливалась, пока наконец он не издал неразборчивый гневный звук, явно вырывая себя из петли мыслей, в которой оказался. Он вихрем бросился мимо Минхо, на ходу пихая ноги в кроссовки, и вышел прочь из квартиры. Минхо поймал дверь, побежал за ним. — Малыш! — вскричал он, когда Чонин стал бежать по лестнице по две ступени за раз, пропадая за поворотом. — Нет! — раздалось эхом; Минхо поймал взглядом темную макушку Чонина, его белую футболку. — Нет! Сегодня я не твой малыш! Минхо физически пошатнулся от этого, и ему потребовалась секунда, чтобы опереться о стену лестничной площадки. На мгновение он почувствовал, что и правда может потерять сознание. Но он был полон решимости догнать Чонина, попытаться как-то это исправить. Объясниться. Чонин всегда, всегда понимал его. Сейчас ему это было нужно. Он снова твердо встал на ноги и побежал по ступеням, ударяясь пятками о нижние так, что это движение отдавалось в ногах, заставляя его шипеть от боли. Он едва позволял себе осознать это чувство, прежде чем спрыгнуть со следующего пролета, и он поймал дверь в компьютерную, не успела она захлопнуться. Он ожидал, что Чонин забаррикадируется в комнате с телевизором, но вместо этого, когда Минхо вошел, он остановился и развернулся к нему, все такой же злой в приглушенном алом цвете LED-огней по углам комнаты. — Оставь меня в покое! — закричал он, и Минхо резко застыл; сердце сильно, ужасно колотилось. — Просто- оставь это! Я все понял! Он понял! Тебе не нужно продолжать на него давить! Грудь Минхо тяжело вздымалась. — Малы- Чонин- Его оговорка, казалось, лишь сильнее разозлила Чонина. — Нет! — воскликнул он, вскидывая руку, чтобы указать на Минхо пальцем. — Ты- ты здесь неправ! Я не знаю, что ты там чувствуешь, но вести себя так- — Я просто- не могу доверять ему, — произнес Минхо; легкие горели, голос становился еле слышен. — Это твоя проблема! — бросил в ответ Чонин, как- как и остальные, словно ни мысли, ни чувства Минхо ничего не значили. Такой тривиальный, мелкий и иррациональный, их Минхо. Жестокий и властный. — Тебе нужно оставить это в прошлом, но ты делаешь это моей проблемой- его проблемой, — лицо Чонина в алом свете было странным; в глазах Минхо плясали пятна. — Разве тебе этого мало? Разве ты недостаточно уже сделал? Чего ты от него хочешь? Чтобы он тихо сидел в углу спальни Хёнджина? Это несправедливо! Он мой друг, и я хочу проводить с ним время. Ты не имеешь права это запрещать! И снова это чувство, будто он в ловушке, будто его медленно сдавливает до смерти. Он не мог вынести гнева Чонина, но мысль о том, чтобы сдаться и просто- позволить Феликсу жить свободно, сидеть с Чонином наедине в закрытых комнатах- — Я- я не могу- — проговорил он, но у него не хватило дыхания закончить, голова закружилась так же, как тогда, на лестнице. Чонин не понял его слов. — Неужели так ужасно признать, что ты был не прав и просто отпустить? — давил он. — Просто, блять, извиниться? Перед ним? Передо мной? — он взмахнул рукой в гневе, такой расстроенный, что теперь отвернулся от Минхо, чтобы продолжить говорить в пространство между ними. — Тебе легче- давить сильнее, наслаждаться тем, что ты можешь обижать человека, который не может дать тебе отпор? Потому что он не может, хён! Все, что он может — это принимать все, он тебя боится. И тебе просто плевать! — Чонин, — произнес Минхо, выдавливая из себя это слово с последним воздухом в легких. Оно вышло так тихо, едва слышно, потерялось в словах Чонина. — Вот что хуже всего- тебе плевать, — продолжил Чонин. Он шагнул к левой стене и теперь стал быстро ходить из стороны в сторону. Он бросал на Минхо короткие взгляды, но, казалось, даже не видел его, спрашивая: — Что произошло? Ты никогда не был жесток просто ради жестокости, почему ты решил начать сейчас? — и снова он повернулся в другую сторону, стал размытым пятном в глазах Минхо, алым и нечетким. — Ты сказал, что тебе страшно, поэтому? Тебе нужно убедиться, что ему тоже страшно, просто чтобы отомстить? Прошу, хотел сказать Минхо, голова кружилась но он не мог заставить губы двигаться. Ему отчаянно хотелось оказаться не здесь — не просто не в этой комнате, но и не в этом теле. С его гремящим сердцем, легкой головой, тошнотой в животе. Он инстинктивно отстранялся от своего физического воплощения, переставал чувствовать конечности, становился ничем. Тонул в себе. Уже не впервые он просто хотел перестать существовать. — Что ж, ему страшно! Очень страшно! — говорил Чонин, все продолжая ходить, словно пантера в клетке. Минхо слышал его издалека, как постоянный гул, напоминавший ему, какой он плохой плохой проебался злость ненавижу ненавижу ненавижу нет нет прошу- — Ты чуть не сломал ему руку, Хёнджин-хён говорит, что он не может спать на том боку, его плечо все еще так болит. В легких Минхо была вода. — Тебя это радует? — Чонин пронесся мимо, в его глазах отражался свет. — Ты сделал ему больно так же, как тот мужчина сделал мне- тебе от этого лучше? Его держали большие руки, и он впивался в них ногтями. Прошу, я не могу дышать. — Ты даже не остановился, когда я умолял тебя, словно- словно я снова оказался там- Ты этого заслужил. — Как ты мог? — Чонин прекратил двигаться и тогда, наконец, повисла тишина. Минхо задыхался, темнота не давала ему видеть. Перед глазами он видел лишь отца, нависающего над ним, его фигуру, мутную из-за накрывающей его воды. Он едва пошатнулся, слабыми движениями попытался устоять на ногах; перед глазами все плыло от черных пятен и слез. — Хён? — раздался голос Чонина, приглушенный и далекий, и куда более нежный, чем до этого, немного сбитый. Минхо издавал какой-то звук, осознал он. Хриплое, влажное дыхание, словно воздух царапал его изнутри. Это ощущение нереальности, которое он испытывал сейчас, он ассоциировал с- временем в одиночке, когда его подталкивали к его пределу, когда он думал, что сойдет с ума, если его заставят остаться там еще на минуту, а затем проводил там дни. Или о том, как он множество раз лежал на полу своей детской спальни, полностью одетый и до нитки вымокший, витая мыслями где-то далеко, пока не наступал рассвет. Я не могу делать это здесь, слабо думал Минхо, но мысль не была связана сейчас с ним. Он не мог найти в себе привычного ужаса, который приходил к нему от идеи развалиться на части там, где его могли увидеть. Где его мог увидеть Чонин. — Хён, — еще раз позвал Чонин, и теперь Минхо видел его, видел, как он вышел из темноты, подбежав к нему с таким ясным беспокойством в глазах. Он положил руки на вздымающуюся грудь Минхо, поддерживая, словно думал, что Минхо это нужно. — Хён. — Прошу, — простонал Минхо, и слезы пролились, теплыми дорожками побежали по его щекам. — Я не могу- просто- все что ты- хочешь- я скажу- просто скажи мне- Взгляд Чонина резко поднялся к его лицу, и он полным паники голосом проговорил: — Хён. — Я не выдержу, — всхлипывал Минхо. Он тяжело дышал, словно загнанный зверь, и начинал дрожать. — Не могу. Малыш, прошу. — Он молил и плакал, словно ребенок — когда его учили лучшему, когда он знал, как себя вести. От этого становилось хуже, это неизбежно накрывало его сильнее. Но ему нужно было остановить это. Нужно было. Его наказывали, его наказывали, этого должно быть достаточно, пусть этого будет достаточно. — Хорошо, — глаза Чонина были широко раскрыты, и Минхо почти упал на колени от облегчения. Все кончено, кончено. — Хорошо, ах, хён, ах- — Чонин поднял руку, словно желая коснуться его лица, но Минхо увидел это движение и дернулся. Рука Чонина застыла и отстранилась. Минхо скорбел по потере этого прикосновения — его дрожь была инстинктивна. — Хорошо- хён, хён, не плачь? Ты- — лицо Чонина чуть сморщилось, слезы собрались в его глазах, и беспокойство читалось во всех чертах его лица. — Иди сюда, ну же, садись. Он взял Минхо за плечо, мягко и нежно, и другой рукой выдвинул компьютерное кресло, развернул его для Минхо, и тот упал в него. Как только он сделал это, он склонился вперед и скрыл голову между коленями, глубоко дыша, чтобы взять себя под контроль. Касание, легкое и осторожное, к его спине, и Минхо снова вздрогнул, словно животное, словно пес. Теперь он вернулся в себя достаточно, чтобы стыд начал зарождаться в нем. Начал сдавливать его горло еще сильнее, чем слезы. Чонин в тот же миг отстранил руку, потому что он был добрым, и хорошим, и не хотел бы расстраивать Минхо сильнее. Даже сейчас, когда он был так зол. — Ты можешь касаться меня, — сказал Минхо, и это вышло куда тяжелее, чем он хотел бы, но его дыхание все еще не выровнялось. Он не должен был, правда, просить Чонина о касаниях, но он так отчаянно нуждался в них, в этой успокаивающей силе, которую Чонин имел над ним. И это казалось- наверное, лучше. Лучше, что это была его спина, закрытая футболкой, чем его мокрое от слез лицо. Он не мог позволить себе этого. Вся вина, которую он испытывал, прося утешения, испарилась, когда рука Чонина вернулась к нему, мягким давлением рисуя круги по спине Минхо. — О, хён, о, — тихо говорил Чонин, и в его словах звучал такой утешающий, понимающий тон. Минхо зажмурил глаза, стискивая в пальцах джинсы на икрах. Он заставлял себя дышать ровно, ощущать все — дрожь его рук, капли пота на коже, то, как колотилось его сердце, как слезы капали с кончика его носа. Казалось, он силой впихивает себя в экзоскелет, который до этого сбросил, но он должен был это сделать. Все было хорошо, все было в порядке. Он был в безопасности, с ним ничего не происходило. У людей ведь случается такое дерьмо, да? Ссоры, разногласия. Чонин не знал, не мог знать, кем он был для Минхо: как Минхо нуждался в его внимании и улыбках так, как растения нуждались в солнечном свете и воде. Он лишал Минхо этого без злого умысла, он просто был- расстроен. Это не было наказанием. Его гнев резал Минхо, словно нож, но в этом была лишь вина Минхо, не Чонина. Его слабость превратила это в что-то иное, что-то гораздо более сильное. Его неспособность просто, блять, твердо стоять на ногах, быть нормальным человеком, реагировать на вещи так, как это делали нормальные люди, как нужно было. Он был не пятилетним ребенком, сидевшим на холодном бетонном полу их балкона и через металлическое ограждение наблюдавшим за проезжающими по улице машинами в поисках той, что принадлежала его матери, думая, что же сказать ей, чтобы все стало лучше, чтобы она вернулась. Он не был восьмилеткой, сидевшим на больничной кровати и откашливавшим воду, слышавшим, как его отец объясняет полицейскому в коридоре — он просто заснул в ванне. Он не был четырнадцатилетним подростком в крошечной камере без окон, в одиночестве, умолявшим сквозь окно для еды, выпустите, пожалуйста, прошу, я больше не могу, охранников, которые не слушали его. Он был взрослым, и только что он разрыдался из-за мальчика, который всего лишь не согласился с ним. Каким же жалким, мелким существом он был, неспособным выпутаться из прошлого. Перерасти все те вещи, что случились с ним, в которых он сам был виноват. Медленно он выпрямился. Потер лицо руками, но слез было так много, что их нельзя было полностью убрать одними только пальцами. — Прости, — напряженно произнес он, низко и влажно. Грудь все еще иногда вздрагивала. — Нет, — сочувственно проговорил Чонин, опускаясь на колени перед ним. Он положил руку на подолкотник стула, а другой обхватил щиколотку Минхо. На его милых чертах теперь не было ничего, кроме беспокойства, его глаза были широко раскрыты заботой, которую он так часто делил с Минхо. При виде этого Минхо почти потерял самообладание вновь. — Хён, нет, не извиняйся, — он сжал его лодыжку и отвел взгляд вниз, и на его лице проявился стыд. — Я вел себя как мудак, — пробормотал он. — Я- я злюсь на тебя, ты ведешь себя несправедливо, но я наговорил вещей, которые не должен был говорить. — Он снова поднял глаза, блестящие и умоляющие, на Минхо. — Прости меня, я не- не хочу ранить тебя так. Конечно, Минхо знал это. Дело было не в том, что сказал Чонин — хотя что он такого сказал, что не было грубой, обжигающей оценкой характера Минхо? Это было неприятно признавать, но Минхо всегда знал, кем он был. — Это было неправдой? — тихо спросил он. Чонин посмотрел на него, хмуря брови от недоумения. — Было ли хоть что-то в твоих словах- неправдой? Чонин задумался, кусая нижнюю губу — Минхо не заслуживал таких раздумий. — Не совсем, — медленно сказал он наконец. Не успел Минхо сказать, что ж, тогда, — Чонин спешно продолжил. — Просто я- хён, ты вел себя, как незнакомец в последние дни. Я едва тебя узнаю. Ты никогда раньше таким не был. — Жестоким, ты хочешь сказать, — сказал Минхо, и Чонин кивнул. С этого угла он снова выглядел маленьким, как годы назад. Глядя на Минхо снизу вверх этими глазами, которые ни разу не помутились или отстранились. — Малыш- — Минхо замолк, когда вспомнил, что Чонин сказал ему не называть себя так, но Чонин не отреагировал, лишь ждал, и Минхо продолжил, — я жестокий. — Но не так, — настаивал Чонин. — Так — никогда. И ты знаешь это, ты понимаешь, о чем я. Правда ли? так устало подумал Минхо. — Нет, малыш, — почти на вздохе произнес он. — Ты всегда видел во мне свет, которого нет. Лицо Чонина изменилось: в нем появилось что-то новое, похожее на гнев, и на мгновение Минхо подумал, нет, пожалуйста пожалуйста- но после оно сменилось явной упертостью. Чонин поднялся, отошел от него в пустое пространство комнаты, между его креслом и столом для бильярда. Минхо смотрел на него долгое мгновение, пока Чонин не сказал тихо: — В ту ночь, когда тот мужчина пришел сюда- я просто сидел. — Он через плечо обернулся на Минхо. — Ты помнишь, у нас еще тогда стояли ряды компьютеров, и тут был стол. — Малыш, — прошептал Минхо. — Я был спиной к двери, — продолжил Чонин, словно рассказывал обычную историю. Он повернулся так, как сказал, теперь оказавшись лицом к Минхо. — Не видел, как он вошел, не слышал его. Минхо знал все это. Они слышали эту историю от Чонина, когда его- подлатали достаточно, чтобы он смог рассказать. Измотанный от боли и немного не в себе от лекарств, в объятиях Чана, будто Чан никогда не хотел его отпускать. — Хён, — нежно позвал Чонин, с мягкостью глядя на него. — Подойди сюда? Минхо не хотел. Он хотел забраться в дыру и какое-то время не быть человеком. Но он поднялся и подошел к Чонину, куда его позвали. Стыд все еще тяжело лежал внутри него, и теперь он слышал голос отца в голове: не пытайся крокодильими слезами избежать того, чего заслужил. Чонин отвернулся, когда Минхо подошел к нему, медленно, открывая ему шею, тени на спине и под лопатками под футболкой. Минхо, в своем изнеможении, отдаленно безумно подумал, как ему хотелось поцеловать его в выступающий позвонок на шее, почувствовать, как короткие волосы на затылке Чонина защекочут ему нос. Чонин был бы теплым, его кожа — податливой и гладкой. Это желание было почти физической болью. Но потом Чонин завел руку себе за спину, положил запястье чуть выше копчика и сказал: — Заломишь мне руку за спину? Минхо резко вдохнул, сделал полшага назад. Все внутри него, каждая его часть вопила в отчаянном отторжении этой идеи. Чонин посмотрел на него через плечо, спокойно, уверенно. Так уверенно, как Минхо не чувствовал себя сейчас. — Все хорошо, хён, — тихо проговорил он. — Пожалуйста? Ничего не было хорошо. Пальцы Минхо снова почти онемели, но он осторожно обхватил Чонина за запястья, чувствуя тонкие кости. В отличие от того, как все было с Феликсом, они стояли сейчас посреди открытой комнаты, поэтому Минхо, по крайней мере, не прижимал Чонина ни к какой поверхности. Он очень осторожно поднял руку Чонина немного вверх; движение все еще удалось легко. — Немного выше, — сказал Чонин. — Чонин. — Жалкая мольба. Но Минхо подчинился, пока не почувствовал сопротивление: суставы в руке Чонина начали напрягаться. Даже сейчас Чонину, должно быть, было неудобно, может, даже больно. Чонин вдруг подался назад, и новый угол заставил хватку Минхо подтянуть его руку выше, ближе к его телу, и напряжение стало очевидно. Минхо быстро приспособился к этому, хотя Чонин не издал ни звука. Он просто склонился назад и медленно, осторожно положил голову на плечо Минхо; его твердый затылок лег на самую ключицу Минхо. — Он держал меня вот так, — прошептал Чонин в тишину между ними, — и закрыл мне рот рукой, чтобы не давать мне двигаться, не давать кричать. — Он к счастью, судя по всему, не собирался просить Минхо повторить и это. Минхо не думал, что смог бы сделать это; он уже сейчас делал больше, чем мог. Они стояли так долгие секунды, молча, просто дыша. Минхо ненавидел все в этом момента, то, как это казалось- хуже, потому что они были так близко. Интимное насилие. Минхо ощущал, как кости Чонина держат напряжение с каждым разом, как тот вдыхал, и это меняло их положение. Как его волосы щекотали Минхо щеку. Живое тепло между ними. Он не мог этого вынести. Он никогда не представлял, что причиняет Чонину боль вот так, прикладывает силу, чтобы удержать его, как сейчас, чувствует, как его кости сдаются под его силой. — Ты жестокий, хён? — прошептал Чонин. — Ты — жестокий? Минхо снова начинал терять ощущение тела, но иначе, чем раньше. Голова кружилась, но он твердо владел собой, чувствовал каждое нервное окончание. — Это- несправедливо, — выдавил он. Чонин поднял голову и отступил, и Минхо отпустил его запястье, чтобы Чонин не потянул ничего. — Несправедливо? — спросил Чонин, оборачиваясь и снова встречаясь с Минхо взглядом. — Я никогда не хотел сделать тебе больно, — произнес Минхо, искренне, горя этими словами. — С тобой все иначе. В полутьме было трудно понять, но, казалось, Чонин покраснел, опустил взгляд. — Хён, — тихо сказал он, и Минхо подумал блять блять блять, но Чонин не стал задерживаться на этом. — Ты ведь не сделал бы этого и с остальными, да? — все также еле слышно спросил он, слегка переминаясь на ногах. — И ты никогда- ты жесток, когда убиваешь, но когда все подходит к концу, ты- не играешь с ними. Тебе не нравятся их страдания. — Он взглянул на Минхо, широко открытыми доверчивыми глазами. — Правда? Минхо кратко кивнул, даже не нуждаясь в том, чтобы задуматься об этом. Он не наслаждался тем, что приносит страдания- это было побочным продуктом, неудачным последствием жестокости, и он не пытался растянуть это. Даже с мужчиной, который напал на Чонина, месть Минхо была достаточно быстрой. — Той ночью я увидел что-то в твоих глазах, — признался Чонин. — Когда ты прижимал Феликс-хёна к стене. Ты выглядел так- будто тебе это нравилось. Причинять ему боль. Вот так. — Он не зашел далеко, но подошел ближе, достаточно близко, чтобы Минхо, если бы захотел, смог приятнуть его к себе. Почувствовать тепло его тела своей грудью. — Я не понимаю, — тихо сказал Чонин, отвечая Минхо такой же искренностью, с какой говорил он. — Это не похоже на тебя. Разве ты не видишь? Минхо, вместо того, чтобы не согласиться, вернулся мыслями в ту ночь. В том, что произошло, было множество факторов, вещей, которые, оказавшись озвученными, открыли бы- слишком много его тайн. Он и так показал Чонину слишком много. Выворачивающий наизнанку страх, который он испытывал, когда бежал по лестнице, было буквально воплощением кошмара, который снился ему так часто. Как он мог начать объяснять тот уровень отчаяния, который он испытал, абсолютный ужас от всего этого. Да, ему было приятно причинять Феликсу боль, потому что он думал- хорошо. Этот предатель пришел сюда, чтобы причинить им вред, причинить боль тем, кто был для Минхо дороже всего — разве он не заслуживал чувствовать хоть немного той боли, которую причинил бы Минхо? Он мстительно торжествовал, прижимая Феликса к стене, зная, что у того ничего не вышло. Что Минхо удалось обогнать кошмар. Теперь он немного лучше понимал, что в глазах Чонина это было совершенно иным кошмаром. — Он побежал между нами, — проговорил Минхо. Чонин склонил голову набок и сказал: — Что? Минхо немного сжался и еще тише сказал: — Когда он пытался убежать. Я боялся, что он попытается схватить тебя. — Хён, — ахнул Чонин. — Я понимаю, почему тебя это расстроило, — сказал Минхо, хрипло от оставшихся слез. — Но мне просто было страшно, Чонин. Мне было страшно и я злился, я думал, что он предатель, что он пришел, чтобы навредить нам. Навредить тебе. Чонин склонился вперед, потянувшись между их телами и взяв Минхо за руки, сжатые в кулаки. — У тебя так снова разойдутся ссадины, — прошептал он, и Минхо дрожаще выдохнул, словно его ударили. Он видел, как его руки, словно цветы, раскрываются под нежными пальцами Чонина, заставлявшими их расслабиться. — Я никогда не сомневался в Феликс-хёне, — проговорил Чонин, не отводя глаз от их рук, кончиками пальцев гладя ладони Минхо и посылая сквозь его тело маленькие электрические разряды. Он чувствовал себя загипнотизированным повторяющимися узорами, которые он рисовал на его коже. — Думаю, мне сложно увидеть это с точки зрения человека, который- был уверен, что он предатель. В моих глазах ты мучил невинного- но ты делал вовсе не это. С тем, во что верил ты, все было иначе. — Да, — прошептал Минхо, в тот миг не видевший ничего, что не было связано с Чонином, с переполнявшей его нежностью. Интимность этого момента превратилась во что-то- опасное. Гораздо более опасное, чем раньше. Опасное, потому что вот так, в темноте, чувствуя тепло чонинова тела, мягкость его кожи на своих грубых ладонях, Минхо почти мог притвориться, что они были возлюбленными. Чонин поднял глаза, и его взгляд был нежен — Минхо смотрел на него с такой тоской в сердце, что она, казалось, могла смыть его волной в море. Как ему хотелось, чтобы все было по-другому, чтобы он был другим. Чтобы это было возможно. — Хён, — сказал Чонин, и нежность из его взгляда просочилась и в его тон, — он невиновен. И даже если я могу понять, почему ты повел себя так с ним, я не могу- я не могу смириться с тем, что ты запрещаешь мне проводить с ним время. Или угрожаешь ему убийством. Только не сейчас. Когда мы знаем всю правду. — Я не могу- доверять ему, — слабо, устало проговорил Минхо. Чонин выглядел так, будто собирался поспорить, но Минхо быстро сказал: — Не могу. Я не могу, Чонин. Не так, как ты , не так, как- остальные. Я не могу так рисковать- — он замолк, мысленно ругая себя, но Чонин ждал, внимательно слушал, словно хотел понять. Минхо должен был объясниться. — Ты слишком важен, слишком ценен, чтобы я просто- вот так доверился незнакомцу. Хуже — доверился сыну Ли Джерима. Я просто- я не могу. Я должен защитить тебя. — Напряженнее, теперь — немного яростно, искренне, он проговорил: — Я должен. Чонин смотрел на него, слегка приоткрыв губы, его глаза были широко, пораженно раскрыты. Я рассказал слишком много, с легкой паникой подумал Минхо. Он знает, знает- — Хён, я- это не- — запинался Чонин, и Минхо снова подумал, будто видит темный румянец на его щеках. — Ты не можешь так жить. Это нечестно ни по отношению к тебе, ни к Феликсу. Минхо почувствовал такое облегчение, осознав, что Чонин не услышал глубокого подтекста в его словах, что не сразу осознал, что именно ему было сказано, не сразу сформулировал ответ. — Я знаю, что теперь Феликс, скорее всего, рассказывает нам всю правду, — медленно произнес он. Сейчас, в тишине между ними, он мог признать это. — Все в его рассказе звучит- логично. Я понимаю это. Но я не могу- — он накрыл грудь рукой, прижимаясь ладонью там, где трепетало его сердце, начинавшее бешено колотиться при мысли о том, что он снова оставит Чонина наедине с Феликсом. — Хорошо, хорошо, — быстро, обеспокоенно проговорил Чонин, словно волновался, что Минхо снова потеряет себя. Потом, мягче, немного эмоциональнее он сказал: — хорошо. — На мгновение он задумался, поднес руку ко рту, чтобы задумчиво пожевать ноготь. Минхо задался вопросом — должен ли он сказать что-то об этом, — но рука Чонина опустилась, и тот сказал: — Давай- заключим договор? — Договор? Чонин кивнул — мило, его волосы подпрыгнули. — Я не буду оставаться наедине с Феликсом, не сказав тебе — за исключением тех случаев, когда мы случайно окажемся в кухне или что-то вроде того, — сказал он. — Но я не буду приводить его сюда, смотреть со мной телевизор, не сказав тебе. И ты можешь- присоединиться к нам, если тебе некомфортно позволить нам быть наедине. Так будет хорошо? Минхо, который предпочел бы, чтобы Феликс ушел и никогда больше не возвращался, знал, что это, вероятно, будет лучшим предложением, которое он получит. — Да, — сказал он, потому что от этого и правда становилось лучше. Давление в грудной клетке понемногу пропадало, и он мог дышать снова. Он недолго помолчал. — Чего ты хочешь от меня в ответ? Чонин улыбнулся, дразняще, сжатыми губами. — Будь добрым к Феликс-хёну, — мило сказал он, и его улыбка обнажила зубы, когда рот Минхо кисло изогнулся. — Хён, — льстиво произнес он, — ты сказал, что видишь, что он искренен. Это значит, что он не предатель. Он просто- мальчик, родившийся у плохого мужчины. Все, что ты видишь, слыша, что он сын Мэгпай — это то, что он враг. Но ты не задумываешься, что это значит для него. — Его улыбка померкла, и он опустил взгляд. — Я прошел через ужасное тогда, в детском доме, — прошептал он, и Минхо пришлось сражаться с собой, чтобы физически не отреагировать на эти слова, — но я не провел там много времени. Феликс-хён застрял в том доме со своим отцом на двадцать лет. Он пережил серьезное насилие, ты мучаешь человека, которого уже достаточно мучили. Минхо закрыл глаза. Мир был злым, но заслуживал ли Феликс мягкости только из-за того, что пережил? Внутри него все говорило, ну и что? когда он думал о том, что Феликса избивал его отец. В конце концов, разве не все иногда били своих детей? Почему Минхо должен был беспокоиться, чтобы не задеть Феликса? Ему не досталось мягкости, не досталось заботы и понимания. Его жизнь была бесконечной болью и попытками научиться переносить ее. Все было так с самого его детства. Разве не такой была жизнь? Но это было старой его горечью. Он понимал теперь то, чего не смог понять, когда пришел сюда годы назад: то, что он прошел через это, не значило, что всех остальных так же протащило по осколкам стекла, как его. Другие люди не были такими, как он, не заслуживали этого так же, как он. Но ему так хотелось, чтобы кто-то защитил его тогда, как Чонин сейчас защищал Феликса. Чтобы кто-то заступился за него, сказал достаточно, хватит. — Я могу, — сбивчиво произнес он, облизывая губы, — быть к нему вежливым. — Он сделал вдох и добавил: — И я могу- извиниться перед ним. Теперь Чонин по-настоящему улыбнулся ему: не своей сияющей, солнечной улыбкой, но чем-то- восхищенным, словно смотрел в сияющее закатное небо. — Спасибо тебе, хён, — сказал он. — Спасибо. Минхо кивнул; все силы быстро покинули его, хотя у него и до этого ничего не было. Словно он бежал несколько миль на последнем издыхании. Он бросил взгляд на дверь. — Мне нужно- — он указал на нее, но не смог закончить предложение, не смог найти слов. Нужно было патрулировать, но он не был уверен, что будет способен на это физически. Нужно было поесть, но одна только мысль о готовке была слишком тяжелой. Нужно было поспать, но его комната была слишком похожа сейчас на тюремную клетку, на место, где он окажется заперт. Чонин коснулся его руки. Минхо почти вздрогнул снова, но как-то сумел остановить себя. — Я хочу посмотреть что-нибудь, — сказал он. — Пойдем со мной? Я не жду, что ты тоже будешь смотреть — ты выглядишь так, словно у тебя совсем нет сил, хён. — Его прикосновение скользнуло дальше, и теперь Чонин держал его. — Ложись, поспи немного, можешь занять большой диван. Минхо должен был поспорить, но Чонин настойчиво тянул его за руку. И Минхо позволил себе поддаться этому движению, по крайней мере — за обещание отдыха. Чонин повел его в комнату с телевизором, а потом нежными толчками легких, словно бабочки, рук заставил сесть. Приятно было не стоять на ногах, он мог признать это, и диван здесь был потертым, но мягким, мягче, чем тот, что стоял в мастерской Сынмина, изношенный до твердых комков. Минхо чувствовал, будто на этом диване он мог растаять. Он никогда обычно не сидел здесь. Чонин взял бутылку воды с другого дивана, наполовину полную, и протянул ее Минхо. — Тебе нужно попить воды, или разболится голова от слез. У Минхо болела голова еще до того, как он начал плакать. Стоило признать, сейчас она была заметно сильнее. Поэтому он поднял бутылку к губам, на долю мгновения поколебавшись, когда осознал — Чонин, наверняка, пил из нее до этого. Глупо, по-детски было испытывать от этого какие-то эмоции, и в его животе свернулся стыд, когда он отпил. Чонин не смотрел на него, вместо этого ходя туда-сюда по комнате — включал телевизор, разбросал на диване подушки, пока они не оказались там, где он хотел. Он повернулся к Минхо только тогда, когда тот допил воду, и отбросил пустую бутылку в сторону. Внутри Минхо было что-то маленькое и раненое, и оно наслаждалось такой заботой, хотя он и знал, что позволять ее было слабостью. Но он слишком устал, чтобы пытаться вести себя так, будто он знал это. — Хорошо, — сказал Чонин, глядя на него, уперевшись руками в бедра. — Ложись? Минхо тяжело вздохнул, но подчинился, укладывая голову на подлокотник дивана, а ноги — на другой конец. Он не снял кроссовки — он никак не мог этого сделать, но Чонин никак не прокомментировал это и не пожаловался. Минхо не закрыл глаза. Чонин взял тонкое свернутое одеяло из корзины в углу комнаты и накрыл им Минхо, очень довольный собой. — Малыш, — сказал Минхо с легким протестом в голосе. — Я здесь всего на десять минут. — Конечно, — Чонин едва взглянул на него, говоря это, слишком занятый тем, что подгибал под него одеяло. Минхо тихо наблюдал за ним долгие несколько секунд; его веки казались такими тяжелыми. — Почему ты всегда так добр ко мне, хотя я постоянно тебя режу? — спросил он, когда вопрос стал таким тяжелым, что он не мог больше держать его внутри. Он никогда не понимал, почему Чонину просто не надоело это. Правда, он не мог понять, почему Чонин вообще предложил ему дружбу все эти годы назад, эти добрые слова и радостные улыбки, когда Минхо был намерен быть к нему злым. Уверен, что Чонин должен узнать, каким холодным может быть мир. Чонин опустился на колени рядом с диваном около головы Минхо. Вопрос заставил черты его лица стать серьезными. — Нет, — просто сказал он. — Ты не режешь меня. Не так, как думаешь. Иногда ты- немного грубый. Но я понимаю это. После всего, что с тобой произошло. — Со мной не произошло ничего, — тупо сказал Минхо, — в чем не было бы моей вины. — Драки в тюрьме — он сам с собой это сделал, нарываясь на них, а потом — выбрал эту жизнь. Иногда это казалось несоразмерным, но- Вселенная была неумолимым, бесчувственным созданием, и даже если Минхо страдал — он сам навлек это на свою голову. Чонин поднял руку к его лицу, и на этот раз Минхо даже не вздрогнул, поэтому Чонин положил ладонь на его волосы. Он нежно погладил его по волосам, и глаза Минхо прикрылись, задрожав ресницами. В последний раз его так касалась его мать, это было чем-то вроде воспоминания — хотя, может быть, он это придумал, так долго представлял, что это стало воспоминанием. — Хён, — осторожно проговорил Чонин, словно хотел спросить что-то, в чем не был уверен. Минхо издал тихий подбадривающий звук, чтобы дать ему знать: он может спрашивать все, что хочет. — Сколько тебе было лет, когда ты попал в тюрьму? Минхо не был уверен, чего ожидал, но точно не этого. Чонин обычно не спрашивал его о прошлом — в последний раз, когда он заговорил это, он был пьян. Обычно Минхо испытал бы отторжение от этого разговора, но сейчас он скользил в пространство между сном и бодрствованием, и реальность становилась нечеткой. — В колонию для несовершеннолетних кинули в двенадцать, — пробормотал он. Теперь пальцы Чонина вплелись в его волосы, мягко царапая кожу его головы, и это было так приятно. Минхо было так тепло. — Ох, хён, — печально произнес Чонин. — Ты был таким маленьким. Должно быть, тебе было так ужасно. — Я заслужил, — искренне ответил Минхо, надеясь на то, что это хоть немного утешит Чонина. — Нарывался на драки. Разбил какому-то мальчику нос. — Минхо подошел к нему с тяжелым учебником в черной обложке и ударил его по затылку так сильно, что у мальчика произошло сотрясение, а лицо его с силой ударилось о стол. Его отец, в офисе директора, а потом — в отделе полиции, даже не выглядел удивленным, и точно не протестовал, когда Минхо арестовали. Он всегда знал, каким был Минхо. Он пытался исправиться. Ничего не сработало. Голос Чонина звучал издалека, когда он спросил: — Что он сделал? — М-м-м? — протянул Минхо, засыпая. По задней стороне его шеи провели ногтями. — Тот мальчик, — сказал Чонин. — Почему ты сделал это? Мальчик хвастался о том, как запинал кота до смерти, и смеялся, когда его друзья собрались вокруг него. И гнев внутри Минхо поднялся волной, затуманив ему зрение. Это всегда происходило вот так: внезапная ярость, которая уносила его за собой, пуская адреналин по его телу, делая его жестоким. В детстве это пугало его сильнее, чем сейчас, эта внезапность, его собственная неспособность остановить это. Это пугало и остальных детей, более умных, и учителей. А потом все стали держаться от него подальше, словно рыбы в море, избегавшие хищника. — Разозлился, — пробубнил Минхо. — Раньше не мог это контролировать. — В какой-то момент он перестал даже пытаться и вместо этого решил использовать этот гнев, приручать его. И это многое говорило о нем, думал он. — Хён, — еще одна тяжелая пауза, и Минхо хотелось открыть глаза, чтобы увидеть лицо Чонина, но веки были слишком тяжелыми. Чонин, запинаясь в словах, проговорил: — Твои- родители- — Отец пытался. — Сколько бы ледяной воды ни лилось из крана, она не могла потушить гнев ярости Минхо. Большой палец Чонина погладил его по виску, по коротким волосам у уха. — А мама? Минхо немного сжался. — Она ушла, — прошептал он. — Моя вина. И снова долгая пауза. Когда Чонин заговорил, слова были настолько тихими, что Минхо едва услышал их. — Я в это не верю. — Несмотря на всю эту мягкость, они не звучали слабо; сила эмоций в них обжигала. Минхо вздохнул, пряча лицо в мягкости дивана под головой. Обычно он поспорил бы, но его мысли от изнеможения были медленными и густыми, и в голове становилось тихо. Нежное касание к его лбу, его волосы зачесали назад. — Прости меня за то, что я сказал. — Его голос звучал далеко и словно из тумана, и слова накрывали Минхо, словно волны лижут камни. — Мне нужно больше в тебя верить. Я знаю тебя. — Ближе, мягче. — Я знаю твою душу. Минхо глубоко вдохнул и провалился в сон, и спустя долгое мгновение Чонин отнял руку. —— Чан был человеком, привыкшим функционировать на небольшом количестве сна. Он думал, что это началось после смерти брата, когда его тело боролось со сном так, будто пыталось отбиться от нападавшего. Он лег в постель в мире, где его брат был жив, а проснулся в том, где он был мертв, хоть тогда он это не знал, и с того самого момента внутри него что-то говорило: нет, нет, я не могу потерять что-то, не зная что это происходит. Это чуть не произошло и с Чонином. Он мирно спал наверху, когда на Чонина напали, и проснулся только от его криков, пока его забивали почти до смерти. Насколько хуже стала его бессонница, даже когда Чонин лежал в постели с ним, свернувшись в комочек, с этими синяками и отеками на его спящем лице? Это было ужасно — его тело не могло успокоиться неделями, и он представлял эти крики всякий раз, когда начинал погружаться в сон. Он чувствовал что-то похожее на это прошлой ночью, и позапрошлой. Он так плохо спал сразу после того, как все разрушилось и повалилось к его ногам, что предполагал, может наивно, что прошлой ночью просто свалится с ног, измотанный слезами, но вместо этого он- лежал без сна, ворочаясь в постели всю ночь. Это пустое место рядом с ним было слишком большим, слишком холодным. Засасывающая пустота в постели рядом с ним, и он не мог перестать о ней думать. Даже будучи привыкшим к этому, жить с этим было непросто, и он выбрался из постели с тупой головной болью во лбу, отдававшейся за глазами и становившейся все хуже и хуже, пока тянулся день. Он бросился с головой в работу, чтобы отвлечься, но это не помогло, и теперь, когда было уже так поздно, что Чонин наверняка уже спал, Чан подумал о еще одной ночи без сна и чуть не разрыдался снова. Он не вынес бы этого. Просто не смог бы. Конечно, было простое решение, и он постоял мгновение перед дверью спальни Хенджина, испытывая ужасное чувство дежавю. Он стоял вот так всего лишь прошлой ночью с совсем другим чувством внутри, но в некотором смысле чувство унижения было таким же. Быть вынужденным постучать в дверь и открыть ее, и снова унижаться из-за всего того множества вариантов, в которых он проебался. Он поднял руку и постучал костяшками по двери. Но вместо того, чтобы услышать приглашение войти, он увидел, как дверь открылась и за ней показался Хёнджин. Его волосы были убраны назад повязкой для волос, и на его лице что-то блестело — какой-то из продуктов для ухода за кожей, которые он использовал. Чан никогда не понимал нужды в этом, но Хёнджину, казалось, нравилось покупать и пробовать подобные вещи. Он нахмурился в ту же секунду, как увидел у своей двери Чана. — О, — произнес он. — Чего тебе нужно. Мгновение Чан просто смотрел на него. По правде говоря, он понятия не имел, как исправить тот гнев, который — он видел — бурлил в Хёнджине. Как можно загладить свою вину перед кем-то, кто мог обижаться так, как Хёнджин, кто умел помнить самые мелочи, произошедшие годы назад и доставать их из памяти за мгновения, но при этом все время терять по дому наушники, носки и сережки? Хёнджин, который все еще помнил лица всех мужчин, которые причиняли ему боль — все они были выжжены в его памяти. Как мог Чан загладить свою вину перед ним. Это казалось невозможным, потому что он не мог забрать произошедшее назад и он знал, насколько ужасно это было для Хёнджина. Между ним и Феликсом была такая связь, которой даже Чан, даже если бы он захотел, никогда не смог бы повредить. Он видел ее вчера, когда Хёнджин угрожал уйти, если бы они выбросили Феликса на улицу. Они хорошо воспитали его, этого преданного и яростного мальчика. Чан должен будет решить, как все исправить только потому, что он слишком сильно любил Хёнджина, чтобы этого не сделать. — Можно мне, пожалуйста, поговорить с Феликсом? — вежливо спросил он. Хёнджин смерил его взглядом своих глубоких глаз, но потом отошел назад и позволил Чану войти внутрь, в комнату. Внутри спальни Хёнджина всегда пахло чем-то таким похожим на него: химический запах краски, аромат цветов, а сегодня — и что-то еще, что-то- чистое, приятное, возможно — продукты для ухода за кожей, которые в ряд стояли открытыми на столе Хёнджина. Феликс сидел на кровати, подогнув ноги, лицом к двери. Когда Чан вошел в комнату, он смотрел прямо на него, моргая, и Чан взглянул на него и резко замер, чуть не запинаясь о собственные ноги. — Ты покрасил волосы, — шокированно, опустошенно выпалил он. Феликс кивнул, поднимая руку, чтобы коснуться волнистых кончиков волос за ухом. Его волосы немного пушились, и в руках у него была повязка, и Чану показалось, что он просто стянул ее с головы как только услышал его голос за дверью. Его волосы теперь были темно-коричневого, теплого цвета, идеально перекрывавшего блонд; его темные отросшие корни легко сливались с ним. Что-то в этом цвете делало его веснушки еще ярче, каждая из них была такой красивой и изящной. Внутри Чана сейчас, когда он стоял у самого входа в спальню Хёнджина, глядя на лицо Феликса, было настоящее отчаяние. Он был так прекрасен, его Феликс. Этот шок, это неверие, что он мог когда-либо подумать о том, чтобы убить его, накрывали его снова и снова. — Да, он покрасил волосы, — рявкнул Хёнджин. — Что тебе надо от него? Почему, хотел спросить Чан, но было очевидно, что спрашивать что-то у Хёнджина сейчас было бессмысленно. Поэтому вместо этого он он просто повернулся к Феликсу и спросил: — Ты придешь поспать со мной? Но ответил ему снова Хёнджин. — Э-э, какого хуя, — произнес он; Феликс успел лишь моргнуть. — Нет? Хён, уходи нахуй отсюда, да что с тобой вообще не так? — Не в этом смысле, — устало, так устало проговорил Чан. — Я имел в виду — буквально спать. Мне едва ли удалось заснуть в последние ночи, и я просто- хотел бы, чтобы Феликс был рядом. Я думаю, это помогло бы мне. Хёнджин фыркнул. Выражение его лица напоминало Чану то, как он выглядел вчера, и ему пришлось сдержать легкую дрожь. Этот взгляд говорил Чану: что бы сейчас ни сказал Хёнджин, это будет больно и правдиво, эта правда кнутом ударит его по коже. К счастью, этих слов ему не пришлось услышать, потому что Феликс так нежно сказал: — Хорошо, хён. Хёнджин вихрем повернулся к нему. — Ликс, — сказал он. — Ну же, ты ведь не можешь- — Прошу, Хёнджин, — сказал Феликс. Как и прошлой ночью, его голос перебил Хёнджина, нисколько не повышаясь. — Но тебе не обязательно делать то, что он говорит. — Я хочу пойти, — сказал Феликс. — Я хочу — думаю, это и мне пойдет на пользу. Какое-то мгновение Чан пытался скрыть облегчение со своего лица — слишком привык прятать все свои эмоции от людей вокруг, привык не показывать то, что он хоть в чем-то является человеком. Но после этого первого инстинктивного желания он позволил им увидеть — позволил Феликсу увидеть, как обмякли его плечи, Хёнджину — обнаженную, искреннюю эмоцию на его лице. В последние несколько дней Хёнджин наверняка видел это чаще, чем за прошлые пять лет, и сейчас этот вид, казалось, заставил его прикусить язык. Но он что-то проворчал еле слышно, пока Феликс соскользнул с кровати и поднялся на ноги. Единственное, что ему удалось расслышать в его речи — это: — Но я хотел сделать тебе уход для лица, — и Феликс ответил, погладив его по плечу, когда проходил мимо: — Я приду к тебе завтра, и мы сделаем, хорошо? Это, казалось, нисколько не успокоило Хёнджина. Он недовольно смотрел на Чана, будто говоря: как ты посмел украсть моего ангела, — взгляд, похожий на те, какими он смотрел на него, когда Чан приходил и забирал Феликса в постель на пару часов посреди дня, когда он и Хёнджин чаще всего проводили время вместе. Но этот взгляд был- иным, совсем немного. В нем не было ничего игривого, ничего смешливого. Настоящее раздражение, настоящий гнев на то, как легко Чан получил желаемое. — Прости, — тихо сказал ему Чан. — Спасибо тебе, Хёнджин. Лицо Хёнджина сморщилось в искреннем отвращении. — Пожалуйста, убирайся из моей чертовой комнаты, — сказал он. Чан повиновался, последовал за Феликсом из спальни Хёнджина в тихий коридор, освещенный так ярко, что у Чана начинало болеть за глазами, а головная боль тошнотворно пульсировала во лбу. Хёнджин с хлопком закрыл за ними дверь. Феликс взглянул на нее и слабо, устало вздохнул. Он не выглядел взволнованным тем, что Хёнджин злился на него; он выглядел устало раздраженным. Потом он посмотрел на Чана, встретился с ним взглядом. Всякий раз, когда Чан смотрел на него, ему хотелось- снова встать на колени, молить о чем-то, что ему, может быть, уже дали, но он чувствовал, что должен просить снова и снова, пока тяжесть его грехов не сгладится, словно камень на дне реки. Как его могли так быстро простить, когда он не сделал ничего, чтобы заслужить это? В прошлом он думал: Феликс был слишком добрым, слишком хорошим для человека, который делал столь важную работу для Ли Джерима. Было поразительно, что такой мальчик был сыном этого человека. Феликс не сказал ничего. Чан знал, что это было ценой, которую он должен был заплатить за все, что произошло в последние дни, но ненавидел, ненавидел эту неловкость между ними, то, как слова просто- не приходили на ум. Даже до того, как они стали парой, все не было так. Разговор иногда замирал, но не уходил вовсе, и последние недели были похожи на сон: так легко им было друг с другом. Просто, комфортно — Чан не был уверен, что между двумя людьми возможна такая связь. Могли ли они вернуться к этому? Он не был уверен. Его приводила в ужас вероятность того, что ответом могло быть “нет”. — Спасибо тебе, — все же сказал он; слова казались чуждыми, но он не знал, что еще сказать. — Я правда- я знаю- спасибо. Феликс кивнул. Чан не сказал ничего больше, не стал больше себя позорить. Просто повел Феликса по коридору, вслушиваясь в его шаги у себя за спиной, и открыл для него дверь в свою спальню. Феликс прошел, тихо, одетыми в носочки ногами. На нем все еще была одежда Хёнджина, хотя Чан сказал ему, что он может забрать свою. Но это не было удивительно, потому что, хотя у него и был собственный гардероб, Феликс все равно предпочитал чужие вещи. Или, может быть, ему было некомфортно возвращаться в спальню Чана одному, даже после того, как Чан сказал ему, что не против этого. Чан вошел за ним, закрыл дверь, гораздо тише, чем это сделал Хёнджин. Когда взгляд Феликса был вот так обращен на него, Чану казалось, будто он прижат к месту. Его глаза были такими большими и темными. Его каштановые волосы поражали Чана всякий раз, как он смотрел на него — это была такая резкая перемена после того, к чему он привык за последние месяцы. Чан думал, что темные волосы, более естественный оттенок сделали бы Феликса- менее волшебным, нереальным, не таким похожим на лесное существо, пришедшее, чтобы увести Чана по пути разрушения. Но все оказалось иначе. Почему-то все стало даже хуже. Как же чудесно теперь выглядели его идеальные губы, маленький нос, изящная худоба его лица. — Тебе нужно в ванную? — спросил он. Феликс покачал головой. — Давай просто ляжем спать? — предложил он. — Ты выглядишь уставшим, хён. Чан на мгновение закрыл глаза; еще одна вспышка уязвимости, которую он в ином случае не позволил бы увидеть никому, даже Феликсу. Когда он открыл их, Феликс уже отвернулся, расстегивая худи, свисавшую на его узких плечах и открывая под ней такую же футболку. Он сложил толстовку и положил ее на ящик Чана. Потом принялся снимать штаны с узких бедер. Чан наблюдал за ним, но теперь отвел взгляд и начал снимать одежду с себя. Стоять в тишине, раздеваться вместе было- странно. Не было слышно ничего, кроме шуршания их одежды и тихого дыхания Феликса. Дыхание Чана, казалось, было слишком, слишком громким, пока он переодевался из свитера в футболку, снимал штаны, остававшись в боксерах. На мгновение он, колеблясь, подумал достать шорты из ящика, надеть еще один слой, но с надеждой решил, что этого будет уже достаточно. Он бросил взгляд на Феликса, стоявшего у кровати и смотревшего на него. Он немного хмурился, между его бровями пролегала морщинка, которая пропала, когда он осознал, что Чан смотрел на него. Но он все еще не забрался в кровать, пока Чан, чувствуя, как его сердце колотится где-то в горле, поднял одеяло с той стороны, на которой спал в последние недели, и скользнул под него, наполовину садясь в кровати. Феликс сделал то же самое, ложась на свою половину постели, накрывшись одеялом до самого подбородка. Он все еще смотрел на Чана, медленно моргая; его волосы были разбросаны по подушке, темными прядями вместо светлых. Внутри Чана что-то стало медленно расцветать, и он быстро выключил свет, погружая спальню в темноту и скрывая вид этих глаз. Когда он лег, стало не- лучше от того, что Феликс оказался рядом. Он думал, что опустошающее засасывающее чувство было пыткой, но лежать вдвоем, так близко, но не касаясь, было особой агонией. Он не мог думать ни о чем, кроме нескольких сантиметров расстояния между их телами, и это осознание распространялось по телу уколами игл. Он не мог справиться с этим. Он не мог этого вынести. Он осторожно повернулся набок и протянул руку вперед, в пространство между ними. — Феликс, — прошептал он. Мгновение спустя в его руках оказался теплый вес тела Феликса; Феликс пришел в движение так быстро, словно ждал этого — или просто бросился к нему, словно звук голоса Чана освободил что-то внутри него. Чан притянул его еще ближе укладывая одну руку Феликсу под голову и вплетаясь пальцами в волосы, а второй обхватывая его вокруг талии, прижимая ближе к себе. Никакого больше расстояния, никакого больше пространства между ними. Феликс отчаянно схватился руками о его спину. Он едва не лишился этого. Он почти разрушил это, своими руками, так глупо. Феликс дышал так, что становилось ясно, что он пытается не расплакаться; он влажно и горячо выдыхал в шею Чана. Чан не стал даже стараться остановить себя, не стал бороться со слезами, которые потекли по его щекам в подушку, в мягкость феликсовых волос. Он позволил Феликсу услышать их, узнать о них. — Ах, хён, — произнес Феликс, и в его голосе было слышно, что он тоже проиграл битву со слезами; мгновение спустя Чан почувствовал влагу на своей шее. — Мне так жаль, — прошептал он. Казалось, это было единственным, что он мог говорить в последние дни. — Не извиняйся. Это- — Феликс не закончил. Его голос был полон слез, и на несколько мгновений он спрятался лицом глубже в шею Чана и затих. Когда он снова заговорил, его слова зазвучали прямо в кожу Чана. — Ты всегда сдерживаешься. Ты прячешься. Я не хочу, чтобы ты делал это со мной. Чану пришлось глотнуть воздуха; он чувствовал, будто кислорода в легких не хватало из-за того, как он все еще плакал. Он хотел, чтобы Феликс оказался еще ближе к нему, хотел держать его крепче, но это было невозможно — они и так уже были близки настолько, насколько могли быть. Возможно, он даже причинял Феликсу боль от того, как крепко держал его, но Феликс не жаловался. Лишь сжимал в ответ. Ему понадобилось время, чтобы хоть немного взять себя в руки, но он не пытался торопиться, как сделал бы когда-либо, устыдившись проявления эмоций. Если Феликс не хотел, чтобы Чан прятался от него, Чан не собирался прятаться. Он хотел попробовать, как сделал это раньше, стоя в комнате Хёнджина, быть искренним в своих эмоциях. В конце концов — Феликс тоже не прекратил плакать; Чан мог позволить себе это. Он провел рукой по спине Феликса, нежно, пытаясь немного утешить его, чувствуя, как дрожала его спина, его плечи. Сквозь тонкий материал его футболки Чан чувствовал его шрамы. Это не было новым ощущением, но оно заставило его тошнотворной вспышкой вспомнить то, что он слышал о них. С чем он столкнулся лицом к лицу, когда сидел за тем кухонным столом. Дело было не в том, что он забыл — он не думал, что когда-либо сможет сделать это — скорее, это воспоминание оказалось на время зарыто под всем остальным. — Феликс, — сказал он очень тихо. — Хёнджин сказал- Он замолк, неуверенный, какие подобрать слова. Феликс поерзал, чтобы немного отодвинуться. Не отстраниться, просто дать себе пространство, чтобы говорить и дышать. — Да? Чан сделал глубокий вдох. — Хёнджин сказал, что шрамы на твоей спине оставил- твой отец, — Феликс в его руках напрягся. Чан не был уверен, было ли виной тому напоминание о самих шрамах, о том, как он получил их, или о том, кем был его отец. — Что он оставил их- ремнем. Я не- я не знаю- Он замолк, раздраженный собой. Он не знал, что именно хотел сказать, и решил просто молчать. В тишине теперь дыхание Феликса заметно дрожало. Он расслабился совсем немного. — Да, — сказал он. — Он оставил их мне. — Все из них? — спросил Чан. — Да, — сказал Феликс. Чан закрыл глаза. Он знал, что ответ будет таким, в глубине души, но надеялся на то, что он окажется другим. Или было ли это чем-то- неправильным с его стороны? Желать, чтобы вместо одного источника боли для Феликса, их было много? Когда он думал об этом так, то приходил в ужас. Он почти жалел, что вообще заговорил об этом, потому что слова подводили его. — Он никогда не утруждал себя тем, чтобы прятать то, что делал со мной, — продолжил Феликс после долгого молчания, словно ждал, пока Чан скажет что-то еще, но этого не произошло. — Никогда не ограничивался теми частями тела, которые никто бы не увидел. Но он никогда не делал это перед своими людьми, потому что я должен был занять его место, и он не хотел, чтобы у меня- не было авторитета. Но ему не нужно было скрывать мои синяки, потому что никто не мог остановить его, никто не мог мне помочь. Даже в школе, учителя просто не обращали на это внимание. Чан чувствовал слабость, в груди ныло, а в конечностях покалывало от ужаса и печали. Как же очевидна сейчас была реальная картина происходившего. Феликс, такой добрый, милый, этот заботливый игривый мальчик, которого держал под каблуком человек, желавший жестокости, растивший наследника по собственному образу и подобию. Через какой ад проходил Феликс всю свою жизнь, без какой-либо передышки, без кого-либо, кто мог бы ему помочь? Чан увидел, как Чонин страдал и забрал его из этих страданий, дал ему, как только мог, жизнь без боли, без разбитого сердца. Для Феликса никто этого не сделал. Никто даже не попытался ему помочь. Феликс прошептал: — Когда ты поцеловал их- Чан не смог сдержаться — он издал звук, почти полный боли, оборванный в самую последнюю секунду. Феликс сразу же замолк, немного осторожно, словно испугавшись, что зашел слишком далеко. Чан снова погладил его по спине и положил ладонь на его затылок, запутавшись пальцами в его волосах. — Прости, — прошептал он. — Продолжай, пожалуйста. Еще мгновение тишины, а потом: — Когда ты поцеловал их, мне было так хорошо, хён. Исцеляюще. Как будто ты подарил мне хорошее воспоминание, чтобы перекрыть им все плохие. — Голос Феликса звучал так, словно рассказывал тайну. Что-то, что прятал глубоко в сердце. — Когда я думаю о них теперь, я не думаю о том- как получил их. Я думаю только о том, как приятно мне было, когда ты поцеловал их. Чан чуть не разрыдался снова. Внутри него было слишком много вины, печали, облегчения для одного человека. — Я рад, — сказал он; в словах дрожали грозившие пролиться слезы. — Феликс, я так рад. Еще одна тишина. На этот раз — более долгая, хотя оба они знали, что разговор не был окончен. Когда Феликс снова заговорил, он звучал гораздо более устало. Не в плохом смысле, не так, как звучал вчера, но скорее так, словно уже медленно проваливался в сон. — Когда ты рассказал мне о том, что произошло с твоим братом, — сказал он. — Я думал- я хотел рассказать тебе, правда. После задания. — Он говорил немного отчаянно, будто боялся, что Чан все еще не до конца верит ему. Чан погладил его по волосам, не желая, чтобы он хоть сколько-нибудь волновался об этом. — Но потом ты рассказал мне о своем брате, и я подумал, я не могу рассказать ему, я никогда не смогу ему рассказать. Это было так эгоистично, хён, я знаю, но- — Не было. — Это оставалось единственной вещью, которая жалила, единственной вещью, которая даже сейчас казалась немного оскорбительной. Не знать точно, кого он впустил в свою постель, хотя он и знал истинную душу Феликса. Но в контексте всего этого, думал Чан, желание Феликса защитить себя не было эгоистичным. — Было, — сказал Феликс, уже тверже, гораздо тверже, чем во всем этом разговоре; он явно был готов не позволить Чану снова перебить себя. — Но твой гнев, твоя ненависть к этому человеку, значили, что я- чувствовал себя ближе к тебе, в каком-то смысле. Потому что ты понимаешь, хён, каково это, терять- что-то, кого-то, из-за него. — Его голос снова опустился почти до шепота. — В моей жизни все было хорошо, только когда я был с сестрами. И он забрал у меня Нарэ. Когда я услышал о твоем брате, я осознал, как мы связаны. Это успокаивало, даже если бы ты никогда не узнал, почему. Да, Чан видел это, понимал это чувство. Он обвинял Феликса в том, что он все придумал, создал эту историю, но Феликс ничего не придумывал: он своими глазами видел, как его собственный отец убил его сестру. Чан, по крайней мере, не видел этого, ему никогда не приходилось — хотя это было совершенно иной, особенной пыткой: никогда не найти тело своего брата. Не похоронить его, не иметь места, где он мог бы скорбеть по нему. Но лишиться этого из-за действий отца человека, которого он держал в своих руках, которого любил. Чан любил его. Как же сильно он его любил. — Теперь я знаю, — сказал Чан. — Феликс, теперь я знаю. — Да, — ответил Феликс. Он звучал немного задушено, словно слезы все еще не отпустили его. Он снова уткнулся лицом в шею Чана. Не так, словно прятался — скорее, будто пытался вдавить себя в тело Чана. Забраться внутрь него. Если бы он мог сделать это, может быть, между ними не было бы никаких недопониманий. Никакой лжи, никаких секретов. Теперь это было неважно. Они больше не могли скрываться. Между ними больше не будет никаких тайн. Ни сейчас, ни когда-либо еще.