the blood on your lies

Чонин проснулся в объятиях Минхо и долгие несколько мгновений был так доволен, что не осознал, что уже не спит. Ощущение кожи Минхо, теплой, обнаженной; медленное и такое интимное движение его груди от дыхания. Одно только это мгновение стоило нескольких лет ожидания. Не открывая глаз, Чонин прильнул ближе и почувствовал, как руки Минхо обняли его немного крепче. Он не был удивлен тому, что Минхо уже не спал; Чонин подозревал, что он был очень чувствителен к подобному. Одна из ладоней Минхо начала успокаивающе, нежно поглаживать Чонина по спине. Чонин открыл глаза и увидел, как Минхо из-под тяжелых век рассматривает его с расстояния вытянутой руки. Его лицо было немного опухшим от сна — это было хорошо, потому что означало, что он поспал. У Минхо не было привычки быть уязвимым с другими людьми, физически и эмоционально. То, что произошло в комнате с телевизором, было шокирующей аномалией. Чонин немного волновался, что Минхо не будет спать всю ночь. — Привет, — сказал он, и по лицу его растеклась улыбка. Он был так счастлив. Уголок рта Минхо приподнялся. Совсем немного, чуть-чуть. Выражение его лица было поразительно мягким, и улыбка Чонина стала шире; он так полнился счастьем, что думал, что сейчас взорвется. — Доброе утро, малыш, — пробормотал Минхо, нежно оглаживая взглядом его лицо. — У тебя хорошее настроение. — Конечно, — радостно ответил Чонин. — Ты остался. — Остался, — согласился Минхо. Он немного зарылся лицом в подушку, но его взгляд не поколебался. — Как ты себя чувствуешь физически? Тепло — вот что было первой мыслью Чонина, но он знал, что Минхо хотел более глубокого ответа. Поэтому он ответил не сразу, вместо этого решив перевернуться на спину, чтобы потянуться и по-настоящему почувствовать свое тело. Он поднял руки за голову и выгнул спину, потягиваясь до самых кончиков пальцев под одеялом. Мышцы приятно ныли, он чувствовал это, когда напрягал их, прижимаясь затылком к подушке, прикрыв глаза. Призраки касаний Минхо были повсюду: от его рук, от его губ. Отпечатки пальцев на коже Чонина. Каждое ощущение боли и синяк были его сокровищем — эти явные доказательства того, что Минхо был внутри него. Боже, если бы Чонин знал, что секс — это так приятно, он сделал бы шаг навстречу Минхо гораздо быстрее. — М-м-м, — почти простонал он. — Хорошо, мне хорошо. — Он снова убрал руки под одеяло и открыл глаза, склоняя голову набок, чтобы еще раз взглянуть на Минхо. Теперь взгляд Минхо, обращенный ему, был похож на расплавленное золото в утреннем свете. От этого сердце Чонина пропустило удар, а в животе собрался жар. Он перекатился набок, чтобы они оказались лицом к лицу, но все еще не касались друг друга, сложил руки у груди в сантиметрах от Минхо. Тихо он добавил: — Это стоило ожидания. Минхо моргнул, медленно, по-кошачьи. — Ожидания, — низко повторил он. — М-м, — протянул Чонин, чувствуя, как улыбка возвращается на его лицо. — Я говорил, я хотел тебя дольше, чем ты хотел меня. — Ты этого не знаешь, — сказал Минхо, безэмоционально, но глаза его блестели. Улыбка Чонина стала шире. — Знаю. На долю секунды взгляд Минхо упал на его губы, и его рот изогнулся в теплой улыбке. — Как давно, — спросил он с легким намеком на вызов, почти скрывавшим любопытство. — С шестнадцати лет, — ответил Чонин, и улыбка его немного погрустнела. — И до этого тоже, но это стало- твердым тогда, когда ты убил того мужчину за меня. Он видел, как Минхо впитывает его слова и пытается подавить шок. На его лице не осталось ни следа игривости и вызова. — О, — тихо произнес он и опустил взгляд. Чонин придвинулся ближе, все еще не касаясь его, но оказываясь так близко, что Минхо теперь не мог не смотреть на него. — Я всегда говорил тебе, что с тобой мне безопасно, — нежно произнес он. — Что я тебе доверяю. Что я не боюсь тебя. Минхо тяжело сглотнул, и Чонин видел, как движется его адамово яблоко. — Значит, ты хочешь большего, — немного сбивчиво сказал Минхо. — Больше, чем одну ночь. Теперь была очередь Чонина удивляться — но в отличие от Минхо, он не пытался скрыть эмоций с лица. — Да, — ответил он, уверенно, твердо. Во взгляде Минхо было что-то, чего Чонин не мог прочитать, что-то неуверенное. — Я сделал тебе больно, — тихо сказал он, теперь уже намеренно избегая чонинова взгляда. Чонин издал недоуменный звук, ища то, на что смотрел Минхо. Найти оказалось несложно. На плече Чонина красовался синяк формой зубов Минхо, поразительно темный. Черно-фиолетовый. Чонин испытывал такое удовольствие, когда это произошло, что даже не осознал, как сильно Минхо укусил его. — А, — выдохнул он, — красиво. — В его глазах так и было. Он хотел синяков. Больше, чем сейчас. Он часто фантазировал о том, что будет смотреть в зеркало и видеть следы Минхо на себе после ночи вместе: как его бледная кожа будет покрыта наливающимися сиреневым синяками. Чонин поднял руку, чтобы коснуться следа, но Минхо остановил его, схватив за запястье. — Не трогай, малыш, — немного отрывисто проговорил он. — Но мне нравится, — заспорил Чонин, снова встречаясь взглядом с Минхо, чтобы показать ему, что он говорит правду. — Правда нравится. — На лице Минхо все еще была неуверенность, словно- словно он боялся, что сделал что-то не так, и Чонин отругает его или даже хуже. Он сдерживался прошлой ночью, даже после того, как Чонин попросил его быть грубее. Останавливал себя, может быть потому, что думал, что Чонин не хочет всего того, что он может ему дать. Всего, что Минхо хочет ему дать. — Тебе нравится, — повторил Минхо, словно в словах была какая-то загадка, которую он должен был разгадать. — Да, — сказал Чонин, а потом: — Перестань так много думать об этом. Минхо сузил глаза, и Чонин посмотрел на него в ответ, так невинно, как только мог, когда между ног у него все еще было влажно и липко от смазки и спермы. — Ты не думаешь, что выглядит красиво? — мило спросил он, и во взгляде Минхо промелькнули стыд и желание. — Хён, — сказал он, — я хотел синяков, я надеялся на них- на моих руках и запястьях, от того, что ты будешь слишком сильно держать меня, не давать двигаться. Минхо медленно, задумчиво моргнул; челка накрыла его глаза, и он впился в Чонина взглядом через подушку. — Ты хочешь- чтобы я тебя держал? — осторожно повторил он. Как мог Чонин этого не хотеть. У Минхо была такая энергия — особенная, чувственная и сильная. Он был таким- физически сильным. Что-то в том, как целенаправленно он двигался, что-то в той силе, которая читалась в его грации, заставляло Чонина чувствовать себя жертвой, предметом охоты. Чувствовать- будто он понимал религиозную преданность давно минувших времен, желание быть связанным и оставленным среди деревьев, старых, как сама земля, в ожидании прихода волков, в качестве подношения богам. Возьми меня, шептало что-то в Чонине всякий раз, когда Минхо оказывался близко. Пронизывавшее его до костей желание открыть шею, свой мягкий живот для его клыков и когтей. Желание быть поглощенным. — Я хочу, чтобы ты не давал мне двигаться, да, — шепотом подтвердил Чонин, чувствуя смущение под внимательным взглядом Минхо. Один только факт, что прошлой ночью он почувствовал- что-то, какое-то желание внутри Минхо — крепко сжать и удержать — дал Чонину смелость добавить: — И я хочу, чтобы ты ударил меня, и- может быть, еще что-то. — Он немного растерял смелость к концу своих слов, но он сказал достаточно, чтобы Минхо теперь смотрел на него так, будто ни разу не видел. В этом взгляде не было осуждения, скорее- осознание. Тот же задумчивый шок, который возник на его лице, когда он прижал Чонина к полу комнаты с телевизором и Чонин не дрогнул, когда он назвал Чонина шлюхой и Чонин кончил. — Вчера- — начал Минхо, немного хрипло, и остановился, чтобы смочить губы. — Я не был уверен, что ты до конца- откуда ты все это знаешь? Какой же это был сложный вопрос — потому что, правда, долгое время Чонин не знал. Он испытывал эти отдаленные, несформированные желания: все, что он знал — так это то, что когда он наблюдал за тем, как Минхо режет овощи, видел напряжение в его руках, ему хотелось, чтобы Минхо сделал ему больно. Хотелось почувствовать его физическую силу так, что это немного пугало его долгое время. Особенно потому что ему не нравилась боль, не нравилось, когда его били, не нравилось видеть кровь. И он не мог понять, почему представляя, как Минхо так обращается с ним, он чувствовал жар между ног. Был еще Хёнджин. Хёнджин, никогда не говоривший с Чонином о том, через что он прошел, но Чонин за годы успел услышать кусочки разговоров между Хёнджином и Чаном, и просто- вырос, стал лучше понимать мир. Как ужасно люди могли причинять боль другим. И к недоумению добавилась вина, потому что ему правда- не стоило желать, чтобы его удерживали, причиняли боль. Это казалось ужасным — хотеть чего-то, что так ранило человека, которого он любил. Но он не мог остановиться — только не когда его мысли были о Минхо. И он не мог ни с кем об этом поговорить — черт, одна только мысль об этом приводила его в ступор и стыд. Он любил всех в этом доме, доверял им так много, но не мог доверить этого. В конце концов, он сделал то, что делали почти все подростки в его положении — использовал интернет и стал смотреть много порно. Некоторое оказывалось для него слишком — от всего, где была кровь, Чонину становилось не по себе. Но он осознал, что то, чего он хотел, было довольно распространено — и делать это с тем, кого ты знал и желал, кому ты доверял, было совершенно иначе, чем с тем, кто был тебе незнаком. Это было самым важным, осознал он. Согласие, с обеих сторон. После этого вина перестала быть такой сильной. После этого он позволил себе немного изучить это. И он думал, что Минхо тоже может хотеть всего этого. Жар в его взгляде иногда- Чонин мог представить себе, как Минхо вжимает его в стену. Но может быть, все это время он просто проецировал на него свои желания. Чонин спрятал лицо в подушку и посмотрел на Минхо сквозь ресницы. — Это нехорошо? — спросил он. — Мне- не нужно такого хотеть? — Все в порядке, малыш, — сказал Минхо, так быстро, что это прозвучало автоматически, и Чонин почти рассмеялся. Каким же милым был Минхо, хоть сам он о себе так не думал. Более нормальным тоном он добавил: — Просто я не ожидал такого от тебя. Никто из них не ожидал бы, отрывисто подумал Чонин. Он был их ребенком, милым и невинным. Не говоря уже о том, что он вошел в пубертат, как все остальные в мире, и ему пришлось каждый день смотреть на Минхо в футболках, слишком узких на груди. В конце концов, Чонин был просто человеком. Созданием из плоти и крови, управляемым химическими соединениями в мозгу, как и все остальные. Минхо смотрел на него, но взгляд его был расфокусирован; в его голове явно вращались шестеренки. Наконец, он снова вернулся вниманием к Чонину и просто сказал: — Боль, м? Чонин мог только кивнуть, чувствуя, как расширяются его глаза, как теплеют щеки. Его сердце начинало биться очень быстро, потому что- это могло быть правдой. Минхо не стеснялся его, он- он обдумывал это. Все тем же простым тоном Минхо произнес: — Ты хочешь, чтобы я ударил тебя? Чонин кивнул, быстрее; дыхание тяжело выходило между его приоткрытых губ. — По заднице? — спросил Минхо — и в его вопросе, и в выражении лица была очень натянутая нейтральность. Он был осторожен, даже сейчас. Наверняка не желал подтолкнуть Чонина к чему-то, чего тот мог не хотеть, но, блять, как же Чонину хотелось узнать, чего хотел Минхо. Узнать, что именно Минхо от него скрывал. — Я хочу, чтобы ты ударил меня по лицу, пока трахаешь меня, — на одном дыхании ответил Чонин, сумев произнести это без запинок, подгоняемый желанием, тепло и дурманяще растекавшимся в нем от мысли о том, что он может это получить. — И- ты сделал это прошлой ночью, но мне нравится, когда ты называешь меня по-разному. Используй меня. Я хочу, чтобы ты воспользовался мной, как игрушкой. На короткий миг глаза Минхо расширились, а щеки залились цветом. При виде этого в животе Чонина все провалилось от желания. Они не касались, лишь лежали каждый на боку лицом друг другу, так близко под одеялом. Чонин ярко чувствовал отсутствие этого прикосновения, но и прекрасное ожидание его. Они были так близко, так близко, но не касались. Пока. Тихо, немного завороженно Минхо проговорил: — Что еще? — М-м? — Чонин хлопнул ресницами, не до конца понимая, о чем говорит Минхо. Его мозг сейчас работал не очень активно, вся кровь прилила между ног. Минхо выдохнул звук, похожий на смешок. Чонину, которому обыкновенно не нравилось, когда его считали милым — только если этим нельзя было воспользоваться в свое преимущество — на самом деле нравилось, когда его считал милым Минхо. Минхо так редко был к чему-то мягок, что Чонину казалось, будто его допускают к чему-то особенному. — Ты сказал, что хочешь, чтобы я ударил тебя и, возможно, что-то еще, малыш, — медленно объяснил ему Минхо. — Объясни- что еще. Чонин почувствовал, как краснеет. Он думал кое о чем конкретном, когда сказал это, но он мог сказать много чего еще. Ему было из чего выбрать, правда. Годы, что он провел, занимаясь фантазиями, оставили его с большим списком всего, что он хотел бы попробовать. О многом попросить было бы не так стыдно. Он слишком долго обдумывал, сказать правду или солгать. Взгляд Минхо стал острее, и он строго сказал: — Расскажи мне, малыш. От этого приказа губы Чонина зашевелились, словно его заколдовали. — Один раз я видел видео, где- парень- он плюнул другому в рот, — выдохнул Чонин, не в силах не запинаться о слова. И, ну- мерзко, это было мерзко. Ему не нравилось смотреть, как это делают другие. Но когда он думал о том, что это сделает с ним Минхо, и- да. Он хотел, чтобы Минхо плюнул ему в рот. Он хотел, чтобы Минхо кончил ему в рот, но минеты — это просто, и он был уверен, что они до них доберутся. Он не был уверен, не было ли это слишком. — Ты хочешь, чтобы я плюнул тебе в рот? — повторил Минхо, словно это было ничем. Чонин встретился с ним взглядом, рассмотрел, как чудесно было его лицо в теплом утреннем свете. Он выглядел- таким мягким, он выглядел, как все, чего Чонин всегда желал, на что надеялся. — Очень, — прошептал он. Еще одна долгая, задумчивая тишина. Минхо рассматривал его, ища чего-то. Потом он двинулся, опираясь на локоть, и Чонину пришлось поднять взгляд. — Открой рот, малыш, — прошептал Минхо, и член Чонина дернулся, сочась смазкой. Чонин перекатился на спину, и Минхо последовал за ним, нависая над ним, но не касаясь. Это было- Чонину хотелось умолять, но ему не нужно было — Минхо собирался дать это ему, и бросив на него еще один взгляд широко раскрытых глаз, Чонин позволил себе прикрыть веки и открыть рот. Наконец-то, прикосновение. Сильные пальцы Минхо сжали его челюсть, словно ему нужно было удерживать Чонина неподвижно. Не нужно было. Чонин никуда бы не делся. Он знал, что лицо Минхо было близко к нему, потому что видел движущиеся тени под веками — и это было единственным его предупреждением. Минхо был тихим, но он сделал это, и слюна упала на язык Чонина, соскальзывая вниз, теплая и безвкусная. Он простонал, совершенно не контролируя себя, раздвинул ноги. Все тело горело. Минхо использовал свою хватку на его челюсти, чтобы закрыть ему рот. — Глотай, — приказал он, и Чонин услышал его голос будто издалека. Он чувствовал, будто плавает в небе, наполненный странным, густым удовольствием. Он проглотил. — Умница, — негромко произнес Минхо, и Чонин подавил всхлип; его член снова дернулся. Рука Минхо отпустила его челюсть и спустилась по шее, по груди и животу, пока кончики его пальцев не оставили едва ощутимое прикосновение к чонинову возбуждению. Чонин толкнулся вперед, резким движением, и Минхо отнял руку. — Ты уже так близко? Ах, малыш. Чонин покраснел; унижение лишь заставляло желать большего. — Мне нужно, — проговорил он; голова постепенно заполнялась белым шумом. Все, что он знал — это то, что он желал Минхо, рядом с ним, над ним, внутри него. Это отчаянное желание было единственным, что пробивалось сквозь туман. — Пожалуйста? — попробовал он, и ему понравилось, как это звучало. — Пожалуйста. — М-м, — протянул Минхо, устраиваясь рядом с Чонином и склоняясь над ним. Чонин схватился за него, впиваясь ногтями в мускулы на его спине. Под его руками Минхо был таким теплым и живым, таким пиздецки настоящим, что Чонин не знал, как справиться с эмоциями. Все, что он мог — это прижиматься к Минхо, издавать маленькие, нуждающиеся звуки, пока Минхо оставлял поцелуи на его покрасневшем лице. — Малыш, — позвал Минхо, и Чонин повернул лицо так, что их губы коротко соприкоснулись. — Что тебе нужно. — Ты, — в тот же миг ответил Чонин. В этом все и было. Минхо. Просто Минхо. — Что угодно. Все, что ты захочешь. Мягко, нежно Минхо прошептал: — Какая же ты драгоценная маленькая шлюшка. Чонин тихо ахнул, заерзав на простынях, и склонил голову так, чтобы поймать губы Минхо в поцелуе, но Минхо отстранился. Если в ближайшие пять секунд он не даст Чонину хоть что-нибудь, Чонин был уверен, что умрет. Его член уже начинал ныть. Минхо смотрел на него так пристально, с нежностью и такой отстраненностью, что Чонин сходил с ума. — Такой милый, такой идеальный, только для меня. Все, о чем я только мечтал, — рука Минхо, горячая и тяжелая, вдруг оказалась на внутренней стороне его бедра и стала опускаться вниз. — Уже раздвинул ноги, и- ах, да- — Чонин простонал, когда Минхо проник в него двумя пальцами, растягивая нежные, ноющие мышцы. — Еще мокрый, еще открытый, — сказал Минхо, двигая пальцами. Вот так, Чонин чувствовал себя восхитительно беспомощным — игрушкой в руках Минхо. — Тебе стоило принять душ прошлой ночью. Или тебе так понравилась идея держать мою сперму внутри? Ему нравилось, очень. — Хочу чтобы ты трахнул меня по своей сперме вместо смазки, — проговорил Чонин, уже не контролируя того, что произносит. И о, Минхо пробрала дрожь. Чонину нравилось это, нравилась осознавать, что он вызывает в Минхо такие эмоции, что Минхо хочет его так же сильно, как он хочет Минхо. — Боже, блять, малыш, — тяжело дыша, произнес Минхо. А потом, черт возьми, полностью отстранился, забирая с собой одеяло. — Нам понадобится немного больше, чем это- — сказал Минхо, и Чонин потянулся к нему руками, пытаясь заставить его вернуться, громко скуля. Минхо бросил на него холодный недовольный взгляд и резко произнес: — Не будь наглым. — Свои слова он дополнил быстрым болезненным шлепком по бедру Чонина. Чонин затих, наблюдая за тем, как Минхо взял флакон со смазкой с прикроватного столика, где он оставил его. Он был таким прекрасным, и в каждой части его тела читалась сила. Изящное строение его лица ярко контрастировало с его крупным телом. За все эти годы Минхо удивительно хорошо скрывал то, что было под его одеждой, и воображение Чонина даже близко не дотягивало до реальности. Кожа там, где ударил его Минхо, слабо пульсировала. Чонину нравилось думать, что он был не против. Но он все равно распахнул глаза и притворно всхлипнул, глядя на Минхо, когда тот вернулся и сел между его ног. Минхо проигнорировал его и вместо этого выдавил смазки на свои пальцы. Он медленно растер ее большим пальцем и пришел к какому-то решению. Он подался в движение и склонился над Чонином, так, что они оказались лицом к лицу, и оперся чистой рукой на постель рядом с плечом Чонина. Сейчас Чонин был всего лишь существом, полным отчаянного желания, но он посмотрел Минхо в глаза, почувствовал, что Минхо хотел именно этого. — Сейчас я буду грубее, — твердо сказал Минхо, и пальцы на ногах Чонина подогнулись, а ноги инстинктивно сжали бедра Минхо. Даже, если бы от этого зависела его жизнь, он не смог бы описать словами того, какое сильное предвкушение вызывала в нем эта мысль. Минхо со всей серьезностью продолжил: — Ты можешь сказать мне остановиться. В любой момент, всегда. И я остановлюсь. Чонин смотрел на него, на его мрачное лицо, эти напряженные глаза. Каким же хорошим человеком был Минхо. Чонин абсолютно доверял ему, не думал, что ему когда-либо с кем-либо будет так безопасно, как с Минхо. — Ты понимаешь? — нежно спросил Минхо, и Чонин едва ли мог осознать вопрос своим затуманенным разумом. Все его внимание было обращено на то, как свет, проникавший из окна, создавал свечение вокруг головы Минхо, на то, как он никогда не чувствовал себя более довольным, чем в этот момент. — Чонин, — позвал Минхо громче, и Чонин заставил себя вернуться в этот момент. — Ты скажешь мне остановиться, если я пересеку черту. Ты понимаешь. — Да, — прошептал Чонин. — Я скажу. Обещаю. — Он смочил губы языком и еще раз, уже тверже, повторил: — Обещаю. Минхо смотрел на него еще долгое мгновение, а потом склонился и поцеловал его. —— Феликс проснулся с таким липким чувством нежелания, которое приходило со слишком ранним пробуждением после недостаточного количества сна. Сознание несколько долгих минут было туманным, пока его глаза не оказались открыты достаточно времени, чтобы он осознал: да, он не спит, и нет, обратно он не уснет. Постель рядом с ним была холодной. Прошлой ночью он долго не спал, ожидая, когда Чан придет в спальню, и уснул до того, как это случилось. Чан не пришел, насколько он мог понять. Это бы разбудило его, потому что Феликс всегда просыпался, когда Чан приходил в комнату: за годы его тело натренировалось просыпаться, когда в комнату кто-то входил. Чан здесь не появлялся. Феликс лежал, моргая в попытках избавиться от усталости и песка в глазах, и думал: неужели Чан спал на диване в своем офисе, забившись в это маленькое пространство, подогнув под себя ноги, под тонким одеялом, которое хранил там? От этой картины ему должно было стать жаль Чана или он должен был оказаться тронут тем, насколько жалко это выглядело. Вместо этого он немного разозлился. Глупый, упертый тупица, подумал он, почти подскакивая с кровати и поднимаясь на ноги за секунды. Надеюсь, он поспал, надеюсь, он не сидел за работой всю ночь. Он оделся, зная, что ведет себя как ребенок который давно не спал. Это было глупо, и более чем бессмысленно, но часть его все равно бунтовала. Ему никогда не приходилось вести себя так до того, как он пришел сюда, и разве он не заслуживал возможность вести себя немного глупо после всего, что произошло за последние недели? Разве он не заслуживал права испытывать раздражение идиотизмом происходившего вокруг хоть раз в своей жизни? В коридоре было тихо и темно, как и на кухне. Все выглядело- нетронутым, так бы он описал эту атмосферу, и это было необычно. В такой час утра Минхо и Чонин обычно завтракали вместе, и, хотя Феликс никогда не становился этому свидетелем, он всегда находил этому доказательства: тарелки, сохнувшие у раковины, аромат еды в воздухе, полотенце или что-нибудь еще, оставленное на кухонной тумбе. Этим утром ничего подобного не было. Нет, устало подумал Феликс, стоя в своих тапочках в слегка прохладной кухне, освещенной лишь слабым зимним солнечным светом, проникавшим сквозь окна. Они точно еще не вышли завтракать. Он прошел к шкафчикам и принялся на автопилоте доставать из него вещи, пока даже не осознавая того достал все, что нужно было для панкейков. Это было немного удивительно: он впервые почувствовал себя комфортно, покопавшись в кухне и обнаружив, что продуктов там было намного больше, чем он думал после того, когда Джисон впервые показал ему ее. Большая часть продуктов, лежавших в контейнерах, принадлежали Минхо — единственному, кто готовил что-то большее, чем простые блюда — но большая часть даже этих продуктов, казалось, использовалась всеми. Он все еще не обращал внимания на свои движения, когда принялся смешивать тесто, сжимая чашу в руках и ощущая холодный металл найденного в одном из ящиков венчика в пальцах. Большая часть его тела все еще, казалось, слегка вибрировало, в основном — от усталости, но и от раздражения, которое все еще не давало ему покоя. Он переливал часть теста в сковородку, когда услышал из коридора звук- стона, возникший словно из ниоткуда, прорезавшийся даже через шкворчание масла в сковороде. Рука Феликса немного дернулась, и он налил немного больше теста, чем хотел, но поймал себя и отставил чашу на тумбу. Даже звука приготовления панкейков было недостаточно, чтобы заглушить звуки, раздававшиеся из коридора. Голос Чонина, не особенно громкий, но достаточно для того, чтобы его было слышно через стены, через дверь его комнаты. Феликс знал, что стены в квартире были тонкими, но либо они оказались даже тоньше, чем он думал, либо Чонин был громче, чем он осознавал. Ну, наверное, я рад за него, подумал он. Часть него даже немного завидовала. С того момента, как его истинное происхождение оказалось раскрыто, он и Чан работали над тем, чтобы заново выстроить их отношения, и, казалось, Чан едва ли касался его. Они делили постель, но не заходили дальше поцелуев, и уж точно не доходили до того, чем сейчас занимался Чонин. Феликс скучал. Он скучал по этой близости, по этому ощущению интимности, но еще не придумал, как об этом попросить. Он был достаточно стеснительным, чтобы его возбужденная сторона не могла взять над ним контроль. Но большая часть его была рада тому, что Чан не стал подниматься в спальню сегодня ночью, если вот таким громким был секс в соседней комнате. Когда он услышал звук открывающейся двери, у него были уже две тарелки, полные панкейков, и еще тесто в чаше. Это был не Чонин, он был уверен, и, конечно, в кухню вошел Хёнджин. Он двигался быстрее, чем обычно, и глаза на его милом лице были широко распахнуты. На нем была худи и пижамные штаны, темные в клетку, и он посмотрел на Феликса у плиты, а потом обернулся через плечо в коридор, откуда все еще слышались стоны Чонина. — Феликс, — прошипел он, почти падая с ног в спешной попытке добраться до Феликса и прижаться к его боку. — Ты это слышишь? Да, Феликс слышал. Слышал очень хорошо, и ему становилось ужасно неловко, потому что он начинал осознавать, что если он мог слышать Чонина, то без всяких сомнений все могли слышать его все эти недели, что Чан забирал его в постель посреди дня. Ему стоило догадаться об этом раньше, учитывая то, какими тонкими были стены, но он каким-то образом никогда этого не осознавал. — Да, — очень устало ответил он. — Хочешь панкейков? Хёнджин посмотрел на панкейки, потом обратно в коридор, а потом сфокусировал взгляд на лице Феликса. — Феликс, — все так же прошипел он, словно боясь оказаться подслушанным. — Это Чонин и Минхо-хён. Феликс вздохнул. — Я знаю, — сказал он. — Будешь панкейки? Хёнджин уставился на него раскрыв рот. Феликс решил пожалеть его так, как только мог, и просто начал раскладывать панкейки, которые еще были достаточно теплыми, чтобы их было приятно есть, на тарелки. Когда он передал тарелку в руки Хёнджина и жестом поторопил его сесть за стол, тот даже не протестовал. Он казался таким сбитым с толку, что просто позволил усадить себя на свое обычное место. Только когда Феликс сел рядом и протянул ему вилку и бутылку с сиропом, он сказал: — Что это значит? Ты знаешь? Что Чонин и Минхо-хён занимаются сексом. — Откуда ты знаешь, что там Минхо-хён, — вместо ответа на вопрос сказал Феликс. Ему было любопытно, но по большей части он просто тянул время, потому что не хотел рассказывать Хёнджину о прошлой ночи и знал, что ему придется. Но вопрос стоил ответа, думал он, потому что хотя голос Чонина и можно было узнать, Минхо либо не издавал ни звука, либо говорил достаточно тихо, чтобы его вообще не было слышно. — Я слышал их прошлой ночью, — сказал Хёнджин. Он держал вилку в руках, но не ел. Он даже не взял сироп, чтобы утопить еду в сладости, как он делал обычно, когда кто-то готовил вафли или панкейки. Он смотрел в свою тарелку, не на Феликса. — Я, э-эм. Я пришел в кухню, чтобы перекусить, и услышал их. И Минхо-хёна тоже, он говорил с Чонином. Они- это звучало так, будто они занимались сексом, но тогда я подумал, что ошибся, потому что буквально, какого хуя, Ликс? Феликс протянул руку и сжал руку Хёнджина, которая держала вилку. Он выглядел так, словно просто понятия не имел, как осознать все происходящее, и Феликс его не винил. Было ясно видно, что Хёнджин ничего не знал о том, что чувствовал Чонин к Минхо, и видно это было потому, что Хёнджин никогда не использовал этот факт для того, чтобы поддразнить Чонина — и наверняка это было сложно осознать. — Мы с Чан-хёном вчера застали их, когда они целовались в комнате с телевизором, — сказал он Хёнджину, и хёнджиново лицо рывком повернулось к нему; его глаза были широко раскрыты. — Все прошло не очень хорошо. Честно говоря, был полный пиздец. — Это самое безумное, что я слышал в жизни, — сказал Хёнджин. Несмотря на то, каким диким был его взгляд, голос его звучал так серьезно, что Феликс захотел улыбнуться впервые за утро. — Блять, как так получилось, что Минхо-хён и Чонин занимаются сексом? Ты думаешь, что это происходит уже давно? О, боже, думаешь, они делали это в комнате с телевизором и раньше? Феликс, я там кино смотрю. Это было бы смешно, только вот Хёнджин звучал так, будто эта идея искренне его пугала. И может быть, в общих красках Феликс мог понять, почему так было. Хёнджин, которого слегка выбил из колеи запах спермы в воздухе, Хёнджин, для которого было сродни надругательству над собой находиться в комнате, где кто-то занимался сексом, когда он об этом не знал. — Нет, — сказал Феликс, все еще накрывая его руку своей. — Нет, прошлой ночью все было в первый раз, не волнуйся. — Я не понимаю, — проговорил Хёнджин, прежде чем поморщиться от очередного стона, разнесшегося по коридору — только теперь более отчаянного, чем раньше. — То есть, если Чонин хотел с кем-то переспать, он мог бы- пойти в Maniac, или типа того, мы нашли бы кого-нибудь, кто не Минхо-хён- — Я понимаю так, — сказал Феликс с такой тактичностью и осторожностью, которую мог сейчас в себе найти, — что Чонин хотел именно Минхо-хёна. Хёнджин шокировано смотрел на него. На долгое, долгое мгновение все было так — их взгляды встречались, а из коридора разносились звуки удовольствия. К этому моменту Феликс уже точно знал, что все слышали его каждый раз, как он позволял Чану трахнуть себя, и ему очень сильно хотелось открыть окно, выбраться наружу и позволить себе разбиться в лепешку об асфальт под окнами. — Конечно! — высоко воскликнул Хёнджин, когда прошло почти что слишком много времени, чтобы этот разговор продолжился. — Хорошо! Знаешь, это легко понять, думаю, Минхо-хён горячий, если кому-то такое нравится! — он не звучал так, словно лично ему такое нравилось, он звучал так, словно мысль о сексе с Минхо была для него настолько привлекательной, как идея забраться голым в ванну с крабами. — Но почему, блять, Минхо-хён хочет переспать с Чонином? Это же Чонин. Феликс не был уверен, что понимает, что все это значит. Он не мог понять, имел ли Хёнджин в виду то же, что и Чан прошлой ночью: это Чонин, он просто ребенок, он малыш, он заслуживает большего. Но зная Хёнджина, куда вероятнее было то, что он хотел сказать: это Чонин, он же гремлин, который буквально вчера разлил стакан молока по полу кухни. — Хёнджин, — сказал он так нежно, как только мог, так нежно, как он пытался весь этот разговор. Начиная говорить об этом, он не подумал, что Хёнджина это так собьет с толку, но, конечно, это можно было предвидеть. — Хёнджин, они нравятся друг другу. Они- они как Чан-хён и я. Как ты и Джисон. Голос Хёнджина поднялся еще выше. — Ты с ума сошел? Не успел Феликс ответить, как из коридора остался новый звук — голос Чонина теперь начал всхлипывать, это слышалось в его интонации, в словах: о боже, боже, прошу. Стоны игнорировать уже стало довольно легко, они стали чем-то вроде фонового шума, но не обращать внимания на это было сложно. Эти слова были отчаянными, эти слова были полны мольбы. Услышав их, Феликс почувствовал, как краснеет. Хёнджин отреагировал не так. Его голова резко повернулась в сторону коридора при звуке этих слов, всхлипов Чонина и его сломанного голоса, и лицо его вдруг побледнело. Рука Феликса с его кисти опустилась на его запястье, и даже так он мог ощутить напряжение в хёнджиновом теле, то, как он замер на стуле. Словно все мускулы в его теле напряглись. — Хёнджин, — позвал он. — Почему он так звучит? — спросил Хёнджин. Одичавшее выражение в его глазах теперь зазвучало и в его голосе, такое ужасное и полное паники. — Он звучит так- как будто ему больно. Почему- Минхо-хён делает ему больно, почему он делает ему больно? Феликс держал его за запястье, поглаживая его большим пальцем так успокаивающе, как только мог. Наверное, хорошо было, что Хёнджин смотрел не на него, а в коридор, потому что Феликс не думал, что смог бы скрыть жалость на своем лице, даже если бы постарался. И он знал, знал, как сильно Хёнджин ненавидел, когда кто-то, даже Феликс, жалел его, но- боже. — Ему не больно, — мягко сказал Феликс. — Хёнджин, это- это не боль. Теперь Хёнджин в явном неверии посмотрел на него. — Ему больно, — сказал он. — Почему- он тогда плачет, что это, если не боль? Феликс посмотрел на него немного беспомощно. Он знал, что должен был объяснить это Хёнджину, но немного терялся в том, как к этому подойти. Он помнил, как Хёнджин шепотом говорил: мне всегда было больно, и эти слова ужасающе разбивали ему сердце всякий раз, когда он думал об этом, и ему казалось, что внутри него все проваливается в лед. — Это удовольствие, Хёнджин, — сказал ему Феликс. — Минхо-хён не делает ему больно, просто- Чонину приятно. Феликс не стал бы лгать Хёнджину, и он знал, что Хёнджин это знал, и видел во взгляде Хёнджина, как внутри него происходит борьба. Часть его хотела доверить Феликсу и его словам, но другая часть не могла поверить ни одному его слову. Эта его часть никогда не испытывала такого удовольствия от рук другого человека; эта часть Хёнджина знала лишь какую боль могли нести чужие руки. — Я не- — Хёнджин посмотрел в коридор, а потом снова на Феликса, сфокусировался взглядом на его лице. — Ликс, я не- Чонин вдруг вскрикнул, громко, высоко, и этот вскрик превратился в стон, а потом в- хён, пожалуйста, пожалуйста, прошу, сказанное дрожаще, сквозь стоны, и теперь Чонин по-настоящему плакал. Хёнджин в тот же миг подорвался со стула, вскочил на ноги и сделал пару шагов по кухне, прежде чем даже осознал, что двигается. Феликс тоже подскочил и положил руки на хёнджинову грудь, чтобы остановить его. Но Хёнджин уже замер, и он был так бледен, что Феликс немного забеспокоился, что его может стошнить. — Хёнджин, сядь, — сказал Феликс, слабо подталкивая его, пытаясь заставить сесть. — Пожалуйста, тебе не нужно их останавливать, я клянусь тебе, Чонину не больно. — Он просит Минхо-хёна остановиться, — звуча и выглядя совершенно разбито, проговорил Хёнджин. — Нет, — сказал Феликс. Подо всей нуждой позаботиться о Хёнджине, успокоить его, скрывалось смущение от того, что он подслушивал. Хёнджин, может быть, видел все не так, но Феликс воспринимал все правильно, и хотя в каком-то смысле он знал, что Минхо в постели довольно пылкий, совершенно иначе было слышать, как Чонин выхлипывает, и понимать, что он был прав. Бывали моменты, когда Чан, такой нежный и мягкий в постели, каким только можно быть, доводил его до слез, когда трахал его. Одному богу было известно, что сейчас испытывал Чонин. — Он не хочет, чтобы Минхо-хён остановился, — сказал Феликс. — Послушай, что он говорит на самом деле, и чего он не говорит. Он не просит Минхо-хёна остановиться, не говорит ему “нет”, он не говорит даже “подожди”. Все хорошо, Хёнджин. Он в порядке. Хёнджин почти дрожал, его руки, за которые держал его Феликс, слабо тряслись. — Нет, нет, это- — он снова перевел взгляд от лица Феликса в коридор. Все снова по большей части затихло, и Минхо и Чонин либо не говорили сейчас, либо говорили тихо, чтобы их не услышали. — Ликс, все- все не- — Все так, — твердо сказал Феликс. — Мне нужно, чтобы ты мне поверил, Хёнджин. Чонину не больно, и Минхо-хён не причиняет ему вреда. Ты хочешь сесть или хочешь пойти вниз? Мы можем спуститься, уйти из квартиры, если хочешь. Хёнджин стоял еще несколько секунд, глядя в коридор. О чем он думает, спрашивал себя Феликс, что слышит в стонах Чонина, которые отзывались в нем в самом неправильном смысле. Феликс мог- представить, мог предположить, но не хотел, только не тогда, когда думал, что его мозг не сможет понять все до конца. Некоторые вещи его воображение не могло придумать так, как это нужно. Но по крайней мере, он понимал: не удивительно было, что Хёнджин спросил Феликса, причиняет ли секс ему боль, когда звуки Чонина, поглощенного удовольствием, казались ему звуками пытки и боли. И Феликс не видел нужды в том, чтобы он оставался здесь, где снова мог испытать это мучение. Но спустя эти несколько секунд, Хёнджин выдохнул, глубоко и долго, и обмяк — все напряжение покинуло его. Его рука накрыла ладонь Феликса, лежавшую на его груди. — Правда? — спросил он дрожащим голосом. — Феликс, ты говоришь правду? — Я клянусь, — сказал Феликс, так уверенно и твердо, как никогда в жизни. — Я клянусь тебе, Хёнджин, если бы я думал, что Минхо-хён делает Чонину больно, я первым бы пришел туда и остановил их. Но он этого не делает. — Нежнее, он добавил: — Кроме того, Минхо-хён никогда не сделает Чонину больно. Ты ведь знаешь это лучше меня, да? Ты знаешь Минхо-хёна. Нижняя губа Хёнджина задрожала. — Я- да, — проговорил он, глубоко вдыхая, явно с огромным трудом, судя по тому, как его всего проняла дрожь. Он зажмурил глаза, заставляя себя продолжать дышать. Его рука, державшаяся за Феликса, немного сжалась. — Я знаю, я знаю, что он никогда бы не- — он тяжело сглотнул. — Я знаю. Знаю. — Эти слова были полны уверенности, хоть и дрожали. Это был факт, вселенская правда, потерявшаяся под слоем страха. Феликс сделал шаг ближе и их стопы соприкоснулись. — Ты хочешь пойти вниз? Я останусь с тобой, — сказал он, пытаясь сделать так, чтобы его любовь, забота к Хёнджину были слышны в его словах. Мгновение — и Хёнджин покачал головой, отпустил руку Феликса и позволил ей упасть вниз. — Нет, — сказал он, наконец открывая глаза. Они немного покраснели, но слез не осталось, если они вообще были. — Нет. Я могу- я могу остаться. Я голоден? Я хочу поесть твоих панкейков. Феликс улыбнулся ему, нешироко и нежно. — Хорошо, — сказал он. — Тогда давай сядем, хорошо? Они сели на свои прежние места, и на мгновение Феликс задумался, не нужно ли ему помочь Хёнджину положить себе еду, потому что как только они сели, Хёнджин просто- уставился перед собой. Но он вдруг подался в движение, словно робот, который слегка завис, и медленно принялся собирать все, что нужно: нож для масла из кучки в центре стола, свою вилку, которую он уронил раньше. Он двигался все быстрее и быстрее, пока его движения не вернулись к обычным, хотя все еще оставались немного скованными. К тому моменту, как он залил панкейки сиропом и принялся резать их на маленькие кусочки, он выглядел так, словно почти вернулся в себя. Почти. Феликс видел, как его взгляд возвращался к коридору время от времени, как его пальцы, сжимавшие вилку, двигались немного слишком четко, словно он был вынужден вспоминать, как- функционировать. Хотя бы все, к счастью- не затихло совсем, но стало тише. Приглушенные звуки все еще доносились из спальни, но уже не были такими легко различимыми, как стоны, всхлипы или слова. Когда Хёнджин принялся есть, голод, казалось, вернулся к нему. Сахар наверняка помогал. Он медленно, но верно, ел один из панкейков, когда прервал долгую тишину словами: — Я просто не понимаю, это же Минхо-хён и Чонин. — Я думаю, ты не один будешь в шоке, — сказал Феликс. Хёнджин разрезал еще один панкейк, и Феликс украл один из кусочков с его тарелки и съел его; он съел один панкейк раньше без сиропа, сразу со сковородки, и, хотя сейчас они остыли, с сиропом они были вкуснее. Хотя может быть, не с таким количеством сиропа, какое добавил Хёнджин. — Что ты имел в виду? — спросил Хёнджин. — Когда сказал, что вчера творился пиздец? В нужде позаботиться о Хёнджине и успокоить его, Феликс почти забыл о прошлой ночи, но с напоминанием об этом его раздражение вернулось к нему. — Агх! — воскликнул он, откладывая вилку на стол. Звучал он так очевидно раздраженно, что Хёнджин приподнял бровь, впервые за несколько минут сфокусировав все внимание на нем. — Чан-хён был таким идиотом. На этот раз обе брови Хёнджина вскинулись вверх. — Ангел, — с легким смехом в голосе произнес он. — Должно быть, все было совсем плохо, если ты говоришь так. — Ну, для тебя может быть шоком, что Чонин и Минхо-хён нравятся друг другу, — сказал Феликс, — но не для Чан-хёна, потому что он, судя по всему, узнал еще давно, и не хотел, чтобы Минхо-хён что-то делал с этим. Он заставил Минхо-хёна пообещать ему не трогать Чонина. Из горла Хёнджина вырвался звук, все еще немного истерический. Он махнул рукой в сторону коридора, где все еще было тихо. — Ну, явно, — сказал он, — оно не прижилось. — Он положил в рот еще один кусочек панкейка, прожевал его и, с набитым ртом, сказал: — Почему Чан-хён вообще это сделал? — Я думаю, он волнуется, что Минхо-хён окажется- слишком для Чонина, — объяснил Феликс, наблюдая за тем, как Хёнджин стал жевать медленнее. — И в каком-то смысле, я это понимаю, потому что Минхо-хён старше, он более опытный. Но Чонин взрослый, и это просто- Чан-хён так переступил границы. Он не в том положении, чтобы это делать. Хёнджин, что было немного удивительно, просто произнес: — М-м. — Он съел еще кусочек панкейка, и его щеки надулись. — Ты не согласен? — спросил его Феликс, и Хёнджин проглотил еду, собираясь ответить, но тихие разговоры, доносившиеся из коридора стали громче и громче. Раздался громкий, сбивчивый вскрик — голос Чонина. Он был таким громким, словно двери между ними не было вообще. Хёнджин перестал жевать и уставился на Феликса широко распахнутыми глазами; его рука, державшая вилку, остановилась в воздухе. Лицо Феликса горело, уши тепло покалывало; звук продолжался так долго, что это стало почти смешно, если бы ему не было безумно стыдно. Стоило настоять на том, чтобы они ушли отсюда. Они могли бы отнести панкейки в мастерскую. Стон наконец резко затих, превратившись во всхлипы, которые тоже смолкли, когда, самый лучший оргазм в жизни Чонина, очевидно, подошел к концу. Феликс не был ханжой и не хотел помыкать Чонином, как это делал Чан, но даже для него это было слишком. Он думал о том, чтобы отвести Чонина в сторону и попросить не забывать о том, что в доме кроме него живут и другие люди. Конечно, не ему о таком просить, но все же. В новообретенной полной тишине Хёнджин притворным шепотом произнес: — Думаю, Минхо-хён его убил. Феликс хлопнул веками и расхохотался — издал короткий смешок, который быстро заглушил ладонью. Хёнджин позволил губам изогнуться в крошечную улыбку — слабую, но настоящую. Его лицо все еще было немного бледным. Феликс попытался взять себя в руки, но смех вырывался из него всякий раз, как он пытался остановить его. — Ах, Хёнджин, — ахнул он, позволяя руке упасть на стол, рядом с ладонью Хёнджина, чтобы Хёнджин мог взять его за руку, если бы захотел. — Как это все глупо. Хёнджин не взял его руку, лишь просто подцепил рукав Феликса кончиками пальцев. — Как скажешь, ангел, — сказал он. Он положил вилку. На его тарелке оставалась еще где-то четверть панкейка. — Закончил? — спросил Феликс, и Хёнджин кивнул. Как и Чонин, добавил его мозг, и ему пришлось сдержать еще один истерический смешок. Феликс придвинул тарелку к себе и быстро сунул оставшуюся часть панкейка себе в рот; сироп превращал его в нечто похожее на клей. После он поднялся на ноги и отнес тарелку к раковине. — Мне нужно закончить готовить все это тесто, я немного перестарался. — Он подошел к плите и включил ее. Когда он обернулся через плечо, Хёнджин не двинулся с места, и Феликс спросил его: — Ты хорошо себя чувствуешь? — Хочу подождать, пока Чонин не выйдет, — сказал Хёнджин, что не было ответом. Он пустым взглядом смотрел в стену, но потом его глаза, широко раскрытые и сияющие, посмотрели на Феликса. — Ты не против, если я останусь здесь? — Конечно, нет, — ответил Феликс, чувствуя, как печаль трогает его лицо. Хёнджин, казалось, даже не заметил этого; он водил ногтем по столу, по рисунку дерева. Феликс не знал, что еще сказать ему, чего он еще не сказал. Он не знал, как утешить эту маленькую, неуверенную версию его друга. Так что он просто положил тесто на сковородку, и воздух наполнился звуком его шипения масла, почти белым шумом. Чонин может выйти нескоро, хотел предупредить Хёнджина он — возможно, даже весьма вероятно было, что Минхо и Чонин просто уснут. Но он чувствовал, что это окажется неважно; Хёнджин собирался сидеть здесь, пока своими глазами не увидит, что Чонин цел и невредим. И не то чтобы у Феликса были дела лучше, чем составлять компанию другу. Стоило, может быть, поискать Чана, выяснить, не провел ли его упертый парень ночь в своем офисе в попытках не- коснуться Аморального Секса, который происходил в квартире. Феликс тяжело вздохнул, переворачивая панкейки и заставляя их снова шипеть. Он знал, что Чан был по-настоящему расстроен, может быть — ему было больно, если он и правда верил, что Чонином- но Чонином никто не пользовался. Тот факт, что Чан испытывал настоящие, сильные эмоции насчет всего, что произошло, не делало эти эмоции правильными. Какой же беспорядок. После того, как он переложил панкейки на тарелку и выложил еще теста на сковороду, до его слуха снова донеслись тихие стоны. Феликс крепко сжал ручку лопатки, и его ноздри расширились на вдохе, который он заставил себя сделать. Этим утром он узнал слишком много всего о своих коллегах по команде, и теперь к списку вещей, которые он не хотел знать, добавился тот факт, что у Минхо был очень короткий рефрактерный период. Какого хуя. — Я это ненавижу, — прошептал он, приподнимая панкейки лопаткой, чтобы убедиться, что они не прилипают к сковороде. Хёнджин не услышал его, но точно начал замечать новые звуки. Когда Феликс посмотрел на него, Хёнджин сидел, наполовину развернувшись на стуле и повернув голову в направлении коридора. Он словно почувствовал взгляд Феликса на себе. Он повернулся назад, нахмурившись, и сказал: — Опять? — Недоумение и удивление были так слышны в его голосе, что Феликс слабо улыбнулся. — Видимо, да, — ответил он. Его голос был сух, словно выжженое поле. Хёнджин нахмурился сильнее, прикрывая глаза. Цвет еще не вернулся на его лицо, но сейчас, он скорее был в глубокой задумчивости, чем что-то еще. Что бы ни происходило у него в голове, он не говорил об этом. По правде говоря, пока Феликс продолжал готовить, звуки не стали громче. Напротив — сейчас они были значительно тише в сравнении с тем что было до этого. Радоваться можно и малому, подумал Феликс. Или дело было просто в том, что у человеческой выдержки есть пределы. Для него стало огромным удивлением, когда пятнадцать минут спустя, только он выложил остатки теста из огромной синей чаши, которую использовал, в сковороду, он услышал, как в коридоре открылась дверь. Хёнджин, ссутулившийся так, словно его позвоночник был сделан из шоколада, который постепенно таял, вдруг резко выпрямился, словно в его спину вставили металлический прут. Феликс медленно, чтобы не издавать звука, поставил чашу в раковину, где она заняла большую часть места. Он был уверен, что Чонин не выйдет из комнаты хотя бы до двух часов дня после такого утра. Но нет, Чонин- шел? Шествовал? По коридору, поддерживаемый Минхо. Чонин, босиком, в одной футболке и пижамных штанах нетвердо ступал вперед; Минхо вел его, поддерживая под локоть. На Минхо была все та же одежда, что вчера: черные брюки и рубашка, теперь не заправленная и с двумя расстегнутыми верхними пуговицами. Он был босиком. Что-то в этом больше всего остального заставило лицо Феликса снова запылать. Чонин, казалось, не заметил, что Хёнджин и Феликс смотрели на него. Он был словно- в трансе, это было лучшим словом, какое мог подобрать Феликс. Он был где-то не здесь. Взгляд Минхо скользнул по ним, когда они вдвоем вошли в комнату, но затем он, очевидно, просто проигнорировал их присутствие, снова обратив все свое внимание на Чонина. Он подвел Чонина к столу и усадил на его обычное место, погладив его по голове, когда шел к Феликсу. Чонин ничего не сказал, просто медленно моргнул. — Доброе утро, — тихо сказал Минхо Феликсу, мягко отстраняя его, чтобы достать тарелку, на которую он быстро сложил четыре панкейка. — Э-эм, привет, — ответил Феликс, когда Минхо отошел. Он поставил панкейки перед Чонином а потом залез в холодильник в поисках чего-то. Феликс медленно вернулся к столу и сел на свое место. Глаза Хёнджина были размером с блюдца, а губы побледнели. Чонин все еще витал в облаках. У него был вид человека, которого интенсивно — пусть и не очень бережно — поимели. Его волосы были в абсолютнейшем беспорядке и все еще оставались влажными от пота и оттого липли к его лицу и шее. Минхо вернулся и поставил рядом с тарелкой Чонина небольшую чашку с веточкой винограда и стакан молока. Он взял сироп и полил им панкейки Чонина, а потом взял его руку и вложил в нее вилку. Чонин смотрел на нее, моргая, словно она казалась ему странным, незнакомым предметом. — Поешь, м-м? — прошептал Минхо, согнутым пальцем приподнимая лицо Чонина. Он прижался поцелуем к его лбу. Хёнджин тихо пискнул. — Я скоро вернусь. — М-м, хор’шо, — прошептал Чонин; его глаза прикрылись и голова склонилась назад чуть больше. Феликс почувствовал, как что-то напряженное и неуверенное в нем полностью сдувается при виде этого, словно проколотое булавкой. С Чонином все было хорошо. Он все еще был в этом приятном чувстве, в том чудесном мягком состоянии, какое испытываешь после особенно интенсивной сессии. На мгновение Феликс немного волновался, что дело было в чем-то более зловещем. Минхо ушел по коридору в ванную. Феликс услышал, как там заработал вентилятор, когда включился свет. Как только раздался звук замка на двери, Хёнджин подался вперед, поставив локти на стол. — Чонин-а, — немного слишком громко, слишком резко произнес он, — ты в порядке? Чонин, принявшийся неловко копаться в своей стопке панкейков поднял на него взгляд. Глаза его все еще были слегка остекленевшими, расфокусированными. — А? Ага, — проговорил он, уже не так тихо, как раньше, но все еще почти что сонно. Пьяно. — Все отлично. А что? Хёнджин издал оборванный горловой звук. — А что? — недоуменно повторил он. — Ты звучал так, будто тебя- — он замолк, и его нижняя губа снова задрожала. — Убивали, — закончил за него Феликс, заставляя себя выглядеть спокойно. Прикрытые тяжелыми веками глаза Чонина посмотрели на него. — Стены здесь тонкие. Ты буквально кричал. — О, — произнес Чонин, хлопая глазами, а потом, — о! — Его лицо, и без того все еще румяное, покраснело. — А, мне жаль. Дверь ванной открылась, и в кухню вернулся Минхо. Он чистил зубы, и в уголках его рта собралась пена. Он встал рядом с Чонином, и тот слабо прильнул к нему. Минхо взглянул на его панкейки, изрезанные, но не поеденные, а потом — на Феликса и Хёнджина. — Вы к нему не лезете? — вокруг зубной щетки сказал он. Хёнджин нахмурился, открыл рот, чтобы ответить, но не успел он это сделать, Минхо сказал: — Конечно, лезете. Дайте ему спокойно поесть, он не в себе. — И он снова вышел из комнаты. Чонин, все еще красный, в тот же миг наколол на вилку несколько кусочков порезанных панкейков и сунул их в рот. — Простите, — проговорил он с набитым ртом, избегая их взглядов. — Что- шумели. — Он сгорбился над тарелкой, вдыхая в себя еду со скоростью, почти похожей на его обыкновенную. Его лицо, что казалось невозможным, стало еще краснее, а потом он пробормотал: — Он очень хорош. — Ага, — почти что смешком выдохнул Феликс, а Хёнджин- обмяк, с силой врезаясь спиной в спинку стула. Словно в нем тоже был этот шарик напряжения, и лопнул он только сейчас. — Я это понял. Чонин тяжело сглотнул; панкейки на его тарелке закончились почти наполовину. Он залпом выпил почти полстакана молока и откашлялся. — Где Чан-хён? — спросил он. Феликс приподнял одно плечо. — Думаю, у себя в офисе, — ответил он. Он бросил взгляд на Хёнджина рядом с собой, и обнаружил, что цвет его лица стал значительно лучше, хотя он все еще очаровательно, задумчиво хмурился. Чонин кивнул, и его голова казалась слишком тяжелой, настолько, что ему тяжело было держать ее. — Мне жаль, если вы поссорились из-за меня, — устало произнес он, принимаясь теперь за виноград. — Чонин-а, — сказал Феликс так серьезно, что чонинов взгляд тут же поднялся на него, — ты не виноват. У тебя есть полное право быть расстроенным. Я люблю Чан-хёна, но я на твоей стороне, хорошо? Мы достучимся до него. Чонин улыбнулся ему, не широко, но все равно мило; на его щеках появились ямочки. — Спасибо тебе, хён. Минхо по-кошачьи бесшумно появился из темноты коридора. Его рубашка теперь была заправлена в брюки, а на ногах были носки. Он явно провел мокрыми пальцами сквозь волосы в немного укротить их. Теперь, когда Чонин увидел его, он как обычно встрепенулся и сказал: — Хён! Осталось еще столько панкейков! И что было удивительнее всего, что уже произошло, Минхо улыбнулся ему, и все черты его лица и языка тела были полны нежности. О, подумал Феликс. Вот оно как. — Я вижу, малыш, — сказал Минхо, глядя на панкейки на столе, а потом на несколько тарелок, расставленных по тумбам. Его улыбка превратилась в смешливый изгиб губ, когда его взгляд обратился к Феликсу. — Я готовлю, чтобы справляться со стрессом, — объяснил Феликс, потому что просто не собирался отчитывать Минхо за то, что тому не хватило предусмотрительности закрыть Чонину рот рукой, пока он трахал его. — Ты тоже можешь поесть. — Поешь, хён, — сказал Чонин, хватая Минхо за край рукава и слабо потягивая. Минхо склонился вперед и- поцеловал Чонина, в губы, по-настоящему. Хёнджин резко вздохнул и вздрогнул, ударив Феликса коленом в бедро. — Мне нужно принять душ и поработать внизу, — нежно сказал он, и Чонин надул губы, когда он отстранился. Минхо взял с тарелки на столе холодный панкейк без сиропа и откусил от него. — Я спущусь на обед, хорошо? Тебе стоит вернуться в постель. Чонин смотрел за тем, как он выходит из квартиры с мягкой тоской в глазах и довольной улыбкой на губах. Рука Хёнджина сжалась в кулак на столе. — Поспишь еще немного, Чонин-а? — спросил Феликс, совсем немного повышая голос. Пытаясь звучать естественно. Чонин покачал головой, поднимая тарелку, чтобы сунуть в рот остатки панкейков, словно змея. — Мне нужно в душ, — сказал он; его щеки были набиты едой. Он встал, слегка покачиваясь, и поморщился. — Спасибо за завтрак, хён! Он весело помахал рукой, и Феликс пытался на обращать внимания на то, какой странной была его походка, когда он ушел. Рука Хёнджина, сидевшего рядом с ним, все еще сжималась в кулаке. — Хей, — позвал Феликс, мягко постукивая пальцем по его костяшке. — Все в порядке? Хёнджин отстранил руку и положил ее на свои колени. — Нет, но тут ничего нового, — ответил он, слегка отрывисто, так, как не разговаривал обычно с Феликсом. Когда он увидел, как Феликс склонил голову набок, его сжатые губы немного расслабились. — С этим мне никто не сможет помочь, — просто сказал он. Феликс не был уверен, что сказать, но пока он раздумывал об это, Хёнджин тоже поднялся из-за стола. — Ты можешь остаться, нам не обязательно об этом говорить, — быстро произнес он. Но Хёнджин уже уходил. — Я хочу порисовать, — тихо сказал он. — Спасибо тебе за еду, ангел. Феликс смотрел, как он исчезает у себя в комнате, чувствуя, что совершает ошибку, что он должен настоять на том, чтобы остаться с Хёнджином. Но это было бы переходом границ, и даже Феликс не думал о том, чтобы поступить так, поэтому он просто позволил Хёнджину с тихим щелчком закрыть дверь своей спальни. После всего, что произошло в последний час, в кухне стало удивительно тихо. Феликс поджал губы, оглядывая, в какой беспорядок он превратил кухню. Чашки с остатками ингредиентов, большая чаша, покрытая слоем теста, тарелки с панкейками, которые нужно было убрать в контейнеры и поставить в холодильник. Я готовлю, чтобы справиться со стрессом, сказал он Минхо, и теперь, устало думал он, ему предстояло справляться со стрессом уборкой. —— На крыше было холодно, наверное — слишком холодно, чтобы сидеть здесь, даже в теплом пальто, с накинутым на колени одеялом и тепловыми пакетами в карманах, куда он прятал руки, когда они замерзали слишком сильно, чтобы держать в них карандаш. Он думал о том, что хорошо было принести сюда электрическое одеяло, но его некуда было подключить, так что он вынужден был мириться с холодным стулом, холодным воздухом и кусачим ветром. Ему не нравился холод, не нравилось мерзнуть. Иногда он сидел в той пустой комнате, обнаженный и накрытый одним лишь тонким одеялом, и с полной отстраненностью наблюдал за тем, как синеют и немеют его руки, уже не чувствуя пальцев ног. В тех зданиях было отопление, но они использовали его лишь иногда, когда температура опускалась слишком сильно. Или когда приходили клиенты. Не то чтобы летом было лучше. Только не с тем, как сильно он потел. Но ему нужно было оказаться снаружи, увидеть вокруг себя синее широкое небо. Смотреть на него через окно было недостаточно, даже близко, и он вытащил все наверх. Это оказалось непросто, и изначально он хотел принести сюда свой мольберт, поработать над городским пейзажем, но он не справился с этим, да и поставить его оказалось некуда, так что он просто взял скетчбук. И теперь ничего не ограничивало его. Никаких стен не было между ним и миром вокруг. Он не рисовал ничего конкретного. Он смотрел на мир, на крыши зданий вокруг, большинство из которых были такими же, как их здание, или меньше, и позволял своей руке двигаться самой по себе. Когда он занимался этим в комнате, обычно у него выходили наброски цветов, воспоминаний или людей, которых он встречал на улице, раз или два — рисунки Феликса, читавшего лежа на его постели. Они всегда выходили хорошо. Так он заставлял свой мозг замереть и затихнуть, не делая себе плохо. У этого состояния была и плохая версия, и так он чувствовал себя, когда ему было больно, когда он заболевал, и он был удивлен тому, что не попал в него сейчас, после всего, что произошло утром. Он был близок, он чувствовал, и, может быть, это состояние еще оставалось рядом, где-то за его спиной. Но его легко было игнорировать, как и многое. Некоторые из учебников по восстановлению после травмы, которые он читал, говорили не гнаться за кроликом. И он не гнался. Он рисовал. Может быть, он не должен был удивиться, когда спустя час или около он вынырнул из транса и обнаружил, что рисовал Джисона. И его легко было узнать: на листе был наполовину законченный набросок смеющегося джисонова лица; небольшой рисунок того, как его пальцы держали пистолет; пара набросков его плеч, словно его мозг пытался правильно, точно воспроизвести изгиб его рук. Эти руки иногда казались Хёнджину проклятием всей его жизни. Хёнджин опустил взгляд на блокнот, борясь с желанием захлопнуть его и притвориться, что он этого не делал. Вместо этого он заставил себя смотреть на искренние чувства своего сердца, обнаженные в черном и белом, в грубых линиях и дерьмовых тенях. Никто не смотрел в его блокноты без его разрешения, но эту страницу, наверное, нужно будет вырвать, на случай, если Феликс попросит посмотреть на его рисунки, как он делал иногда. Или, может быть, он мог бы оставить ее. В конце концов, Феликс уже знал. Он вздохнул и положил карандаш на зеленый пол рядом с собой, оставив блокнот открытым на коленях. Неудивительно было, что он все время рисовал Джисона. Он провел все утро, слушая, как Чонин занимается сексом, а потом поднялся сюда, коснулся бумаги карандашом и получился у него Джисон. Как стыдно. Как ужасно. Где-то в темных задворках разума он все еще слышал стонущий, плачущий голос Чонина, то, как один раз он вскрикнул. Он слышал, как занимались сексом Феликс и Чан, почти все уже это слышали, но никогда не чувствовал себя так, как чувствовал, слушая Чонина. Феликс никогда не звучал так, никогда не звучал так, словно ему больно. Потому что Чонин звучал так, будто ему причиняют боль, и хотя сначала Феликс, а потом сам Чонин уверили Хёнджина в обратном, было почти невозможно избавиться от этой мысли в голове. Это удовольствие, сказал Феликс, это приятно. И Чонин точно выглядел так, будто ему было хорошо, как минимум, а как максимум — как будто он покинул свое тело и вернулся в него. Он был буквально иллюстрацией фразы "выебанный до беспамятства". Еще одно доказательство в медленно увеличивавшуюся в объеме папку в хёнджиновой голове под названием “секс это приятно??? сомневаюсь”. Он не мог этого представить, не мог даже сейчас. Хуже — внутри него росло чувство ужаса, хоть и довольно смягченное рисованием, от того, что чего бы Минхо ни делал с Чонином, Джисон будет ожидать от Хёнджина того же. Не только того, чтобы Хёнджин был в его постели, примирялся, терпел ради того, чтобы узнать, каково это — чувствовать джисоновы руки на своей коже. Но и чего-то- большего. Чего-то, что наверняка жило в воспоминаниях Хёнджина, тех, на которые он не смотрел. Хватит, подумал он немного отчаянно, это же ебаный кролик. Долгие несколько секунд ему было тяжело дышать, и когда он все же взял себя в руки, сумел прогнать от себя панику, первой его мыслью стало, поверить не могу, что у Чонина был секс. Он знал Чонина с того момента, как Чонину было четырнадать и он был маленьким и худым, с блестящими серебряными брекетами во рту. Хёнджин не видел этих брекетов, когда они встретились впервые, не разглядел их в темноте ночи сквозь серую пелену дождя. Он был ребенком, хотя ему даже тогда не нравилось, чтобы его называли так, но и Хёнджин тогда был просто ребенком. Физически старше Чонина, конечно, но психологически — нет, и хотя он и принялся упорно заставлять Чонина звать себя хёном, воспользовавшись преимуществом разницы в два года между ними, особых различий между ними не было долгое время. Они выросли вместе. Прошли через большую часть подростковых лет бок о бок; Хёнджин держал Чонина за руку, пока тот ныл о том, какой Хёнджин приставучий, и притворялся, что не нуждается в этом так же сильно, как Хёнджин. Но в какой-то момент стало казаться, будто Чонин отпустил его и, оказалось, Хёнджин не стал ему больше так нужен. Хёнджин моргнул, и Чонин вырос и оставил его позади. Он закрыл глаза, притворяясь, что резь в них — только от того, как ему в лицо резко подул ветер. Все это время он понимал это, но впервые по-настоящему подумал, что Чонин- в каком-то смысле превосходит его. Обгоняет, сбегая куда-то за горизонт, пока Хёнджин остается застрявшим здесь, в грязи, затянувшей его стопы, заставляя его прирасти к земле. Он так старался выбраться, но ему все еще этого не удалось — и он не знал, когда удастся. Тот факт, что Чонин сделал это с Минхо, было чем-то, на что он еще не мог взглянуть по-настоящему. Мягкость Минхо с Чонином была так кричаще очевидна последние несколько лет, но Хёнджин все еще помнил, как Минхо разговаривал с ними двумя, когда только присоединился к команде. Чонин никогда не принимал этого близко к сердцу, но у Хёнджина этого не получалось. Впервые с ним говорили так зло с того момента, как он появился на пороге у Чана, и от этого он не мог найти себе покоя. В кухне не было ничего подобного. Минхо источал такую же тяжелую энергетику, как и всегда, но руки его были нежны, и забота в том, как он принес Чонину еду, была очевидна, слышно было, как мягко, почти интимно он говорил с Чонином. И всякий раз, как Хёнджин думал об этом, об этой легкости и такой явной нежности между ними, он чувствовал, как его выворачивало изнутри от зависти. Раздался звук шагов, и он повернул голову вбок и увидел приближавшегося к нему Чанбина; он уже оглядывался, словно ища Хёнджина. Когда их взгляды встретились, Чанбин улыбнулся — это была та особая улыбка, которую он так часто дарил Хёнджину, такая мягкая и полная любви, что Хёнджину иногда хотелось спрятаться от нее. — Вот ты где, — сказал он. — Вот я где, — ответил Хёнджин. Голос его хрипел после долгого молчания. Чанбин подошел к нему. Он тоже был завернут в теплое пальто, а на ногах у него были ботинки. — Можно сесть с тобой? — спросил он. — Конечно, — ответил Хёнджин, и лишь тогда осознал, что блокнот на его коленях все еще был открыт. Он захлопнул его; сердце колотилось так быстро, что ему было почти больно. Он не заметил, чтобы Чанбин смотрел в него, и, по правде говоря, Чанбин и не стал бы без разрешения, но это не значило, что он все равно не мог увидеть. Но если Чанбин и увидел наброски Джисона, он ничего не сказал об этом — и о том, что Хёнджин очевидно что-то прятал. Он просто сел на пол рядом с Хёнджином и протянул ему руку. — Тут пиздец как холодно, — сказал он. Это заставило Хёнджина рассмеяться. Чанбину всегда удавалось рассмешить его, даже когда Хёнджину этого не хотелось. — Ага, — согласился он, беря Чанбина за руку, теплую после дома. — Правда. Они долго сидели в тишине. Чанбин редко молчал, и когда это случалось, Хёнджин обычно не мешал ему. Это была одна из таких вещей, которые заставляли его выглядеть дерзким наглецом, но все было не так; просто когда Чанбин вот так молчал, обычно он о чем-то раздумывал, и Хёнджину не нравилось отвлекать его. Несколько минут спустя, Чанбин сказал: — Сынмин сказал мне, что ты поднялся сюда. Больше он ничего не сказал. Ему и не было нужно. Хёнджин знал, о чем он говорил, о чем спрашивал без слов. — Мне нужно было пространство, — тихо сказал он. — И- небо. Вот и все. Чанбин кивнул. — В старом доме ты тоже выходил на крышу, — спокойно, слишком спокойно сказал он. — Мы с хёном останавливали тебя, но ни разу не спросили, почему ты это делал. Думаю, мы просто волновались- Он замолк, сглотнул. Хёнджин сжал его руку, но не повернулся, чтобы посмотреть на него. Он не думал, что сейчас может это сделать — иногда ему казалось, что любовь и поддержка, которую подарили ему Чанбин, Чан и Чонин за все годы, были долгом, который он никогда не смог бы отплатить. — Дело никогда не было в этом, — сказал он. — Хён, я никогда этого не хотел, после того, как попал к нам. Чанбин снова сглотнул. Иногда Хёнджину хотелось сказать ему, вы столько сделали, чтобы снова подарить мне жизнь, как я могу отплатить вам сбросившись с крыши? но наверняка говорить такое Чанбину было ужасно, слишком легкомысленно, слишком пренебрежительно к его страхам. Снова повисла тишина. На этот раз ее нарушил Хёнджин, и он не был уверен в том, какую реакцию он получит. — Минхо-хён и Чонин переспали прошлой ночью, — сказал он. Чанбин вздохнул и сказал: — Ага, знаю. Сынмин рассказал мне. В его словах было что-то, от чего подсознание Хёнджина недоуменно оживилось. Сынмин был не из тех людей, которые сплетничают; в прошлом Хёнджин пытался вытянуть из него информацию, но Сынмин каждый раз говорил ему отъебаться. Но эта фраза, Сынмин рассказал мне, все чаще и чаще звучала из уст Чанбина в последнее время, и Хёнджин даже не думал, что они близки. У него не было моральных сил думать об этом. — Ты, кажется, не удивлен, — пробормотал он, потому что это было правда. В голосе Чанбина не было ни капли недоумения. Хёнджин все еще чувствовал, как не может подняться на ноги, хоть и узнал обо всем еще ночью. Чанбин несколько мгновений ничего не говорил, и длилось это достаточно долго, чтобы Хёнджин все же повернулся к нему. Чанбин смотрел на него в ответ, и его губы изогнулись во что-то, отдаленно, но не до конца напоминавшее улыбку. — Я уже знал, что они нравятся друг другу, — сказал он. Это- Хёнджину нужно было несколько рабочих дней, чтобы осознать это все. Информации было слишком много — одно только осознание, что эти отношения расцветали прямо у него под носом, а он этого не видел. Как он мог увидеть, когда Чонин был Чонином, а мысль о том, что Минхо может кто-то нравиться, была такой невозможной, что даже видя все доказательства тому, Хёнджин все еще не мог этого понять? Чонину нравился Минхо. Чонину нравился Минхо достаточно, чтобы он по своему желанию лег с ним в постель, и у него появилось то, чего Хёнджин не мог себе позволить. Рад за него, подумал Хёнджин. Как я все ненавижу. Снова стало тихо. Хёнджин не мог придумать слов, которые не задушили бы его, как только он сказал бы их. Или, может быть, дело было в том, что он не мог придумать слов, которые не были бы полны горечи и злобы, какими были так часто. Чанбин не стал бы ругать его за них — Чанбин никогда не ругал его, даже когда Хёнджин вел себя особенно плохо. Иногда от этого становилось хуже. Ему было дано разрешение быть ужасным человеком, и Хёнджину иногда казалось, что он слишком часто пользовался этим разрешением. Спустя время, Чанбин, дрожа, сжал его руку. — Тут так холодно, Хёнджин-а, — сказал он. — Пойдем вниз, а? Я приготовлю нам горячего шоколада. Слезы снова защипали глаза Хёнджина. Он не мог даже притвориться, что причиной тому был ветер. — Хорошо, хён, — сказал он. — Думаю, это было бы славно. —— Когда Чан наконец вытащил себя в квартиру, все еще в той одежде, в которой был вчера, он нашел Хёнджина у кухонной раковины; он мыл пару кружек. Для Хёнджина не было чем-то совершенно неслыханным мыть посуду, но это случалось так редко, что Чан, пораженно хлопая глазами, уставился в его спину. В воздухе пахло шоколадом, слабо, но все еще сладко. Хёнджин выключил воду, составил кружки сушиться. Когда он повернулся и увидел Чана рядом со столом, он сказал: — Вау, хён, выглядишь дерьмово. Чан и чувствовал себя дерьмово. Его спина болела после сна на диване в офисе, если это вообще можно было назвать сном. Он привык к ночам, в которые у него недоставало отдыха, но прошлая ночь выдалась особенно тяжелой. Глаза были такими сухими, что даже его веки казались наждачной бумагой, а голова болела, потому что он всю ночь стискивал челюсти. — Спасибо, — сказал он, бросая взгляды на кофемашину. Кофеин мог исправить многое, но он не был уверен, что он поможет сейчас. Он посмотрел на Хёнджина, оглядывая то, как он был немного бледным, как пальцы его правой руки, лежавшей на тумбе слегка постукивали по его поверхности. Это в сочетании с ароматом горячего шоколада рисовало яркую картину. — Ты и сам выглядишь не очень. — Получше тебя, — сказал Хёнджин, но голос его звучал не ядовито; он оттолкнулся от тумбы, рядом с которой стоял ссутулившись. — Ты в порядке? — спросил Чан, потому что он был лидером, и даже если он чувствовал себя измотанным и готовым сорваться, он должен был это сделать. Он должен был быть рядом, особенно для Хёнджина. Хёнджин подошел ближе, остановился у стола и сжал спинку стула Чонина обеими руками, словно ему нужно было это, чтобы устоять на ногах. — Ага, — ответил он, вздыхая, отчего его щеки надулись. — Думаю, мне просто нужно- я не знаю, что мне нужно. — Его голос немного задрожал. — С кем ты пил? — нежно спросил Чан, потому что чашек было две. Может, с Чонином; Чан слышал, как шумит душ, но, может быть, он только зашел туда и оставил Хёнджина наводить порядок. — С Чанбин-хёном, — тонко улыбаясь, ответил Хёнджин. Это тоже было вполне объяснимо. — Он увидел, что меня немного выбило из колеи. Чан подошел к нему немного ближе, говоря немного тише: — Хочешь поговорить об этом? — Ему нужна была еда, нужен был- сахар, калории. Но это могло подождать, если Хёнджин захотел бы спуститься к нему в офис. Хёнджин покачал головой, но еще до того, как это движение закончилось, он сказал: — Этим утром Минхо-хён и Чонин- я их слышал. Это меня выбило. Звуки. Чану казалось, словно у него внутри провалился кусочек льда. Отчасти поэтому он не спешил подниматься в квартиру. Достаточно плохо было знать, что это вообще происходило, и он не был уверен что сможет вынести сидеть и слышать это. — Мне жаль, — искренне сказал он, потому что даже если секс, по-видимости, происходил по согласию, Чан не был уверен, что Хёнджину от этого было легче слышать это. В прошлые недели он пытался заглушать звуки, которые издавал Феликс, но удавалось не слишком хорошо. Но Хёнджин не говорил об этом ничего, не казался особенно обеспокоенным ничем, кроме того факта, что его ангела крадут у него. Сейчас он выглядел расстроенным. — Если бы ты сказал им быть потише, я уверен- — Дело было не в том, как было громко, — перебил его Хёнджин, так резко, тревожно, как он говорил иногда — словно необходимость объясняться сама по себе была для него тяжелой. — Скорее в том- какие это были звуки? Я не знаю, когда это был Феликс, он никогда не звучал так, как то, что было мне знакомо. Как что-то, что было мне знакомо. От этой мысли становилось крайне неприятно. — Но этим утром все было не так? — спросил Чан. Хёнджин слабо царапал ногтем дерево чонинова стула там, где сжимал его, издавая неприятные звуки скрип-скрип-скрип. — Я не знаю, как должен звучать секс, — пусто и безэмоционально проговорил он, глядя в гостиную. — Феликс сказал, что все было в порядке. Просто- иногда мне снились кошмары. — Его взгляд метнулся на Чана, его распахнутые глаза были темны и знакомы Чану — они никогда не менялись, эти его глаза. — Где я возвращаюсь в том место, но теперь со мной Чонин? Как будто его тоже забрали. И я не могу ему- помочь. Чаново сердце ныло за него. Он поднял руку, желая накрыть ладонь Хёнджина, но он знал, что не нужно этого делать. Вместо этого он оперся о спинку стула Сынмина, достаточно близко, чтобы, если Хёнджин захотел, он мог бы его коснуться. — Чонин в безопасности, — сказал ему Чан, хоть и не был больше в этом уверен. — Ты в безопасности. — Я знаю, — сказал Хёнджин; за его дыханием легко было следить: его плечи поднимались вверх и вниз. — Я пытаюсь не думать об этом. — Он улыбнулся той жестокой, понимающей улыбкой. — Не гнаться за кроликом, да? Это стало резким, болезненным напоминанием обо всей работе, которую Хёнджин проделал за годы. О худшем знании, которое они делили. О том, как Хёнджин, по сути, по-новой учился читать, разбираясь в книгах, которые приносил домой Чан, пытаясь хоть как-нибудь, как угодно помочь ему. Чан тоже читал эти книги, потому что был так далек от всего этого, и не хотел сделать, сказать что-нибудь не то. Когда Хёнджин со временем перестал вспоминать о том, что произошло с ним в том ужасном месте, они начали разговаривать о книгах, о том, что такое травма, о восстановлении. Еще некоторое время спустя Хёнджин стал сам покупать книги, начал все реже и реже приходить к Чану. Идея не гнаться за кроликом, судя по всему, помогала: Хёнджин постепенно все больше просто отказывался думать об этом. Чан не был уверен, было ли это лучшей тактикой. Но он не был Хёнджином, так что не мог говорить об этом. — Ага, — хрипло ото всех эмоций произнес Чан. — Если тебе от этого лучше, Хёнджин-а. Но ты ведь знаешь, что всегда можешь поговорить со мной, да? Тебе не нужно заставлять себя прятаться. — Да, хён, я знаю, — ответил Хёнджин, и его слова не звучали пусто, как иногда раньше. Они звучали так, будто он и правда знал, верил в это. — Правда говорить особенно не о чем. Думаю, во мне просто что-то разболталось от этого, от того, как он плакал. Чан хлопнул глазами, и его брови нахмурились. — Плакал, — повторил он. — Ага, — ответил Хёнджин; его плечи округлились. Он почувствовал внезапно усилившееся внимание Чана и теперь сам внимательно наблюдал за ним. — Плакал, умолял. Это звучало не так, как когда это делает Феликс. Но он сказал, что все в порядке. И вскоре после этого вышел сам Чонин, и он выглядел- нормально? Я думаю. — Он прикусил нижнюю губу, впился в ее мягкость губами. Он пожевал ее, не отводя взгляда, а потом отпустил и сказал: — Я слышал, ты предупреждал Минхо-хёна. Невозможно было удержаться от того, чтобы поджать зубы. Чан не хотел объясняться, только не перед Хёнджином, которого он не хотел пугать разговорами о том, что даже секс по согласию может быть минным полем. — Он — это не я, — сказал Хёнджин, скорее умоляя, чем споря. — Чонин. Он не я, тебе не нужно его защищать, как ты думаешь, что защищаешь меня. — Нет, нужно, — ответил Чан, твердо и прямо, окончательно закрывая этот спор. Он не хотел ругаться с Хёнджином, не собирался этого делать. Он не был уверен, что когда-либо на самом деле злился на Хёнджина, едва ли мог вообще представить, что такое возможно. — Чонин еще юный, все еще- наивный. Я не хочу, чтобы он плакал во время секса. На лице Хёнджина появилось нечто: его глаза распахнулись, а румянец покинул щеки. — Я должен был это остановить? — слишком быстро спросил он. — Я хотел, но Феликс- — Нет, нет, — перебил его Чан, не желая, чтобы Хёнджин беспокоился об этом ужасе. Он совершенно этого не заслуживал: того, чтобы на его плечи рядом со всей адской смесью легла еще и вина. Чан заставил себя улыбнуться, лишь едва изогнуть губы и расслабить все тело. — Не волнуйся об этом, Хёнджин, — сказал он совершенно спокойно. — Я поговорю обо всем с Чонином, и с Минхо тоже, хорошо? Не волнуйся. Хёнджин кивнул, сначала медленнее, а потом быстрее, словно вытряхивая из головы мысли. — Хорошо, — прошептал он, отходя от стола и отпуская стул Чонина. — Я- я пойду полежу. — Хорошо, — сказал Чан, когда Хёнджин прошел мимо, совершенно не глядя на него, сфокусировавшись на том, что ему удалось. Убежать, выбраться. На отчаянной нужде оказаться в одиночестве. Чан дождался, пока не услышал, как дверь в спальню Хёнджина открылась и закрылась, и только тогда потер глаза руками, а потом пропустил пальцы сквозь волосы. Душ затих, и теперь зазвучал фен; звук был приглушен дверью. Скоро Чонин должен был выйти оттуда, и Чан не знал, что и как он скажет ему. И если он чувствовал себя потерянным в том, что сказать Чонину, он не имел никакого понятия о том, что делать с Минхо, что сказать ему. Сейчас он чувствовал себя немного более способным формулировать некоторые мысли в своей голове, в отличие от прошлой ночи, когда шок заполнил его голову гневом и острой болью предательства от человека, которого он предпочитал считать другом. Минхо держался от всех них в стороне, но Чан давно уже не видел в нем обычного наемного работника. Ему нравилось думать, что он дорог Минхо, что ему дорога вся команда, что он думал о них- если не как о семье, которой считал всех этих людей Чан, то хотя бы как о друзьях. Теперь он не был так в этом уверен. Помимо гнева и все еще не прошедшей обиды, он испытывал огромное недоумение. У Минхо была кошмарная репутация, когда он присоединился к ним, и Чан всегда пытался смотреть за ее пределы, верить в человечность Минхо. Это не всегда было просто, но в конце концов он стал видеть в Минхо упорного, умного человека, в котором жила глубокая паранойя, которую Чан объяснял временем, которое Минхо провел в тюрьме. Иногда он мог быть жестоким, но лишь тогда, когда был действительно вынужден. Он не был таким диким псом, каким его описывали Чану; Минхо был слишком умен, чтобы быть по-настоящему диким. Неужели то, что Чан позволил Феликсу остаться, несмотря на то, кто он такой, наконец подтолкнуло Минхо к черте? Неважно, насколько Минхо был несогласен с решением Чана, в конце концов он подчинился ему. Чан и раньше задавался вопросом, как это будет выглядеть, когда Минхо, наконец, просто откажется принять то, что он постановил. Он думал, что это закончится тем, что Минхо не подчинится приказу или — хуже — уйдет на время. Но может быть, все это испытание с Феликсом отразилось на отношении Минхо к Чану, ко всей команде настолько, что он перестал заботиться о том, чтобы не гадить там, где ест. Если он решил, что его время здесь и так подходит к концу, потому что он недоволен тем, как идут дела, это могло объяснить, почему он начал с такой апатией относиться к приказам Чана, особенно в таком интимном смысле. Потому что именно это выводило Чана из себя: апатия. То, как Минхо никак не ответил на гнев Чана, но вместо этого встретил его с таким невозмутимым видом, было в каком-то смысле более пугающе. Никаких извинений, потому что, судя по всему, в глазах Минхо ему было не за что извиняться. Неужели вот такой человек жил с ними все это время? Неужели чанова наивность, его собственное желание видеть в людях хорошее ослепили его, не давая увидеть, кем на самом деле был Минхо? Эта мысль оказалась удивительно болезненной. Минхо был ему дорог, и он показал ему, насколько сильно этот поступок ранит его. И Минхо все равно сделал это, без всякого сожаления. Это заставляло Чана переосмыслить все, что он, как ему казалось, знал о Минхо, и каждая петля его мыслей была неприятней предыдущей. Если Минхо смог так легко отставить в сторону желания Чана, что это значило для Чонина? Перейдет ли на него апатия Минхо, когда он попользуется Чонином так, как ему хочется, и его интерес пропадет? Как долго это чувство продержится — каким человеком был Минхо на самом деле? Он с наслаждением брал то, что не должен был. Это чувство растворится быстро, как только он трахнет Чонина несколько раз, и ощущение и блеск чего-то нового и нетронутого пропадут. А потом он оставит Чонина, который, казалось, думал, что Минхо хотел его, а не его тело. Звук фена, доносившийся из коридора, затих, и Чан услышал, как поворачивается ручка и открывается дверь. Чану нужна была- еда, и его тошнило от недостатка сна, и он был совершенно не готов к любому разговору со своим младшим братом. Но — слишком плохо, потому что Чонин вошел в комнату, одетый в то, что Чан видел на нем так часто: носки, штаны и толстовка, которая принадлежала Чанбину до того, как Чонин присвоил ее. На его худой фигуре она была слишком велика, и линия плеч опускалась так низко, что кисти его рук прятались в рукавах, а линия шеи была такой широкой, что доходила ему почти до груди, обнажая ключицы. От этого Чонин выглядел еще более маленьким, чем был. Когда он заметил Чана, все еще колеблющегося возле кухонного стола, он не остановился, но замедлился, всего на мгновение, и его глаза сузились, прежде чем он задрал нос и перевел взгляд обратно на кухню. — Доброе утро, — сказал ему Чан, и Чонин проигнорировал его, принимаясь копаться в шкафчиках в поисках чистого стакана. Стаканы кончались; остальные наверняка стояли у Чонина на столе. Чан полностью прошел в кухню, встал рядом с кофемашиной. Он положил ладонь на тумбу рядом с ней, намекая на свои намерения, и стал наблюдать за Чонином. Он присмотрелся к тому, как уперто были сжаты губы Чонина, и сказал: — Я хотел бы поговорить о том, что произошло вчера. Чонин с громким стуком поставил стакан на стол. — Если ты не собираешься извиняться, то я не хочу тебя слушать, — сказал он, не бросив на Чана ни взгляда, и направился к холодильнику с напитками. — Чонин-а, — сказал Чан и закрыл себе рот, неуверенный в том, что выйдет дальше. Он не мог с чистой совестью извиниться за вмешательство, но и не мог отказаться от своей позиции по всему этому вопросу. Пока он все еще пытался подобрать такие слова, которые могли бы начать разговор, но не были бы неправдой, Чонин склонился вниз, чтобы дотянуться до нижней полки холодильника. Воротник его толстовки опустился вниз, обнажая его плечо. Чонин рывком вернул его на место и выпрямился, держа в руке бутылку яблочного сока, но он оказался недостаточно быстрым. Чан увидел — темные и четкие, на плече Чонина были два полумесяца. Взгляд Чонина мельком упал на Чана, и он поджал губы сильнее. Но ничего не сказал — просто закрыл дверь холодильника и вернулся к стакану, который ждал его на тумбе; у Чана раскрылся рот. — Это что, след от укуса? — спросил он, не в силах сдержать ужаса в голосе. От Чонина все еще не было ответа. Он откручивал крышку от бутылки, когда Чан — не думая об этом, не думая вообще ни о чем — подлетел к нему и схватил его за плечо одной рукой, а пальцами другой подцепил ворот толстовки на Чонине и дернул. Это, без всяких сомнений, был след от укуса, уродливый и глубокий, и явно болезненный. — Какого хуя, хён, — зло вскричал Чонин, вырываясь из его хватки и снова натягивая воротник на место. Чан уставился на него, чувствуя, как широко распахнуты его глаза — Он тебя укусил? На лице Чонина был такой же гнев, какой Чан видел прошлой ночью: нечто обжигающее и ужасное на его чертах. Во что он тебя превращает, что он с тобой делает, подумал Чан, чувствуя, как ледяной ужас и отчаяние распространяются в его животе. — Ты очень, очень сильно переступаешь черту, — низко произнес Чонин; его голос дрожал, словно Чонину приходилось бороться с собой, чтобы не закричать. Внутри Чана что-то треснуло, смялось. — Как? — вскричал он. — Как я переступаю черту? Просто потому что я не хочу стоять в стороне и смотреть, как тебе делают больно? — Он волновался, он был в ужасе. он так сильно любил Чонина, что эта эмоция стала частью него, словно его кости и кожа. Она была не нова, совершенно не нова. Как она вдруг стала неприемлемой, когда она всегда была рядом? — Я вытащил нас из этого ада в детском доме не для того, чтобы смотреть, как ты вступаешь в отношения с кем-то, кто собирается оставлять на тебе синяки. Чонин ударил рукой по столу, заставляя стакан и бутылку зазвенеть. — Блять, мне уже не девять лет! — заорал он. Чан немного отшатнулся, скорее от удивления. У Чонина никогда не случалось таких вспышек настоящего гнева. В худшем случае он мог начать ныть, если его слишком сильно раздражали. — Ты сейчас не защищаешь меня, ты относишься ко мне, как к ребенку, и это пиздецки унизительно. — Ты не ребенок, — ответил Чан, потому что это было правдой. Чонин перед ним был сейчас молодым парнем, а не мальчишкой с щелью между передними зубами и постоянной грязью на лице. — Но ты юный, и ты почти не видел настоящего мира, и я не думаю, что ты осознаешь, как должны работать настоящие отношения. — Чонин фыркнул, вскидывая руки, и Чан продолжил давить. — Ты наивный, Чонин. И это делает тебя легкой жертвой, потому что человеку, которому не с чем сравнивать, будет сложно понять, что правильно, а что нет! — Я не жертва, — выплюнул Чонин. — Я поцеловал его вчера, я начал все вчера. — Чонин, даже если это правда- — Чан запнулся, когда Чонин резко вдохнул, но твердо продолжил, — даже если это правда, Минхо дал мне клятву. Мы с ним уже обсудили, почему он не должен добиваться тебя. Он согласился с тем, что вы не подходите друг другу. Между вами слишком большая разница, больше, чем ты можешь понять. — Разница в возрасте между нами такая же, как между тобой и Феликс-хёном, — сказал Чонин с той же ледяной ноткой в голосе, как прошлой ночью. — Я не говорю о том, что он старше, — ответил Чан, потому что все это шло гораздо, гораздо глубже. — Ты думаешь, что знаешь его, что понимаешь, но это не так. Ты не можешь его понять. Потому что то дерьмо, что делает тюрьма с человеком, объяснить невозможно, его нельзя передать и нельзя представить. Это как война. Это как- как первый раз, когда ты совершаешь убийство по собственной воле, а не потому что вынужден. И ты никогда этого не поймешь, я убедился в этом. Он сделал множество ужасных вещей, чтобы в этом убедиться. Отчаянно пытался держаться хоть за какой-то моральный код в мире, где не было места подобным вещам. Эта часть его умерла, когда он осознал, что можно было держаться за малую часть этого и выжить. И ему пришлось — ему пришлось сделать даже больше, чем это, потому что он должен был заботиться о Чонине. Об этом маленьком, недоросшем ребенке, который нуждался в нем. Поэтому Чан запачкал руки, твердо намеренный сделать так, чтобы хотя бы Чонину довелось жить, даже если самому Чану досталось бы лишь выживать. Чан выбился из дыхания, его грудь немного вздымалась. Он закрыл рот, стиснул зубы, чувствуя, как напрягаются мускулы его челюстей. Чонин долго смотрел на него. Часть гнева, казалось, покинула его тело. Но он все еще открыл рот и очень серьезно сказал: — Я все равно хочу его. Чан пошатнулся, чувствуя, как недоумение ярко проявилось на его лице, зная, что Чонин видит боль в его глазах. — Почему ты это делаешь, — теперь мягко спросил он. — Я не понимаю. Ты никогда- я не понимаю. И он не понимал, в этом была вся суть. Мотивы Минхо были достаточно поразительны, но мотивы Чонина? Он никогда раньше так себя не вел; это казалось чем-то вроде подросткового бунта, но Чонин был почти что слишком взрослым для этого. Чан мог отдаленно это объяснить. Чонин, конечно, знал, что ему можно было найти- кого-то другого. Ему не нужно было выбирать из жителей этого дома, если он хотел секса. Чан не понимал, почему он был так решительно настроен выбрать Минхо, вплоть до открытого неповиновения. — Хён, — сказал Чонин все так же серьезно. — Я просто не могу понять, почему то, с кем я трахаюсь — это твое дело. Это было- больно. Как это могло быть не его дело? Как ему могло быть плевать? — Ты мой младший брат- я тебя вырастил, — тяжело сглатывая, проговорил Чан. — Конечно, это мое дело. Блять, я же люблю тебя. Я не хочу видеть, как тебе делают больно. — Он не сделает мне больно, — в тот же миг твердо ответил Чонин. Обещание, которого он не мог сдержать. — Он уже сделал, — ответил Чан, и голос его поднялся, когда он указал в на теперь уже прикрытый синяк на плече Чонина. — Хёнджин сказал, что слышал, как ты плачешь. Секс не должен быть таким. Я никогда не кусал Феликса до синяков, Чонин. Чонин слабо покачал головой, уставившись в стену, поджав губы и расширив ноздри. Его рука лежала на тумбе рядом со все еще пустым стаканом, а мысли его явно вертелись в голове. Чан начал надеяться на то, что, может быть, достучался до него, когда Чонин, судя по всему, пришел к какому-то заключению. Он взглянул на Чана и сказал: — Еще Минхо-хён ударил меня. Дал мне пощечину. Что бы Чан ни ожидал услышать — это не было тем. Его лицо болезненно побледнело, его затошнило. — Видишь, — хрипло проговорил он, — я именно об этом- — Я попросил его об этом, — перебил его Чонин, все так же смотря ему в глаза, держа голову высоко. — Он не заставлял меня, он даже не предлагал этого. И укус тоже. Он был осторожен, и я попросил его быть грубее. Чан смотрел на него, и в голове у него был белый шум. Чонин не дрогнул, не покраснел. Он едва склонил голову, наблюдая за тем, как Чан пытается устоять на ногах. На его лице была маска спокойствия. — Ты всегда говорил, что гордишься мной, — продолжил он, не отводя глаз. — Неужели ты думаешь, что я не могу сказать “нет”? Что я не могу сам выставить свои границы? Каким человеком ты думаешь, что вырастил меня? Каким-то робким ребенком, слишком тупым, чтобы понять, когда со мной обращаются жестоко? — Нет- — ахнул Чан, не в силах остановить встававшую перед глазами картину того, как Минхо наотмашь бьет его младшего брата. Чан все еще помнил Чонина ребенком, в страхе прятавшимся от него, когда думал, что сейчас его накажут. Ему не нравилась боль. — Чонин, конечно, нет- дело не только в тебе- Чонин выдохнул, и звук этот был похож на смешок, только вот он совсем не улыбался. — Ты знаешь, когда ты ведешь себя со мной, как с ребенком, это очень меня злит, но, по правде говоря, то, как ты твердо намерен видеть в Минхо какое-то дикое животное, расстраивает меня куда больше. Он не заслуживает того, каким уродливым ты видишь его в своей голове. — Чонин- — проговорил Чан, отчаянно ища слова, когда едва ли мог думать. Его пальцы дрожали, когда он снова указал на плечо Чонина. — Я не смог бы сделать подобное с Феликсом. Даже если бы он попросил. Меня тошнит от одной этой мысли. — И это было правдой — его тошнило и от мысли о том, чтобы ударить Феликса. Один раз он почти причинил ему боль, и теперь даже мысль о том, чтобы наступить ему на ногу, наполняла Чана чувством вины. А сделать это в постели, где Феликс уязвимее всего? Нет, Чан был не способен на такое. Он не мог найти в подобном удовольствия. — Нравится тебе это или нет, тот факт, что Минхо может вот так причинить тебе боль, что-то о нем говорит. Чонин снова покачал головой, но на этот раз не задумчиво и не зло. Просто- разочарованно. — Ты ошибаешься, — было все, что он сказал. А потом он ушел, и Чану хотелось позвать его, остановить его: ему казалось, будто что-то ускользает из его рук. Но он использовал все свои слова, и Чонин выслушал его с такой же апатией, с какой слушал его Минхо. Чан посмотрел на пустой стакан на столе и на открытую бутылку сока рядом с ним; клавиатура запищала, и Чонин вышел из квартиры. Наверняка направился искать Минхо. Он покрутил крышечку в руках, и в груди его было так тяжело, словно она была полна свинца. Он не знал, что ему делать. —— Сынмин щелкнул по следующему файлу на компьютере, устало просматривая видео с камер снаружи на ускорении в четыре раза. На самом деле, ему не нужно было этим заниматься после того, как вышла правда о Феликсе и сомнений в его верности больше не стало. Но это стало теперь чем-то вроде привычки: позволить видео играть на фоне, пока он смотрел его или работал над чем-нибудь, что не требовало особого внимания. Он чувствовал, что не может найти себе покоя, когда на время перестал этим заниматься. На записях сегодня не было ничего. Он позволил видео играть, пока постепенно просыпался, медленно моргая. Чанбин ушел рано утром, отчего Сынмин проснулся, и ему понадобилось время, чтобы уснуть обратно; без тепла Чанбина рядом было холодно. Он вытащил себя из постели всего полчаса назад, и огромная чашка кофе, которую он выпил, все еще не подействовала. На видео мимо их главного входа проходил мужчина, когда дверь в мастерскую распахнулась от такого резкого толчка, который буквально заставил ее удариться о стену. Сынмин чуть не выпрыгнул из своей кожи; он буквально чуть не упал со стула, когда повернулся, чтобы увидеть в дверях Чонина, румяного и глядевшего на него широко распахнутыми глазами. — Чонин-а, — сказал Сынмин, чувствуя, как в его груди колотится сердце. Чувство было глубоко, глубоко неприятным; в животе и горле чувствовалась тошнота. — Какого хуя. Чонин вошел в комнату, как человек, у которого была четкая миссия, уперевшись взглядом в Сынмина; дверь за ним медленно закрывалась. — Хён! — произнес Чонин слишком громко, как он обычно не делал; он подтащил табуретку ближе к Сынмину. Он был в ярости, его глаза были полны гнева, но он не был направлен на Сынмина. Он даже не сел на табуретку, просто немного навис над Сынмином. — Ты видел меня и Минхо-хёна. На камерах, прошлой ночью, да? Я знаю, ты просматриваешь записи. Теперь сынминова усталость была не только физической, но и моральной. — Да, видел, — ответил он, обмякая на стуле. Он не стал упоминать, что видел это не тогда, когда пересматривал видео, но в реальном времени. — Ты знал, — сказал Чонин, все еще гораздо громче нужного, — что Чан-хён заставил Минхо пообещать, что он будет держаться подальше от меня? — Сыннмин почувствовал, как внутри него что-то провалилось. Конечно, Чонин выглядел так, звучал так, если он наконец узнал обо всем этом. Как он узнал? Неужели Минхо признался ему? Казалось, вчера ночью это было неважно, судя по тому что Сынмин видел на камерах. — Я хочу увидеть этот разговор. Ты знаешь, когда это было? Ты видел это? Ты видишь все. — Я вижу не все, — ответил Сынмин. Он не двинулся с места, наблюдая за Чонином, за тем, как странно гнев выглядел на его лице. — Я пытаюсь давать всем личное пространство. Но я был свидетелем этого разговора только потому, что он произошел здесь, в мастерской. Чонин хлопнул веками и немного сдулся. Сынимн не был уверен, что стало тому причиной: то, что Чонин не ожидал его слов, или просто то, что Сынмин сразу понял, о чем идет речь. — Правда? — спросил он. — Когда? — Примерно за неделю до того, как все узнали о Феликсе, — сказал Сынмин. Чонин осознал его слова, а потом выражение его лица стало- более ясным, словно он вдруг что-то осознал. — Почему- — начал он, замолк, а потом пронзил Сынмина особенно твердым взглядом. — Почему ты не сказал мне, хён? Сынмин осознал, что немного заерзал на месте, водя большим пальцем по ногтям туда-сюда. Он всегда знал, что правда в какой-то момент выйдет на поверхность, и, хотя он и понимал, что сделать с этим ничего нельзя, он все еще испытывал вину. Он ненавидел, что оказался втянут во все это. — Я думал об этом, — наконец сказал он, признался в этом вслух. — Но в разговоре мне было очень ясно дано понять, что Минхо-хён не хотел, чтобы ты узнал о его чувствах. — Он с сожалением добавил: — Мы с ним во многом похожи. — Чонинова бровь дернулась вверх, наверняка из-за того, что Сынмин признал это — но Сынмин всегда это знал. Минхо ни за что не сказал бы это вслух, но Сынмин мог. — Мне казалось, будто я в каком-то смысле подвел бы его, если бы рассказал тебе. Я много чего вижу и слышу на камерах. Много замечаю. Но эти моменты предназначены не для меня, не мне их испытывать и делиться ими. Это — то же самое. — Повисла пауза, прежде чем он добавил, потому что нуждался в том, чтобы Чонин это понимал: — Но я сказал и ему, и Чан-хёну, что они ведут себя как идиоты. Чонин все еще не выглядел счастливым, но уже не так сильно сомневался в Сынмине. Он протянул руку и коротко коснулся сынминова плеча. Им обоим не нравилось особенно часто касаться других людей, в этом они были похожи, но это прикосновение громче слов говорило: он не злился на Сынмина. Узнать это было постыдно успокаивающе. — Я хочу увидеть, — сказал Чонин, отняв руку. — Я заслуживаю это увидеть. Запись. Больше никаких секретов. Сынмин, к несчастью, точно знал, когда это произошло, поэтому повернулся к компьютеру и принялся копаться в папках на жестком диске в поисках нужной даты. Он бросил на Чонина взгляд через плечо и неуверенно спросил: — Ты уверен? Это- не лучший момент для Чан-хёна. Или для Минхо-хёна. Чонин взглянул на него, и во всем его лице читалась стальная уверенность. — Покажи мне. Сынмину очень не хотелось этого делать. В том разговоре никто не проявил себя с лучшей стороны. Но, казалось, он был немного обязан Чонину этим. За последние недели, когда Сынмин понял, чего искать, это стало так ясно видно: то, как Чонин был чем-то вроде факела для Минхо, уже давно. Наверняка еще до того, как Сынмин стал с ними работать. То, что Чан заставил пообещать Минхо, стало причиной- проблем. И Сынмин видел, как это происходило перед его собственными глазами. Он кликнул по файлу, открыл видео и промотал его до того момента, где Чонин перебинтовывал руку Минхо. Он услышал, как Чонин резко вдохнул от осознания, когда именно это произошло. Ага, подумал Сынмин, снова чувствуя, как в животе что-то сжимается, теперь ты видишь. Он настроил звук, сделал его достаточно громким, чтобы они оба могли слышать голос Чонина на записи: он весело щебетал, а ответы Минхо были тихими и краткими. Когда они дошли до того момента, когда Чонин выбежал из комнаты и его место занял Чан, Сынмину пришлось оттолкнуть свое кресло подальше от стола и отвернуть лицо от экрана. Он не знал, куда ему смотреть. Запись была ужасной, он знал это из собственного опыта — но видеть лицо Чонина, пока он будет смотреть, было настолько же плохо. Он решил смотреть везде попеременно: на монитор, потом на Чонина, вниз, на пол, и по-новой. Из колонок доносился голос Чана, Я не думаю, что ты осознаешь, сколько вреда можешь ненамеренно нанести ему, и Сынмин увидел, как Чонин стиснул руки в кулаки. Он не двинулся с места, не сказал ни слова, лишь стоял, шокировано замерев; лицо его было мрачным. У Чонина лицо для улыбок, сказал однажды Чанбин, так нежно, что это было почти позорно. На его лице сейчас не было ничего подобного. Сынмин видел его раздраженным, напуганным, даже серьезным, но такая мрачная твердость — она была непривычной. Она была странной. Она совсем ему не шла. Раньше он уже слышал, как его голос перебил их разговор, но на записи он звучал довольно тихо. Теперь, однако, он услышал, как его голос повысился, потрескивая сквозь помехи, серьезный и проникновенный и более гнусавый, чем звучал для его собственных ушей, когда он говорил. Он не жалкий маленький ягненок, хён, он пиздецки упертый и чертовски умный. — О, — произнес Чонин очень тихо; его руки впервые расслабились. Его щеки и переносицу покрыл слабый румянец, а его взгляд на мгновение встретился со взглядом Сынмина. Сынмин потер переносицу большим пальцем; он чувствовал, как у него начинала болеть голова. — Это мучительно, — пробормотал он, пока его прошлая версия на записи продолжала спорить: может быть, Чонин хотел бы быть с Минхо-хёном? Тогда он не знал, как точно попал в цель. А потом голос Минхо: Нет. Только не так, твердо и остро, как сталь. На этот раз чонинов выдох был куда более резким, злым. Запись доиграла до конца: разговор повторился, такой же, как и тогда, теперь уже почти впечатавшийся в память Сынмина. Минхо, снова, эхом прошлого, пообещал не трогать Чонина. Сынмин склонился вперед и ударил по паузе; на экране застыло изображение мастерской, где сейчас были они с Чонином. Повисла долгая, тяжелая тишина; Сынмин совершенно не знал, что сказать, а Чонин уставился перед собой, казалось, потерявшись в мыслях. Потом он посмотрел на Сынмина. — Спасибо, что показал мне, — сказал он, серьезно, но с привычными милыми нотками в голосе. — И спасибо, что поддержал меня тогда. Сынмин едва-едва пересилил желание заерзать. Он ненавидел такие разговоры, всю эту сентиментальность. Напоминания о том, что он любил этих людей, любил Чонина который сейчас стоял рядом с ним. От этого ему становилось так неуютно: это осознание, что все эти люди были его семьей, у него не получалось отрицать даже у себя в голове. Он никогда не хотел этого, никогда не думал, что такое даже могло случиться, поэтому не остановил себя до того, как стало слишком поздно. Его единственное правило — и он нарушил его, сам того не осознавая. Сынмин был их, настолько же, насколько они были его. Это было по-настоящему мучительно. — Не злись на Минхо-хёна, — тихо сказал он. Он не был уверен, почему чувствовал, что должен защитить Минхо, когда тот не относился к нему лучше, чем с легким мудачеством, но он хотел это сделать. Может быть, дело было в том, как они были похожи. Он, наверняка лучше всех здесь, понимал нужду Минхо свернуться в комочек и защитить свое сердце от всего мира. Чонин все еще был мрачен, но теперь в нем было что-то хрупкое. Теперь он выглядел юным, еще более юным, чем когда ворвался сюда. — Я не злюсь на Минхо-хёна, — ответил он. Он не сказал ничего больше, просто развернулся и вышел из комнаты, гораздо тише, чем вошел в нее. Сынмин откинулся на спинку стула и потер лицо руками. Он не знал, что говорить, не знал, что делать. Он должен будет пересмотреть записи из комнаты с телевизором с прошлого вечера, осознал он. Пока он избегал их, не желая видеть чего-то, что ему не предназначалось, но что бы ни произошло вчера, это было не то, что он думал. Он все еще прятал лицо в руках, когда его компьютер зазвенел. Одна из его сигнализаций. Он опустил руки и посмотрел на экран. Он так устал, так увяз во всем, что только что произошло, что ему понадобилось несколько секунд, прежде чем он осознал, на что смотрит. В тот момент он, казалось, держался на последней ниточке. — Да вашу ж мать! — рявкнул он. —— Чонин добрался до лестничной площадки между первым и вторым этажом, прежде чем был вынужден остановиться, инстинктивно вытянув руки вперед, чтобы опереться на металлические перила. Они забрали все тепло из его ладоней, обдали его ледяным шоком. Он схватился за перила и стал дышать, стараясь замедлить беспорядочные движения своей груди, успокоить колотившееся сердце. Он дрожал. Он злился. Он был- он даже не знал. Он был в недоумении. Он был опечален. Его так, так сильно любили. И сейчас это чувство окружало его, сдавливало, стискивало, душило. Чан был прав: когда Чонин был маленьким, все, чего он хотел — это чтобы его любили. Но он давно уже не чувствовал недостатка в этой любви. Словно пустыня, превратившаяся в цветочное поле, Чонин не страдал от жажды уже много лет. Удивительно ли было понять, до какой степени Чан видел в нем ребенка? Не совсем. Чан нес на своих плечах бремя необходимости вырастить Чонина, не дать ему умереть, сохранить его в безопасности. В конце концов, все, чего он хотел: это позаботиться о Чонине. Тот факт, что Чан подходил к этому с такой точки зрения, почти делал все хуже. Потому что Чонин видел его логику, мог понять, как это выглядело в его глазах. Чонин — такой человек, который сделает все, что угодно, для людей, которых он любит. Чтобы они были счастливы. Чтобы его продолжали любить в ответ. Даже если это что-то, чего он не хочет. Его не нужно будет даже уговаривать. Он просто- такой человек. Он любит очень сильно, слишком сильно, и все, чего он хочет — это получать то же в ответ. Эти слова все крутились у него в голове. Хуже всего было то, что они были правдой — были правдой раньше. В детстве Чонин мог уничтожить себя в попытках заставить других любить себя, если бы Чан не вытащил его из детского дома. И долгое время после этого, Чонин был готов на все, чтобы убедиться, что Чан любит его. Ему было так страшно так часто, когда он был маленьким. Что он устроит слишком много беспорядков, слишком много неприятностей, и Чан тоже его бросит. Чан увидел это, Чан заметил это. Это не было неправдой. Но это не описывало Чонина, каким он был сейчас. Да, он любил горячо, и да, он готов был на многое, чтобы его семья была счастлива. Но то, на что намекал Чан — Чонин не позволил бы никому коснуться себя для собственного удовлетворения. Он воображал себе, что кто-нибудь, кто-то из них — Джисон, Чанбин, или кто-нибудь еще — попробует надавить на него в чем-то подобном. Это было сложно, потому что он знал, что ни один из них не сделал бы этого, но если бы- если бы они попытались чувством вины заставить его согласиться на подобное, он ни секунды бы не колебался, прежде чем сказать “нет”. Ему было бы даже не стыдно. И если бы это разрушило их отношения — что ж. Было бы больно, он был бы расстроен, но он не изменил бы своего решения. В этом были бы виноваты они, не он. Это было самым главным изменением, думал он. Чонин больше не чувствовал себя недостойным любви. Он больше не лежал без сна, раздумывая о том, что с ним не так, чего ему не хватает. Как он мог стараться усерднее, быть лучше. Он вырос. И он знал, как сделать шаг назад и увидеть все трезвым взглядом. Он никогда больше не позволит себе чувствовать себя неправильным. Он знал, что он не такой. Он заслуживал любви. Сложнее всего было убедить Чана в том, что он изменился. Убедить всех их, на самом деле — Чонин заметил, как Сынмин не стал спорить с этой мыслью Чана. И Минхо не стал. Как будто они тоже в это верили. Перед глазами у него вставал Минхо в комнате с телевизором, его распахнутые глаза и побледневшее лицо, и то, как он поспешил сказать: я никогда бы не попросил от тебя такого. Попросить от него. Словно это было жертвой. Словно Чонин бы раздвинул перед ним ноги, чтобы сделать его счастливым. Он явно видел все это так же, как Чан. Местами было несколько отличий, но основа была той же. Чонин был слишком хорошим и милым, чтобы сказать “нет”. Чтобы отказать в чем угодно человеку, которого он любил. Он выпрямился, соскальзывая руками с перил. Он прижался ледяными ладонями к щекам, охлаждая румяное лицо и согревая руки. Еще несколько секунд спокойного дыхания спустя, он втащил себя на площадку второго этажа, где была приоткрыта дверь Джисона и заперта дверь Минхо. Чонин мог подняться в квартиру. Минхо спустился сюда, чтобы сходить в душ и, может быть, позаниматься работой. Чонин должен был быть наверху, есть и дремать. Он мог попробовать вернуться к этому. Дождаться, пока Минхо закончит свои дела здесь, и встретиться с ним, когда он поднимется в квартиру, чтобы приготовить для них обоих. Чонин подошел к двери так, будто думал, что она — животное, которое может убежать от него. Когда он постучал, было тихо, наверное, даже слишком тихо. Ответа не было. Он постучал еще раз, уже с больше силой, и позвал: — Хён? Это я. Услышать, движется ли Минхо, было сложно и без разделявшей их двери. Стоя перед его дверью, он был вынужден прислушиваться, пока она не приоткрылась лишь достаточно, чтобы Минхо выглянул наружу, как всегда закрывая Чонину вид на комнаты. — Малыш, — сказал он. Его волосы были влажными и свисали на лицо; капли воды стекали по щекам. Он оглядел Чонина быстрым взглядом, а потом его брови нахмурились. — Что случилось? Ты в порядке? — Да, да все хорошо, — ответил Чонин, пытаясь согнать хотя бы часть напряжения. Минхо наблюдал за ними своими проницательными глазами; его щеки были розовыми после душа. На нем была серая футболка и штаны более темного серого оттенка; потертые кроссовки уже были на его ногах. Всегда готовый. — Я- я просто- — я хотел поговорить звучало бы слишком пугающе. Он поискал слова, чтобы сказать это как-то иначе, и осознал, что ему не нужно, как обычно, искать себе оправдания. Он мог быть честным. — Я хотел побыть с тобой. Минхо хлопнул веками, и его щеки порозовели чуть сильнее. — Ах, малыш, — сказал он, проводя рукой по волосам и убирая влажные пряди с лица. От этого рукава его футболки поднялись вверх, и Чонин заставил себя не отвлекаться. — Дай мне пару минут, хорошо? Я скоро буду. — Нет, — сказал Чонин, куда более сбито, чем хотел. — Дай мне войти? В твоей комнате больше приватности, чем у меня. Если бы все было, как обычно, Минхо сразу же отказал бы ему. Теперь он выглядел так, будто хотел отказать: его губы сложились в слово, которого он не произнес. Чонин взялся за край двери и толкнул ее, достаточно легко, чтобы Минхо не двинулся бы с места, если бы не хотел. Но он позволил ему: его плечо подалось назад, чтобы дверь открылась. Он не смотрел на Чонина, когда тот протиснулся мимо него, слабо касаясь рукой его живота. Сначала он почувствовал выношенную ткань его футболки, а потом, на мгновение, кожу Минхо — его тело было мягким, не было сложено из твердых мышц — и Чонин оказался в комнате, и рука его упала вниз. Позади него Минхо тихо закрыл дверь, но он не повернулся, чтобы посмотреть. Это- не было тем, чего он ожидал, когда из раза в раз представлял себе комнату Минхо. Дело было даже не в том, что она не была похожа на то, что было в его голове, потому что здесь не было ничего, что могло бы отличаться. Единственным отличием было лишь то, что он представлял, что здесь будут вещи. У Минхо был большой матрас в углу огромной комнаты; постель была застелена и на ней были разбросаны бумаги. Плитка на полу, в черную и белую клетку, была потрескавшейся и потертой. Чонину она была знакома с того момента, как они только переехали в это здание. Она осталась здесь после парикмахерской. Пол был чистым, но все равно выглядел беспорядочно — просто из-за того, как много вещей протаскивали по нему, сколько всего оказалось вырвано и разрушено. Помимо матраса, единственной мебелью был металлический шкаф-картотека и деревянный гардероб, наверняка купленный в одном из тех магазинов, которые продавали мебель разобранной, и собранный руками Минхо. В дальнем конце комнаты была дверь-арка, которая была закрыта двумя шторами для душа, скрывавшими то, что было за ней; там наверняка было что-то вроде уборной. Единственным, что показывало здесь личность владельца, были множества и множества стопок книг, придвинутые к стенам и игравшие роль чего-то вроде прикроватного столика. Даже окна были заклеены газетами, которые растворяли и приглушали проникавший в комнату солнечный свет. Неужели здесь Минхо проводил так много времени? Газеты местами отходили от стекол, создавая маленькие дырочки, сквозь которые можно было выглянуть наружу. Это место казалось довольно большой тюремной камерой. Чонин повернулся, чтобы взглянуть на Минхо, который все еще неподвижно стоял у двери; его осанка кричала о том, как ему было неуютно. — Здесь так депрессивно, хён, — так нежно, как только мог, сказал Чонин. — Нормально, — проворчал Минхо. Он отвел взгляд, и его уши порозовели. — С тобой здесь лучше. Теперь пришла очередь Чонина краснеть; желание подойти к Минхо и поцеловать его, такое сильное и резкое, накрыло его, и он не стал пытаться отрицать его. Теперь он больше не нуждался в этом. Поэтому он сделал три широких шага через комнату, обхватил шею Минхо руками, запутался пальцами в волосы на затылке Минхо, как — он уже знал — тому нравилось. Он ногтями царапнул кожу и поцеловал его, грубо и требовательно. Теплые после душа руки Минхо легли на его спину — в холодном воздухе от него исходил жар. Это принадлежало ему, думал Чонин, прикусывая нижнюю губу Минхо. Это — его. Никто не заберет этого у него. Даже Чан. Минхо отстранился, ослабляя хватку, расслабляя руки, и Чонин понял намек и опустился с цыпочек, вставая на расстояние выдоха от Минхо. Его руки скользнули на шею Минхо и его ключицы, а потом легли на его грудь, чувствуя изгиб мускул. — Ты уверен, что в порядке, малыш? — спросил Минхо — его губы были алыми, а взгляд — все таким же пронзительным, как всегда. Поразительно было, как легко Минхо мог его читать. — Я поссорился с Чан-хёном, — тихо признался Чонин. — Он увидел след укуса. И кое-чего наговорил. — А, — отозвался Минхо: картина изящности и такта. Одна из его рук легла на плечо Чонина, прямо над синяком в форме его зубов, который скрывался под свитером Чонина. На его лице было сожаление. — Мне жаль. В голове Чонина эхом разносился голос Чана. Дело еще и в- тебе. И в том, какой ты. Он смотрел в лицо Минхо, на шрам, разрывавший его тонкие черты, на острый изгиб его бровей, на то, как блестели его глаза, серьезные и острые, словно лезвие. Если бы ты был- нежнее, не таким жестким, тогда, может быть, но- Минхо, ты знаешь, ты- Он положил руку на ладонь Минхо, надавил и сжал, почувствовал, как болит синяк. Рука Минхо под его рукой дернулась в спазме, словно он не хотел делать Чонину больно, словно не был уверен. — Я не жалею, — сказал Чонин. В Минхо было гораздо, гораздо больше, чем в нем можно было увидеть. И разглядеть все это было нетрудно, совсем нетрудно. Тепло огня в его зрачках, безэмоциональный юмор в голосе, вся забота и любовь в лавандовом цвете у него под глазами. Он был открытой книгой, но узнать его было легко, всего лишь на мгновение задержавшись, чтобы заглянуть глубже поверхности. Чонин, может быть, мог понять откуда шло все, что сказал ему Чан. Он застрял в прошлом, и это сводило с ума, но было вполне объяснимо. Однако, Чонин никак не мог оправдать то, как он вел себя с Минхо. Он отошел от Минхо, сделал несколько шагов назад, прежде чем снова развернуться. — Я заставил Сынмин-хёна показать мне запись вашей с Чан-хёном ссоры, когда он заставил тебя пообещать держаться от меня подальше, — признался он, и на лице Минхо мелькнул страх, прежде чем все его выражение стало непроницаемым. Я видел, как каждое слово ранило тебя, как ты становился все меньше и меньше с каждой секундой. Как ты исчезал. Поэтому Минхо сейчас отреагировал так, задавался вопросом Чонин. Потому что не хотел, чтобы Чонин видел его боль? — Я- так пиздецки злюсь. Минхо просто стоял, слабо сжав руки в кулаки. Вода тонкими, влажными дорожками блестела у него на шее. — Мне жаль, — снова сказал он, тише, чем до этого. Даже робко. — Не на тебя, — быстро, немного резко сказал Чонин. — Не на тебя. — Теперь нежнее, он успокаивающе повторил: — Не на тебя. Часть напряжения покинула Минхо, словно он был- готов, словно стоял в движущемся поезде, готовясь противостоять всем изменениям в гравитации. И вдруг ему больше не нужно стало это делать. Чонин присмотрелся к нему. — Почему ты дал это обещание? — прошептал он. — Почему ты не сказал Чан-хёну не лезть не в свое дело, когда я знал, как сильно ты хотел меня. Минхо сглотнул, сделал шаг вперед, но не приблизился к Чонину. Он словно начинал делать круг, обходя Чонина с правой стороны. — Преданность, — прохрипел он. — Отчасти это. Но на самом деле, я никогда не планировал прикасаться к тебе. Я был твердо намерен не делать этого. Дав это обещание, я просто произнес вслух то, что уже решил. — Ты поверил в то, что сказал тебе Чан-хён, — спросил Чонин, медленно поворачиваясь, чтобы Минхо никогда не покидал его поля зрения, — что я переспал бы с тобой просто, чтобы ты был счастлив? — Я не хотел пользоваться тобой, — сказал Минхо, останавливаясь у окна и выглядывая в один из разрывов в газете. Это не было ответом на вопрос, заданный Чонином, и теперь Минхо не смотрел на него; на его лицо упал лучик солнечного света. — Я не хотел причинить тебе вред. Чонин разобрался в причинах Чана, но рассуждения Минхо понять было сложнее — они были странной смесью бессмысленностей. Прошлая ночь, сегодняшнее утро и все, что он увидел на записи, давали лишь примерную картину. — Ты не заслуживаешь ничего из того, что сказал тебе Чан-хён, — низко, яростно произнес Чонин. Минхо резко повернулся к нему, обращая на него взгляд. — Ни тогда, ни прошлой ночью. Говорить такое было так херово с его стороны. Минхо сделал противоречивое движение. — Чонин- — Я серьезно, — сказал Чонин, спокойно и твердо, сопротивляясь буре в Минхо. — Он не имел никакого права запрещать тебе быть со мной, никакого права вести себя так, будто он делает мне какую-то услугу. — Он просто хочет лучшего для тебя, — прошептал Минхо, поразительно настойчиво. Его преданность Чану не пошатнулась, и более того — казалось, он думал, что все, что сказал ему Чан, было заслуженно. Было правдой. — И ты не относишься к этому, — закончил за него Чонин. — Нет, не отношусь, — ответил Минхо, так уверенно и твердо, как и Чонин в собственных словах. Чонин долго смотрел на него, и в голове- почти гудело от мыслей. Все, что сказал Минхо в мастерской с Чаном, неважно, как глупо это было- каким-то образом они оба верили в это. — А что насчет тебя? — спросил Чонин, медленно выступая вперед; Минхо с настороженностью следил за ним. — А что хорошо для тебя, хён? — Он остановился в шаге от него, слишком далеко, чтобы коснуться, но достаточно близко, чтобы встретиться глазами с Минхо. Тихо, он снова спросил: — Почему ты дал это обещание? Минхо заметно колебался. Чонин не был уверен: не хотел ли он его расстроить или просто не знал, как описать это словами. Наконец Минхо медленно проговорил: — Я не так важен, как ты. Чонину- нужно было услышать это еще раз. — Что? — То, что хорошо для меня, ничего не значит перед тем, что плохо для тебя, — объяснил Минхо, все также медленно, и заметно с трудом. Он ткнулся носком кроссовка в скол на плитке, глядя себе в ноги. — Я переживу. — Его голос хрипел. — Эту жизнь. Этот мир. Одиночество. Жить- без того, что я хочу. Я справлюсь. — Он снова бросил короткий взгляд на Чонина, и выглядел он- юным. Почти ребенком. — Но я не думаю, что ты переживешь меня. Чонин чувствовал, как эти слова со всей силой ударили его, как его лицо застыло. — Так вот почему ты это сделал, — проговорил он, слегка ошеломленно. — И вот почему ты сдерживался. Несмотря на все, что я сказал. Что в тебе есть такого, что я не смогу пережить? — Малыш, — выдохнул Минхо, покачивая головой, отворачивась от Чонина и от окна, отходя назад и снова проводя рукой по волосам. Другая его рука легла на его бедро, голова поникла, и Чонин долгое мгновение смотрел на изгиб его спины, на его мускулы через футболку, пока Минхо пытался найти слова. — Я сломанный человек, — наконец хрипло проговорил он, выпрямляясь и поворачиваясь лишь так, чтобы всего раз взглянуть на Чонина. — И ты не можешь понять этого, потому что- не жил ту жизнь, что жил я. Я не умею быть нежным, это не в моей природе. И тебе это нужно, ты этого заслуживаешь. Чан-хён сказал это — я смотрю на тебя так, словно хочу разорвать тебя на части, и это правда, Чонин. Я хочу тебя так, как волк хочет ягненка. Это эхом отзывалось в мыслях Чонина: то, как Минхо заставлял его чувствовать себя добычей, заставлял его желать быть добычей. Это были две стороны одной монеты, и он не понимал, почему Минхо этого не видел. — Как волк хочет ягненка, — повторил Чонин, словно пробуя слова на вкус, чувствуя, как они ощущаются во рту. Он не улыбнулся, но знал, что Минхо видит блеск в его глазах. — Ты меня съешь? Лицо Минхо запылало красным, а его уши были такими яркими, что, казалось, сейчас должны были начать дымиться. Чонин не думал, что Минхо рассмеется, но не ожидал того, как он заметно разочаруется. — Нет, — сказал он, фыркнул это сквозь поднятые, чтобы потереть лицо, руки. Он стал нетерпеливо ходить вперед-назад по кругу, говоря: — Нет, нет, я- — он прошипел сквозь стиснутые зубы, обеими руками зарывшись в волосы, убирая их от лица, немного склонившись вперед и уставившись в пол. А потом что-то словно встало на место, его руки упали вниз, а лицо приняло выражение опустошенности, если пустота могла бы резать. — Блять, я хочу тебя поглотить, — низко произнес он, почти рыча эти слова со спокойной твердостью. Чонин отошел назад, касаясь плечом заклеенного газетой окна. Он никогда не боялся Минхо по-настоящему, знал, что Минхо никогда не причинит ему вреда, но Минхо все еще выглядел угрожающе. Он мог лишь смотреть, как Минхо остановился перед ним, и как яркий золотой солнечный свет упал на левую сторону его лица. — Для меня это не заканчивается в постели, — тихо проговорил Минхо; его шрамы были четкими и яркими из-за света, а его левый глаз превратился в море теплого меда. — Я не хочу просто секса, я хочу тебя. Я хочу тебя, в этой дерьмовой комнате со мной. Я хочу руками и зубами оставлять на тебе синяки- я хочу трахать тебя, пока тебе не станет так больно, что ты не сможешь продолжать, а потом я хочу сделать это снова. Пока ты не сможешь думать только обо мне, пока ты не начнешь рыдать, пока твой голос не сломается. Я хочу тебя все время, я хочу, чтобы ты сидел у меня на коленях, я хочу, чтобы ты не покидал моего поля зрения. Я собственник, Чонин. Здесь- — он прижал стиснутый кулак к своей груди, немного постукивая. — Внутри меня во всем есть жесткость. — Он двинул рукой, расслабляя кулак, чтобы коснуться кончиками пальцев челюсти Чонина, и прошептал: — Даже здесь. — Его касание от нежного поглаживания превратилось во что-то более грубое; он сжал его челюсть, заставив ахнуть. Кончики их носов соприкоснулись. — Иногда — особенно здесь. — Чонин почувствовал эти слова на своих губах. Потом Минхо отпустил его, словно обжегся, и Чонин пошатнулся. Минхо сделал несколько шагов назад, и все его лицо залилось одной эмоцией. Виной. — Поэтому я дал это обещание. Чонин чувствовал биение своего сердца под ребрами, мог приглушенно слышать его, слышать, как кровь гремела в ушах. Между его ног стало тепло, жар медленно собирался там; он все еще был чувствительным после сегодняшнего утра, но его телу было плевать. Чувствительность и легкая боль, может быть, будут теперь его новым обычным состоянием до конца жизни. Он просто стоял, чувствуя, как кончики пальцев покалывает, пока Минхо наблюдал за ним, слегка отвернувшись, словно защищая себя. Словно думал, что вот сейчас Чонин откажется, осудит его, скажет, Это слишком, ты для меня — слишком. Минхо очень быстро предположил, что Чонин не сможет понять, кто он такой, но и Чонин осознавал, что сам Минхо не до конца понимал, кто такой Чонин. Он не говорил — он пока еще не знал, что сказать. Не потому что ему не хватало слов, но потому что их было слишком много, и он не был уверен, с чего ему начать. Хотелось, чтобы Минхо снова оказался над ним, держал его в своих руках, защищал его, позволил ему найти удовольствие так, как он в том нуждался. Чонин медленно отвернулся от Минхо и прошел к огромному, покрытому бледно-голубыми простынями матрасу. Он опустился на колени, принимаясь собирать все разбросанные по одеялам бумаги, приводя мысли в порядок. — Понимаешь ли ты, — притворно спокойно произнес Чонин, собирая в кучу все папки и листы и наверняка путая их все между собой, — что само только то, что ты держишься от меня подальше, потому что был убежден, что причинишь мне вред — это уже добро? — Он бросил взгляд на Минхо, все еще стоявшего там же, где и до этого. — Что по-настоящему эгоистичному, плохому человеку было бы плевать? — Это- — Минхо замолк, немного недоуменно хмуря брови. — Ты собственник, — проговорил Чонин, почти мурлыча, опуская ресницы и продолжая собирать бумаги. — Ты хочешь трахать меня грубо. Ты думаешь, я заслуживаю большего, что бы это ни значило. — Все бумаги оказались собраны в его руках, и он отложил всю стопку на пол рядом с постелью. Потом он сел в самом центре матраса, подогнув под себя ноги, и поднял взгляд на Минхо. — Я что-нибудь упустил? Минхо больше не выглядел недоуменно. Выражение его лица разбилось, но выглядело оно приглушенно, почти печально. Он подошел к постели, снял обувь и встал на колени рядом с Чонином, утопая в мягкости матраса. — Я хочу, чтобы ты был счастлив, — безэмоционально произнес он, и взгляд его был пустым. Чонин склонился вперед, кончиками пальцев опираясь на крепкие бедра Минхо. Осторожное, экспериментальное касание, от которого Минхо не отдернулся, не отмахнулся. — Теперь я понимаю немного лучше, — сказал Чонин, мягко и мило. Он нежно поцеловал Минхо, слабо прижавшись своими губами к его. — Спасибо тебе за то, что рассказал. Минхо издал в ответ тихий звук. Он не подался в поцелуй, и он, казалось не вырвал его из того, что творилось в его голове, и это было- обидно. Чонин наслаждался этой силой, пока обладал ей в последние двенадцать часов. — Теперь это неважно, — онемело проговорил Минхо. — Я нарушил клятву. — Его взгляд уплыл за плечо Чонина, и отдаленное, потерянное выражение его глаз стало хуже. Чонин сжал его бедра; это было словно сжимать в руках камни, но Минхо посмотрел на него снова. — Это правда, — согласился Чонин, — и это неважно, потому что эта клятва выросла из неправды. — Взгляд его был все таким же пустым, но потерянность в нем ушла. Теперь он, по крайней мере, слушал. — Я хочу тебя так же, как ты хочешь меня. Ну- — Чонин улыбнулся, немного грустно. — Я хочу тебя так, что это- подходит тому, как хочешь меня ты. Меня это не пугает. Уверен, после- всего, что было, ты это видишь? Минхо сглотнул, его кадык задвигался. — Немного, — прошептал он, недоуменное признание. — Это не плохо с твоей стороны — хотеть меня так. И с моей стороны — быть вот так желанным, — сказал Чонин, зная что звучит так, словно пытается успокоить напуганное лесное существо, но не в силах сделать ничего со своим тоном. Все было логично, он был прав, и он знал это. Он успокаивающе провел кончиками пальцев по бедрам Минхо. — Все хорошо, хён. То, что это я, не делает это неправильным. Это, казалось, задело какой-то нерв. Минхо вздохнул, и его взгляд, только начинавший становиться немного- человеческим, снова разбился. Чонину казалось, будто ему открылся новый кусочек головоломки. — Ты не понимаешь, — сказал Минхо, но он не звучал расстроенно. Он звучал почти смиренно. Чонин продолжил рисовать бездумные узоры на бедрах Минхо. — Думаю, понимаю, — сказал он. Минхо не видел в себе ценности — это Чонину нужно было когда-то побороть в нем — и кроме того, убедил себя в том, что он ужасный человек, а Чонин — слишком хороший, чтобы пятнать его своими касаниями. Даже если Чонин хотел того, что желал дать ему Минхо, это все еще было грехом в разуме Минхо. Жаждать этого. Делать это. Это было эхом того, что сказал раньше Чан. Что даже если Чонин просил этого, способность Минхо сделать с ним это показывала его в плохом свете. — То, что я хочу этого — не плохо, потому что я принимаю насилие к себе, — прошептал он, склоняясь вперед, прижимая руки к бедрам Минхо. — Но то, что ты этого хочешь — плохо, потому что ты осуществляешь это насилие. И не только это — ты делаешь это со мной. — Он склонил голову, касаясь кончиком своего носа носа Минхо. — И я хороший, и милый, и нежный, и с тобой что-то не так, если ты этого хочешь. Так? Глаза Минхо распахнулись; он выглядел так шокированно, словно Чонин ударил его по лицу. — Чонин, — хрипло произнес он. Чонин понятия не имел, как поспорить с такой очевидно глупой точкой зрения. От разговора с Чаном он просто ушел, не став пытаться, потому что было совершенно неважно, если Чан хотел быть странным пуританцем. Но от Минхо Чонин не собирался уходить, потому что это было важно, если Минхо ненавидел, осуждал себя за это. Но он не знал, какие подобрать слова, чтобы убедить Минхо, заставить его не просто выслушать, но и поверить. Как мог Чонин спорить с чем-то, что было- настолько очевидно неправильно? Если бы он стал из раза в раз повторять правду, Минхо не понял бы его, потому что всем сердцем верил в обратное. Он путал кинк и свой пылкий характер с глубоким моральным разложением, и Чонин не знал, как достучаться до него. Может, ему нужно было время. Время, чтобы разобраться во всем этом, распутать все узлы, чтобы Минхо наконец мог быть свободен. Вместо того, чтобы позволить тишине растянуться слишком надолго, Чонин просто фыркнул и поцеловал Минхо. Не легким касанием, как прежде, но передавая весь свой голод, все желание поглотить. Он крепко обхватил Минхо под затылком, и Минхо позволил укусить себя, позволил проникнуть языком в свой рот. Он все продолжал говорить о жестокости. Но Минхо ни разу не поднял руки на Чонина. Жестокость в играх в постели не считалась, совсем, если происходила по согласию. А вне постели — Минхо не был человеком широких романтических жестов, но он был внимателен к тому, что было нужно Чонину, следил, чтобы он был в безопасности, был сыт. Он был с Чонином хорошим. Его собственничество было, пожалуй, единственной токсичной его чертой, но и Чонин был собственником, нуждавшимся в этом. И он хотел быть рядом с Минхо, всегда. Каждую минуту каждого дня, если бы мог. Так что — пусть Минхо будет собственником, пусть требует чонинова времени, и сердца, и тела. Чонин отстранился, чтобы посмотреть Минхо в глаза, все так же держа руку на его шее. На лице Минхо был измученный голод. — Прошлой ночью, — произнес Чонин, шокированный охриплостью собственного голоса. — Сегодня утром. Ты все отпустил, отставил в сторону, остался со мной в том моменте. И было так хорошо, правда? Ты можешь отпустить, хён. Он не думал, что получится вот так легко, это не было постоянным решением проблемы, но Минхо задрожал, быстро дыша. Чонин мог, по крайней мере, вытянуть его из мыслей, пока они делали это. Может быть, однажды Минхо забудет свою ненависть к себе вместе с одеждой, когда они покинут постель. Чонин отпустил Минхо, откинулся назад и вытащил из-под себя ноги. Минхо последовал за ним, склоняясь вперед вслед за его движением, пока Чонин не оказался на спине на постели — Минхо был над ним, между его ногами. — Тебе не нужно ни о чем думать, хён, — сказал Чонин, все так же хрипло. Ему нравился этот звук. Он надеялся, что Минхо он нравился тоже. — Просто наслаждайся мной. Всем, чем захочешь, всем, что тебе нужно. — Минхо твердой рукой оперся рядом с головой Чонина; его лицо было скрыто в тени. Капелька воды с его волос упала на щеку Чонина, и тот заерзал, не в силах найти себе места, обхватил талию Минхо ногами и прошептал: — Ты можешь держать меня здесь вечно. Минхо долго смотрел на него, и, несмотря на жар в его глазах, Чонин не был уверен, последует ли Минхо за ним или вытянет их обоих на поверхность. А потом Минхо сказал, медленно и с тем самым безэмоциональным юмором: — Не вечно — мне надо планировать задания. — Его голова опустилась вниз, и он притерся к уху Чонина, чтобы прошептать: — И ты очень, очень устанешь. Чонин задрожал, чувствуя как эта дрожь проняла все его тело. — Хён, — проскулил он, поворачивая голову так, чтобы прижаться губами к неповрежденной шрамами щеке Минхо. Его руки запутались в футболке на его груди, пытаясь притянуть его тело ниже. — Ах, хён. Трахни меня, пожалуйста? Это не был решением, правда не было. Но это было хотя бы чем-то, думал Чонин, пока Минхо раздевал их обоих, своими мозолистыми руками перевернул Чонина на живот, а потом, когда Чонин был нежным, влажным и тяжело дышал, он сжал его бедра в руках и рывком поставил на колени и локти. В комнате было светло. Холодно. Чонину было неловко в этой позе. Его руки сдались почти в тот же миг, как Минхо толкнулся в него, все еще держа за бедра своими сильными руками. Подушка под лицом Чонина густо пахла Минхо, и Чонин уже чувствовал, как пьянеет от этого запаха. Его руки сжали подушку, и он повернул лицо набок, чтобы дышать, пока Минхо разбивал его на части. Это не было жестокостью. Даже когда он думал, что сейчас распадется на кусочки, когда ему было приятно до боли — когда боль была близка к экстазу. Когда Минхо был слишком, был слишком резким, использовал его слишком грубо. Чонин никогда не чувствовал к себе такой любви, такой заботы. Никогда не чувствовал себя такой драгоценностью в чьих-то руках. Угол был другим, новым, и он никогда не чувствовал подобного, даже наедине с собой. Это невозможно было повторить своими пальцами, ему нужна была бы игрушка. Он чувствовал, как его глаза закатываются, как из его рта течет на подушку Минхо слюна. Его спина была очаровательно изогнута, одна из рук Минхо, большая и горячая, лежала на его пояснице, удерживая. Его рот был злым — покорная маленькая потаскуха — но он держал Чонина на месте, не давал улететь. Чонин чувствовал себя- заполненным, совершенно по-новому. Когда он склонил голову вниз, как только мог, он мог поклясться, что видел это, видел бугорок его члена на своем животе, когда тот толкался в него. Чонин протянул руку вниз, желая узнать, сможет ли почувствовать, как он двигается внутри, если положит руку на живот — и Минхо схватил его за запястье, останавливая его. — Не трогай себя, — сказал он, рвано и просто. — Я не трогал, — ахнул Чонин, высоко и пронзительно. — Я не трогал, хён- — Чонин повернул руку так, чтобы это он держал Минхо за запястье, и Минхо позволил ему опустить свою руку вниз. Чонин прижал его ладонь с своему животу и положил свою сверху. — Ты чувствуешь? Толчки Минхо замедлились, его бедра прижались к нему крепче, ладонь надавила сильнее. Его голос звучал немного нетвердо, когда он сказал: — Да. Чонин так и думал, но сама реальность этого- — Так глубоко, — простонал он, чувствуя, как в голове все плывет, как она полнится мягким хлопком. — Блять, как глубоко. — Минхо сделал еще один, особенно грубый толчок, ладонью сильнее вжимаясь в его живот. — О-ох, хён- — Блять, — прорычал Минхо; его тело таким теплом ощущалось на бедрах Чонина, а шлепки их кожи, сталкивавшейся снова и снова, заставляли его гореть сильнее. Слыша, как Минхо подступает к черте, Чонин тоже начал терять себя. Он переплел их пальцы и поднес их руки к своим губам, прижимаясь поцелуями к костяшкам Минхо и жмуря глаза. Он скорее почувствовал, чем услышал, как Минхо ахнул от этого. Чонин знал, что должен будет работать, с сегодняшнего дня и, если понадобится, до самой вечности, чтобы убедить своими делами убедить Минхо в том, в чем не мог убедить его словами.