the blood on your lies

На плечо Чонина легла ладонь, тяжелая и теплая. Его мягко потрясли, а знакомый голос позвал: — Малыш. Чонин поерзал; его тело затекло немного сильнее, чем могло бы, если бы он спал в своей кровати. И, осознал он, чувствуя, как пробуждение медленно, словно сироп, приходит к нему, он и не был в своей постели. — М-м? — отозвался он, приоткрывая глаза и щурясь от яркого света над головой. Над ним был Минхо, но он не перекрывал этот свет; на его левой щеке отпечатки от подушки пересекались с его шрамами. Его волосы на одной стороне торчали в разные стороны, лицо немного отекло, а губы были чуть пухлее обычного. Это было мило, это было очаровательно. Чонину казалось, будто возможность увидеть это была ему подарком; Минхо всегда выглядел полностью собранным, когда выходил из комнаты. Чонин улыбнулся ему, чувствуя себя сонно и так хорошо. — Хён! — воскликнул он, потягиваясь руками вверх и вытягивая пальцы на ногах. Одеяло, в которое он завернулся, упало с его плеч на пол. Он громко зевнул, суставы в его плечах хрустнули, и он оперся обратно на диван и спросил: — Который час? Один из глаз Минхо был едва приоткрыт в ярком свете комнаты, и он был похож на недовольного кота. — Четыре утра, — хрипло сказал он. — О! — отозвался Чонин, снова обрадовавшись, и улыбка его стала еще шире. Минхо, казалось, не был доволен этим, но Чонин уж точно был. Он хотел, чтобы Минхо отдохнул, и хотя проспал он дольше, чем Чонин ожидал, он не собирался жаловаться, пусть это и значило, что ему пришлось спать с Минхо в комнате с телевизором, уместившись на маленький диван. В этом было что-то- мягкое и почти интимное — в том, чтобы наблюдать за тем, как Минхо спит. Он будто заглянул за ширму, мельком увидел манящее будущее. Чонин никогда не видел этого раньше, но представлял это, думал об этом так часто — и вот он, Минхо, свернувшийся на диване, без всякого выражения на лице, глубоко дышавший. Чонин из всех возможных эмоций чувствовал желание защитить. И сожаление — он так расстроил Минхо своим сомнением в нем. Своим гневом, решением выплеснуть его, вместо того, чтобы копнуть глубже, попытаться понять. Минхо так часто был не тем, кем казался на поверхности. Было ли чем-то удивительным то, что когда фильм Чонина закончился, а стрелки на часах стали медленно ползти к десяти, Чонин не стал будить его? Минхо так отчаянно и очевидно нуждался в отдыхе, и Чонин не мог заставить себя растрясти его и прогнать в спальню. Но тогда он и сам уже начал засыпать. Он не хотел будить Минхо, но и не хотел оставлять его здесь в одиночестве, зная, что он проснется в этой крошечной пустой комнате и наверняка будет сбит с толку. Он знал и то, что Минхо не понравится идея спать одному в незапертой комнате. Слишком уязвимо. И, может быть, внутри Чонина было и то привычное чувство- собственнического удовлетворения тем, что он оказался человеком, которому Минхо доверял достаточно, чтобы вот так уснуть перед ним. Даже такой вымотанный, Минхо не позволил бы себе такого, будь в комнате кто-то другой — Чонин знал. И ему не хотелось так рано это заканчивать. Хотелось насладиться этим немного дольше. Так что Чонин закрыл дверь в комнату так осторожно, как только мог, не издавая ни звука. Он не стал выключать телевизор, но выключил звук, и взял себе одеяло, готовый спать с Минхо, пока тот не проснется сам. Он ожидал, что это займет всего час или два. Они проснутся к полуночи и сонно разойдутся по своим спальням, и, он надеялся, Минхо снова ляжет спать. Но Минхо оказался куда более уставшим, чем Чонин ожидал, если проснулся только сейчас, когда ночь уже могла называться утром. Ему удалось заставить Минхо беспрерывно проспать целых девять часов. Даже если Минхо выглядел немного недовольным этим, Чонин не собирался жалеть. — Малыш, почему ты не разбудил меня? — прохрипел Минхо. Он взял Чонина за предплечье и помог ему сесть, держа его крепко, но нежно, как всегда. Иногда, когда Минхо держал его так, Чонину нравилось представлять, как его хватка становится крепче и крепче, и он уже не просто держит его, но сжимает в своих руках. Оставляя синяки. Но Минхо никогда не касался его так. — Потому что я хотел, чтобы ты отдохнул, — смеясь сквозь зевок, ответил Чонин. Он грубо потер руки ладонью и сказал: — О-о, хочу спать. Минхо фыркнул. — Пойдем, тут холодно, тебе нужно быть в постели. — Обувь, — пробубнил Чонин, топая ногами в носках по полу. Он не мог открыть глаза до конца. Они все закрывались, веки были слишком тяжелыми, сон слишком манил. Минхо склонился, поднимая скомканное одеяло и откладывая его в сторону, чтобы открыть оказавшиеся под ним чониновы потертые кроссовки. Он взял Чонина за щиколотку, надевая кроссовок сначала на одну его ногу, а потом — на другую. Чонин позволил себе насладиться теплом его заботы, хотя, по правде говоря, чувствовал, что не совсем заслуживал ее. — Хён, — сказал он; губы шлепали, немного не слушаясь от сонливости. Минхо выпрямился, отошел в сторону, и между ними снова оказалось расстояние. — Тебе лучше, хён? — спросил Чонин, немного шатко поднимаясь на ноги. — Ты был таким уставшим. Касание, совсем легкое, к его пояснице, и его повели из комнаты. — Да, — низко ответил Минхо; Чонин изо всех сил старался не запнуться о собственные ноги на ковре в коридоре. — Мне лучше. — Хорошо, — сказал Чонин, пока его нежно подталкивали в компьютерную. — Это хорошо. В коридоре стало темно, когда они выключили свет в комнате с телевизором, но теперь, когда он оказался здесь, в этой компьютерной, освещенной алыми огнями, воспоминание о слезах Минхо снова накрыли его с головой. Это было просто слишком. Он замер и развернулся, спешно хватая Минхо за предплечья. — Хён, прости меня, — проговорил он; Минхо моргал, глядя на него, и его руки поднялись, чтобы осторожно взять его за локти. — Прости, что я был зол к тебе. Он ни разу не видел, чтобы Минхо плакал, и это было так шокирующе, ужасно и сердцеразбивательно, словно у Чонина по кусочкам разрывали сердце, когда он видел это. Когда слышал, о чем молил его Минхо, рыдая. Возможно, ему удалось на мгновение увидеть всю боль и острые углы, которые Минхо скрывал под своей титановой броней, под которую Чонин так давно пытался пробраться. Эти слезы, эти слова были доказательством того, что его хён был настоящим человеком — словно он не видел его окровавленные костяшки, темные круги под его глазами. Словно Чонин уже не осознавал этого так четко. Но было и что-то- необычное, немного странное во всем этом. Что-то, чему Чонин не мог дать имени, но вертел в голове, когда смотрел фильм ночью, так и не придя ни к чему. Минхо любил Чонина и не хотел, чтобы он на него злился — Чонин это понимал. Возможно, он мог даже понять, как это могло довести Минхо до слез, до изнеможения. Но Чонину казалось, что здесь было что-то большее, что-то, что он упускал. Сейчас он слишком устал, чтобы разбираться в этом, но точно решил отложить это и обдумать потом. — Не извиняйся, малыш, — сказал Минхо, все еще хрипловато ото сна. — Ты не был зол. — Был, — настаивал Чонин, в своей усталости ярко осознающий, что это детское упорство. Но ему нужно было, чтобы Минхо понял, почувствовал его искренность. — Я довел тебя до слез. Мне жаль. Минхо покачал головой. — Мне нужно было поспать, — печально сказал он. — Очень- нужно было поспать. — Уголки его рта немного поднялись вверх, словно он считал Чонина милым. — Сейчас мне правда намного лучше. — И все равно, — ответил Чонин. — Мне жаль. — Он посмотрел на Минхо сквозь ресницы, пытаясь не смущаться, зная, что это видно на его лице. — Прости меня? — Малыш, — с нежным раздражением сказал Минхо. — Я даже не расстроен. — Его взгляд был таким теплым, и он слегка склонил голову набок, глядя Чонину прямо в лицо. Чонин издал небольшой несогласный звук, встряхнув руками, отчего руки Минхо тоже немного задрожали. Он позволил это без единого слова, не пытаясь остановить Чонина. — Хён, — проныл Чонин, надувая нижнюю губу. Ему нужно было, чтобы Минхо принял его извинение, нужно было сделать все правильно. Тогда Минхо улыбнулся, но быстро подавил улыбку, и Чонин сдержал желание ахнуть. Он нуждался в том, чтобы увидеть эту улыбку по-настоящему. — Ты не был зол, — сказал Минхо, пытаясь смягчить выражение лица. Его лицо было таким нежным и влюбленным, но его голос был искренен, почти серьезен. Словно он хотел, чтобы и Чонин услышал его искренность. — Ты был расстроен. Мы не поняли друг друга. — Его голос стал тише, а голова склонилась немного вперед, словно он рассказывал Чонину секрет. — Давай в следующий раз встретим друг друга на полпути, хорошо, м-м? Чонин просиял, чувствуя- любовь, такую любовь. Сильную и теплую, густо разливавшуюся по венам. Он чувствовал, как краснеет, но ему было наплевать. Может быть, в нем говорила усталость, а может быть — игривая искорка в Минхо, которую Чонину так редко доводилось видеть. — М-м-м! — согласно протянул он, с энтузиазмом кивая. В следующий раз он будет лучше. Они оба будут лучше. Минхо выдохнул смешок, отстраняясь достаточно, чтобы выпутаться из хватки Чонина. Но он вернулся, поразительно близко, и снова положил руку на его поясницу. По правде говоря, Чонин знал, что тепло его руки было не почувствовать сквозь материал свитера, но все равно представлял это. — Пойдем, сонный малыш, — тихо проговорил Минхо. — Отведем тебя обратно в квартиру. Он провел Чонина через комнату, ни на мгновение не отстраняя своей руки. Вот так, он почти что- приобнимал Чонина, и Чонин льнул к его боку. Когда-нибудь, у него будет это по-настоящему, он был уверен в этом глубоко в своей душе, но и сейчас ему было приятно. Пока этого могло быть достаточно; сейчас у него было значительно больше, чем когда-либо. Или, по крайней мере, больше, чем он помнил — может быть, они шли вот так, когда Минхо вел его домой после того, как Чонин напился в Maniac. Они вышли на лестницу; воздух там был неприятно холодным на теплой после сна коже Чонина. Это было первым, что он заметил, потому что задрожал, а вторым было- — Чанбин-хён? — произнес Чонин, с трудом шевеля губами от удивления. Чанбин застыл на месте, занеся одну ногу над ступенькой, когда дверь в компьютерную открылась. Он тоже выглядел помятым после сна, волосы его лежали в кудрявом беспорядке, а штаны и футболка были помятыми. Как и у Минхо, у него на щеке были розовые складки от подушки. Чанбин медленно опустил ногу и провел рукой сквозь взъерошенные волосы. — А, да, мне, э-э- приснился кошмар, — смущенно, немного краснея, ответил он. — Хотел проверить двери. От этого в Чонине вспыхнула грусть. — Ох, хён, — проговорил он, и уголки его губ поползли вниз. О чем же Чанбину приснился кошмар, думал он. Он никогда не слышал, как Чанбину снились кошмары, но он знал, что они у него были. Иногда, еще до того, как Чонин изменил свой распорядок сна, Чанбин мог прийти и постучаться к нему в спальню поздно ночью, просто чтобы проверить его. Приснился кошмар, говорил он, слабо улыбаясь Чонину. Однажды Чонин был в ванной, а когда вышел, обнаружил Чанбина, стоявшего у двери в спальню Хёнджина, прижавшись к ней рукой, но не заходя внутрь. Он не стучал, никак не беспокоил Хёнджина. Мне приснился кошмар, очень тихо и ужасно опустошенно произнес он, когда Чонин спросил его об этом. Чонину никогда не хотелось знать, о чем был этот кошмар. — Все в порядке? — безэмоционально спросил Минхо. Его рука упала с поясницы Чонина, как только они вышли на лестницу, и теперь Чонин чувствовал как он понемногу отдаляется от него. Чувствовал холодный воздух там, где мгновения до этого было теплое тело. Вернись, хотел сказать он, но не мог. — Да, конечно, это просто сон, — сказал Чанбин, а потом откашлялся. На его лице, когда он разглядывал Чонина и Минхо, было что-то — не подозрение, но нечто напоминавшее его. — Что вы здесь делаете? Чонин широко раскрыл глаза, невинно хлопая ресницами. — Мы уснули, пока смотрели фильм! Это не было чем-то неслыханным для Чонина, но Минхо не был таким человеком, и он видел скепсис на лице Чанбина, когда тот взглянул на Минхо. Чонин тоже бросил на него взгляд, и в холодном, неуютно желтом свете лестничной площадки увидел, что лицо Минхо было пусто, но уши его покраснели. — Понятно, — медленно сказал Чанбин. — Я иду спать, — заявил Минхо. На разговор словно упало лезвие гильотины, и Чонин сдержал улыбку. Уши Минхо все еще были алыми. Это всегда было мило — когда Минхо просто прекращал разговор и уходил, когда смущался. — Уложи малыша в постель? Теперь порозовел Чонин, а Чанбин, запинаясь, выговорил: — Э-э- конечно- — и Минхо развернулся и пошел вниз по лестнице.        — Спокойной ночи, хён, — тихо сказал ему вслед Чонин. Минхо не остановился, но Чонин не стал обижаться на него. Он больше удивился бы, если бы Минхо замер или обернулся — особенно сейчас, когда рядом был Чанбин.        Он надеялся, что Минхо и правда отдохнет.        Чанбин ждал его. Когда Чонин взглянул на него, тот жестом показал ему вести, и Чонин направился в квартиру, слыша шаги Чанбина за собой. Они все в какой-то момент научились двигаться тихо, но с Чанбином этот факт немного не сочетался. Его присутствие всегда ощущалось, и физически, и эмоционально. Когда они жили в старой квартире, особенно — после того, как к ним присоединился Хёнджин — те моменты, когда Чанбин уходил в свой приют, иногда становились облегчением, потому что временами казалось, будто он заполнял всю комнату своей энергией. Но он никогда не был неловок, не так, как Чонин; в нем была особенная грация, непохожая на ту, которой обладали Хёнджин и Минхо. Лишь когда они поднялись в квартиру, сняли обувь и прошли через кухню, Чанбин прошептал: — Чонин-а. — Да, хён? — так же тихо отозвался Чонин. Он сонно потер глаза, и это не было притворством. Он правда устал. Свет над плитой горел, но все остальные лампы были выключены, и комната была полутемной и синеватой; сторона лица Чанбина была слабо освещена желтым светом. — Минхо-хён не засыпает, пока смотрит фильмы, — осторожно сказал он. Чонин заставил свое лицо оставаться полным одного только любопытства. — Что случилось на самом деле? Чонин мог бы солгать снова, но не думал, что это принесет особую пользу. На лестнице он солгал лишь для того, чтобы не смущать Минхо-хёна. — Мы снова поругались из-за Феликс-хёна, — все еще шепотом объяснил он. — Минхо-хён в последнее время в большом стрессе, и он- думаю, у него случилась паническая атака? — Чанбин моргнул, и его глаза широко раскрылись. — Он начал сбито дышать, задрожал и заплакал- — Заплакал? — эхом повторил Чанбин, немного громче, и оба они поморщились, ожидая, пока из спален раздадутся звуки; такой шум мог разбудить Чана, если не кого-то еще. Но было тихо, и Чанбин снова зашептал: — Ты довел Минхо-хёна до слез? Теперь Чонин знал, что краснеет, он чувствовал, как его лицо загорелось от стыда. Перед глазами снова возникло мокрое от слез лицо Минхо, он услышал его дрожащий голос. — Я сделал это не специально, — немного напряженно проговорил он. — Ах, Чонин, я не имел этого в виду, — ответил Чанбин, потирая лицо ладонью. Когда он опустил руку, он тоже выглядел устало, но в нем было что-то еще — что-то, чего Чонин не мог описать. Может быть, он ни разу не видел такое выражение на лице Чанбина, и это казалось особенным, после всех тех лет, что они провели вместе. Чонин немного попереминался с ноги на ногу, беспокойно и с нетерпением попасть в свою комнату, в свою постель. Ему хотелось, чтобы он тоже мог просто уходить от разговора, когда ему надоедало, как это делал Минхо. От этого все стало бы гораздо проще, думал он. Он знал, что не стоит этого делать, знал, что сейчас отчасти заслуживает осуждения Чанбина. Даже зная, что Минхо теперь лучше — даже не благодаря сну, а тому, что он наконец выбросил часть эмоций, — Чонин все еще чувствовал вину за его слезы. Но еще он чувствовал- что у него была привилегия, как бы безумно это ни было. Он был человеком, перед которым Минхо мог плакать, когда не делал это ни перед кем другим. Он доверяет мне, хотел сказать Чонин. Он любит меня. Я хочу быть для него этим оазисом, этим безопасным укрытием. Когда он продолжил молчать, Чанбин нервно поспешил заполнить тишину. — Ты знаешь- дело просто в том- — сбивчиво заговорил он. — Минхо-хёну ты очень дорог. Ну- то есть, все мы. Но ты — дороже всех. Чонин посмотрел на Чанбина — по-настоящему посмотрел, и подозрение начало разворачивать в нем свои щупальца. Может быть, это ничего не значило — и его слова были такими же невинными как то, что говорил ему Хёнджин, когда они ходили в клуб. Все знают, что ты его любимчик. Но то, как говорил Чанбин, осторожно и сбивчиво — казалось, он дважды обдумывал каждое слово, прежде чем произнести его. То, как он смотрел на Чонина и Минхо на лестнице. Это выражение на его лице, которое Чонин не мог прочитать. — Я знаю, — сказал Чонин, заставляя свой голос звучать спокойно, никак не выдавать ничего. — Это все, что я имел в виду, — быстро и искренне сказал Чанбин так, что Чонин задумался: может быть дело было просто в том, что Чанбин не хочет, чтобы он расстраивался из-за него. — Я не пытался пристыдить тебя. Я просто хотел сказать- если ты разозлишься на него, то он воспримет это особенно тяжело. Так что тебе стоит- быть немного- стоит- попытаться- Запинаясь о слова и сбиваясь, Чанбин начинал краснеть в приглушенном свете. Он был человеком без притворств, не привыкшим осторожно собирать фразы, как Феликс собирал свои бомбы, вдумчиво и аккуратно. Как давно ты знаешь, что Минхо-хён любит меня? хотелось спросить Чонину, но он не хотел так раскрывать Минхо. Даже перед Чанбином, перед этим чудесным хёном, который, несмотря на собственное замешательство, изо всех сил старался попросить Чонина быть с Минхо нежным. — Я знаю, что Минхо-хён испытывает ко мне, — сказал он, спасая Чанбина. Чанбин немного отшатнулся, моргая. — Я стараюсь быть осторожнее, — продолжил он все так же спокойно, осторожно, — но иногда он ведет себя, как говнюк, и у меня есть право расстраиваться, не так ли? — он чувствовал, как щеки теплеют, и перевел взгляд на плечо Чанбина, чтобы не смотреть ему в глаза. Чанбин приоткрыл рот, возможно — чтобы ответить, но издал лишь недоуменный звук, и до того, как он успел продолжить, Чонин быстро заговорил дальше. — Я пытаюсь, хён, не переступать черты. Поверь мне, я выучил урок сегодня. Я не хочу снова доводить его до такого состояния. Теперь Чанбин смотрел на него так, словно у него выросла вторая голова. — О, — без всякого тона в голосе произнес он. — Ты- — он замолк, теперь еще более неуверенный, чем когда-либо в этом разговоре. — Чонин-а, — медленно проговорил он, — ты- ты… Чонин отвернулся, глядя в темноту коридора. — Знаешь, хён, — мягко сказал он, сжимая руки перед собой, пряча их, чтобы Чанбин не увидел, как они подрагивают. — Я неловкий, но не настолько. Если бы я хотел, я научился бы готовить сам. Долгая пауза. — О, — снова произнес Чанбин, и на этот раз он звучал тускло. Теперь Чонин точно краснел. — Доброй ночи, хён, — сказал он, пытаясь звучать твердо, казаться- уверенным, потому что ему не удалось бы показаться отстраненным. Больше всего на свете ему хотелось, чтобы его видели молодым человеком, а не маленьким ребенком, каким он был когда-то. Прямо сейчас он не хотел вопросов — он хотел лишь быть услышанным, хотел, чтобы ему поверили. Чтобы его поняли. Феликс поверил ему, и он хотел, чтобы Чанбин сделал то же самое. — Надеюсь, у тебя не будет больше кошмаров. Он заставил себя сделать шаг, еще и еще один, пока темнота коридора не поглотила его, и только перед тем, как закрыть дверь в свою спальню, он услышал, как Чанбин очень тихо произнес: — Доброй ночи, Чонин. —— Феликс проснулся в одиночестве; это вовсе не было чем-то необычным, но все равно расстраивало. Не то чтобы он ожидал, что Чан останется с ним — судя по узкой полоске солнечного света, проглядывавшего сквозь промежуток между шторами, была середина утра, что значило: Чан наверняка не спал уже пару часов. Он лег на бок, зарывшись лицом в подушку. Вдохнул свой запах, смешанный с запахом Чана — его гель для душа и шампунь, который Хёнджин давал Феликсу для его осветленных волос. Ему, скорее всего, не нужно было больше им пользоваться. Запах теперь был знакомым, но чувствуя его, Феликс прослезился. Пришлось рывком подняться, чтобы не потеряться в эмоциях, пульсировавших сквозь него. Он только взял себя в руки, когда посмотрел в сторону, на прикроватный столик, и увидел записку от Чана. Это было знакомо, так знакомо — это происходило с ним почти каждое утро в последние недели, и он думал, что лишился этого. Но он был здесь и испытывал это снова, и, когда он дрожащими руками взял записку, чтобы прочитать его, она оказалась написана почерком Чана — в ней был небольшой текст, в котором говорилось, что он спустился в офис работать. Он подписал ее с “х” после своего имени, как всегда. Феликс смотрел на эту метку такое долгое время, в котором никогда не признался бы вслух. В конце концов он все же заставил себя подняться с кровати. Этим утром ему хотелось поговорить с Чаном, и он надеялся поймать его до того, как он выйдет из спальни, но это всегда было глупой надеждой. Чан стал мастером в искусстве просыпаться, не разбудив его, а Феликс слишком привык к ленивым утрам, которые никогда не были дозволены в доме его отца. Вместо этого теперь ему придется прийти к Чану самому. Он нашел снятые прошлой ночью штаны и надел их, а потом, с чувством легкой дерзости, взял футболку с длинным рукавом, которую раньше брал у Чана и носил сам. Его зубная щетка все еще была в уборной, и он почистил зубы и причесал волосы, а потом выскользнул из спальни. По пути по коридору он просунул записку под дверь Хёнджина. Было довольно рано, и Хёнджин точно еще не проснулся, он знал, но скоро он должен был, и он наверняка пошел бы на его поиски. Может быть, было слишком жестоко позволить ему проснуться, не зная, где искать Феликса, и быть вынужденным обойти весь дом в его поисках. Хёнджин бы забеспокоился, Феликс знал. Он этого не хотел. Выйдя из квартиры, он обнаружил, что его руки дрожат. Чувство в нем, когда он вышел на серую бетонную лестничную клетку, напоминало ему то, что он испытывал, когда впервые вышел на улицу после своего почти-похищения. Даже это закрытое пространство казалось слишком большим, слишком тяжелым. Но он заставил себя спуститься по лестнице, твердо и уверенно, по шагу за раз, пока не добрался до третьего этажа. Он полагал, что сделал это исключительно благодаря храбрости — она дала ему силы пройти через компьютерную и коридор, по которому тащил его Минхо. Но прямо как тогда, когда Чан назвал его храбрым за то, что он пошел на задание в отеле, он не был уверен, что “храбрость” было верным словом. То, что он делал сейчас, казалось ему похожим на всю его жизнь: у него не было никакого иного выбора, кроме как заставить себя. Он сконцентрировался на месте назначения и вскоре оказался напротив двери в офис Чана. Он поднял руку и постучал. Он редко беспокоил Чана в его офисе — на самом деле, он не был уверен, делал ли вообще это когда-либо — и не знал, как вести себя в такой ситуации, так что дождался, пока Чан не позвал его войти. Он открыл дверь и сделал шаг внутрь; Чан поднял голову от стола, чтобы увидеть, кто вошел. Он явно не ожидал увидеть Феликса — его рот приоткрылся. — Ликс, — сказал он, а после заметно поморщился. Феликс не стал говорить ему что-то за использование прозвища. Чан не использовал его в разговорах в последние пару дней, и даже прошлой ночью, когда они обнимались в его кровати. По правде говоря, услышав это, Феликс ощутил, будто еще один кусочек того разбитого беспорядка, что был у него внутри, встал на свое место, словно они возвращались к чему-то нормальному. — Привет, хён, — сказал он, все еще стоя в дверях. — Можно войти? Чан кивнул, так оживленно, что его волосы, сегодня кудрявые, подпрыгнули на его лбу. — Конечно, да, — ответил он. Феликсу удалось спросить, но если его вела храбрость, сейчас она его подводила. Он пытался не делать этого, но его взгляд сам по себе упал на то место, где он лежал на коленях. Он видел, как Чан осознал это, словно- дежавю: Чан сидел за своим столом, Феликс был у двери, и на этот раз он хотя бы был на ногах и относительно контролировал эту ситуацию. Но находиться здесь, в этой комнате, где Чан приговорил его к смерти, все равно было тяжело. Даже простив Чана, даже не виня его ни за что, было- тяжело. В этой комнате было сложно находиться. Он поборол в себе желание скрыть дрожь в своих руках, как сделал это с Минхо вчера. Чану должно быть дозволено увидеть их. Не в наказание, но просто чтобы они были открытыми друг с другом. Чан поднялся со своего кресла почти в спешке, словно сидеть для него было невыносимо, словно он тоже слишком ярко чувствовал отголоски последнего раза, когда они были здесь вместе. — Ликс, — проговорил он, быстро, но успокаивающе, — нам не обязательно разговаривать здесь, мы можем подняться наверх, если ты хочешь. Феликс покачал головой. Нет, не наверх — только не после того, как он так трудился, чтобы подняться сюда. Он заставил себя шагнуть в комнату и закрыл за собой дверь. — Все в порядке, — сказал он. Чан обошел стол и жестом указал на диван, говоря: — Давай сядем здесь, хорошо? Здесь мы сможем сидеть рядом. Феликс кивнул и прошел к дивану, сел на один его край; Чан занял свое место только тогда, когда это сделал Феликс. Между ними было слишком много пространства; Чан сидел — как он наверняка думал — на уважительном расстоянии от него, но все ощущалось, как прошлой ночью, до того, как он протянул руку, словно сантиметры между ними больно кололи Феликса в груди. Прошлой ночью Чан первым потянулся к нему, поэтому Феликс решил еще раз побыть храбрым и немного подвинулся на диване, пока их колени не соприкоснулись. Мгновение спустя Чан положил руку ладонью вверх, расслабленно, но заметно, и Феликс взял ее, позволяя их пальцам переплестись. Это было так приятно, что у него на глазах выступили слезы. Приятный вес и тепло его руки, ощущение биения пульса Чана там, где бился его пульс; осознание, что сердце Чана билось так же быстро, как его собственное. — Ты хотел поговорить со мной о чем-то? — мягко спросил Чан. Его большой палец легко погладил тыльную сторону ладони Феликса. Феликс снова кивнул. — Я хотел поговорить о моей сестре, — сказал он. — Не о Нарэ, не о младшей сестре. О моей нуне. — А, — отозвался Чан. — Она все еще живет с твоим- с Ли Джеримом, да? Феликс не был уверен, что чувствовал к тому, что Чан поправил себя посреди фразы. Он не знал, сделал ли он это для того, чтобы не упоминать того факта, что Феликс был сыном Ли Джерима, снова, или из-за того, как много раз Феликс настаивал на том, что он не был сыном этого человека. Но было ли так важно, какой была причина, когда Чан смотрел на Феликса этими уверенными глазами, не прячась от разговора, не обрывая его еще до того, как он успел начаться? Уже то, что Чан готов был выслушать его, было чудом, не говоря уже о том, на какую тему. — Да, — сказал он. — Она единственная, кто все еще живет с ним, но не знаю, что он сказал ей о том, что произошло с Нарэ или со мной, но я знаю, что она ему не преданна. Никто из нас не был предан ему, никто не мог- мы никогда не могли быть преданы ему. Он знал это до самой глубины своей души: его сестры и он всегда сходились мнениями в этом, всегда соединялись в этом. Их отец не вызывал в них никакого уважения, никакой преданности, никакого доверия или чувства долга. Они ходили по грани, которую он обозначил им — это было для них способом выживания: делать то, что они должны были, чтобы защитить себя от его гнева. До того дня, когда он задушил Нарэ, их отец никогда не ни пальцем не касался дочерей, в отличие от Феликса. В том, что он никогда не бил их, была какая-то патриархальная мизогиния, но ему никогда и не нужно было этого делать. Каким-то образом за годы ему удалось оставить в их головах яркий отпечаток: он не бил их, но он всегда мог ударить Феликса — и делал это. Оказалось, что метод воспитания через если вы не подчинитесь мне, вместо вас я изобью вашего брата, оказался очень эффективным для того, чтобы держать детей в узде. Чан выглядел так, словно не был полностью уверен в том, куда двигается этот разговор. Он все еще просто смотрел на Феликса. Когда он заговорил, он все еще звучал нежно: — Джисон говорил что-то об этом, — произнес он. — Я не- я верю тебе, в то, что она тоже не верна ему. — Это правда, — сказал Феликс. — Но она живет с ним, и если мы сделаем то, что собираемся сделать, украдем его записи и сольем их, она будет в огромной опасности, хён. Людям, которые придут за моим отцом, будет плевать на то, что она никак не связана с его бизнесом. Они просто убьют и ее. Убьют и наверняка заставят страдать до этого, пока могут. Все, что эти люди, которых обманывал его отец, могли сделать с его сестрой, заставляло Феликса чувствовать слабость и тошноту. Когда он планировал рассказать, кто он, после задания, он надеялся, что тогда можно будет что-то сделать, как-нибудь спасти его сестру, пока с ней ничего не случилось. Но теперь его секрет был раскрыт, и, может быть, ему не нужно было ждать. Лицо Чана едва помрачнело. — Понимаю, — сказал он. — Ты- тогда ты хочешь отменить задание? Или ты не хочешь, чтобы мы сливали информацию, которую украдем? Он звучал недоуменно, словно не был уверен, чего хочет добиться Феликс. Но более того — он звучал всерьез готовым остановить задание, если бы Феликс того захотел исключительно из-за страха за сестру. От этого внутри Феликса все ныло. Если Чан продолжал задаваться вопросом о том, почему Феликс простил его, то это было потому, что Феликс твердо знал, что вот таким он на самом деле был: знал его доброту, его заботу; знал с каким чувством долга он подходил к своим обязанностям в этом мире. Но он покачал головой. — Нет, — сказал он. — Не этого, я хочу- я хочу, чтобы работа продолжалась, мне это нужно. Но я хотел бы предупредить нуну, если можно? Если я предупредил бы ее о том, что может произойти что-то подобное, она могла бы придумать собственный план побега. Мы раньше- мы говорили об этом друг с другом, когда отец уезжал. Как бы мы однажды сбежали, если бы могли. Могло ли горе когда-нибудь закончиться для него? Если бы он оказался единственным, кому удалось бы сбежать, кто не жил бы больше в этом доме, под властью этого человека? Не он должен был выбраться, он знал, всегда знал. Это должны были быть его сестры, он должен был сделать все, что было в его силах, чтобы освободить их. Нарэ не погибла бы, если бы он пытался лучше. Конечно, это когда-нибудь убило бы и его. Когда-то его отец зашел бы слишком далеко, или, может быть, тело Феликса бы просто подвело его — или, может быть, что-то хуже. Иногда ночами он лежал в постели, глядя в потолок и чувствуя, как удушающая реальность этой ситуации накрывала его, словно тяжелое одеяло, словно одна из рубашек, которые ему приходилось носить каждый день, со слишком узким воротником, который душил его всякий раз, когда он двигался. Такими ночами он смотрел в это будущее — боль, стресс, осознание, что он помогал злому человеку причинять этому миру еще больше боли — и чувствовал, как холод внутри него становился все сильнее и сильнее, распространяя свой лед все дальше, и он знал: как только этот лед покроет его с головой, это будет так невыносимо, что он больше не сможет с этим жить. Он проводил эти ночи, уставившись на гардину над изголовьем своей кровати и повторяя, только когда твои сестры будут в безопасности, снова и снова. Но теперь одна из них была мертва, а в безопасности оказался он. Он не хотел терять и Джису. — Ты хочешь связаться с ней? — спросил Чан. Он все еще звучал недоуменно, не так, словно собирался отказать ему, но словно не мог до конца понять разговор. Феликс совершенно не винил его за это. За последние дни Чану пришлось многое пережить, и он выглядел таким измотанным, когда вчера пришел за ним. Всего одна ночь сна, даже не самого лучшего, как полагал Феликс, судя по тому, как рано Чан покинул спальню, наверняка ничего не изменила бы. — Если можно? — Феликс чуть крепче сжал руку Чана, и Чан почти рефлекторно накрыл ее второй. — Я бы хотел- написать ей сообщение или письмо, если можно? Я знаю номер ее телефона, мы выучили их на всякий случай. — Я не уверен, — медленно произнес Чан. — Велика вероятность, что кто-то отслеживает подобные вещи, Феликс. — Точно отслеживают, — сказал Феликс. — Они ждут, пока я свяжусь с ней, поэтому я не пытался, пока не попал сюда. И я не хотел рисковать, пока вы- пока вы не знали. Но кроме вас она единственная, кто знает, кто такой Феликс. Мой отец никогда не знал этого имени, и никто из тех, с кем он работал, потому что мы использовали эти имена только в академии. Если я свяжусь с ней как Феликс, только она поймет, кто это. Чан молчал, явно обдумывая его слова. Феликс позволил ему, не стал давить. У него почти не было надежды на то, что все получится, но он должен был попытаться, потому что если бы он не спросил, не заговорил об этом, и Джису погибла бы, он никогда бы не смог себя простить. Он отчасти стал бы причиной гибели обеих своих сестер. — Это могло бы сработать, — в конце концов сказал Чан. — Мне- мне нужно поговорить с Минхо и, скорее всего, с Сынмином, прежде чем я смогу дать тебе ответ, Феликс. Я не разбираюсь в этом достаточно, чтобы понимать, возможно ли для нас сделать это. Феликс кивнул. Он ожидал этого, и был почти полностью уверен, что по крайней мере Минхо скажет “нет” всей этой идее, но, может быть, Сынмин сможет придумать другое решение. Он хотя бы попытался. — Спасибо тебе, хён, — сказал он. Чан посмотрел на него- мягко, тепло, но вовсе без похоти. В тот момент он смотрел на Феликса так, словно снова видел его впервые, но теперь в этом взгляде не было ничего плохого, как в том, каким он смотрел на него, когда он был на полу этого офиса. — Феликс, — нежно сказал он. — Спасибо, что доверил это мне. Я знаю, это непросто, просить о таком, но я хотел бы- я не хочу, чтобы ты боялся просить у меня о помощи. Феликс почти обмяк. Ему хотелось растаять в объятиях Чана, как он сделал бы всего несколько дней назад, но он не посмел, пока нет. Ему было страшно, хоть он и знал, что должен. Страшно, что Чан прогонит его, разозлится, подумает, что Феликс снова ищет, как их предать. — Она единственная сестра, что у меня осталась, — почти что шепотом проговорил он. — Я не хочу терять и ее. Чан кивнул. Потом, несколько мгновений посмотрев в его лицо, он осторожно поднял одну из рук, сплетенных с ладонью Феликса на его коленях, и заправил выбившуюся прядь волос Феликсу за ухо. Глаза Феликса заполнились слезами так быстро, что это удивило его самого, и он знал, что Чан увидел их до того, как он успел их сморгнуть. Просто это было такое знакомое чувство, то, как Чан всегда, всегда прятал эту прядь волос за его ухо — не так, словно думал, что она беспокоит его, потому что это всегда было не так, но словно она закрывала Чану вид на лицо Феликса, и он хотел видеть. — Я знаю, — тихо, серьезно ответил Чан. — Я понимаю. Оставь это мне, хорошо, Ликс? Оставь это мне. Феликс закрыл глаза. — Хорошо, хён, — прошептал он. — Я доверяю это тебе. Несколько секунд спустя он почувствовал губы Чана на своем лбу. Долгое, долгое время они не сказали ни слова. —— Чан все еще сидел с Феликсом, когда в офис, как всегда, один раз постучавшись, вошел Чанбин. От этого стука в дверь, Феликс едва вздрогнул, явно напуганный. Даже Чану это казалось похожим на то, будто он выбрался из-под поверхности чего-то, когда он взглянул на дверь и увидел там Чанбина, удивленно разглядывавшего их. — А, — произнес он, и на его лице мгновение спустя проявилось искреннее сожаление. — Прости, хён, я не хотел мешать. — Нет, — сказал Чан. Ему пришлось откашляться. Он все еще держал Феликса за руки, и их кожа теперь была очень теплой, и ему не хотелось отпускать; он продолжал легко поглаживать его большим пальцем. — Нет, все хорошо. Пора идти на собрание? Чанбин кивнул. Он все еще был полон сожаления, но Чан не виноват был, что совершенно потерял счет времени, потонув в тишине, повисшей между ним и Феликсом. Чан не хотел разрушать ее своими беспечными словами, и, казалось, Феликс испытывал то же самое и был просто доволен существовать в одном пространстве. У Чана была работа, которой он наверняка должен был заняться, особенно — после того, как отстал в последние несколько дней, но он не мог заставить себя беспокоиться об этом. Это не было важнее Феликса в его офисе, рядом с ним, такого расслабленного, каким он мог быть, и больше не боявшегося Чана и того, что он мог сделать. Феликс медленно отстранил их руки, и Чан позволил ему, хотя это казалось странным — не чувствовать их веса. Даже сейчас, казалось, Феликс не хотел двигаться, и только тогда, когда Чанбин вошел в комнату и подошел к столу Чана, чтобы отыскать в ящике его стола зарядник для телефона, он все же поднялся на ноги. — Я пойду, хён, — сказал он, опуская на Чана взгляд. Хотя он и провел ночь в комнате Чана, на нем снова был один из свитеров Хёнджина, и рукава были слишком длинными на его руках, и его ладони скрылись в них, когда он встал. — Мы- увидимся сегодня ночью снова? Чану хотелось снова схватить его за руку. Он сделал бы это раньше, даже после того, как они исчезли в рукавах, даже если они только что закончили держаться за руки. Он он не сделал этого, и просто кивнул и сказал: — Я буду рад, Феликс. Но решать тебе, все решать- только тебе. Феликс кивнул. Он не выглядел убежденным- или, нет, на его лице было что-то совершенно иное, что-то более похожее на то, что он согласился, не соглашаясь. Он не сказал ничего больше, просто вышел из комнаты, очень, очень тихо закрыв за собой дверь. После его ухода между ними повисла долгая тишина; Чанбин поставил свой телефон на зарядку и медленно выпрямился. Чан ожидал упрека, или осуждения от Чанбина; по словам Феликс было ясно, что они провели ночь вместе, и Чан не говорил с Чанбином об этом. Он просто стал двигаться дальше, не обращая на это внимания, и это, наверняка, было его проблемой и в самом начале, но он был в отчаянии. Он отчаянно хотел исправить все между ним и Феликсом, или хотя бы начать делать это, и это означало, что он шел немного быстрее, чем, возможно, хотел бы. Но Чанбин ничего об этом не сказал. Он лишь произнес: — Он все еще меня боится. Чан посмотрел на него; эти слова сначала вызвали в нем удивление, а после — грусть. Потому что теперь было понятно, почему Феликс дождался того, чтобы Чанбин вошел в комнату, и только тогда попытался уйти. Чанбин смотрел на него в ответ, и лицо его было таким твердым, что казалось почти мрачный; он провел рукой сквозь волосы. Его волосы тоже сегодня пушились и кудрявились, хотя он был более, чем Чан, постоянен в том, чтобы выпрямлять их. Верный знак того, как тяжело ему было, подумал Чан. — Это можно понять, — продолжил Чанбин, когда Чан не ответил ему. — Я понимаю, просто- мне так хотелось бы, чтобы все было иначе. Ты не единственный, кто сожалеет обо всем, что произошло, хён. Что еще можно было сказать? Ничего, правда. Между ним и Чанбином так часто не нужно было слов. Это Чанбин последовал за ним и перестал работать на их старую команду, это Чанбин поверил в идею Чана начать собственный бизнес. Это Чанбину он в ответ доверил Чонина, своего младшего брата, о котором он не позволял узнать никому другому. Они понимали друг друга, он и Чанбин. Это к Чанбину он шел всегда, когда ему было трудно. Это Чанбин давал ему ответы, показывал путь в мрачной, мутной жизни. Он должен был понять, в тот самый момент, когда Чанбин оказался готов проявить милосердие к Феликсу, что решение Минхо не было верным. Чан вернулся за свой стол, сел на кресло со странным чувством дискомфорта. Он провел здесь последние несколько дней, и ему вдруг стало казаться, будто он не должен быть здесь, будто это место не принадлежит ему так, как раньше. Одна-единственная ошибка не делала его плохим лидером, он знал, но эта ошибка была так велика, что не вписывалась в это правило. Он переживет это, он знал и это, и он обязан был, хотя бы Джуну, не сходить с этого пути — но какая-то часть внутри него не была больше уверена в том, что он способен на это. В коридоре послышался звук — шаги, достаточно знакомые, чтобы он узнал в них Хёнджина. Чан не был таким, как Минхо, который был способен узнать любого человека по шагам в один миг, но он знал, как звучали шаги Чонина, и как — шаги Хёнджина, когда он решал быть шумным. В дверь Чана раздался стук. Когда он позвал стучавшего войти, в комнату ворвался Хёнджин, не глядя ни на кого из них, и почти что бросился на диван. Он устраивался неспешно, положил одеяло на колени, и только потом посмотрел на них. На его лице уже было раздражение, но теперь оно стало по-настоящему злым. — Где Минхо-хён, — сказал он. — Он скоро придет, — спокойно ответил Чан. — Ты, на самом деле, немного рано. Хёнджин тихо фыркнул и снова отвернулся от них. Под одеялом он закинул одну ногу на другую и теперь постукивал пальцами по колену в незнакомом Чану ритме. Обычно, когда у Хёнджина было плохое настроение, Чан чувствовал исключительно нежное веселье, любовь к нему, которая пронизывала его до самой глубины души. Но сейчас Хёнджин не был в плохом настроении, не вел себя драматично, и Чан не испытывал ничего, кроме усталости и сожаления за все произошедшее. Чанбин тоже ничего не сказал — а он был тем человеком, который с большей вероятностью попытался бы пристать к нему, попытаться вызвать у него хотя бы улыбку. Но Чанбин молчал и просто стоял позади Чана. Так Чан не видел, что было на его лице, и, пожалуй, сейчас был один из редких случаев, когда он чувствовал, что должен это знать. — Я только что встретил Ликса на лестнице, — вдруг сказал Хёнджин. — Он сказал, что приходил сюда поговорить с тобой, хён. Надеюсь, ты не был мудаком. Чан не попался в его ловушку. — Не был, — все так же спокойно сказал он. — Он выглядел расстроенным, когда ты встретил его? Лицо Хёнджина, что невозможно, потемнело еще сильнее. — Нет, — ответил он. — Но это еще ничего не значит. Он прощает вещи, которых не должен прощать. Чан принял удар даже не дрогнув. У него было ощущение, что Хёнджин злился только сильнее от того, что он не отвечал ему в том же тоне, не злился и не пытался установить авторитет. С Хёнджином эти попытки ничего не изменили бы, но в этом наверняка и был смысл — если бы Чан потерял самообладание или начал пытаться указывать ему на свое положение, Хёнджин мог бы дать ему отпор, уверенный в том, что это было поведение, с которым он, по праву, не должен был мириться. Поэтому Чан не стал этого делать. Он тихо сидел, и Хёнджин отвернулся от него и Чанбина и продолжил постукивать по колену. Приход Минхо стал облегчением, и в последние дни Чан не думал, что ему придет в голову такая мысль. Минхо вошел в комнату, посмотрел на то, как Хёнджин поднял нос, и не скрываясь закатил глаза. Пожалуй, было хорошо, что Хёнджин не смотрел на него, потому что увидев это, он наверняка бы сошел с ума, и, учитывая настроение, в котором был Минхо после вчерашнего собрания, это хорошо бы не закончилось. К счастью, Минхо не сказал ничего, кроме: — Привет, хён, — и занял свое место. — Может, мы уже закончим с этим? — спросил Хёнджин, не успел Чан ответить Минхо. — Зачем вы меня сюда притащили? Минхо приподнял бровь и посмотрел на Чана, сардонически, но не особенно весело. Он не знал, подумал Чан, почему Хёнджин был в таком настроении, но явно мог догадаться об этом. Чан просто вздохнул. — Нам нужно обсудить пробную вылазку в Blackbird, — сказал он. Легкое ощущение превосходства пропало с лица Хёнджина. Он нахмурился, немного недоуменно. — Пробную вылазку? — спросил он. — Я не- мы все еще собираемся это сделать? — На данный момент — да, — ответил Чан, — что значит, тебе и Джисону нужно будет сходить туда и проверить все, как мы и планировали. Хёнджин теперь по-настоящему посмотрел на него, куда серьезнее, словно вспомнил, что это была рабочая встреча, и у него, как и у Чана, Чанбина и Минхо, была работа. Что бы он лично сейчас ни испытывал, эти чувства ему придется отложить в сторону ради профессионализма, и Чан знал, что Хёнджину это было известно. В самом начале ему было сложно переключаться между Хёнджином — дорогим ему человеком, его младшим братом во всем, кроме имени, — и Хёнджином — его подчиненным, которого он отправлял на задания. По правде говоря, они вовсе не хотели отправлять его на задания; они хотели, чтобы он, как и Чонин был в безопасности, хотели укрыть его от их работы так, как только могли. Это желание усиливал и тот факт, что Хёнджин не умел драться и был не слишком хорош с огнестрельным оружием. В нем он, казалось, видел необходимое зло — тренировки по стрельбе по большей части проходили так: Хёнджин стоял со скучающим выражением лица, и пистолет болтался в его пальцах, а потом он стрелял в примерном направлении, которое ему было показано. Достаточно неплохо, решили они и перестали мучать его этим. Но потом им подвернулась работа, в которой им нужен был кто-то тихий и незаметный, кто-то, способный пробраться через окно на верхнем этаже дома и забрать жесткий диск. Это Чанбин предложил взять Хёнджина. Мы не найдем никого тише него, отметил он, и он достаточно высокий, что нам почти не нужно будет помогать ему взобраться. Хёнджин оказался более чем хорош: он преуспел — и так они смогли найти ему нишу в их команде: вор, умевший передвигаться неслышно и, к этому моменту, обладавший широкими знаниями о том, как пробраться в множество разных мест. Без всяких сомнений, он был нужен им на работе в Blackbird. — Точно, — сказал Хёнджин. — Точно, да, нужно- проверить планы, закрытые комнаты. Да, я помню. Чан кивнул. — Мы обсуждали это, — сказал он, указывая на Чанбина и Минхо, — довольно долго, и, очевидно, тебе и Джисону нужно будет пойти туда под прикрытием. Нужно подняться на второй этаж, что значит — вы должны выглядеть достаточно богатыми для столов там, и наш лучший выбор: чтобы ты притворился богатым наследником, а Джисон — твоим охранником. Так оружие будет хотя бы у него. — Плюс, — добавил Минхо, — ты играешь в покер лучше, чем Джисон. Хёнджин кивнул, легко встряхнув волосами, почти отбросив их с лица. Он был шокирующе хорош в покере, как они обнаружили однажды вечером после совместного ужина, когда Джисон достал откуда-то колоду карт и спросил, умеет ли кто-нибудь играть. Чанбин объяснил правила игры Хёнджину и Чонину, и они стали играть на зубочистки из контейнера, который неизвестно откуда взялся и жил в ящике кухонного стола. И несмотря на то, что он только что услышал, как играть, Хёнджин обыграл всех их. У него оказалось идеальное лицо для покера, и, казалось, он подсознательно понимал, как следить за картами в игре. Единственным, кто сумел хоть как-то соперничать с ним, был Сынмин, но учитывая то, что заставить Сынмина войти в Blackbird можно было только угрозами болезненной смерти, они не могли послать его. Чонин — что не стало ни для кого неожиданностью — оказался ужасен в игре. Даже после того, как Чанбин объяснил все еще раз, а потом — с помощью Минхо, он рано проигрывал и уходил в постель. Но даже если бы все было не так, они не отправили бы Чонина в это здание. Для него у них была другая работа. — Но, — так мягко, как только мог, добавил Чан, — проблема, Хёнджин, в том, что ты очень- заметный. Люди могут не запомнить твоего лица, но они знают, что в моей команде есть человек с такими, как у тебя, волосами. И если мы отправим тебя в Blackbird, с твоим цветом волос, тебя, может быть, и не узнают сразу — но когда пересмотрят записи с камер — точно. Хёнджин застыл, переводя взгляд от одного из них на другого. Его волосы сегодня были распущены и спадали на его плечи, кроваво-красные и блестящие. Впервые, когда Чан увидел их, их вид стал для него шоком — после золотого блонда, доводя который до идеала Хёнджин провел много, много часов. Хёнджину нравился этот цвет, отчего эта просьба становилась еще сложнее. — Что ты имеешь в виду, — произнес Хёнджин. — Нам нужно, чтобы ты покрасил волосы, — прямо ответил Минхо. Чан едва поморщился, но не отвел от Хёнджина взгляда; тот уже выглядел возмущенно, его рот немного приоткрылся — хотя он наверняка уже понял, что что-то подобное всплывет в разговоре, потому что удивленным он не казался. — В темный цвет, который никто не заметит. — Ты хочешь, чтобы я покрасил волосы, — повторил Хёнджин. Возмущение на его лице было четко слышно и в его голосе. Он не стал спорить с Минхо — просто сразу же напал на Чана. Самое слабое звено, подумал Чан, и от ощущения дежа-вю ему захотелось содрать с себя кожу. — Поверить не могу, что ты говоришь это серьезно, хён! — Боюсь, я серьезен, хён, — сказал Чан, пытаясь, чтобы сожаление в его голосе было слышно. — Нам нужно, чтобы ты поехал в Blackbird для подготовки, и ты не можешь поехать туда с такими волосами. Нам нужно, чтобы ты слился с толпой. — Я только что осветлил корни и обновил красный, два дня назад, — сказал Хёнджин. — Почему вы не сказали мне об этом до того, как я потратил столько времени! И денег! — Я все верну, — сказал Чан. Хёнджин фыркнул; смысл явно был не в этом, но Чан не мог сделать ничего больше. Они не могли позволить Хёнджину пойти в это здание с таким цветом волос. Если бы кто-то заметил его там, это стало бы катастрофой. Это было бы опасно не только для Хёнджина и Джисона, это подставило бы под угрозу все задание, если кто-нибудь заметил бы члена его команды в казино. Вариантов у них было немного. Сам Чан не мог пойти туда, и Чанбин тоже — все знали, что он работает на него. Минхо тоже заработал себе репутацию, прежде чем попасть к ним, что было неплохо, потому что это помогло Чану тверже встать на ноги в этой индустрии, после того, как стало известно, что Минхо перешел к ним, хотя это и не значило, что его узнавали. В прошлом он работал с другими командами, некоторые из которых теперь работали на Ли Джерима или на команды, связанные с ним. Минхо не мог просто войти в крупнейший бизнес Ли Джерима и ожидать, что никто и глазом не моргнет. Хёнджин же, за исключением его волос, был неизвестен. Джисон был никем до того, как пришел к ним, и даже теперь очень редко играл роли, в которых должен был выходить в люди. Они были их лучшим выбором для этого, и помимо того — это было логичнее всего; в конце концов, эта часть задания была отведена им. — Мы сделаем это через неделю, — сказал Чанбин, утешающе, хотя Хёнджина, это казалось, совершенно не утешило бы. — Ты сможешь еще немного поносить свои красные волосы. — Неделю, — зло повторил Хёнджин. Очень зло — он никогда не говорил так с Чанбином. — Это ничего не значит. Неделя не компенсирует всех моих хлопот. — В ином случае идти слишком опасно, — произнес Минхо. Хёнджин не начал кричать. Он не потерял самообладания, как Чан того боялся. Вместо этого, он коротко и очень зло смерил их взглядом, а потом просто обмяк на диване, сложив руки на груди, хмурясь, но по большей части смирившись со своей судьбой. Он выглядел усталым. Измотанным, и Чан узнавал это выражение, этот взгляд. Иногда он видел его, когда Хёнджину было сложно, когда его прошлое возвращалось к нему. Раньше Чану удавалось отвести его в сторону, поговорить с ним, заставить поделиться этой тяжестью, чтобы Чан мог помочь ему нести его ношу. Он так сильно проебался. Он едва ли понимал, как начать разбираться во всем этом. — Ладно, — пару секунд недовольного молчания спустя сказал Хёнджин. — Ладно, я это сделаю. Придется, я понимаю. Но это ужасно, хён. Просто- правда, ужасно. — Я знаю, — мягко ответил Чан. — Я знаю, Хёнджин. Мне жаль. Взгляд Хёнджина, обращенный ему, на мгновение был тяжелым, нечитаемым, но потом сменился усталым раздражением. — Я знаю, хён, — ответил он. Он сбросил одеяло с колен и поднялся на ноги единственным движением, оглядываясь на них. — Я могу идти? — Да, ты можешь идти, — сказал Чан. Он ожидал, что Хёнджин вылетит из комнаты так, как он влетел в нее, но он этого не сделал. Он ушел довольно тихо, но быстро, словно ему просто хотелось оказаться подальше от них. Чан нисколько не мог винить его за это. Когда он ушел, Минхо посмотрел на Чана и Чанбина, приподняв бровь, и сказал: — Он спорил значительно меньше, чем я ожидал. — Хёнджин может быть рациональным, когда того хочет, — ответил Чанбин. Он звучал странно, в его голосе появилась новая усталость, и мгновение спустя он добавил: — Хён, могу я тоже уйти? Мне нужно кое о чем поговорить с Хёнджином. Чан повернулся, чтобы посмотреть на него, и обнаружил, что Чанбин смотрит на него в ответ с напряженным выражением лица; казалось, он жевал щеку изнутри, что было необычно для него. Чан просто кивнул ему, и, не сказав больше ни слова, Чанбин вышел из комнаты, засунув руки в карманы; его плечи были напряжены. Минхо выглядел так, будто собирался последовать за ним, но Чан сказал: — А, Минхо, ты не мог бы- подождать немного? Мне нужно кое-что спросить у тебя. Минхо сел обратно на свое место, глядя на Чана с пустым, ожидающим выражением на лице, какое всегда у него было на таких собраниях. От него Чану часто становилось немного неуютно — казалось, это было выражение лица того, кто ждет, пока его- запрограммируют, хотя это было неверным словом, потому что Минхо не был роботом. Но выглядело это так, словно Минхо ждал инструкций, которые он мог бы пойти и выполнить так тщательно, как это возможно. — Это связано с Феликсом, — медленно произнес Чан, и пустое выражение вмиг пропало с лица Минхо. Его глаза сузились, губы поджались — этот его вид говорил о том, что он знал: что бы Чан ни сказал сейчас, это не будет чем-то, что он хочет услышать, что ему понравится. И это почти что полностью было правдой, так что Чан не мог его за это винить. — Что с ним, — сказал Минхо. — Сегодня я говорил с ним, — сказал Чан, — до нашей встречи, и он- его старшая сестра еще жива, и она живет с Ли Джеримом. Если мы выполнима эту работу и раскроем все его дела, она окажется в огромной опасности. — Он что, хочет, чтобы мы ее спасли, — произнес Минхо. Если Хёнджин звучал зло, то в сравнении с Минхо сейчас это было ничем. Голос Минхо был полон ярости. — Он хотел бы предупредить ее, — сказал Чан, не реагируя на то, как его перебили. — Он хотел бы связаться с ней, если это возможно, и предупредить ее о том, что мы собираемся сделать, чтобы она могла построить собственный план и сбежать, если ей это удастся. Минхо выглядел так, словно думал, что сейчас Чан все-таки сошел с ума. — Хён- — Я знаю, Минхо, — сказал Чан. — Я знаю, ладно? Но если Сынмин сможет сделать что-то безопасно, то Феликс сказал, что у него есть способ связаться с ней так, чтобы люди, которые следят за ее сообщениями, ничего не заподозрили. — Ты хочешь позволить Феликсу, сыну Мэгпай, — сказал Минхо, — связаться со своей сестрой, которая все еще живет с этим человеком, и предупредить ее о том, что мы сделаем с ее отцом. Это звучало- безумно, когда Минхо так это говорил. Чан знал, что это звучало безумно, он знал, что это безумный риск. Но риск был лишь в том, что может сделать сестра Феликса; не было никаких сомнений в том, почему Феликс хотел это сделать. — Он пришел к нам просить разрешения, — сказал Чан. — Он пришел ко мне, чтобы попросить разрешения, после всего, что произошло. Он хочет защитить сестру, Минхо. Она единственная семья, что у него осталось, и она невинна. Она невинна, как и он сам. Понимал ли Минхо это теперь? Наверняка нет. Чан не думал, что Минхо когда-либо сможет это понять: в конце концов, враг был врагом, пока он был жив. Минхо, может быть, и не хотел больше убить Феликса, но наверняка он все еще чувствовал колючее, цепкое сомнение. Таким был Минхо, так он был сложен. Чан не мог даже винить его за это, не мог перекладывать эту вину на него, когда сам в прошлом находил такое успокоение в уверенной жестокости Минхо, в которой у него не было никаких сомнений. Она защитила жизнь Чонина, защитила Сынмина; еще чаще она защищала их на заданиях. Не было вины Минхо в том, что Феликс не оказался тем, кого он боялся. И не было его вины в том, что он не мог принять того, что ложь была не прикрытием зла, но способом защитить себя. Минхо был не из тех людей, которые склонны были лгать с такими целями. Пару мгновений спустя Минхо раздраженно вскинул руку в воздух. — Ладно, — сказал он. — Ладно. Он может с ней связаться. Разрешение так удивило Чана, что он уже открыл рот, чтобы продолжить спорить, пока слова все таки не достигли его. — Хм, — произнес он, а потом закрыл рот, глядя на Минхо, который смотрел на него в ответ. Он не мог объяснить почему, потому что в лице Минхо ничего не изменилось, но Чан готов был поклясться, что Минхо выглядел немного насмешливым, как будто над реакцией Чана. — Я ожидал, что придется спорить больше, — признался Чан. — Ты- что-то изменилось? Минхо пожал одним плечом. — Честно, хён, — сказал он, — я наконец-то, блять, поспал. И нормально поел. Осознание ударило Чана молнией. — Ты ведь вообще не спал, да? — проговорил он. — Я думал, что в коридоре тебе удалось уснуть, но это не так. — Не-а, — ответил Минхо. — Я этому не рад, хён, не пойми неправильно, но рационально мыслить теперь немного проще. Чан откинулся на спинку кресла. Конечно, конечно, ему стоило увидеть это на собрании вчера, но он сам был так занят и так устал, и чувствовал себя суставом с изношенным хрящом, прости стирал себя в порошок. Не мудрено, что Минхо был в таком мрачном настроении — он всегда был таким, когда спал хоть немного меньше обыкновенного, не говоря уже о том, как сейчас. — Боже, Минхо, — сказал он. — Ты не можешь так продолжать. — Я знаю, — сказал Минхо, легко отмахнувшись от него. — Я знаю, мне нужно сохранять четкость разума, и недостаток сна серьезно похерил мне эту способность. Я был бы бесполезен для вас, если бы понадобился. — Нет, — так нежно, как только мог проговорил Чан, когда досада была в нем так сильна. — Минхо, ты не можешь так продолжать, потому что это плохо для тебя. Ты не спал и не ел два дня, это нездорово. Если бы я знал, я сам бы отправил тебя в постель. Сидя здесь, Минхо выглядел немного напряженно. Так было всегда, когда кто-то пытался заботиться о нем, словно думал, что в этом нет нужды, или, может быть, просто никогда этого не испытывал. — Мне нужно- приглядывать за всеми, — сказал он. — Да, но кто присмотрит за тобой, а? — Чан чувствовал, как хмурится, глядя на него. Он слишком отвлекся на собственные проблемы, если упустил что-то подобное. Но все складывалось, когда он думал об этом теперь: то, как напряженно и рвано Минхо разговаривал на вчерашнем собрании. Как принимал все так близко к сердцу. — Ты не можешь так продолжать, Минхо. Мне нужно, чтобы ты этого не делал. Спустя несколько мгновений, что Минхо провел просто глядя на Чана с легким недоумением на лице, он кивнул. Чан слишком привык к тому, что ему не было нужды волноваться о Минхо — он был вторым старшим после него и самым опытным в жизни из всех них; он знал, как жить в этом мире так хорошо, как не знал даже Чан, и носил свою самодостаточность, словно медаль на груди. Но это не значило, что ему не нужен был кто-то, кто сказал бы ему: достаточно. — Если Феликс свяжется с ней, — сказал Чан, после того, как между ними повисла тишина, в которой Минхо просто моргал, глядя на Чана, — Я полагаю, что ты захочешь быть там. — Да, я хочу участвовать в этом, — сказал Минхо. — Я не хочу, чтобы Феликс и Ким Сынмин работали без присмотра. Стоило ли снова отмечать, что в преданности Сынмина не было сомнений? Нет, вероятно — нет. Минхо сказал это с энергией человека, который спорит исключительно ради того, чтобы спорить. Человека, которому пришлось пойти на компромисс в одном вопросе, и теперь он проявляет свою силу в другом. Чан не стал говорить ему, что хотел, чтобы он участвовал в этом, с самого начала, и что Сынмин наверняка не станет протестовать на этот счет. Позволил Минхо небольшую победу здесь, потому что не мог позволить ему ее где-либо еще. — Хорошо, — сказал он. — Это не станет проблемой. Я расскажу все Феликсу и попрошу Сынмина устроить что-нибудь, и потом дам тебе знать он планах. Минхо кивнул. — На этом все? — Да, на этом все, — сказал Чан; он тихо и неподвижно сидел, пока Минхо беззвучно не закрыл за собой дверь в его офис. Лишь тогда он позволил себе прижаться ладонями к нывшим глазам. Он и сам поспал немного лучше, но недостаточно, недостаточно хорошо, и зов работы сиреной призвал его сюда слишком рано. Может быть, сегодня ему удастся ухватить еще немного сна, если Феликс решит прийти к нему. Может быть — нет. По крайней мере, у него были хорошие новости для Феликса. Хотя бы- что-то, что он мог бы ему предложить. Этого было недостаточно, даже близко нет, но, возможно, это могло бы стать началом. —— Чанбин догнал Хёнджина на лестнице. На мгновение, когда он позвал его по имени, он подумал, что Хёнджин не остановится, даже не обратит внимания на его зов, но пару секунд спустя он остановился, прямо посреди лестницы, и развернулся, чтобы смерить Чанбина злым взглядом. — Уходи, хён, — сказал он, очень прямо. И зло, так же зло, как говорил с Чанбином только что на собрании. Хёнджин никогда не разговаривал с ним так, ни разу за пять лет, что жил с ними. Даже когда злился на Чанбина — он никогда не говорил с ним так. — Мне нужно с тобой поговорить, — сказал Чанбин вместо того, чтобы сделать, как ему было сказано. Хёнджин фыркнул и нетерпеливо дернул головой, отбросив волосы через плечо. — Может, я не хочу с тобой разговаривать. Чанбин коротко опустил взгляд. Чан рассказал ему о том, что произошло в офисе, как Хёнджин пришел к нему во всеоружии, своими словами пробивая его броню. Хёнджин был в этом хорош, хотя обычно это оказывалось направлено на людей из их команды, или, может быть, только на Джисона, когда Хёнджин чувствовал особенное раздражение в его сторону. Чанбин не сомневался, что отчасти этот разговор пройдет так же, и чувствовал, что должен подготовить себя к этому. Он не был уверен, что способен на это. — Пожалуйста, — сказал он. — Хёнджин, просто выслушай меня. Хёнджин сложил руки на груди, все еще прожигая его взглядом и поджав губы в тонкую белую линию. Еще несколько мгновений тишины; Чанбин провел их, стоя под прожигающим хёнджиновым взглядом, ни разу не дрогнув, прежде чем Хёнджин наконец сказал: — Ладно! Ладно. У тебя, минута, хён, используй ее с умом. Было ли это неправильно, испытывать от этого- не веселье, но очарование, какое он испытывал всегда, когда Хёнджин дерзил им вот так. Был требовательным и острым, уверенным в себе и в том, чего хотел, чего заслуживал. Как же он отличался от того мальчика, которого Чанбин встретил в тот самый первый раз, маленького, тихо сидевшего в уголке комнаты, отшатываясь от любого мужчины, присутствовавшего в комнате. Как же он отличался даже от того мальчика, с которым Чанбин познакомился даже в первый год, того, который не обидел бы и мухи, который плакал по пустякам, который держался за руку Чанбина всякий раз, как они выходили из дома, лихо льнул к нему. Чанбин любил его, больше, чем мог описать словами, но как же поражало то, насколько легко было причинить боль тому, кого ты любишь, даже не пытаясь. — Я бы не позволил им причинить Феликсу боль, — сказал он. Прямота была единственным, что сработало бы здесь, когда Хёнджин был в таком настроении. Прямая правда, без прикрас. — Никогда. Я не позволил бы этому случиться. Хёнджин приподнял бровь. Его губы были поджаты, и весь он сочился скептицизмом. — Хён, не делай из меня идиота, — сказал он. — Ликс сказал мне, что ты хотел взять его в заложники. — Я просто предложил этот вариант, — ответил Чанбин, пытаясь звучать нейтрально, не давать Хёнджину поводов зацепиться. — Чтобы дать всем понять, что у нас есть больше вариантов, чем просто сразу убить его. Я пытался заставить Чан-хёна задуматься. Чан не думал тогда, это было очевидно. Эта новость стала для него шоком, ударила в самое слабое место, и в своем шоке он оказался неспособен мыслить рационально. Во многих смыслах, в своем гневе Минхо был демоном на плече Чана, и как бы ни случайно, вел его по пути, о котором, Чан пожалел бы. Чанбин знал — Чан пожалеет об этом, знал, если они примут это решение, никто не сможет вернуться к прошлому, Чан пожалеет о нем в тот самый момент, как это случится. — Я пытался заставить всех нас подумать, — добавил он, когда Хёнджин продолжил молча смотреть на него. — Но я не позволил бы им причинить Феликсу вред. — Но ты позволил, — произнес Хёнджин. Его голос был пуст от эмоций. Слышал ли он то, что говорил ему Чанбин? — Ты позволил Минхо-хёну сделать ему больно. Его плечо- все еще чувствительное. Все еще болит. Чанбин подавил в себе желание поморщиться. Да, он представлял, что так все и было — зная то, как сильно Минхо вывихнул руку Феликсу за спину. И Хёнджин был прав, он не помог Феликсу в тот момент, не вступил и не остановил Минхо от того, чтобы причинить ему боль, так его удерживая. — Ты прав, — ответил Чанбин. — И я сожалею об этом, я жалею о том, как отреагировал, когда услышал новости. Потому что я тоже не думал, не так, как должен был, потому что я боялся, за- я боялся за тебя, за всех вас. Но вот так убить его? Не услышав его историю, не поговорив с тобой? Нет, Хёнджин. Я никак не мог позволить этому случиться. Это было похоже на фильм ужасов — или на наблюдение за крушением поезда в замедленной съемке — вот, что он чувствовал, стоя там, слушая голос Чана, зная, что должен стать голосом разума в этой комнате, которую, казалось, покинул весь разум. Он не доверял Феликсу, не готов был, нисколько, поставить их безопасность под угрозу, отпустив его на волю но убить его на месте было безумием. Он начал успокаиваться, вот в чем было дело. Паника, которая хватала его за горло всю дорогу домой, страх, который во многом, казалось, остался с того дня, когда он вернулся домой и обнаружил Сынмина побитым и раненым, начал постепенно выветриваться, когда он стоял в той комнате, глядя на мальчика, всхлипывавшего на полу. А потом — слова Минхо, тело можем отправить его отцу, полностью вырвали Чанбина из его шока и вытащили в реальность. Нет, подумал он тогда, и только тогда смог открыть рот и хотя бы попытаться успокоить эмоции, бушевавшие в комнате. — Чонин остановил его до меня, — сказал Чанбин. — Но я клянусь тебе. Я клянусь, Хёнджин, клянусь прахом моей бабушки, что я не позволил бы им навредить Феликсу. Хёнджин- выпрямился. Злое, недовольное выражение лица совершенно пропало, сменилось шоком, какого Чанбин обычно не видел. Теперь он выглядел более юным, может быть — немного более похожим на мальчика, которого Чанбин знал все эти годы. Принять взросление Хёнджина всегда было легче, чем взросление Чонина — может быть, потому что Хёнджин уже был взрослее, когда Чанбин встретил его, но всегда удивительно было вспоминать, что Хёнджин был всего на год младше него. Он никогда не ощущал его возраста, и сейчас — особенно. — Хён, — сказал он. — Я понимаю что ты на меня злишься, — сказал Чанбин. — И я понимаю, что ты злишься на Чан-хёна. То, что произошло, было- ужасно, это было неправильно, Хёнджин, просто неправильно. Но мне нужно, чтобы ты это знал. Чтобы это, может быть, успокоило тебя. Потому что Феликс не погиб бы так. Несколько мгновений Хёнджин смотрел на него. Чанбин позволил ему, неподвижно стоя под этим взглядом. Позволил Хёнджину увидеть, как он был серьезен, искренен, и, в конце концов, Хёнджин слабо кивнул. Он спустился на одну ступень, на еще и еще одну, пока не оказался всего в одной ступени от Чанбина. После он обвил его руками и обнял, крепко. Почувствовал ли он, как все напряжение покинуло Чанбина? Наверняка, учитывая то, как крепко он обнимал Чанбина, как крепко Чанбин обнимал его в ответ, вскинув руки, чтобы ответить ему. Когда в последний раз они обнимались вот так? Давно, точно давно; самое близкое, как они подошли друг к другу за последнее время было тогда, когда Хёнджин разбил губу. Просто у Хёнджина больше не было привычки искать успокоения в подобном. Ему нравилось оставаться в собственном пространстве. И Чанбин воспользовался шансом, обнимая Хёнджина так долго, как только мог. Он отпустил его, как только почувствовал перемену в языке его тела, как он переступил на ступеньке, почувствовал его позвоночник под своими ладонями, и стало понятно, что ему достаточно. Он уронил руки и позволил Хёнджину сделать пару шагов назад, вверх по лестнице. Теперь он- выглядел усталым, но не в плохом смысле. Он немного был похож на то, как чувствовал себя Чанбин. Словно все напряжение в нем пропало. — Спасибо тебе, хён, — сказал Хёнджин. — Я просто- может быть, мне стоило догадаться. Обычно ты не ведешь себя так, и мне было страшно думать, что ты мог. — Нет, — ответил Чанбин. — Я не мог. И я не сделал бы это. Так что не беспокойся об этом. И- не мог бы ты сказать Феликсу, что мне жаль? Что я не остановил все это, и что напугал его? Я сделал бы это лично, но он боится меня, и я не хочу доставлять ему дискомфорт. Хёнджин кивнул. — Я скажу ему, — сказал он. — Он- он простит тебя, хён. Если он простил Чан-хёна, то сможет простить и тебя. В его словах звучала такая горечь, которую Чанбин одновременно ожидал и за которую не мог его винить. Может быть, Чанбину стоило напомнить ему, что нужно уважать Чана, что каковы бы ни были его чувства в этой ситуации, Чан все еще был их лидером. В другой команде роль Чанбина требовала бы от него именно этого. Но здесь, вот так, он не мог этого сделать, и вместо того, чтобы сказать Хёнджину об этом, он лишь позволил ему повернуться и подняться по лестнице в квартиру. Он стоял на месте достаточно долго, чтобы услышать отдаленный и разносящийся эхом писк клавиатуры. Лишь тогда он повернул в обратном направлении и спустился вниз. Ему еще нужно было рассказать Сынмину о том, как сегодня утром он встретил на лестнице Минхо и Чонина. Он не думал, что Сынмину это покажется особенно забавным, но наверняка ему понравится слышать о том, на кого наткнулся Чанбин. Все-таки, ему нравилось, когда он мог посмеяться над Чанбином, и сейчас он заслуживал смеха. —— Это Чонин пришел к Джисону в его комнату, тихо постучал в дверь и немного смущенно спросил, хочет ли Джисон пойти пострелять вместе с ним. — Я знаю, это сейчас звучит странно, — сказал он, немного шаркая ногой по бетонной ступени, — но если можно, я бы хотел продолжить тренироваться. Но только, если ты хочешь, хён. Джисона не нужно было просить дважды. Ему начинало казаться, что он заперт в своей комнате, хотя он знал, что это не так. Дело было просто в атмосфере в доме, которая просачивалась сквозь стены и держала его на взводе. Но провести время с Чонином всегда было приятно, и если Чонину нужно было отвлечья от всего того дерьма, что произошло в последние дни, Джисон был рад ему помочь. — Блять, да, — сказал он и позволил Чонину вести его вниз. Вот в чем было дело: тренироваться с Чонином, по мнению Джисона, всегда было удовольствием, которого он даже ждал. Тренироваться с Чанбином было хорошо, это держало его навыки в форме, а стрелять в одиночестве ему нравилось, потому что, когда он тренировался один, никто не мог увидеть его промахов. Отчасти поэтому он взял с собой винтовку в лес, чтобы пострелять; так, хотя бы никто не видел, как он упал на землю в первый раз, после того, как выстрелил из нее. Но с Чонином тренироваться всегда было весело. Он был хорошим парнем до глубины души: с энтузиазмом относился ко всему, чему его учили, быстро схватывал новое и был очень благодарен за то, что ему все это показали. Еще он умел посмеяться над собой, не слишком смущался, когда делал ошибки. Джисон знал, что в борьбе он обычно тренировался с Минхо, и ему было интересно, был ли Чонин таким же там, потому что сам Джисон отчасти думал, что если бы ошибся в драке с Минхо, то превратился бы в человеческую версию высушенной изюмины. По большей части их тренировки заканчивались смехом, и так было даже сейчас; Чонин тихо хихикал, пока Джисон преувеличенно драматизировал над тем, как много пуль Чонин выпустил в пробковый манекен. — Ты его убил! — сказал он, хватаясь за разбитый торс. — Посмотри, ты его выпотрошил. — Это ты сказал мне выпустить весь магазин! — ответил Чонин, убирая пистолет в сейф. Этот пистолет ему нравился, Джисон заметил, но он был тяжелее, чем то, что он ожидал бы от Чонина. — Я сделал, как ты мне сказал! — Убийца, — произнес Джисон, оттаскивая манекен к дальней стене, чтобы он мог присоединиться к своим сородичам. Стоя там вот так, медленно осыпаясь кусочками пробки на ол, манекен выглядел особенно жалко. Джисон повернулся обратно к Чонину, который запер сейф, и хлопнул руками. — Так, — сказал он. — Пообедаем? Джисон вышел, чтобы взять им еду навынос из китайского ресторана в паре кварталов от них, пока Чонин поднялся к себе, чтобы принять душ. Когда Джисон вернулся, Чонин был в кухне, раскладывал на столе палочки и ложки; на его обычном месте стояла банка диетической колы, а на старом месте Джисона, отданном Феликсу — банка обычной. Джисон поставил на стол пакет с едой и безмолвно передвинул свое место, чтобы сесть перед Чонином, там, где сидел обычно Минхо. Если Минхо войдет сюда, увидит его и разозлится — да будет так. Джисон предпочел бы это, чем то, что Феликс подумал бы, что Джисон забрал его место. Чонин и Джисон часто делали это после совместных тренировок: покупали еду и ели на кухне, так легко и уютно. Джисон первым предложил Чонину поесть с ним, желая попытаться использовать это, чтобы узнать его получше.Чан и Чанбин, казались слишком далекими для этого, Минхо был в ярости от того, что Джисону позволили остаться, а Хёнджин не выносил того, чтобы находиться с Джисоном в одной комнате. Сынмин был для него загадкой, запертой в мастерской внизу — он не то чтобы не доверял Джисону, но и очевидно не был открыт дружбе. Так что Джисон обратился к Чонину, который принял его приглашение к дружбе с распростертыми объятиями, и он был счастлив поесть с ним, отчего Джисон стал тем, кто либо покупал, либо готовил еду. Мне нельзя на кухню, весело сказал Чонин, и, раз уж джисоновы навыки в готовке не распространялись дальше рамена или омлета, они обычно брали еду навынос. Дальше по коридору слышался звук воды в душе, который превратился в тихий фон, когда Джисон, открывая контейнер с жареным рисом, сказал: — У тебя отлично получается, знаешь? Ты всегда был хорош в стрельбе, но тебе все еще удается становиться лучше. Чонин, уже набивший рот чачжанменом, поднял на него удивленные глаза. Он сглотнул, отчего Джисон немного поморщился — потому что у Чонина была привычка набирать в рот слишком много еды — и сказал: — Правда? — Да, конечно, — ответил Джисон. — И ты отлично справляешься и в спарринге. Минхо-хён спрашивал меня об этом, знаешь, пару дней назад, до того, как- ну, до всего этого. Чонин хлопнул ресницами и широко распахнул глаза. — О, — вдруг тише сказал он. — Что- что ты ему сказал? — Что у тебя хорошо получается, конечно, — сказал Джисон, взмахнув палочками. — Ты быстро учишься, Чонин-а, и ты умеешь слушать. Это хорошие черты, особенно в нашей работе, особенно — на заданиях. Чонин потыкал в свой чачжанмен палочками, теперь отведя от Джисона взгляд. — И что сказал Минхо-хён, когда ты рассказал ему об этом? Что сказал Минхо? Да, на самом деле, ничего. Он выглядел, как человек, съевший лимон, но делавший это уже множество раз: кисло, но ничего неожиданного. Джисон не винил его за это, после того, как услышал все споры о том, стоит ли брать Чонина на задание. — Он поблагодарил меня, — сказал он Чонину. — Попросил, чтобы я держал его в курсе. Чонин кивнул, все еще ковыряясь в еде. Он выглядел слегка разочарованным, словно ожидал большего. Джисон почувствовал, будто нейтральная реакция Минхо была настолько хороша, насколько можно было ожидать, потому что нейтрально значило не ужасно, но с Чонином все наверняка было иначе. Их отношения всегда были особенными, с того самого момента, как Джисон присоединился к группе, и Джисон всегда смотрел на них с чем-то, близким к восхищению. Теперь он хорошо ладил с Минхо, но тогда разница между тем парнем, который зло ругался на то, что Джисону позволили остаться, и тем, кого он всего несколько дней спустя поймал в кухне за готовкой домашнего камджатхана для Чонина, казалась настолько же большой, как расстояние от Земли до Луны. Что ты хотел бы, чтобы он сказал, хотелось спросить Джисону, когда в коридоре открылась дверь. Не ванной — душ выключился, но теперь шумел фен. В комнату вошел Феликс — на нем были светло-розовые тапочки, которых Джисон ни разу не видел, и их подошвы не шлепали по полу, потому что Феликс волочил ноги. — О, — произнес он, замерев на самом входе в гостиную. — Привет. — Привет, хён, — откликнулся Чонин. Его голос был куда мягче, когда он говорил с Феликсом, и улыбка его была такой нежной, какую ему никогда бы не пришлось дарить Джисону. — Хочешь есть? Садись, покушай с нами. Феликс немного попятился в коридор, откуда только что пришел. Глядя на него сейчас, в этой толстовке на замке, которая наверняка принадлежала Чану, было почти невозможно даже подумать, что он был агентом врага, работавшим на то, чтобы уничтожить их. Джисон знал, что это бы и сделало Феликса идеальным агентом, но мысль об этом казалась смешной. Он выглядел крошечным и до боли неуверенным в себе. — Все в порядке, Чонин, — тихо ответил он. — Это твоя еда. Чонин, однако, уже поднялся на ноги и схватил тарелку для Феликса. — Ничего, хён, у нас много еды. — Чонин- — сказал Феликс. Его взгляд мельком упал на Джисона, и неуверенность на его лице стала только сильнее. Более того — теперь, глядя на Джисона, он выглядел так, будто был настороже, не знал, чего от него ожидать. Он боится, вдруг осознал Джисон, боится сесть с ними. Он мог быть уверен в том, что чувствовал к нему Чонин, потому что поддержка Чонина была сильна и очевидна все это время. Джисон держался в стороне. Он не был особенно близок к Феликсу, не чувствовал, будто ему было дозволено впутываться во все это. Но он не мог вынести этого взгляда. Он не мог вынести мысли о том, что Феликс его хоть сколько-нибудь боялся. — Пойдем к нам, — сказал он, взмахивая палочками над рисом, чачжанменом, тангуксуком и двумя порциями пельмешек, которые он заказал импульсивно. — У нас полно еды, как Чонин и сказал, так что пойдем. Феликс не двигался еще мгновение, сцепив руки перед собой, но кивнул и медленно проплелся к столу, где безмолвно занял свое место. Джисон и Чонин разделили еду и положили понемногу всего на тарелку, которую принес Чонин. В конце концов, получилась хорошая порция, и когда Чонин поставил ее перед Феликсом, тот тихо смотрел на нее несколько долгих секунд, а потом, не поднимая взгляда, проговорил: — Спасибо вам, Чонин, Джисон. — Конечно, хён, — прощебетал Чонин, возвращаясь за стол, чтобы продолжить вдыхать свою лапшу. Прошло еще несколько мгновений, и лишь тогда Феликс взял одноразовые палочки и все-таки начал есть. Джисон наблюдал за ним краем глаза, пока ел собственную еду: как его голова все еще долго склонялась над тарелкой, как медленно он двигался. Его рука, державшая палочки, слабо дрожала. Сейчас все было похоже на то, каким Феликс был в последние пару недель: как он не брал больше самого малого, существовал на одних только хлопьях на завтрак и том, что они ели все вместе на ужин, прежде чем об этом не узнал Хёнджин и не взбунтовался. Видеть это было ужасно, хоть и понимаемо. Джисону хотелось что-то сказать. Что-то вроде — я все понимаю, я понимаю тебя. Я знаю, каково это, вздрагивать от каждого звука. Бояться хлопка двери, бояться чьего-то гнева. Он не знал, что делил с Феликсом этот опыт. Странно было чувствовать с ним такую связь. Может быть, больше всего в последние дни его удивляло в себе то, как постоянный гнев и напряжение не- не повлияли на него так, как он того ожидал. Ему было глубоко неуютно, но он не боялся, как мог бы когда-то, и — он полагал, это само по себе было знаком прогресса. Но он все равно он был- готов к этому. Потому что всякий раз, как он находился в одной комнате с людьми, намеренными проявить свой гнев друг на друга, ему начинало казаться, что ему снова десять и он все еще пытается понять, что разозлило его отчима, не осознав еще, что не существует никакой формулы, которой он мог бы следовать, чтобы не пострадать. Но он не знал, что сказать. Вместо этого он продолжил говорить с Чонином о расписании их тренировок и позволил Феликсу существовать в тишине. Джисон только закончил есть — Чонин, конечно, разделался со своей порцией добрые несколько минут назад — и теперь попивал газировку, когда в коридоре открылась еще одна дверь. В уборную, предположил он, потому что незадолго до того выключился фен и повисла тишина. Как только он услышал фен, то понял, что в уборной Хёнджин — и так и оказалось, в комнату вошел Хёнджин, в мягких штанах и вязаном свитере. Он покрасил волосы. — Охренеть, — произнес Чонин. — О, вау, — почти что выпалил Феликс. Джисон же подавился глотком газировки, и ему пришлось закрыть рукой рот, пока он кашлял и плевался. В горле жгло, он пытался взять себя под контроль, зная, что все сейчас смотрят на него. Хёнджин тоже — на его лице было странное, нечитаемое выражение; Чонин, широко улыбаясь, подал ему салфетку. Джисон не мог оторвать от него глаз, даже пока вытирал подбородок салфеткой. Теперь его волосы были черными — темный цвет, чтобы перекрыть алый. Он не стал утруждать себя укладкой, и волосы просто свисали по бокам его лица, едва касаясь плеч, и в свете кухни они так ярко блестели. Джисон никогда не видел его с такими темными волосами — он видел лишь его блонд, а потом — алый цвет. Он даже не представлял себе Хёнджина с таким цветом волос, и может быть, — к лучшему, может быть — это было попыткой самосохранения, потому что он был- прекрасен. Джисон ни за что не отдал бы ему должного в своем воображении. Как это было возможно? Как он мог провести два года, зная, что Хёнджин был прекрасен, все так и не привыкнув к тому, чтобы видеть его, — и как в нем все еще могло остаться место для нового удивления, как его дыхание могло сбиться от одного только взгляда на него? — Хёнджин, ты просто прекрасен, — сказал Феликс. Шок от того, как Феликс столь открыто прокомментировал внешность Хёнджина, заставил Джисона оторвать от него взгляд — только для того, чтобы коротко, вытаращив глаза, посмотреть на Феликса. Джисон был почти уверен, что когда он в последний раз слышал, как кто-то говорит что-то о том, как выглядит Хёнджин, это был сам Джисон в ту ужасную первую встречу. Он не думал, что слышал это когда-либо еще. Все они — и это было правилом — научились не говорить о таких вещах. Чан и Чанбин и, наверняка, Чонин, с самого начала знали о том, что нельзя никак комментировать красоту Хёнджина, а остальные узнали это потом, хотя Джисон подозревал, что Минхо и Сынмин просто не были такими людьми, которые говорили бы о таком. Вероятно, только Джисону и понадобилось это объяснить. Но никому не хотелось заставлять Хёнджина чувствовать себя неуютно, и все знали, как сильно он ненавидел, чтобы на его внешность обращали внимание. Джисон слышал это в его голосе, после того, как его ударили. Они назвали меня милым. Джисон не шутил, когда сказал, что стоило убить их. Его гнев, когда он услышал этот тон в голосе Хёнджина, почти вырвался из-под контроля. Но, судя по всему, никто не предупредил Феликса об этом неписаном правиле, и, может быть, это было неважно, потому что Хёнджин, казалось, не был расстроен словами Феликса. Вместо этого он немного закатил глаза и подошел на пару шагов к столу. — Мы уже знали, что я прекрасен, — сказал он, проводя рукой по волосам Феликса. Теперь они сочетались еще больше, хотя волосы Феликса были значительно светлее, но каким-то образом, теперь они вместе выглядели еще лучше, чем раньше — два красивых человека рядом. Феликс прильнул к прикосновению. — Значит, еще прекраснее, — сказал Феликс вот так легко, словно ему даже в голову не пришло, что Хёнджина может это расстроить. Хёнджин просто еще раз погладил его по волосам и занял место Сынмина, рядом с Чонином и наискосок от Джисона; Джисону отчасти хотелось, чтобы он этого не делал. Теперь он не мог не смотреть на него, не мог смотреть на остальных и не видеть Хёнджина, его новые волосы и- — Почему ты покрасил волосы, хён? — спросил Чонин, придвигая несколько пельмешек Хёнджину. — Для поездки в Blackbird, — ответил Хёнджин. Казалось, он немного смущался от внимания, сутулился немного сильнее обычного. Он недолго потыкал пальцами в пельмешки, но не поднес один ко рту. — Хёны сказали, что мои волосы будут слишком сильно выделяться, поэтому мне пришлось их перекрасить. Он не выглядел и не звучал так, будто был этому рад — конечно, нет. Однажды в старшей школе Джисон осветлил себе волосы, и ему потребовалось несколько часов, чтобы добиться того песочного блонда, который он хотел. Волосы Хёнджина, под всем этим красным, были еще более светлыми, почти как у Феликса до того, как он перекрасил их в более темный, и его корни нужно было постоянно подкрашивать. Он буквально прогнал Джисона из спальни, чтобы заняться этим, всего несколько дней назад. Но Хёнджин немного дул губы, ковыряясь в пельмешках, и от этого его губы выделялись так, что Джисон не мог вынести этого. Он даже не осознавал, насколько его алые волосы отвлекали от этих губ, не давали провести слишком много времени, рассматривая их. Он силой заставил себя отвести взгляд; вина заколола в животе. — О, — произнес Чонин. — Я не- мы все еще собираемся в эту поездку? В Blackbird? — Видимо, да, — ответил Хёнджин. — Не думаю, что они уже со всем закончили, но они сказали, что мы едем на следующей неделе. — Хёнджин взял пельмешек и поднес его к сжатым губам Феликса. Тот вздрогнул и немного отпрянул, удивленный. — Вот, — сказал Хёнджин. — Съешь. Феликс взглянул на пельмешек, а потом — снова на Хёнджина, и улыбнулся, ярко, по-настоящему, а потом открыл рот, чтобы Хёнджин мог покормить его. Джисон наблюдал, снова ощущая то чувство в груди, к которому привык за последние месяцы. Но сегодня было хуже, потому что он смотрел на Хёнджина, такого красивого и такого реального. — Я так давно не видел тебя с черными волосами, — сказал Чонин. Он склонился вперед, чтобы протянуть Хёнджину кусочек тансуюка; тот взял его пальцами с великой изящностью. — Тебе нравится? — Нет, — проворчал Хёнджин и закинул еду в рот. Чонин и Феликс тихо рассмеялись, наверняка очарованные тем, как он звучал, как казался совершенно недовольным. Джисон тоже мог бы посмеяться или хотя бы улыбнуться, но он не мог сконцентрироваться. Хёнджин жевал тансуюк, работая челюстями, и с его волосами это было- слишком. Это было просто слишком. Феликс посмотрел на Хёнджина, а потом, улыбаясь, на Джисона. — Джисон, что ты думаешь? — спросил он. — Разве он не красивый? Сейчас у Джисона случится сердечный приступ. Правда. Он поднял взгляд на Феликса, а тот невинно смотрел на него в ответ — потому что конечно, в нем говорила невинность, он не знал, что произошло между Джисоном и Хёнджином два года назад. Знай он это, он никогда не задал бы Джисону этот вопрос. Хёнджин тоже посмотрел на Джисона, и на лице его было странное выражение, но потом он снова отвел взгляд на Феликса. В груди Джисона похолодело. Это было немудрено — то, что Хёнджин смотрел на него вот так, что его взгляд был похож на тот, каким он смотрел в первые месяцы, что они знали друг друга, когда он боялся, так сильно боялся, что Джисон снова скажет что-то ужасное. Но теперь Джисон знал. Но это можно было понять. Эту осторожность в Хёнджине. Он понятия не имел что сказать. Да, конечно, Хёнджин был красивым. Хёнджин был красив всегда, всякий раз, как он его видел, но сейчас — особенно. Темные волосы так идеально ему шли, смягчали его черты. Джисон не стал бы говорить, что от этого Хёнджин начинал казаться более дружелюбным. В Хёнджине всегда было что-то, что всегда не давало вещам зайти слишком далеко. Но без алого все в нем стало менее остро, более сглажено. Он был так прекрасен, что Джисон не был уверен, что сможет вынести видеть его каждый день. Тишина затянулась; Джисон чувствовал себя оленем в свете фар. Феликс с ожиданием смотрел на него, хлопая ресницами. Чонин пропел: — О-о, Джисон-хёну не нравится. — Нет! — выпалил Джисон; внутри него ожила совершенно новая паника. — Нет, все не так! Но Хёнджин уже поднял нос, как делал всегда, когда Джисон говорил что-то, что казалось ему разочаровывающем или позорным. В том, чтобы видеть это выражение лица на нем было что-то- извращенно приятное для Джисона, хотя он и знал, что Хёнджин делал это из-за того, что Джисон совершил какой-нибудь глупый поступок. Может быть, это было так близко к тому, чтобы услышать его смех, что дурацкий джисонов мозг радовался и этому. — Ну конечно, ему не нравится, — произнес Хёнджин. — У него же ничерта нет вкуса. — Хён, ты только что сказал, что тебе самому не нравится, — весело ответил Чонин. — Все не так, — сказал Джисон. Его голос был слишком громким, слишком полным спешки, но он не мог ничего с этим сделать. — Мне нравится, Хёнджин, правда, очень нравится, ты отлично выглядишь. Ты всегда выглядишь отлично. Хёнджин хлопнул ресницами. А потом, удивительно, порозовел и снова отвел взгляд. Вот блять, подумал Джисон, но не смог понять, чем он смутил Хёнджина — или смог, он всегда знал, что комментировать внешность Хёнджина было ошибкой, у него не было той же свободы, что у Феликса и Чонина, но здесь он оказался в ловушке между молотом и наковальней. — О, — идеально гаденьким тоном произнес Чонин — такого тона Джисон когда-то даже не думал бы ожидать от него, — значит, ты хочешь сказать, что волосы не очень, но он все равно красивый? — Я говорю не это, — теперь в совершенном отчаянии проговорил Джисон. Он пнул бы Чонина под столом, если мог бы определить угол. — Выглядит вовсе не плохо, просто отлично, его волосы такие красивые и блестящие! Если честно, так мне нравится даже больше, чем с красными! Ему пришлось силой закрыть себе рот, чтобы перестать болтать. Его слова были слишком громкими, сказаны слишком быстро, и это было- позорно. Это было и без того стыдно, но пока он говорил, он осознавал, насколько сильно показывает собственные чувства. Это было ужасно, потому что из всех людей последними, кто должен был узнать о них, были Хёнджин и Феликс. Хёнджин — по очевидной причине, а Феликс- потому что Джисон не хотел, чтобы ему было некомфортно. — О-о-о, — протянул Феликс, склоняясь вперед и беря Хёнджина за руку. Он идеально копировал тон Чонина. — Джисону не нравились красные волосы. Джисон поднял на него беспомощный взгляд; он не знал, что ему делать теперь, когда и Феликс присоединился к поддразниваниям над ним. Явно это было немного слишком? Ликс-я, хотелось спросить ему, какое зло я тебе сделал? Хёнджин ярко покраснел. Когда у него были алые волосы и он краснел, это было мило отчасти из-за того, что цвет его кожи так сильно контрастировал с цветом его волос. Теперь, с темными волосами, шел ему, так шел, и, казалось, усиливал этот смягчающий эффект, который создавали его волосы, и при взгляде на него Джисону хотелось — совсем немного — подняться и коснуться его щеки, самому почувствовать жар его кожи. Мгновение спустя Хёнджин вскинул голову, явно пытаясь выглядеть по-обыкновенному дерзко, но не преуспевая в этом. — Значит, ты думаешь, что мне не идет этот цвет, — сказал он Чонину. В его голосе слышался мрачный, угрожающий тон. Чонин и глазом не моргнул. — Нет, все не так, — сказал он. — Я не знаю, хён, как будто- красный отлично тебе подходил, но он оказывался центром твоей внешности? Он был первым, что привлекало внимание? Но сейчас, когда твои волосы черные, они не отвлекают от твоего лица, скорее подчеркивают твою красоту, а не затмевают ее. Ты очень хорошо выглядишь так. На несколько секунд повисла удивленная тишина. Никто не ожидал от Чонина такого искреннего комплимента, и менее всего — Хёнджин. — О, — тихо произнес он, а потом, удивительно, снова посмотрел на Джисона. Их взгляды встретились, зацепились; Джисон чувствовал себя пригвожденным к месту под этим взглядом. Ему так сильно хотелось, чтобы он мог сказать то же, что сказал Чонин, использовать слова, чтобы сделать Хёнджину такой чудесный, такой милый комплимент, а не панически запутаться в словах, как сделал он. Но и это было достаточно плохо; он знал, что если бы попытался сказать что-то хоть немного похожее на то, что сказал Чонин, это не было бы так искренне, но правдиво, как удалось Чонину. Это вышло бы- влюбленно, слишком, душераздирающе измотано. Он отдаленно осознал, как Феликс сказал: — О-оу, Чонин, это так мило, — но большая часть его внимания была лишь на том, как Хёнджин сидел неподвижно, просто глядя на него. Его рот был приоткрыт, губы так очаровательно раскрыты, а по лицу был разлит румянец. Он смотрел на Джисона таким взглядом, который у Джисона не было никакой надежды расшифровать — что-то пораженное, что-то странное. Он не знал, должен ли извиниться, не знал, сделал ли Хёнджину неуютно — он никогда раньше не видел такого выражения на его лице. Он был так пиздецки прекрасен, что это казалось сном — то, что Джисону дозволено смотреть на него вот так. У него сбивалось дыхание. Писк клавиатуры снаружи заставил его подпрыгнуть на месте. Это было бы и без того позорно — но он еще и случайно пихнул Феликса локтем, так что не мог даже объясниться. Его сердце колотилось так быстро, что ему казалось, будто оно остановится. Было облегчением наконец отвести от Хёнджина взгляд, особенно когда он чувствовал, как сам покрывается румянцем. В комнату вошел Чанбин, по пути скидывая обувь. — Вы что, заказали еду без- Хёнджин! — воскликнул он, застывая как вкопанный посреди комнаты, когда заметил Хёнджина за столом. — Ого, вау, вышло лучше, чем я ожидал, ты выглядишь отлично. Чонин фыркнул от смеха. Хёнджин возмутился: — Прошу прощения? Что это, блять, вообще значит, может, расскажешь поподробнее? Или, блять, подумаешь, прежде чем в следующий раз говорить? Чанбин рассмеялся. Он никогда не злился, когда Хёнджин говорил с ним так, хотя наверняка в голосе Хёнджина в такие моменты, когда он говорил с Хёнджином, было что-то такое, что усмиряло весь гнев. Нежность, возможно, или скрытая привязанность, которая смягчала острые углы. Неважно, как он пытался это скрыть, подумал Джисон, это действительно было правдой: Хёнджин любил Чанбина. — Мы не ожидали, что ты сделаешь это сегодня, — сказал Чанбин, подходя к столу, подбирая со стола палочки Чонина и начиная угощаться остатками еды. — У тебя еще было время. Хёнджин пожал плечами. — Хотел поскорее разобраться с этим, — сказал он. — Похвали меня еще раз, но на этот раз сделай так, чтобы казалось, что ты говоришь искренне, м-м? Чанбин снова засмеялся. Не успел он что-то сказать, Джисон подскочил на ноги, вдруг неуверенный, может ли продолжать находиться в этой комнате. Только не тогда, когда Чанбин собирался хвалить Хёнджина, когда был риск, что Джисона тоже в это втянут. Где-то там была черта, размытая и нечеткая для него сейчас, но когда он пересек бы ее, она вдруг стала бы яркой и недвижимой. Но тогда он уже перешагнул бы ее, так неловко и неуклюже, и не смог бы больше вернуться назад. Он не вынес бы, если бы расстроил Хёнджина этим. Проще было уйти, прямо сейчас. — Простите, — произнес он, пихая остатки своего риса в сторону Чанбина. — Только что вспомнил- у меня есть еще дела, держи, хён, можешь съесть. — Что? — спросил Чанбин, принимая тарелку. — Э-э, хорошо, но- Джисон сбежал, не успели его остановить, не успели ему сказать что-то еще. Не успел Чонин снова поддразнить его, не успели остальные рассказать Чанбину о том, что случилось, чтобы Чанбин присоединился. В поддразниваниях не было ничего злого, он это знал, и наверняка должен был ожидать чего-то подобного, но каким же облегчением было выйти на лестничную площадку, где не было ничего, кроме тишины и прохлады. Он все еще немного краснел. Он готов был поспорить, что это не выглядело даже вполовину так красиво на его лице, как выглядело на Хёнджине. —— Хёнджин почти что запихнул Феликса в комнату вперед себя; Феликс повалился внутрь и бросился на кровать боком — Хёнджин захлопнул за ними дверь. Как только раздался щелчок, Феликс залился смехом, который — Хёнджин знал — он сдерживал с того самого момента, как Чанбин сел за стол рядом с Чонином, и Хёнджин сказал: “Ликс, нужно поговорить.” Хёнджин навис над ним так опасно, как только мог, и сказал: — Ты, мелкий хитрец! — он угрожающе взмахнул кулаком в воздухе, хоть оба они и знали, что он ни волоса на голове Феликса не тронет. — Ужасный избалованный наглец! Феликс смеялся так сильно, что на мгновение ему пришлось прерваться, чтобы глотнуть воздуха. Он свернулся на боку, хватая себя за живот и сияющими глазами глядя на Хёнджина. Даже чувствуя, как стыд все еще пульсирует в нем, Хёнджин не мог не чувствовать настоящего, искреннего облегчения от того, что видел Феликса смеющимся вот так. Он по-настоящему боялся, что никогда больше не увидит Феликса таким. Стоило ли такое искреннее счастье хёнджинова позора? По правде говоря, да. Хёнджин согласился бы почти на что угодно, если бы это значило, что Феликс снова будет счастлив. Феликс все продолжал хихикать, и в конце концов Хёнджин бросил попытки устрашить его — потому что это никогда бы не сработало: было явно, что это лишь сильнее смешило Феликса. Вместо этого Хёнджин упал на спину на кровать рядом с ним. Внутри него была странная смесь теплой нежности и ощущения, будто его желудок превращается в изюмину. — Ты видел, — все еще слабо посмеиваясь, проговорил Феликс, — как он подавился, когда ты вошел? Хёнджин взвизгнул и резко сел, чтобы схватить с кровати подушку и попытаться накрыть ей голову Феликса. — Заткнись! — сказал он, придавливая ею Феликса; тот снова расхохотался. — Пожалуйста! Боже мой! Замолчи! Потому что — да, он видел, как он мог это пропустить. Он видел и то, как Джисон на короткое мгновение не мог скрыть искру заинтересованности на лице. Обычно он был так в этом хорош, достаточно, чтобы Хёнджин иногда задавался вопросом, не показалось ли ему, что у Джисона вообще есть к нему чувства — может быть, его вовсе не привлекал Хёнджин так, как тому казалось. Может, это был просто странный случай надежды, какая всегда удивляла его в других людях. Но в тот момент Хёнджин увидел это, и ему пришлось постараться, чтобы не отреагировать. Ему хотелось увидеть это снова, хотелось, чтобы Джисон посмотрел на него так, будто он был- прекрасен. Когда это случилось, спрашивал себя он. Когда мысль о том, что кто-то признает, что он красив, такая невыносимая раньше, стала желанием записать голос Джисона, говоривший “Ты всегда выглядишь отлично”, чтобы проигрывать его снова и снова, когда он лежал в постели одинокими ночами? Он все же отбросил подушку и повалился на кровать, и не стал протестовать, когда Феликс поерзал на кровати, чтобы свернуться рядом с ним. Вместо этого он скользнул рукой под плечи Феликса, чтобы притянуть его поближе, позволить уложить голову себе на грудь. Он все еще смеялся, его дыхание чуть сбивалось, и он прильнул к Хёнджину, теплым и тяжелым весом. — Какой же ты наглец, — сказал Хёнджин, накрывая спину Феликса ладонью. — Ага, — невероятно довольно собой ответил Феликс. Он забросил руку на хёнджинову талию, одну из своих ног положил между хёнджиновых. С того момента, как он познакомился с Феликсом, Хёнджин очень привык к объятиям, но в последние пару дней этого было немного. Хёнджин подумал бы, что у Феликса не было на это настроения, но он понимал лучше. Он знал Феликса, знал, как тот нуждался в таких физических прикосновениях. Вместо этого, казалось, Феликс- сдерживался. Пытался не переступить границу, которой даже не существовало. Хёнджин нежно поцеловал его в макушку. Феликс расслабился еще сильнее, явно счастливый тому, что находился в объятиях. Хёнджина снова ударило абсолютнейшим облегчением от того, что он здесь. Вчера ночью было так сложно просто отпустить его в комнату Чана, смотреть, как он выходит и не знать, что ему там скажут, что с ним сделают. Он не боялся больше за физическую безопасность Феликса. Он доверял Чану хотя бы в том, что он не причинит ему вреда; он чувствовал, что должен был верить хотя бы в это, иначе сошел бы с ума. Но это не значило, что Феликсу не могли навредить эмоционально, обидеть беспечными словами. Или даже хуже — таким давлением, о котором Хёнджину тошно было думать. Он почти рассмеялся, когда Чан сказал когда-то давно, что волнуется о том, что Феликс согласится спать с ним для того, чтобы чувствовать себя в безопасности здесь. Теперь Хёнджин беспокоился, что именно это и происходит на его глазах. Он не хотел этого. Он сделал бы практически все, что угодно, чтобы не позволить Феликсу думать, что он должен это сделать. Но сегодня с Феликсом, казалось, все было в порядке, он по-настоящему отдохнул, и это- немного радовало Хёнджина. Вчера он был таким уставшим, явно измотанным, но теперь он светился, и круги под его глазами были уже меньше. Хорошо, это было хорошо. — Хёнджин? — пробормотал Феликс. Он водил пальцем руки, перекинутой через хёнджинову талию, по руке Хёнджина. — Что, — отозвался Хёнджин. Еще одна недолгая тишина. Не такая, словно он не мог больше ничего сказать, скорее — будто он выбирал слова, раздумывал, стоит ли ему говорить. Но он все же проговорил, все так же тихо: — Ты очень нравишься Джисону, Хёнджин. Ты ведь знаешь это, да? Хёнджин ждал инстинктивной волны паники, которую эта мысль всегда вызывала в нем, но не почувствовал ее. Внутри него было что-то, какой-то страх, но игнорировать его было легко. Было ли дело в том, что он уже это знал? В том, что Феликс просто говорил вслух то, что Хёнджин уже осознал и каким-то образом принял? Как странно, что вместо того, чтобы напугать его, вопрос Феликса просто смутил Хёнджина. Будто Феликс поднял что-то в воздух и теперь допрашивал его насчет этого, и Хёнджин еще не придумал того, как объясниться. Он снова покрылся румянцем, хоть и не таким горячим, как в гостиной. Он чувствовал его. — Да, — сказал он. — Да, я знаю. Ты думаешь, я не вижу? Потому что он видел. Он видел это, когда сидел, свернувшись, на переднем сидении машины с окровавленными перчатками в сумке. Он видел это, когда Джисон осторожно, нежно промывал его разбитую губу, взволнованный за боль Хёнджина. И он видел это два дня назад, у двери квартиры, во взгляде Джисона, когда он вытер его слезы. — Тогда… почему? — спросил Феликс; слова почти потерялись в груди Хёнджина, куда он спрятал лицо, уткнувшись в материал его свитера. Почему? Потому что проблема была не в Джисоне, никогда не была в нем. Потому что забота Джисона заставляла Хёнджина чувствовать себя так, словно он погружается в теплую ванну и словно кто-то заменил все его нервы оголенными проводами и пустил по ним ток. То, что Джисон желал его, могло приводить его в ужас, но куда хуже было то, что сам он желал Джисона, что его тело жаждало близости, прикосновений, которых Джисон так старательно ему не давал. Ему казалось, будто он сам себя предает. Как он мог хотеть так многого, но так этого бояться? Как он мог желать, чтобы руки Джисона коснулись его обнаженной кожи, и при одной только мысли об этого не чувствовать конечностей? Джисон всегда смотрел на него- странно, с желанием, которое было Хёнджину незнакомо. Он никогда не мог прочитать форму, которую оно принимало на джисоновом лице, такую непохожую на то, как Хёнджин видел его на других людях. Но это было желание, он видел это, и Хёнджин чувствовал себя по-настоящему, полностью живым, чувствовал, как кровь бурлит в каждой частичке его тела. И все же, в то же время, у него за спиной ощущалось призрачное присутствие матраса. Когда яркая радость от того, что Джисон хочет его, затмит страх перед тем, к чему это может привести? — Потому что я не готов, — все же сказал он. Другие спросили бы, Когда ты будешь готов? — или сказали ему, Это несправедливо по отношению к Джисону. Но не Феликс — он лишь кивнул головой, щекоча волосами подбородок Хёнджина. И правильно, потому что Хёнджин уже знал, что это несправедливо. Он всегда это знал, даже когда проблема была только в том, что он держал Джисона на расстоянии вытянутой руки от себя вместо того, чтобы дружить с ним. — Ты хочешь, чтобы я прекратил дразнить тебя? — спросил Феликс. — Я имею в виду, насчет Джисона? Этот вопрос заставил Хёнджина колебаться. До Феликса он ответил бы да, прекрати, не надо больше. Было бы немыслимо, чтобы кто-то знал о его чувствах к Джисону и дразнил его о них, чтобы кто-то смотрел на него так игриво, как смотрел Феликс в кухне, и шутил над этим. Это было бы немного похоже на смерть. Мучительную смерть — быть вот таким объектом для шутки. И это было стыдно, но это был Феликс, а объектом шутки не был Хёнджин, юмор не был направлен исключительно на него. Это не было такой шуткой, из которой Хёнджина исключали. Феликс просто был собой. Он просто был- другом Хёнджина. И от этого было легче, и иногда это становилось облегчением: знать, что в мире есть кто-то, что рядом с ним есть кто-то, кто понимал, что он испытывает, и не пытался заставить его исправить это. Ну- теперь был еще и Сынмин. Сынмин, который раскрыл его секрет, который смог увидеть его насквозь. Хёнджин, наверное, был слишком очевиден — или, может быть, просто Сынмин видел слишком много. Он провел всю последнюю ночь работая над картиной, пока его сердце не успокоилось достаточно, чтобы он смог уснуть. Единственным спасением было то, что это был Сынмин. Он умел хранить секреты, они все видели это, и более того: ему было наплевать. Из всех людей Сынмин уж точно не пошел бы к Джисону рассказывать, что к нему чувствует Хёнджин. Сынмин совершенно не был заинтересован в отношениях, или в сексе, или любых других личных переплетениях. Иногда Хёнджин думал, что Сынмин не был заинтересован вообще ни в чем, кроме того, что могло храниться в его волшебных компьютерах. Он молчал так долго, что Феликс выпрямился, чтобы заглянуть ему в лицо. Его волосы закрывали часть его лица, так что все, что видел Хёнджин несколько мгновений — это его подбородок, губы и россыпь веснушек. Потом Феликс встряхнул головой, и Хёнджин увидел его глаза, круглые и искренние. — Я остановлюсь, если ты хочешь, Хёнджин, — сказал он. Этой милой искренности оказалось достаточно, чтобы Хёнджин принял решение. Он покачал головой, не утруждая себя тем, чтобы сесть. Двигаться очень не хотелось. — Все хорошо, — сказал он. — Все в порядке. Но- постарайся не заходить слишком далеко? Особенно перед Джисоном? Потому что как бы ни было приятно воспоминание о том, как Джисон говорит ты выглядишь отлично, мысль о том, как Феликс случайно намекает Джисону о том, что чувствует Хёнджин, заставляло панику сдавить ему горло. Джисон не мог пока узнать, ему не было это дозволено. Хёнджин не был готов пойти по этому пути, не зная, куда он его приведет. Пока нет. — Хорошо, — легко согласился Феликс. Он улыбнулся Хёнджину. Какое чудо — так легко видеть эту улыбку. Феликс поднял руку, которой не опирался на кровать, и кончиками пальцев погладил Хёнджина по лбу, убирая пряди волос от его глаз. — Ах, — вздохнул он. — Тебе и правда очень идет этот цвет, Хёнджин. — Осторожнее, — протянул Хёнджин, позволяя глазам прикрыться под успокаивающими касаниями пальцев Феликса. — Будешь так на меня смотреть и можешь влюбиться. Феликс хихикнул и быстро коснулся губ Хёнджина кончиками пальцев, чтобы тот не успел укусить его. Хёнджин лишь коротко оскалился. — Ты меня не захочешь, — сказал Феликс. — Может быть, и нет, — ответил Хёнджин, не открывая глаз. — Но Чан-хёну это пойдет на пользу, не правда ли? Феликс не ответил ему. Хёнджин не стал смотреть, чтобы увидеть реакцию, но услышал после недолгой паузы, как Феликс слабо выдохнул. Через несколько секунд Феликс снова прильнул к нему, свернулся рядом с ним так близко, словно хотел забрать у Хёнджина весь его вес. Их ноги переплелись, руки Феликса обняли его, и Хёнджин быстро обнял его в ответ. Как же благодарен он был высшим силам за то, что у него все еще было это. Если они не сделали ничего для него в этой несчастной жизни, хотя бы они подарили ему это. В дверь постучали, так громко и тяжело, как мог только Чонин, и со вздохом Хёнджин позвал: — В чем дело, Чонин? Феликс не двинулся, когда дверь открылась и в комнату заглянул Чонин, так что Хёнджин тоже остался неподвижен. Он видел, как Чонин смотрел на него с легкой ухмылкой. Хёнджин не был уверен, почему: потому что поймал их обнимающимися или из-за чего-то еще, чего-то большего. Чонин тоже присоединился к поддразниваниям, там, на кухне, и Хёнджин не был уверен, были ли его шутки направлены исключительно на Джисона или нет. Знал ли Чонин? Наверняка, он сказал бы что-то, если бы знал, хотя бы по одной только причине того, что обожал находить поводы дразнить Хёнджина. Но Чонин не стал говорить с ним. — Феликс-хён, — сказал он, — хочешь, потом вместе посмотрим нашу дораму? — О, э-эм, — ответил Феликс. Он попытался сесть, но Хёнджин обнял его крепче, чтобы не позволить ему. Феликс тихо выдохнул, но не стал бороться с ним. — Ну, я с радостью бы, Чонин, но Минхо-хён- — Не волнуйся о Минхо-хёне, — сказал Чонин. — Мы поговорили прошлой ночью. Он знает, как глупо себя вел, он сказал, что извинится перед тобой. Хёнджин поднял голову, чтобы взглянуть на Чонина, вскинув бровь. Чонин звучал самодовольно, и это можно было понять, потому что, по мнению Хёнджина, он совершил гребаное чудо. — Он извинится перед Ликсом? — спросил он. — Да, — ответил Чонин. — Он, скорее всего, присоединится к нам, так что я понимаю, если тебе от этого некомфортно, Феликс-хён. На этот раз, когда Феликс попытался сесть, ему удалось выпутаться из хватки Хёнджина. Он долго смотрел на Чонина взглядом, который Хёнджину не удалось прочитать, и Чонин в ответ смотрел на него точно так же. На мгновение Хёнджину показалось, что он смотрит на этот разговор со стороны, издалека, и не может попасть внутрь. От этого ему стало немного холодно, и он только собирался спросить, в чем, черт побери, дело, когда Феликс улыбнулся, мило изогнув уголок рта. — Хорошо, Чонин, — сказал он. — Звучит отлично. — Ура! — воскликнул Чонин и исчез, с грохотом захлопнув за собой дверь. Хёнджин поморщился. Феликс лег обратно и сделал то же самое. — Ты уверен, что это хорошая идея? — пробормотал Хёнджин, поглаживая Феликса по волосам. Феликс так явно льнул к его касанию, что Хёнджину казалось, что что-то в мире наконец стало правильно, несмотря на то, что все остальное, казалось, сошло с ума. Феликс издал неопределенный звук. — Ну, если Минхо-хён будет вести себя как мудак, ты можешь просто встать и уйти. Не думай, что ты должен сидеть там и терпеть его, ангел. Феликс фыркнул смехом в его шею. — Не беспокойся, — сказал он. — Я думаю, Чонин все контролирует. —— У Сынмина выдался относительно спокойный день в мастерской: он работал над своими проектами, никем не потревоженный. Никакой драмы, никаких желающих поговорить с ним, накричать на него или поприставать к нему. Все это время он был довольно продуктивен, и теперь с ностальгией думал о временах, когда они только закончили обустраивать мастерскую, и она считалась его территорией. Первые несколько месяцев почти все чувствовали себя неуютно, беспокоя его здесь. Даже Чан был особенно вежлив, когда приходил попросить Сынмина о чем-нибудь. Конечно, то, как все было сейчас, было значительно лучше. Лучше было быть частью команды, а не гремлином-технарем, скрывающимся в подвале. Но он должен был признать: так работа шла быстрее. Все хорошее, конечно, когда-то заканчивается, и он услышал звук шагов прямо у себя за дверью, прежде чем она открылась: медленно, словно тот, кто ее открывал, не хотел побеспокоить его без нужды. Он поднял взгляд от крошечного участка проводки, над которым работал, и обнаружил, что вошел Чанбин; теперь он стоял в дверях, глядя на него с такой мягкостью в глазах, что Сынмину немного хотелось карабкаться по стенам. — Чего, — почти что рявкнул он. О ком из них тот факт, что Чанбин принял это как приглашение войти, говорил больше? Он улыбнулся и прошел внутрь, позволяя двери закрыться за собой и придерживая ее так, чтобы она закрылась с одним негромким щелчком. Все-таки, его можно было научить, этого его парня. — Ты занят? — спросил Чанбин, а потом, не успел Сынмин в ответ спросить, роняли ли его в детстве на голову, добавил: — Я знаю, что ответ всегда “да”, но занят ли ты по-настоящему? Сынмин нахмурился. — Нет, — ответил он. — В чем дело? Чанбин подошел к рабочему столу. На нем была простая мешковатая одежда и он, судя по всему, принял душ этим утром и не стал укладывать волосы. Сынмину очень, очень редко доводилось видеть его волосы такими, кудрявыми вокруг лица. Когда он увидел это впервые, спустя несколько месяцев, что он провел здесь, это оказалось для него так шокирующе, что если бы не огромные мускулы, он спросил бы, кто этот незнакомец перед ним. Он задавался вопросом: было ли то чувство, что он испытывал, видя Чанбина таким, похоже на то, что сам Чанбин чувствовал, видя его в очках: словно его сердце было слишком теплым, чтобы оставаться в его груди и не обжигать его изнутри. — Ничего плохого, — сказал Чанбин, садясь на табурет рядом с тем, на котором сидел Сынмин. Он был достаточно близко, чтобы Сынмин чувствовал его тепло; Чанбину всегда было жарко, а Сынмин всегда мерз, и Чанбин говорил, что это из-за того, что у него сплошные кости. Пусть так, Сынмин не особо что мог с этим сделать. — И я начну с того, что скажу, что у меня есть оправдание и ничего плохого не случилось. Внутри Сынмина слабо потянул за ниточки страх. Слабо лишь потому, что если бы случилось что-то плохое, что-то по-настоящему расстраивающее, Чанбин не звучал бы так искренне радостно. Он звучал почти так, будто хотел рассмеяться — или, может быть, ожидал веселья Сынмина. — Что ты сделал, — сказал Сынмин. — Ничего, — ответил Чанбин. — Только вот меня поймали на лестнице, когда я поднимался к себе в четыре утра. От этих слов Сынмин на мгновение напрягся, но даже это показалось- инстинктивным. Старый страх быть пойманным, страх того, что все узнают о его делах. В любом случае, после этой паники пришло раздражение, немного нежное. — Как позорно для тебя, — сказал он, возвращаясь к проводке и позволяя капельке горячего припоя упасть на плату. — Представляешь, тебя поймали, пока ты пытался по-тихому улизнуть. Лох. Он чувствовал взгляд Чанбина на себе, не разгоряченный и не возбужденный, и даже не тяжелый, просто очень ощутимый. Он изучал его реакцию, Сынмин знал, впитывал ее. Видел то, что Сынмин говорил, а чего — нет. Сложно было сидеть здесь, зная, как Чанбин видел его насквозь, понимал его. Даже сейчас он еще не до конца привык к уязвимости, которая приходила с тем, что его вот так знали. — К счастью, — продолжил Чанбин, — я оказался способен мыслить быстро и выбрался из этой ситуации. Сынмин бросил на него короткий не впечатленный взгляд. — Ты никогда в жизни быстро не мыслил. Чанбину не хватило самоуважения даже прожечь его взглядом. Он просто посмотрел на Сынмина так, будто думал, что Сынмин очень милый, когда пытается заманить его в ловушку, в которую он не попадется. — Я мыслил достаточно быстро. Сынмин вздохнул. По правде говоря, он был не настолько спокоен, как показывал, и он думал, что Чанбин наверняка тоже это видел. Даже если всепоглощающий страх прошел, это не значило, что он хотел оказаться пойманным вот так: неожиданно, без предупреждения. Он видел, как плохо все шло, когда секреты всплывали наружу, а их хозяин не мог их контролировать. Ставки были не такими же, конечно, но они были: шанс того, что Чан не обрадуется тому, что Чанбин скрыл от него такой секрет, был высок. Может быть, Сынмину стоило чувствовать себя виноватым за то, что он настаивал на том, чтобы это было секретом, зная, что это не совсем справедливо по отношению к Чанбину. Но он не чувствовал вины, не мог найти в себе этого. Это принадлежало ему, и он хотел сохранить все так еще немного подольше. — Кто тебя поймал? — спросил он, когда Чанбин не сказал ничего больше и продолжил наблюдать за его работой. — Да, ну, это и есть интересная часть, — сказал Чанбин. — Это были Минхо-хён и Чонин, и они вместе выходили с третьего этажа. Сынмин на мгновение замер, а потом протянул руку и отключил оборудование. Он осторожно сложил все на место, а потом повернулся к Чанбину; тот смотрел на него так, будто эта реакция вовсе его не удивляла. — В четыре утра, — тупо повторил Сынмин. — Ага, — ответил Чанбин. Он потерял игривость в тоне, такую, которая сказала бы Сынмину, что поводов для беспокойства нет. Теперь он выглядел, звучал серьезно. — Чонин пытался сказать, что они уснули, пока смотрели фильм, но это очевидно бред, и когда я сказал ему об этом в кухне, он рассказал мне что они с Минхо-хёном поссорились, и у Минхо-хёна случилось что-то вроде панической атаки. Сынмин ничего не сказал. Было ли удивительно думать о том, что у Минхо случилась паническая атака? Да, потому что Минхо был человеком, который держался так, будто был сделан из стали. Нет, потому что Сынмин видел его записи из тюрьмы. Да, потому что Сынмин не видел ни намека на то, что подобное может произойти с ним. Нет — единственное, что было удивительно — это то, что он позволил кому-то, особенно — Чонину, увидеть это. — Он сказал- — Чанбин вздохнул и провел рукой по волосам. После этого они стали более пушистыми, и Сынмину немного захотелось пригладить их. — Он сказал кое-что, от чего я осознал, что ты прав. Я думаю, Чонин отвечает Минхо взаимностью. И мне не очень нравится, как они спрятались вместе на третьем этаже посреди ночи. Было что-то странное в том, как они вели себя вместе. — Ты ведешь себя так, будто думаешь, что они там трахались или что-то еще, — Сынмин закатил глаза. Но Чанбин смотрел на него все так же серьезно. — Хён, ну. — Ты можешь проверить? — спросил Чанбин. — Ты можешь найти видео с прошлой ночи, чтобы мы могли быть уверены, что там произошло? Эти слова вызвали в Сынмине раздражение почти до гнева. Выражение на лице Чанбина, такое, по которому было ясно, что он ожидал, что Сынмин сделает это быстро и с готовностью, склонило чашу весов. — Нет, — сказал он. От резкости в его голосе Чанбин хлопнул ресницами. — Нет, я не буду помогать тебе так нарушать их приватность. Никого из них. Если бы не искренний гнев в голосе Сынмина, он не сомневался, что Чанбин снова посмотрел бы на него полным умиления взглядом. Но гнев был, и Чанбин его услышал, поэтому он звучал неуверенно, когда сказал: — Но, Сынмин, если они там что-то делали- — Но что, — перебил его Сынмин. — Если там что-то было, то ты увидишь то, что не должен видеть. Если ничего не было, и Чонин говорил правду о том, что произошло, то ты все равно увидишь то, что не должен. Минхо-хён не хотел бы, чтобы кто-то видел его таким. Ты знаешь это так же хорошо, как и я. — Я просто хочу убедиться, что на Чонина никак не давят или- — Нет, — произнес Сынмин. Он поднялся с табуретки, не в силах больше сидеть и слушать, как Чанбин говорит так уверенно в своей правоте. — Нет, хён. Ты хочешь не этого. Не пытайся выставить все так, будто здесь есть какая-то опасность для Чонина. Чего ты хочешь — это проявить власть, как Чан-хён. Чонин дал тебе какие-то поводы полагать, что с тем, что произошло в той комнате, он не был согласен? Он показался тебе расстроенным, или напуганным, или что-то вроде того? — Ну, — сказал Чанбин, немного разгоряченнее, — нет, не показался, но Сынмин- — Хён, — сказал Сынмин. Он стоял посреди мастерской, и прятал трясущиеся руки в рукавах и твердо стоял на ногах. Он не хотел сдаваться. Его это достало. — И Минхо-хён, и Чонин имеют право на личную жизнь и приватность. Как и мы, как то, чем мы наслаждались все это время. Чанбин тоже начал подниматься с табуретки, хмурясь, но услышав это он замер, словно застывший. Он смотрел на Сынмина с опустошенным недоумением, словно слова Сынмина ударили его так, как он того не ожидал. Очевидно было, что эта мысль не приходила к нему до этого. Его голос был значительно мягче и куда более неуверенным, когда сказал: — Я просто волнуюсь о нем. — Тогда поговори с ним об этом, — рявкнул Сынмин, — как со взрослым человеком. Потому что я не буду потакать тебе в этом, хён. Просто не буду. Ты действуешь иррационально, как и Чан-хён. По правде говоря, этот разговор сам по себе приводил его в ярость, хотя он и- полагал, в какой-то момент, что подобное могло произойти. Чанбин сказал ему, что эта проблема, которую решать не ему, но, конечно же, сам Чанбин увидел бы необходимость влезть в это. Это был Чонин, его малыш. — И я понимаю, ты знаешь, я все понимаю, — добавил он, когда Чанбин все также продолжал смотреть на него, — это Чонин. Ты хочешь его защитить. Но ты пытаешься защитить его от Минхо-хёна, и просто- посмотри на мир трезво. Ну, по-настоящему трезво, посмотри. Ты не можешь смотреть мне в глаза и говорить, что он хоть пальцем тронет Чонина. Вся готовность спорить покинула Чанбина; он полностью сдулся, его плечи обмякли, и он повернулся, опершись рукой на рабочий стол. Он не смотрел на Сынмина; тот наблюдал, как чанбиновы плечи быстро поднимаются и опускаются от дыхания, и не говорил ни слова. Он видел, как Чанбин понял, как осознание проникло сквозь пелену желания быть братом-защитником, и как Чанбин теперь пытался это принять. Долгое время висела тишина. Сынмин подошел к столу и встал рядом с Чанбином, все еще сгорбившимся и нисколько не давшим понять, что заметил приближение Сынмина. Только тогда, когда Сынмин очень осторожно положил руку на его поясницу, он сказал: — Он заслуживает такой же приватности, какая есть у нас. — Да, — мягко сказал Сынмин. — И он расскажет тебе о том, что у него происходит, когда будет готов. Чанбин сделал глубокий вдох. Когда он выпрямился, наконец посмотрел на Сынмина, он слабо улыбнулся. Выглядел он почти пристыженно. — Я был идиотом. — Ага, — прямо ответил Сынмин. — Правда. Но думаю, в этом нет ничего страшного, это только передо мной. Я и так знаю, что ты идиот. Чанбин даже не отреагировал на оскорбление. Он просто долго посмотрел на Сынмина и сказал: — Можно я тебя поцелую? — Если так нужно, — сказал Сынмин — но он уже склонялся вперед, и их губы встретились куда нежнее, чем он предположил бы. Ему не хотелось углублять поцелуй, и Чанбин, казалось, был доволен и этим невинным касанием губ, теплым дыханием между ними. Рука Сынмина еще лежала на спине Чанбина. Под кончиками пальцев он чувствовал, как чанбиновы мышцы расслабляются. — Спасибо, — сказал Чанбин, когда они отстранились. — Сынмин. Спасибо тебе. Сынмин просто кивнул. Он не двигался, не чувствовал нужды. Это было невозможно, он знал — что Минхо и Чонин смогут долго хранить то, что происходит между ними, в секрете; только не тогда, когда в этом доме за ними следило столько глаз. У Сынмина было то, что он имел, так долго, потому что никто не знал, что здесь нужно искать. И он не принимал это как должное. Чанбин улыбнулся, поднимая руку, чтобы мягко положить ее на бедро Сынмина. — Ты еще никогда не злился на меня по-настоящему, — сказал он. — Это новое. — О чем ты говоришь, — ответил Сынмин. — Я злился на тебя в ту ночь, когда Феликс пришел к нам со своей ебаной флешкой. — О, — произнес Чанбин, поглаживая бедро Сынмина большим пальцем; Сынмин почувствовал своего рода облегчение от этого легкого прикосновения, на которое он не собирался смотреть слишком пристально. — Да, я помню. Я хорошо принял свое наказание, не так ли? Сынмин поборол в себе дрожь от воспоминания, которое эти слова вызвали в нем, но Чанбин наверняка почувствовал его. Страннейшее ощущение его спины, опиравшейся о закрытую дверь его спальни, спутавшиеся в ногах пижамные штаны. — Потом ты два дня жаловался на свои колени, — сказал он. — Как дед. — Детка, у тебя пол из бетона, — сказал Чанбин, и когда Сынмин тихо рассмеялся, он подался вперед и поцеловал его снова — крепче, но не менее заботливо, влюбленно. Он думал об этом прошлой ночью: это не получится продолжать — но может быть, это было не страшно. Может быть, он мог бы начать отпускать эту приватность между ними. —— Минхо пытался читать в своей спальне, когда его телефон провибрировал рядом с его матрасом, засветившись экраном. Он схватил его еще до того, как осознал, от кого сообщение: это было его привычкой, потому что ему так редко кто-то писал, и когда это происходило, дело обычно было срочное. Но сейчас все было не так — это был просто Чонин. хён!! мы с феликс-хёном будем смотреть дораму в комнате с телевизором, мы сейчас идем вниз Минхо прочитал сообщение один раз, второй, а потом заставил себя- дышать. Дышать сквозь инстинктивный страх, через так резко вспыхнувшую панику. Часть его, которая хотела подскочить с постели, побежать вниз и ворваться в ту комнату, на мгновение взяла его под контроль. Вчера, до того как он уснул, он мог бы позволить ей контролировать себя. Это сейчас было не вчера. Сейчас было сегодня, и сегодня за рулем твердо стояла его рациональная часть. Та часть, которая не была похожа на раненое, задыхающееся животное, загнанное в угол и способное лишь нападать. Сегодня он был способен написать в ответ ок. Чонин ответил моментально. приходи к нам если хочешь!!! Минхо не особенно хотел, но уж точно планировал сделать это. Несколько секунд он не торопился и вложил закладку в книгу, а потом осторожно положил ее на ту стопку, из которой взял, а потом поднялся на ноги. Он медленно поднялся на третий этаж, заставляя себя быть- цивилизованнее, такое слово он выбрал бы. Плохо подходившее ему слово, но он мог заставить себя быть таким, или хотя бы создавать впечатление. На лестнице было тихо, но когда он вошел в компьютерную, то обнаружил, что дверь в коридор уже была открыта, и из-за нее слышались отдаленные звуки разговора — из дорамы, предположил он, потому что голос не принадлежал ни Чонину, ни Феликсу. Дверь в комнату с телевизором тоже была открыта, и свет из нее струился в темный коридор. Вид этой приоткрытой двери уже заставил Минхо чувствовать, как его плечи теряют напряжение. Это не должно было быть важно, потому что это была маленькая комната с одним входом и выходом, но это было важно. Он сказал Чонину, что не хочет, чтобы он оказывался наедине с Феликсом в закрытом пространстве, и Чонин оставил дверь открытой. Кивок, хоть и маленький, компромисс. И это помогло, правда — теперь Минхо знал, что сбежать Чонину будет лучше, чем могло бы быть. Несколько мгновений он дышал у этой приоткрытой двери, а потом тихо постучал. — Это я, — сказал он, пытаясь звучать спокойно. Когда он открыл дверь и вошел, Чонин и Феликс уже сидели рядом на одном из диванов. Оба смотрели на него: Чонин спокойно и довольно, а Феликс — немного распахнув глаза, сжавшись. Но он не выглядел так, будто был удивлен видеть Минхо, что значило, что Чонин наверняка рассказал ему, что Минхо придет к ним. — Привет, хён, — сказал Чонин, немного выпрямляясь; Феликс сильнее прильнул к нему. Он выглядел, словно олененок, встревоженно прячущийся за спину родителя. — Ты будешь смотреть дораму с нами? — Да, — ответил Минхо, но не стал садиться. Двое смотрели на него с разным ожиданием. Минхо, не привыкший чувствовать такой стыд или смущение, на долгие несколько секунд застыл, не в силах сказать того, что хотел. — Я бы хотел- обыскать Феликса на предмет оружия, — наконец выдавил он, зная, что это глупо — Феликс был безоружен, всегда был — но он не мог двигаться дальше, не сделав это. — Пожалуйста. — Хён, — сказал Чонин, но прозвучало это скорее устало, чем раздраженно. Феликс мгновение посмотрел на него, а потом безмолвно поднялся на ноги, вставая одетыми в носки стопами на ужасный ковер. Он подошел ближе к Минхо, опустив взгляд и держа руки по бокам, лишь немного сжимая ткань своих штанов. Чонин тихо фыркнул. Минхо положил руки ему на плечи, легко и нежно, и Феликс не вздрогнул. Он совсем немного задрожал, когда Минхо опустил ладони вниз по его рукам, а потом — обратно вверх. Я не сделаю тебе больно, хотел сказать ему Минхо, но не стал, потому что это было бы глупо в таком множестве смыслов. Он просто стал продвигаться дальше по телу Феликса, быстро двигая руками по его груди, находя его тонкую талию под его большой худи. Он был маленьким, меньше Чонина. Словно беспризорный ребенок. Минхо опустился на колени, ощупывая его ноги до самых лодыжек, лицом к лицу оказавшись с его пушистыми желтыми носками. Все, что ему удалось найти — это худого мальчика без оружия. — Все, — прошептал он, снова выпрямляясь, и Феликс осторожно наблюдал за ним; под его глазами были лиловые круги в веснушках. Чего же это ему стоило, спуститься сюда с Чонином, зная, что Минхо тоже будет здесь. Сколько смелости ему понадобилось. Было ли со стороны Минхо лицемерием восхищаться этим, когда это он был причиной тому, что Феликс боялся? Феликс стоял почти на том же месте на ковре, куда бросил его Минхо, и Минхо задался вопросом, знал ли он об этом. Наверняка. Наверняка это было непросто забыть. — Феликс, — сказал Минхо, зная, что должен сделать это — он обещал Чонину. От этого не становилось легче. Он чувствовал, будто выцарапывает слова из собственной груди, и каждое из них отчаянно цепляется, чтобы остаться внутри. — Прости меня, за то- что сделал тебе больно. За то, что напугал тебя. — Это было все, за что он мог с чистой совестью попросить прощения. Глаза Феликса распахнулись, и на его лице проявилось искреннее удивление. Вчера Минхо с холодной наглостью сказал, что никогда не извинится, и оба они знали, что он имел это в виду: и вот он давился этими словами. Он чувствовал, как его уши горят от унижения. — О, — проговорил Феликс еле слышно. — Спасибо тебе. Минхо моргнул. Неужели это все? Никакого злорадства, никакого самодовольства. Он ожидал, что Феликс бросит это ему в лицо — его прошлые слова. И он ожидал вопросов: почему он изменил своим словам, почему теперь стоял здесь, краснея ушами и бормоча извинения. Какой же ты хороший пес, мог бы сказать Феликс, если бы узнал, что это Чонин попросил Минхо извиниться. Именно это сделал бы сам Минхо на месте Феликса. Но ничего подобного не было. Мгновение спустя Чонин подался вперед со своего места на диване и схватил Феликса за запястье. — Давай, хён, садись, — проныл он, и Феликс послушался, напряженно, но уже не так явно встревоженно, как до этого. Минхо смотрел на это, все еще не особенно радостный тому, как близко они сидели, но знающий, что с этим ничего не поделать. У Феликса не было оружия, Феликс сам не был оружием. Минхо нужно было просто оставить их в покое. Пока Феликс устраивался поудобнее, Чонин встретился с Минхо взглядом. Спасибо, произнес он одними губами, даря Минхо улыбку: такую мягкую и теплую, и слишком. Теперь уши Минхо покраснели очень ярко. Он чувствовал их жар. Это всегда было проявлением эмоций, которое он не мог сдержать или скрыть. Он уселся на диван поменьше, на тот, на котором сегодня утром обнаружил спящего Чонина. Телевизор был включен без звука, и теперь Чонин понажимал кнопки на пульте, и звук включился: раздалась слащавая открывающая мелодия дорамы. Минхо сдержал желание поморщиться, но позволил своим глазам осуждающе прищуриться; он сидел прямо, держа осанку. Чонин не обратил на него особенного внимания — он сияюще улыбался, глядя на экран телевизора, и его свет отражался на чониновом лице. Феликс был более сдержан, и когда заставка подошла к концу, а эпизод начался, он принялся бросать на Минхо короткие взгляды. В них не было ничего самодовольного; он, по большей части, выглядел недоуменно, словно думал, что Минхо поменяли на более податливого клона. Хоть это и было неправдой, хороший отдых и еда точно меняли человека. Этим утром, после того, как Минхо попрощался с Чонином на лестнице — когда справился со слегка осуждающим, скептическим взглядом от Чанбина — он подумал, что не станет возвращаться ко сну. Он все равно пошел в свою комнату, просто потому что в такое время утра идти было попросту некуда, и лег в постель, потому что и делать было больше нечего — и каким-то образом снова заснул. Он проснулся почти в девять утра с легким ощущением дезориентированности. Наконец-то он чувствовал себя способным приготовить себе еду, поэтому он поднялся в кухню и приготовил завтрак. Поесть впервые за два дня оказалось интересным опытом — его голод всегда был чем-то теоретическим, во многих смыслах: он знал, что был голоден, но даже после долгого сна физических ощущений не было. Он приготовил себе обычную порцию и проглотил ее за треть времени, что ему обычно требовалось. Чувство прояснения было таким неописуемым, что он поднялся и приготовил еще еды, а потом ел, пока шестеренки в мозгу наконец не закрутились. Он даже не осознавал, что именно этой мысленной энергии ему и не хватало. Было странно легко чувствовать, будто он работал в полную силу, хотя ничего подобного не было. Это было уроком, который он постарался отложить в своей голове на будущее. Феликс все же перестал смотреть на него и устроился рядом с Чонином, переплетя с ним руки. Он любил обниматься, и не только с Хёнджином. Казалось, он искал таких прикосновений постоянно — так, как Минхо не мог себе вообразить. И несмотря на то, что Феликс теперь смотрел не на него, а в телевизор вместе с Чонином, Минхо чувствовал, что он все еще очень ярко осознает его присутствие в комнате — как и Минхо осознавал его — но минуты шли, и все начинало казаться- умиротворенным. Минхо пытался тоже смотреть дораму, но не мог следить за бессмысленным сюжетом. Он не мог и просто полностью отключиться, как, возможно, сделал бы, если бы был один в комнате, убаюканный почти белым шумом шоу; он был недостаточно расслаблен для этого. Вместо этого он обнаружил, что его внимание переключается с Феликса на Чонина, который все еще улыбался, но теперь гораздо более лениво, поднеся свободную руку ко рту, чтобы рассеянно погрызть один из своих ногтей. По крайней мере, он счастлив, подумал Минхо, наблюдая, как Чонин проскальзывает кончиком пальца сквозь свои влажные губы. Весь позор этого становилось легче терпеть, зная, что Чонин доволен его- хорошим поведением. Может быть позже, если они снова останется наедине, Чонин снова улыбнется ему, снова поблагодарит его, искренне от всей души — может быть, немного дольше. Глядя на Минхо так, как глядел всегда, когда был счастлив рядом с ним — это удовольствие Минхо никогда не воспринимал как должное. Эта мысль заставила Минхо покраснеть еще сильнее, чем раньше. Прекрати пялиться на его рот, отругал себя Минхо, наблюдая, как Чонин меняет палец, разносит влагу по губам. Хватит быть таким очевидным. В последние несколько дней он и так слишком часто переступал грань. Чан знал, и теперь знал и Чанбин- он отчасти ожидал, что сегодня Чанбин оттащит его в сторону. Чтобы допросить его о том, что именно они с Чонином делали на третьем этаже посреди ночи. Он ненавидел мысль о том, что люди, любившие Чонина, желавшие защитить его, теперь видели в Минхо угрозу его безопасности. Но Чанбин ничего подобного не сделал, и, к счастью, Чан — тоже, что значило: Чанбин не сказал ему о том, что видел. Минхо не питал иллюзий об этом — если бы Чан узнал, то ему никак не удалось бы избежать полного разоблачения. Когда Чан попросил его поговорить после собрания, он боялся, что причиной было именно это. — Малыш, — сказал Минхо; его голос прорезался сквозь звуки пианино в саундтреке дорамы. Чонин повернулся к нему, но его рука осталась у рта; кончики его пальцев были влажными от слюны. — Достань пальцы изо рта. Ему удалось сказать это спокойно, словно он не хотел сам скользнуть пальцами в рот Чонина, почувствовать сатиновую влажность его языка. Он был смутно впечатлен самим собой. Чонин смущенно улыбнулся. — Прости, — сказал он, роняя руку на колени и вытирая пальцы о штаны. — Фу, Чонин, — пробормотал Феликс, и Чонин потянулся вперед и вытер пальцы о его пижамные штаны. От этого Феликс пискнул долгое не-е-е-е-ет и отполз на другой конец дивана. Чонин смеялся, такой юный и счастливый, и на его щеках были видны ямочки. Он взглянул на Минхо и спросил: — Хён, а почему ты рассматриваешь, как я грызу ногти, а не смотришь дораму? Минхо все свои силы сфокусировал на том, чтобы не порозоветь даже чуть-чуть. — Потому что в этой дораме нет никакого смысла, малыш. — Смысл был бы, если бы ты видел первые тридцать серий, — таким же сладким, как саундтрек к дораме, голосом ответил Чонин. — Тридцать? — переспросил Минхо в смутном ужасе. Они смотрят этот бред уже тридцать часов? Феликс, тихо и, может быть, немного наигранно добавил: — Там сто две. Минхо хлопнул ресницами, всего раз, а потом поднял бровь, глядя на Чонина, который снова рассмеялся, как делал всегда, когда видел- юмор в реакциях Минхо, юмор, который другие часто упускали. — Это хорошая дорама! — сказал он; Феликс придвинулся обратно к нему, немного осторожно, словно боялся, что Чонин снова вытрет свои слюнявые пальцы об него. — Ты говоришь это обо всех дорамах, которые смотришь, малыш, — сухо ответил Минхо. — Это статистически не может быть правдой. — Хорошо, что я не ходил в среднюю школу и ничего не знаю о статистике, — сказал Чонин. Он показал Минхо язык, едва выскользнув им между губ; Минхо он напомнил кота. Он вздохнул. Феликс снова устроился под боком у Чонина. До этого, делая это, он с осторожностью смотрел на Минхо: это действие было похоже на отчаянную попытку получить комфорт, который дарил Чонин, и укрыться от потенциальной жестокой реакции Минхо. Теперь он обмяк рядом с Чонином, словно ему просто было уютно, и он бросил на Минхо один короткий взгляд. Минхо не отреагировал. Феликс поднял голову, чтобы прошептать что-то на ухо Чонину, слишком тихо, чтобы Минхо услышал. Но от его слов Чонин быстро бросил взгляд на Минхо и отвел его, очаровательно покрывшись румянцем. — Перестань, — проговорил он. Феликс положил голову на его плечо, и теперь он выглядел немного самодовольно, и губы его были слегка изогнуты. Что, хотел спросил Минхо, но он не мог. Он взглянул на Чонина, на его порозовевшие щеки. На его высокие скулы, на то, как детская пухлость исчезла с его лица, на его острые и яркие глаза — все эти физические напоминания того, как Чонин вырос за последние пару лет. Все эти вещи, на которые Минхо не давал себе смотреть и одновременно откладывал в памяти. До последних нескольких недель Минхо никогда до конца не осознавал, что это взросление произошло и внутри Чонина. Чонин все еще был плаксой, да, и все еще думал, что все должно быть так, как хочет он, просто потому что так было всегда, но- Чонин, который защитил своего Феликс-хёна прошлой ночью, Чонин, который настоял на том, что достаточно хорош, достаточно взросл, чтобы пойти на задание — этот Чонин был одновременно знаком Минхо и нет. Все это было в нем еще с детства, но сейчас- это немного ужасало Минхо. Глубина его тоски пугала его. Осознание, что их время вместе неумолимо приближалось к концу, ошеломляло. Ему оставалось совсем немного времени, в которое он мог бы позволить себе нежность чониновой компании, позволить себе быть его хёном. Не так уж и много раз, что он мог бы сказать “малыш” и увидеть, как лицо Чонина поворачивается к нему. Он не мог потратить их впустую. Чонин, должно быть, заметил взгляд Минхо на себе, потому что он отвел взгляд от экрана — Минхо ни за что не сказал бы, что там происходит: он понимал лишь, что там снова шумят — и встретился с Минхо взглядом. Он улыбнулся, склонив голову набок, словно спрашивая, почему Минхо смотрит на него. Минхо покачал головой. А потом, осторожно, осознавая каждое свое движение, вытащил ноги из кроссовок и поднял их на диван. Это казалось неправильным, совершенно странным: сидеть в одних носках, но Чонин шокировано посмотрел сначала на его кроссовки, а потом на Минхо — и просиял, такой яркой, чудесной улыбкой, адресованной только Минхо. Вот почему, хотел сказать Минхо, но не мог. Вот почему я смотрю на тебя.