the blood on your lies

Если бы Хёнджин знал, что просыпаться так рано будет так неприятно, он, наверное, просто не спал бы всю ночь. Какой монстр заставляет людей выбираться из мягкой теплой постели в пять утра зимой? Это было чем-то близким к пытке. Кому-то точно надо было написать в Женевскую конвенцию на этот счет. — Хён, — проныл он, свернувшись в комочек на заднем сиденьи машины и натянув на голову капюшон пуховика. — Хён, холодно. Чанбин с переднего сиденья повернул голову к нему; Джисон сделал то же самое. Они попеременно смотрели то на него, то на приборную панель, где мигал красный огонек. — Обогреватель включен, — сказал Чанбин, улыбаясь так, словно считал Хёнджина милым. — Просто подожди несколько минут, чтобы воздух прогрелся. Хёнджин снова проныл. Это не помогало, совсем не помогало, потому что холодно ему было сейчас. Джисон теперь тоже улыбался, и взгляд, которым он смотрел на Хёнджина, был поразительно мягок. По правде говоря, это все-таки немного согрело Хёнджина, потому что джисонов взгляд заставил его покраснеть. Он чувствовал, как его щеки покрылись румянцем. К счастью, Чанбин уже повернулся обратно к дороге, потому что если бы он это увидел, то обязательно спросил бы, в чем дело. Даже от мысли о том, что Чанбин может понять, что Хёнджин чувствовал к Джисону, Хёнджина тошнило. Он не знал, как Чанбин отреагировал бы, что сделал бы, если бы узнал. Стал бы он дразнить Хёнджина, как делал часто? Или последовал бы примеру Чана и сказал бы Джисону не приближаться? Эти двое защищали Хёнджина так же, как и Чонина, и иногда — даже больше, просто из-за его- прошлого. Он не был таким наивным, как Чонин, но он был- сломанным. Долгие годы он нуждался в этой защите. Но на этот раз Чанбин ничего не заметил, а Джисон все еще смотрел на него. Хёнджин слишком устал, чтобы разбираться с выражением на лице Джисона, таким, от которого маленький голосок в его голове шептал, посмотри, он любит тебя, он любит тебя. — Чего тебе, — рявкнул он. Улыбка Джисона стала еще шире. — Ничего, — сказал он. — Тогда что ты сюда уставился, — сказал Хёнджин. — Тебя мать не учила, что пялиться грубо? Слова вышли у него до того, как он успел их обдумать, и как только он их сказал, стыд заставил его сильнее сжаться на сиденьи. У Джисона была смертельная аллергия на то, чтобы говорить о себе, но даже Хёнджин за годы услышал достаточно, чтобы пожалеть о сказанном. Он понятия не имел, была ли мать Джисона достаточно матерью, чтобы рассказать ему о подобном, но другому она точно его научила. Но Джисон только продолжил улыбаться. — Извини, — сказал он. — Ты просто выглядишь так мило, так свернулся в комочек. Я не знал, что ты сможешь поместиться. Мило, мило, ты просто выглядишь так мило, восторженно повторял мозг Хёнджина, невероятно шокированный тем, что Джисон сказал это сам, по собственной воле. Еще один маленький звук, который добавился в поразительно быстро растущую коллекцию Хёнджина. Джисон каким-то образом не осознал, что сказал, потому что он просто повернулся обратно и принялся говорить что-то Чанбину о дороге, которую простроил для них навигатор. Хёнджин натянул капюшон себе на лицо, пока не перекрыл себе весь свет. Хотелось, чтобы у него была подушка, чтобы он мог в нее закричать. Или что-нибудь, что он мог бы прикусить, что-нибудь, на что он мог бы выплеснуть жестокость, что-нибудь, чтобы избавиться от чувства внутри. Он не знал, что делать с этим чувством, которое все чаще и чаще накрывало его в последнее время. Он чувствовал что-то похожее на него всякий раз, когда его телефон звенел сообщением от Джисона. Он чувствовал это прошлой ночью, лежа в постели и пытаясь уснуть, потому что знал, что ему придется вставать рано — но ему долго этого не удавалось из-за этого чувства. Часть его хотела спуститься в спальню Джисона, постучать в его дверь и, когда Джисон открыл бы ее, просто поцеловать его. Он не мог этого сделать, не мог, даже если хотел, даже если мысль об этом заставляла его сердце колотиться. И теперь он был здесь, в этой машине, лежал на заднем сиденьи, двигаясь по улицам Сеула. Машин на дорогах было больше, чем Хёнджин ожидал — кто, блять, вообще по собственной воле встает в пять утра и выходит из дома — и Чанбин ехал медленно, следуя скоростным ограничениям и останавливаясь на каждом желтом, как будто был самым законопослушным гражданином на планете. Джисон повернулся к нему, когда они заехали на эстакаду и вдруг ускорились; наверняка теперь они выехали на шоссе. — Хэй, — позвал он, теперь тише. — Еще долго ехать, ты можешь поспать. — Ага, — отозвался Чанбин, бросая на него взгляд через зеркало заднего вида. — Мы разбудим тебя, когда приедем. Хёнджин медленно, устало моргнул, глядя на него, все еще немного недовольно хмурясь. Теперь стало теплее, машина наконец прогрелась, и его тело казалось таким тяжелым. Веки казались тяжелыми. Но внутри него все равно оставалось что-то упрямое, что-то, что слышало мягкий, заботливый голос Джисона, и хотело закатить истерику. — Я не буду спать, — ответил он. Но ему не удалось; он задремал всего пять минут спустя, убаюканный вибрациями машины и теплом; в один момент он медленно моргал, глядя в затылок Джисона, а в другой нежный и тихий голос Чанбина звал его по имени. — Мы приехали, — сказал он, наклоняясь в открытую заднюю дверь машины, глядя на свернувшегося в комочек Хёнджина. — Хёнджин-а, пора просыпаться. Наверное, ему было бы проще протянуть руку и встряхнуть Хёнджина. Но Чанбин никогда не делал этого, даже если Чонин не испытывал никаких угрызений совести по этому поводу, даже если Чан коснулся его раз или два, когда он дремал, нежно трогал его за плечо или ерошил волосы. Чанбин никогда не делал ничего подобного, когда Хёнджин спал. Он всегда будил его только так, осторожными словами, давая ему столько времени, сколько ему нужно было, чтобы выпутаться из липкой хватки сна. Хёнджин издал маленький звук, по большей части просто, чтобы дать Чанбину знать, что он проснулся, но Чанбин не отошел и не встал, просто продолжил смотреть на Хёнджина. Улыбаться ему. Хёнджин прищурился, потер лицо и сказал: — Уходи. — Хорошо, — ответил Чанбин и исчез, чтобы позволить ему самому вернуться в мир живых. Когда он смог выбраться из машины и захлопнуть за собой дверь, то обнаружил себя на закрытой парковке ангара, который выглядел не таким заброшенным, как он ожидал. Ангар был маленьким, по крайней мере, для ангара, как Хёнджин их представлял, но достаточно высоким, что было бы опасно упасть с его крыши без подходящего оборудования. Чанбин и Джисон уже доставали оборудование из багажника, все эти веревки и карабины, которые добыл для них Сынмин. Хёнджин подошел к ним, чтобы помочь, и взял длинную свернутую веревку. Джисон, захлопнув багажник сказал: — Тут и правда похоже на ангар Хёнджэ. — Немного похоже, — отозвался Чанбин. Хёнджин почувствовал легкое раздражение; из всех них он был единственным, кто никогда не был в ангаре Хёнджэ, единственным, кто вообще никогда его не встречал. Это было логично, потому что оружие не было сильной его стороной, но иногда он чувствовал себя на самом краю всех дел. Чувствовал, что его все еще защищают. Для него этот ангар выглядел как обычный ангар. Когда они вошли в двери, внутри оказалось пусто: ангар был вычищен от всего, что хранилось в нем, от всех дел, которые в нем происходили. Пахло застарелым воздухом — это место было оставлено просто для того, чтобы существовать — но пыльно не было, так что здание не могло долго пробыть пустым. Внутри окна растягивались почти по всей длине стен, слишком высоко, чтобы дотянуться до них с земли, и они пропускали бы достаточно света, если бы на улице был хоть какой-то свет. В этот утренний час небо было все еще черным, так что Чанбину пришлось включить свет. Освещение было уродливым: желтые флуоресцентные лампы, которые так ненавидел Хёнджин. Высоко над полом, чуть выше уровня второго этажа обычных зданий, но ниже третьего этажа, был проход. Для чего бы ни использовался этот ангар, это что-то должно было быть высоким, если офисы нужно было расположить так высоко над землей. К задней стене была приставлена лестница, металлическая, за исключением того места, где она упиралась в бетонную опорную балку, укороченную версию тех, что удерживали верхний этаж. Там лестница обрывалась, образуя нечто вроде лестничной площадки. Чанбин указал на нее пальцем. — Сынмин сказал, что тренировку неплохо будет начать отсюда. Джисон, оглядываясь по сторонам, тихо присвистнул, и его свист раздался эхом. — Сынмин и правда нашел просто идеальное место, — сказал он. — Да, он давно искал, — сказал Чанбин. — Он сказал, что не хотел, чтобы вашей первой попыткой был прыжок с крыши. Нет, Хёнджин тоже не хотел бы этого, особенно учитывая то, что они не смогут принести с собой страховку. Это обещало быть для них самой сложной частью: они должны были сделать это старым, традиционным способом, без страховки и оборудования. Проблема, в первую очередь, была во времени. Может быть, Хёнджину и удалось бы вскрыть сейф за три минуты, и они выбрались бы из Blackbird за десять — но это было бы чудом и счастливой случайностью. И они не могли полагаться на такое расписание. Они должны были быть готовы привязать веревку, куда нужно, и спуститься по ней вниз. Не было времени надевать на себя снаряжение, и не было места в рюкзаках для него. Так что вместо этого у них были промышленные карабины и длинные веревки, достаточно длинные, чтобы достать от потолка до пола в этом ангаре, чего, как сказал Сынмин, будет достаточно, чтобы они спустились с третьего этажа Blackbird. Джисон, судя по всему, уже привязал веревки к карабинам странным узлом, на надежность которого Хёнджину оставалось только надеяться. Он протянул одну из них Хёнджину и прощебетал: — Вчера ночью я посмотрел целую кучу видео про это, и хорошая новость в том, что это должно быть очень легко. — А плохая, — сказал Хёнджин. — Экстремально высокий шанс ожогов от трения, — все так же оживленно ответил Джисон. — Большинство видео говорили, что это неприятно, что я понимаю как больно, что пиздец. Отлично, подумал Хёнджин, но последовал за Джисоном вверх по металлической лестнице; их шаги звенели и разносились эхом. Чанбин остался внизу, подойдя к опорной балке, глядя на них снизу вверх; он выглядел очень маленьким, несмотря на то, что они поднялись вверх едва ли на пару метров. Джисон перегнулся через перила и помахал ему сверху вниз, как молодая невеста, провожающая мужа на войну. Чанбин показал ему средний палец. Джисон повернулся к Хёнджину. — Давай, — сказал он. — Я прикреплю твою веревку. — Я справлюсь, — сказал Хёнджин. — Нужно просто зацепиться за ограждение, да? — Сегодня, вероятно, придется закрепиться петлей, — сказал Джисон. Он подошел к ограждению и начал делать именно это: зацепил петлю из веревки за перекладину ограждения. Он сделал это так медленно, чтобы Хёнджин знал, что он делал, и мог смотреть, если ему было нужно; это было одновременно мило и немного раздражало. Это дело едва ли было чем-то сложным, но, может быть, иногда Хёнджину нравилось, как Джисон заботился о нем. — Сынмин сказал, что у окна, из которого мы будем спускаться в Blackbird, есть пожарный крюк, в комнате на втором этаже он точно был. Так что там мы будем использовать карабины, но сейчас я хочу убедиться, что мы в безопасности. Хёнджин закрепил собственную веревку, и Джисон показал ему, как обвязать ее вокруг тела; этому он тоже научился из видео: между ног, через плечо и взять в правую руку. Даже просто стоя Хёнджин чувствовал, что это будет неприятно. Что-то в положении веревки между его ног заставляло его разум неприятно зудеть. — Я пойду первым, — сказал Джисон. Он еще раз перегнулся через ограждение, и Хёнджин увидел, как он коротко поморщился, прежде чем неуклюже перелезть через него и встать на краю, одной рукой держась за перекладину, а другой поправляя веревку. Выглядело ненадежно, но не то чтобы Джисону угрожала опасность упасть; для того, чтобы вернуть веревку на место, ему понадобилось несколько мгновений. — Окей, — сказал он. — Пожелай мне удачи. — Хёнджин хлопнул глазами. — Ладно. Все это не выглядело так, будто должно было сработать: Джисон позволил веревке скользить вокруг его тела, его ноги медленно спускались по балке, как будто он просто шел по стене здания. Хёнджин наблюдал за ним, за тем, как он держал веревку, за тем, как осторожно пропускал ее через свои руки. Джисон спустился меньше чем наполовину, когда переступил ногами и мгновением спустя вскрикнул от боли. Хёнджин видел, как его лицо сморщилось, а потом Джисон- на секунду отпустил веревку. Этой секунды оказалось достаточно, чтобы она выскользнула из-под него, и он просто упал вниз. Высота была не настолько большой, чтобы ему было больно, но хёнджиново сердце все равно подскочило в горло при виде того, как он взмахнул руками. Чанбин поймал его — не по-настоящему, но достаточно, чтобы Джисон не сломал кость, а просто повалился, потеряв равновесие. — Блять, — запыхавшись проговорил он. — Все нормально? — спросил Чанбин, удерживая его на ногах. Обычно с Джисоном нежность Чанбина, если ее можно было так назвать, была грубоватой и дерзкой, но сейчас его руки были осторожными, а голос — полным искреннего беспокойства. — Ага, — сказал Джисон, а потом, как будто для того, чтобы доказать, насколько он в порядке в порядке, притворился, что падает в обморок в объятиях Чанбина, повернув свое тело таким образом, что Чанбин не мог легко уронить его на бетонный пол. — Мой спаситель! — тихо прохихикал он. Чанбин не уронил его, но оттолкнул от себя, и Джисон повалился в сторону. Он рассмеялся и сказал: — Боже, блять, — потирая внутреннюю сторону бедра. По крайней мере, оттуда, где стоял Хёнджин, все выглядело так, что он потирал это место, и он отвел взгляд так быстро, как только мог, потому что- ему не нужно было думать сейчас о бедрах Джисона. — Что, черт возьми, случилось? — спросил Чанбин. — Ты выглядел так, будто все шло нормально. — Ага, так и было, — сказал Джисон. — А потом ебаная веревка прищемила мне яйца. — На мгновение повисла тишина, а потом Чанбин фыркнул и расхохотался. — Ага, ага, — сказал Джисон. — Смейся, сколько хочешь, хён. Боже, как больно, пиздец. Хёнджина разрывало между желанием улыбнуться и желанием свернуться в крошечный шарик и начать качаться взад-вперед. С одной стороны это было забавно: знать, что именно заставило Джисона так поморщиться. С другой- для Хёнджина было чем-то вроде самосохранения представлять Джисона как детскую куклу с гладким, пустым и ничем не угрожавшим пахом. Напоминание о том, что у Джисона были яйца, было бы слишком даже не в семь утра. — Хёнджин-а! — позвал Джисон. Хёнджин посмотрел через ограждение и обнаружил, что Джисон махал ему рукой. — Будь осторожнее! Хёнджин прожег его взглядом. Иногда — на самом деле, большую часть времени — он думал, как же меня, блять угораздило влюбиться в него. Из всех людей в мире, в которых он мог бы влюбиться, он должен был выбрать Хан Джисона. Он мог бы выбрать Феликса, милого и по-своему необычного; он мог бы выбрать Чанбина, или Сынмина, или даже Минхо. Но вместо этого он выбрал Джисона. На самом деле, он даже не выбирал. Наверное, это было единственным, что его спасало. Он перелез через ограждение и обмотал себя веревкой так, как показал ему Джисон. На нем все еще был теплый пуховик, который теперь наверняка странно сминался между его ног из-за веревки, но в ангаре было холодно, и он решил, что пуховик дополнительно защитит его от ожога веревкой, о котором говорил Джисон. Даже зная, что Джисон только что удалось это сделать — по крайней мере, в каком-то смысле — веревка вокруг его тела не придавала ему чувства безопасности. Человек, думал он, не должен быть способен сделать что-то подобное с одной только веревкой. Он начал спускаться. Он довольно быстро осознал, что оставаться в пальто было ошибкой. Джисону удалось двигаться медленно и постепенно, почти расслабленно — до его инцидента. Что-то в материале пуховика Хёнджина помогало веревке скользить легко, вовсе не так, как она должна была. Он не упал, но спустился быстрее, чем предпочел бы, и в каждом движении чувствовал отсутствие контроля. Он был рад почувствовать поддерживающие руки Чанбина на себе, как только его ноги коснулись земли. Он дышал быстро, быстрее, чем осознавал, и потел. — Все хорошо, — сказал Чанбин. — Все хорошо. — Знаю я, — рявкнул Хёнджин; такая забота сейчас- раздражала. С ним все было нормально, он, по крайней мере, не упал, но это было недостаточно хорошо. Он отошел в сторону, расстегнул пальто и отбросил его в сторону, настолько злой, что ему было плевать на то, что оно испачкается в пыли. Потом он посмотрел на Джисона, который хлопал глазами и смотрел на него в ответ, и сказал: — Еще раз. Они практиковались почти целый час внутри здания: забирались по лестнице и спускались вниз. Сначала они действовали медленно, учились контролировать скорость спуска, скорость веревки, скользившей в их руках в перчатках. Это было, как и говорили в видео, неприятно. Это было больно, даже с перчатками и толстой одеждой, которую они надели, чтобы защититься от холодного воздуха. Хёнджин не сомневался, что когда он проснется утром, у него все будет болеть. После того, как им удалось медленно спуститься вниз без особых проблем, они стали увеличивать скорость, проверяя, как быстро они смогут сделать это, не теряя контроля. Один раз Хёнджин упал, но с меньшей высоты, чем Джисон, слишком сильно ускорившись в один момент. Он услышал, как Джисон, все еще стоявший на верху лестницы вскрикнул его имя прямо перед тем, как Чанбин поймал его и поставил на ноги. — Я в порядке, — сказал Хёнджин. Он едва ли испугался; в один момент он почувствовал, как веревка выскальзывает из его рук, а в следующий — оказался на земле, подхваченный рукой Чанбина. — Все нормально. Чанбин не выглядел так, будто верил ему, но отпустил, когда отошел от него, не желая, чтобы в тот момент его касались. Он нахмурился и сказал: — Может, нам стоит взять перерыв. — Нет, — ответил Хёнджин. — Я хочу попробовать еще раз. У меня почти получилось. Так что они практиковались, пока не решили подняться на саму крышу и попытаться спуститься оттуда. Когда они вышли наружу, было уже светло, хотя рассвет был бледен и прозрачен, а солнце светило недостаточно ярко, чтобы пробиться через облако, закрывавшее его. И все еще было так, так холодно. Хёнджин пиздецки сильно ненавидел зиму. Вдоль стены ангара с внешней стороны шла лестница, такая же металлическая, как те, что были внутри, и она звенела под обутыми в тяжелые ботинки ноги Хёнджина и Джисона. Крыша ангара была явно предназначена для того, чтобы туда поднимались люди, потому что по всему ее периметру располагалось ограждение как раз внутри более толстого каменного выступа, который отделял его от отвесного обрыва вниз. Здесь было намного холоднее, и ветер хлестал их по лицам. Это почти заставило Хёнджина пожалеть о том, что он снял пуховик, но он не мог остаться в нем, знал, что не мог, так что он просто стоял и дрожал, пока Джисон обвязывал веревки вокруг ограждения. Джисон убедился, что веревки были закреплены безопасно, и сбросил их вниз. Он перегнулся через ограждение, чтобы проверить, что веревка с запасом доставала до земли, а потом резко отошел назад, почти врезаясь в Хёнджина. Когда он обернулся к Хёнджину, его лицо было очень бледным. — Ты в порядке? — спросил Хёнджин. Ему вдруг показалось, что Джисон сейчас упадет в обморок или что-то вроде того. — Ага! — высоко воскликнул Джисон, прежде чем откашляться. — Да, все хорошо. Э-э, хочешь пойти первым, или лучше я? Хёнджин ненадолго задумался и сказал: — Ты иди первым, я хочу увидеть, как ты сделаешь это. Правда была в том, что, хотя Хёнджин мог идеально балансировать, у Джисона это получалось гораздо лучше: может быть, это было как-то связано с его центром тяжести, а может быть — с тем, что у него были мускулы на руках. Он двигался быстрее Хёнджина, держал контроль лучше Хёнджина. Хёнджин стал пристально наблюдать за ним, когда осознал это, и теперь он хотел увидеть, как Джисон справится с большой дистанцией, прежде чем сам Хёнджин свесится с этого края. Джисон медленно кивнул. — Конечно, — сказал он. — Конечно, я- я могу. Я пойду первым. Но когда он снова подошел к ограждению, то не двинулся, чтобы переступить через него. Он протянул руку и взялся за него, а потом замер, глядя на бледный рассвет. Отсюда мало что можно было разглядеть, но и ничего особенно не закрывало вид; обычно Хёнджин был бы в восторге от этого, только вот сейчас было слишком рано и он не особенно фокусировался на виде вокруг. Но он посмотрел, чтобы увидеть, на что смотрит Джисон, но, казалось, там не было ничего особенного. — Джисон? — позвал он. Джисон, казалось, испугался. — Точно, — сказал он. — Да, я пойду- Он двинулся очень резко, перегнулся через ограждение, и встал на краю, глядя вниз. Движение остановилось так же резко, как и началось: Джисон замер у ограждения, сжав его в руках. Он не взял веревку и не сделал ничего больше, просто стоял в тишине и смотрел на землю под собой, и все его тело было очень, очень напряжено. Хёнджина вдруг накрыло осознание. — Джисон, — сказал он, может быть, немного смешливо. — Ты боишься? Джисон не отвел взгляда от земли. Он очень явно не хотел отводить взгляд. Он сглотнул и очень тихо проговорил: — Пожалуйста, не смейся надо мной. Все веселье моментально покинуло Хёнджина. Он думал, что все будет так же, как и в других случаях, когда он подшучивал над Джисоном, когда тот делал что-то постыдное, и Джисон всегда был счастлив быть объектом шутки, позволял Хёнджину смеяться над собой и смеялся сам. Но что бы сейчас ни происходило, это было чем-то иным, и Хёнджин просто сказал: — Не буду. Хочешь вернуться сюда? Я могу пойти первым, если ты хочешь. Его голос звучал похоже на то, как он говорил с Феликсом или с Чонином в первые несколько недель после того, как на него напали, и Чонин боялся даже собственной тени. Мягко и тихо, таким тоном, на который он даже не думал, что был способен; таким тоном, который он ассоциировал с Чаном. Он никогда не говорил таким голосом с Джисоном. У него никогда не было повода. Джисон долго молчал; достаточно долго, чтобы Хёнджин подумал о том, чтобы самому оттащить его от края. Но потом Джисон долго, тяжело выдохнул и сказал: — Нет, я справлюсь. Я справлюсь. — Он наконец оторвал взгляд от земли и посмотрел на Хёнджина через плечо. Кожа его перчаток натягивалась на его костяшках, так крепко он сжимал ограждение. — То есть, мне же придется это сделать, да? Я должен буду сделать это на задании. Он должен был, по крайней мере, если они не хотели каким-то образом пробираться с третьего этажа через весь Blackbird. Этот вариант был лучшим, что у них было, и, Хёнджин полагал, всем им иногда приходилось на заданиях делать вещи, которые им не нравились, но что-то в отчаянной хватке Джисона и его бледном лице, заставляло что-то внутри Хёнджина сжиматься. Он осознал, что никогда раньше не видел Джисона напуганным. Даже в те моменты, когда страшно было самому Хёнджину, Джисон был спокоен и все контролировал. Было что-то пугающее в том, что Джисон боялся чего-то такого обыкновенного, как высота. Джисон принял его молчание за ответ, и кивнул, отчасти самому себе. — Хорошо, — сказал он. — Так, мне нужно просто надеяться, что Чанбин-хён поймает меня, если я упаду. — Ты не упадешь, — сказал Хёнджин. Он попытался повторить то, как иногда говорил с ним Джисон, когда они были на заданиях вместе или- как Джисон говорил с ним, когда на Сынмина напали. Твердо и уверенно, убежденно в своих словах; в словах, на которые Джисон мог положиться, даже в те моменты, когда не чувствовал, что может положиться на себя. Джисон так часто делал это для Хёнджина, и Хёнджину хотелось попытаться сделать это же для него. Джисон несколько мгновений смотрел на него. Потом он кивнул и сказал: — Я не упаду. Он осторожно повернулся лицом к Хёнджину, все еще сжимая в руках ограждение. Выглядело все так, будто ему понадобилось много сил, чтобы обернуть веревкой свое тело, и еще больше — чтобы аккуратно, медленно перелезть за край здания. Хёнджин дождался, чтобы он спустился ниже, прежде чем сам подошел к краю здания, чтобы посмотреть, как спускается Джисон. Расстояние было большим, это было правдой, но это его не пугало. Что-то в ветре, бившем его в лицо, было похоже на свободу. Джисон, конечно, не упал, хотя двигался значительно медленнее, чем когда они были внутри. Хёнджин наполовину ожидал, что Чанбин начнет ругать его за медлительность, но Чанбин молчал, пока Джисон не добрался до земли, и то, что он сказал Джисону, стоя близко к нему и помогая выпутаться из веревки, звучало слишком тихо, чтобы Хёнджин услышал. Так что вместо того, чтобы обращать на это внимание, он просто переступил через ограждение. Спускаться с такого расстояния было гораздо, гораздо сложнее. Он устал быстрее, веревки все гораздо сильнее впивались в его тело. Даже в перчатках его руки болели от веревки, скользившей между его ладоней. В один момент он опустил голову вниз и с шоком обнаружил, что не спустился даже наполовину; Чанбин и Джисон под ним все еще были крошечными. Если таким было расстояние от третьего этажа Blackbird до земли, Хёнджин был рад, что им придется проделать это всего раз. Но это заняло много времени. Даже делая это, он понимал, что двигается медленно. Им нужно было быть быстрее, и он не знал, как им сделать это, не потеряв контроль. И на них будут рюкзаки, и они будут тянуть их вниз, заставлять потерять контроль. Это обещало быть сложным. Когда он добрался до земли, он дрожал, не от страха, а от напряжения. Руки Чанбина помогли ему встать на ноги, как и Джисону, и он сказал: — Вот так. Не так уж и плохо, да? — Почему бы тебе не залезть туда и не попробовать самому, — сказал Хёнджин. Чанбин рассмеялся и протянул ему бутылку воды; Хёнджин даже не осознавал, что они у него были. — Попей, — сказал он. Бутылка была наполовину пустой. Возможно, осознал Хёнджин, Джисон пил из нее, пока они наблюдали за его спуском, и теперь Хёнджин выпил бы сейчас из этой же самой бутылки, касаясь губами ее горлышка там же, где касался его Джисон. Или, может быть, нет, если бы он не прикасался бы губами к пластику, что он и сделал, потому что было что-то мучительно глупое в том, чтобы желать такого непрямого поцелуя, и он пока не мог позволить себе этого. Он допил воду и поставил бутылку на пол, к их ногам, чтобы они забрали ее домой, прежде чем уйти. Потом он выпрямился и сказал: — Джисон боится высоты. Джисон ярко покраснел. Он посмотрел на Хёнджина таким взглядом, какого Хёнджин никогда не видел: он был ранен, словно думал, что Хёнджин все-таки смеется над ним. Но Хёнджин не имел ничего подобного в виду, несмотря на то, что Чанбин широко улыбнулся и сказал: — Так вот почему ты спустился, как маленькая старушка? — А может сам попробуешь, хён, а? — бросил Джисон. — У нас совсем нет других вариантов? — спросил Хёнджин, и оба Чанбин и Джисон замолкли. — Если Джисону страшно, разве у нас нет других вариантов? Взгляд Чанбина стал мягким. Джисон посмотрел так, как смотрел на него временами: от этого выражения на его лице румянец доходил Хёнджину до самой шеи. Он любит тебя, он любит тебя. — Ах, Хёнджин, — выдохнул Джисон. — Ты такой хороший. — Ничего подобного, — очень ворчливо ответил Хёнджин, потому что он не был хорошим, правда не было, и сколько бы Джисон ни пытался притворяться в обратном, это не становилось правдой. Разве у Джисона не осталось шрамов, чтобы доказать это, шрамов, которые сам Хёнджин оставлял на нем всякий раз, когда срывался на него? — Со мной все будет в порядке, — сказал Джисон. — Я справлюсь. Спуск оказался немного выше, чем я ожидал, уж точно выше, чем внутри. Но у меня ведь получилось? Не волнуйся обо мне, хорошо? Хёнджин коротко прожег его взглядом, на который Джисон улыбнулся. Хёнджину хотелось назвать его идиотом, что не звучало бы по-доброму, если бы Хёнджин вроде как не имел это в виду именно так? Вышло бы любяще, или хотя бы любяще-раздраженно, и он хотел сказать Джисону, дай мне хоть раз в твоей гребаной жизни побеспокоиться о тебе, Джисон, только вот каждый раз, как он пытался сказать ему что-то подобное, Джисон только сильнее упирался, чтобы не позволить ему. Так что Хёнджину, наверное, нужно было делать это тайно. Чанбин посмотрел на крышу ангара, прищурившись от теперь уже очень яркого солнца. — Тебе хватит смелости на еще один раунд, Джисон? — спросил он. — Или слишком о таком просить? Говорить об этом перед Чанбином и правда было ошибкой, решил Хёнджин. Иногда он забывал о том, что его отношения с Чанбином были не такими, как отношения Джисона с Чанбином. Чанбин был похож на всепозволяющего и любящего старшего брата. С Джисоном Чанбин был похож на старшего брата, который сунет тебя головой в унитаз. Он увидел, как на лице Джисона появляется легкий азарт, и вздохнул. Еще раз, подумал он, когда Джисон понесся обратно к лестнице, крича что-то неразличимое из-за ветра. А потом я заставлю Чанбина включить печку на полную мощность, пока мы едем домой. —— Чан поставил кружку на стол перед Феликсом, повернув ее ручкой к нему; из нее исходил сладкий цитрусовый аромат. — Вот, — сказал он, когда Феликс поигрался с ярлычком чайного пакетика, свисавшим через край кружки. — Этот должен быть вкусным. — Спасибо, хён, — пробормотал Феликс, придвигая кружку к себе, чтобы вдохнуть аромат. Он почувствовал, как Чан легко погладил его по макушке, прежде чем занять свое обычное место и поставить перед собой кружку кофе — аромат его был куда более горьким, и Феликсу такое не нравилось. За завтраком он упомянул, что иногда дома пил травяной чай, особенно — по утрам зимой, и Чан поднялся и принялся рыться в шкафчиках, пока не нашел что-то, что могло бы понравиться Феликсу. Утро было тихим; в квартире были только они одни, что было редкостью. Феликс, что удивительно, проснулся первым, и одевался, когда проснулся и Чан. Он стянул с лица одеяло и, медленно моргая, посмотрел на Феликса; его лицо было опухшим от сна. Хотя бы он поспал, и он молчал, пока одевался и готовил для них обоих простой легкий завтрак, казалось, ему было- лучше. Спокойнее. Он даже раз или два улыбнулся Феликсу, искренне, по-настоящему и так красиво. Чан легко коснулся ступней его икры. — Пей чай, — мягко сказал он. — Остынет. Феликс кивнул и сделал глоток чая, который, стоило признать, оказался вкусным. Не тем, к чему он привык, но все равно вкусным. Его приятно было пить в утреннем холоде квартиры. Здесь должно было скоро начаться собрание; Чанбин написал, что они уже едут из ангара, и с приходом остальных в комнате должно было стать теплее — но сейчас было прохладно. — Вкусно? — спросил Чан. Феликс улыбнулся ему, и уголок губ Чана слегка пополз вверх, словно он не мог удержаться от этого при виде улыбки Феликса. — Да, — сказал он. — Мне нравится. Запищала клавиатура снаружи, но в квартиру вошел не Чанбин. Это был Чонин, и в руках у него были коричневые папки; он нес их так, словно они были драгоценным грузом. За ним был Минхо, как обычно не снявший обувь. Он нес две тарелки, поставленных одну на другую, и балансировал на них две кружки; от их завтрака, осознал Феликс. Он не слышал, чтобы кто-то готовил, но, должно быть, это произошло до того, как он проснулся. Чан рядом с ним застыл, напрягся. Когда Феликс бросил на него взгляд, то обнаружил, что он прожигает глазами Минхо, прищурившись так, как Феликс никогда раньше не видел. Это был не такой взрывной гнев, который видел Феликс с пола в офисе Чана, но что-то иное, что-то более холодное и глубокое. Внутри Феликса все немного провалилось. — Привет, — сказал он, так приветливо, как только мог, обращаясь к обоим вошедшим в комнату. — Прости, Чонин, я занял твой стул. Он не предложил освободить его. Он не хотел сидеть далеко от Чана на этом собрании — только не с тем, как он смотрел на Минхо, пока тот прошел к раковине без единого слова, сложил посуду туда и включил горячую воду. Чонин быстро улыбнулся Феликсу и совершенно проигнорировал существование Чана. — Ничего страшного, Феликс-хён, — сказал он, просовывая ноги в домашние тапочки, которые появились, когда стало холодно, чтобы он пользовался ими до того, как включался подогрев полов. Он обогнул стол, бросил папки перед Чаном и прошел в кухню с Минхо. — Я все равно не собирался там сидеть. Давай, хён, я помогу тебе. Он попытался заставить Минхо отодвинуться от раковины, как понял Феликс, чтобы самому помыть посуду, но Минхо не двинулся с места. Он не сказал ни слова, только дал ясно понять, что не примет помощь Чонина. Чонин попытался сунуть руки прямо под воду, но и это не сработало, так что ему пришлось принять поражение и отойти. Но он не ушел от Минхо. Он, казалось, был рад просто наблюдать за тем, как Минхо сначала помыл посуду, а потом начал ее вытирать, методично и старательно. Он, должно быть, видел, как Минхо делал это, уже множество раз, подумал Феликс, потому что он знал, как часто они завтракали вместе — но Чонин выглядел совершенно довольным. Словно он наслаждался тем, чтобы смотреть на это. Феликс перевел взгляд на Чана. Он не выглядел так, будто наслаждался видом перед собой. Он выглядел так, будто укусил лимон — губы его были зло изогнуты. Феликс почувствовал первые капли раздражения внутри себя. Он думал, что прошлой ночью они все решили, после того, как Феликс уверил его в том, что ему не о чем волноваться. Что Чонин был там, где хотел быть. Но, судя по всему, нет. Снова запищала клавиатура — кто бы ни вводил код, он делал это очень грубо. Не особенно удивительно оказалось то, что первым вошел Чанбин; его щеки пятнами покраснели от холода, кончик его носа порозовел. — Фух, — произнес он, опираясь рукой на дверной проем, чтобы устоять на ногах, пока рывком развязывал шнурки. — Нежарко там, вот что я вам скажу. — Все прошло хорошо? — спросил Чан; все его внимание было оживлено. — Да, да, — ответил Чанбин, расслаблено проходя к столу, когда избавился от кроссовок. Он бросил короткий хитрый взгляд назад, где Джисон пытался снять с себя обувь, и добавил: — Только вот Джисон дождался того момента, как оказался на самой крыше, чтобы сказать, что смертельно боится высоты. — “Смертельно” — это гадкое преувеличение, — громко и недовольно сказал Джисон. Он размахивал ногой позади себя в попытке сбросить с себя ботинок, словно собака, пытающаяся избавиться от неугодной ей обуви. Ботинок наконец слетел и со стуком ударился о дверь. — Неужели хоть какому-нибудь наземному существу будет приятно болтаться в пятнадцати метрах от земли? Я так не думаю! С кухни Чонин крикнул: — А мне кажется, это весело! — Он не увидел, как Джисон показал язык его затылку. Чан уперся взглядом в закрытую входную дверь, прежде чем спросить: — Где Хёнджин. — Он сказал, что заслуживает чего-нибудь вкусного за то, что ему пришлось вынести такое раннее пробуждение, — Чанбин закатил глаза, но это не скрыло нежности в его голосе. — Он ушел в то кафе дальше по улице. — Ну, на этом собрании он не нужен, — сказал Чан, немного слишком резко, чтобы это звучало похоже на его обычный тон. Он сел более прямо, сложил руки на столе. — Начнем? Минхо повесил обратно на крючок полотенце, которым вытирал тарелки, Чанбин расстегнул пуховик и бросил его на спинку дивана. Они сели — Минхо на свое обычное место справа от Чана, что, как посчитал Феликс, было очень храбро с его стороны, а Чанбин — на место Хёнджина, оказавшись напротив Чана. Джисон долю секунды колебался, но выбрал сесть рядом с Феликсом, а не рядом с Минхо. Он не снял с себя пуховик, и он прижимался к руке Феликса. В нем Джисон выглядел до невозможного круглым. Вытерев руки о штаны, Чонин прошел к дивану и упал на него. Феликс подумал бы, что он примет участие в собрании, но он просто молча включил Nintendo, делая звук потише. Следит, сухо подумал Феликс. Минхо наблюдал за тем, как Чонин ушел, повернув голову в его направлении, и Чан недовольно сказал: — Попрошу внимания, спасибо. — Минхо сразу же принял нейтральное положение, опустил взгляд на колени. Чан с такой открытой неприязнью, которая так не понравилось Феликсу, посмотрел на него пару секунд, а потом перевел куда более нейтральный взгляд на Джисона. — Джисон-а, тебе не обязательно оставаться на это собрание, — сказал он, не зло, а, скорее мягко. — М-м, я знаю, — Джисон слегка поерзал, — но тут теплее, чем в остальном здании. И мне нравится быть в курсе. — Его щеки все еще были слегка розоватыми, как и щеки Чанбина. Чан кивнул, а потом- посмотрел на Минхо, не глядя на него — его взгляд был направлен в сторону Минхо, но не встречался с ним. Минхо принял это как знак. Он положил кончики пальцев на верхнюю папку из стопки и подтолкнул ее на середину стола, открывая ее. — Этим утром Сынмину и мне удалось сделать скриншоты сейфа в Blackbird, — сказал он тихо, но четко, и Феликс склонился вперед, чтобы посмотреть на черно-белые распечатки приближенного сейфа. Минхо разложил фотографии по столу, и он смог увидеть снимки передней части сейфа, ручки и замка, а потом — его изнутри. — Когда они открывали его, то стояли так, чтобы закрывать собой замок, и мы не смогли увидеть комбинацию; возможно, что это было случайностью, но, вероятнее всего, они делают это намеренно. — Да, — согласился Феликс, возвращаясь в свое обычное положение на стуле, — мой отец не стал бы рисковать тем, чтобы кто-то чужой в комнате охраны увидел что-нибудь. Минхо коротко кивнул, складывая бумаги в аккуратную стопку. — Сынмин работает над тем, чтобы определить модель сейфа, и как только он сделает это, он прощупает почву, чтобы узнать, сможем ли мы купить или одолжить такой же. Чан склонил голову, но не сказал ничего насчет того, что Минхо работал всю ночь, чтобы получить эту информацию. Он просто сказал. — Дальше. Минхо закрыл первую папку и открыл вторую; в ней Феликс увидел собственный почерк. — Я просмотрел сообщение, которое ты хочешь отправить сестре, — сказал он, и Феликс немного испугался, когда осознал, что Минхо говорил с ним. Минхо вынул из папки листок бумаги, на котором теперь был его почерк. Он протянул его Феликсу. — Дай мне знать, сможет ли она прочесть между строк. Феликс нетерпеливо взял листок и пробормотал благодарность. Переписанная версия его сообщения была куда короче оригинала. Она гласила: Привет, Рэйчел. Это Феликс. Я недавно сменил номер телефона. Мы так давно не общались, и я захотел написать тебе. Как твои дела, как семья? У меня все хорошо, на самом деле, я поселился неподалеку, и хотел бы встретиться когда-нибудь скоро. Дай мне знать, буду рад услышать твой ответ. Феликс перечитал сообщение трижды, пытаясь увидеть его глазами сестры. Он понимал, почему детали пришлось убрать — если бы сообщение перехватили, если его отец следил за ее переписками, в нем не должно было быть ничего, что могло бы вызвать подозрение. Этот вариант сообщения был куда холоднее, и Феликсу хотелось бы, чтобы оно было- теплее, мягче, потому что он хотел, чтобы сестра чувствовала, что он все еще любит ее, что он не забыл о ней. Но, он полагал, сам факт того, что он связывается с ней, достаточно передавал это. — Да, — сказал он, протягивая лист назад. — Она должна понять. — Она узнала бы, что сообщение от него, имя было бы известно ей, но никому другому — это был маленький секрет между ними. И она была достаточно умной, чтобы понять намеки. Я все еще здесь, я хочу помочь тебе выбраться, расскажи мне все, что можешь. Минхо не вернул бумагу в папку, а положил в центр стола и постучал по ней кончиком пальца. — Сынмин сказал, что он все подготовил, так что он может отправить сообщение сегодня, если можно? — спросил он, глядя на Чана с непревзойденным почтением. Чан сделал такое движение, словно отмахнулся от назойливой мухи. — Да, нужно отправить как можно скорее, — сказал он так, будто у него вызывало раздражение одно только то, что Минхо вообще задавал этот вопрос. Минхо оставил листок на месте и потянулся за последней, третьей папкой; на его пустом лице промелькнул дискомфорт. Когда он открыл ее, в ней лежал снимок здания; его перестраивали, но работы были почти закончены. Над большим окном на фасаде был знак “Cafe Daniel”. — Это здание рядом с Blackbird, — сказал Минхо, и сердце Феликса сжалось. — Офис на двух верхних этажах уже работает, хотя вечером будет закрыт, так что это не станет особой проблемой. Но кафе, как Сынмин уже говорил, будет открыто круглосуточно, и открывается оно через два дня, утром понедельника. — Мы никак не сможем все сделать за эти два дня, — сказал Джисон, облекая очевидное в слова; глаза его были распахнуты. — Нет, не сможем, — мрачно согласился Минхо. Он достал еще один лист бумаги; на этом был общий план здания. Он продолжил, — Это здание обустроено похоже на наше; лестница проходит через все четыре этажа. Но на каждой лестничной площадке есть стены, разделяющие этажи. — Он четкими и точными жестами указывал на пунктирные линии и маленькие заметки на плане. — Дверь между первым и вторым этажом может быть не заперта, но между вторым и третьим — точно будет. Там два разных бизнеса, это политика безопасности офиса. Хёнджину, скорее всего, удастся взломать этот замок, но проблемой будет в том, что двери кафе ведут прямо на эту площадку, и они стеклянные, что значит — Хёнджин и Джисон будут полностью на виду, когда будут пытаться пробраться через дверь. В большинстве заведений питания сейчас были стеклянные двери, подумал Феликс, и даже если бы это кафе оказалось исключением — оно все еще оставалось открытым бизнесом. Один человек, выходящий или заходящий в кафе, один глупый гражданский, который заметит, как Хёнджин и Джисон явно пытаются взломать дверь, и весь их план будет сорван. — На нас вызовут копов без всяких вопросов, — сказал Джисон. — И у меня с собой будет спрятанная винтовка, не говоря уже о взрывчатке. Я бы предпочел, чтобы нас не арестовали. — Это гораздо более рискованно, чем то, что мы планировали изначально, да, — сказал Минхо, собирая бумаги, чтобы сложить их обратно в папку. — Другой вариант — это гараж с другой стороны Blackbird, куда валеты ставят машины. — Он поднял взгляд от бумаг и посмотрел на Феликса. — Я хотел спросить тебя об охране. Феликс не был к этому готов, и его голове понадобилось несколько секунд, чтобы заработать, найти детали, которые могут оказаться полезны. — Э-эм, — произнес он, — из того, что я помню: там две будки, одна у въезда, другая у выезда, в каждой есть охранник. — Он ни разу не бывал в том гараже, видел его только тогда, когда они проезжали мимо. — По этажам обычно ходят вооруженные охранники, но, думаю, они скорее держатся ближе к лестницам? Но я не знаю, как вам пробраться внутрь, все этажи выше второго открыты, но у первого — бетонные стены. Двоих людей, которые будут пытаться прокрасться туда, никак не смогут не заметить, потому что они обязательно пройдут мимо одной из будок охраны. — Отвлекающий маневр? — предложил Чанбин; это был первый раз за все собрание, когда он сказал что-то. Его волосы все еще были взъерошены от ветра, такие же кудрявые, как у Чана, но другой текстуры. — Устроим какой-нибудь беспорядок с одной стороны, чтобы они все собрались там, и оставили другую сторону без охраны? Минхо поморщился. — Мне не нравится идея привлекать внимание охраны, даже если они решат, что это ложная тревога. — Мы можем использовать второй этаж, — с мудрым видом кивая, сказал Джисон. — Принесем очень большую лестницу. — Чанбин пнул его под столом. — Если бы я думал, что мы сможем сделать это незамеченными, — очень сухо ответил Минхо, — это было бы неплохой идеей. — Так что? — спросил Чан; его раздражение прорезалось сквозь игривое веселье, словно нож. — Идей нет? Минхо открыл рот, чтобы ответить, но в тот момент Чонин издал маленький звук, почти пискнул. Голова Минхо резко повернулась к нему, и все его внимание обратилось на Чонина. Когда он увидел, что Чонин просто отреагировал на что-то в игре, его плечи едва расслабились. — Я попрошу внимания, — сказал Чан, очень резко, очень зло, — хотя знаю, тебе сложно делать так, как я прошу, ублюдок. На несколько мгновений повисла абсолютная тишина, которая нарушилась только тогда, когда Джисон поерзал на месте. Минхо опустил взгляд в стол. Феликс увидел, как Чонин уже рывком поднялся с дивана, поставил ногу на пол, но не успел он что-то сказать, как сам Феликс произнес: — Вау. Вот в этом не было нужды. После этого тишина была еще более абсолютной. Взгляд Чана резко поднялся к нему; на его лице был такой шок, что Феликс почувствовал неуютное дежа-вю. Минхо смотрел на него так, будто ни разу в своей жизни не видел его. Джисон издал звук, который мог быть смешком, если бы не был заглушен в тот же миг. — Что? — спросил Чан. — В этом не было нужды, — повторил Феликс. — Ты ведешь себя очень враждебно, это непрофессионально и неуместно. Чан смотрел на него не отрывая глаз. Феликс не был уверен, что было тому причиной: то, что именно он отругал Чана, или то, что обычно у него способности к спорам были такими же, как у мокрой спагетти. Или в том, что Чан принял его мягкую, в чем-то потакающую поддержку в последние пару дней за одобрение — или, если не за него, то за понимание его чувств. Сейчас Феликс уже понимал, почему Чан чувствовал то, что чувствовал — но это не значило, что с этими чувствами не нужно было ничего делать, не нужно было с ними бороться. Что бы то ни было, Чан явно не ожидал, что Феликс так публично возмутится им. Феликс и сам не был особенно этим доволен, но он не мог позволить этому комментарию остаться без ответа. Он видел, как Минхо слабо вздрогнул. — Феликс-хён, — сказал голос Чонина, теперь оказавшийся близко. Феликс отвел взгляд от Чана и обнаружил, что Чонин все-таки поднялся и подошел к столу. Он выглядел взволнованно, даже когда его ладонь легла на плечо Минхо. Тот полностью выпрямился, все еще опустошенно-недоуменно глядя на Феликса. — Спасибо тебе, но не нужно. — Нет, — улыбаясь ему слабо и успокаивающе, ответил Феликс. — Думаю, очень нужно. Чонин осторожно улыбнулся ему в ответ. Он выглядел таким благодарным, что Феликсу немного захотелось расплакаться. Все было именно так, как он сказал Чонину вчера: он был на его стороне. Феликс лучше других знал, как важно иметь возможность самому принимать решения. Чан смотрел на них поочередно, и теперь, когда шок прошел, он начинал хмуриться. Чонин сказал: — Я полагаю, собрание окончено, да? Минхо-хён, пойдем- займемся буквально чем угодно, м? — Он сделал что-то: не потянул Минхо вверх, чтобы заставить его подняться на ноги, но создало иллюзию этого, и Минхо кивнул и встал из-за стола. Он не взглянул на Чана, не сказал ему ни слова. Он просто позволил Чонину подхватить себя под локоть и вывести за двери квартиры. Дверь за ними едва ли успела закрыться, когда Чанбин вскочил на ноги и схватил со стола листок бумаги с черновиком сообщения. — Я пойду отнесу это Сынмину, — сказал он, уже на несколько шагов отходя от стола. Джисон издал булькающий звук, глядя Чанбину вслед, а потом нервно посмотрел на Феликса и Чана. Он указал на дверь и что-то пробубнил, даже не утруждаясь тем, чтобы придумать оправдания, и убежал вслед за Чанбином. В своей спешке он немного хлопнул дверью. Феликс вздохнул. Он взглянул на Чана, который, казалось, так и не отвел от него взгляда. Теперь он по-настоящему хмурился, но в его глазах было и удивление, слабое ощущение предательства, от которого Феликсу стало стыдно. Но Чан ничего ему не сказал. Он просто продолжал смотреть на Феликса, словно не знал, что сейчас думать. — Прости меня, — в конце концов, мягко сказал Феликс, — за то, что сказал это перед всеми. Но ты переступил черту. — Ты, — произнес Чан, а потом замолк. Он явно очень старательно выбирал слова, и видеть это Феликсу было больно — по большей части потому, что если он был способен на это с Феликсом, это значило, что он был способен на это и с другими. — Он- — Я знаю, — перебил Феликс. — Я знаю, что ты злишься, хён. И он тоже это знает. Но неважно, как сильно ты на него злишься, в тот момент он не сделал ничего, чтобы заслужить того, чтобы ты так с ним разговаривал, и с твоей стороны было неправильно так себя вести. — Ликс, — сказал Чан, теперь куда более горячо. — Он не сделал ни одной попытки, ни одной, чтобы примириться со мной. Никаких- извинений, объяснений, он просто прячется за Чонином. — Хён, — сказал Феликс, так терпеливо, куда более терпеливо, чем хотел. Если бы он разозлился, это бы ничего не решило, но впервые за долгое время ему по-настоящему хотелось злиться. — Ему не нужно извиняться перед тобой за то, что занимается сексом с человеком, который проявил энтузиазм и желание. И как он может примириться с тобой, когда ты сейчас создаешь проблему тем, что продолжаешь расстраиваться из-за этого? Он может сделать хоть что-нибудь, что понравилось бы тебе, кроме мольбы о прощении? — Я не прошу, чтобы он молил, — сказал Чан, хмурясь так сильно, что его брови бросали тени на глаза. — Я прошу, чтобы он признал, что лгал мне в лицо. — Феликс чувствовал, как на его лице появилось глубоко невпечатленное выражение. Он не ответил, и это дало Чану время покопаться в мыслях; его брови так и не поднялись, когда он добавил: — И я хочу, чтобы он прекратил все связи с Чонином. По крайней мере до того момента, как он не перестанет быть подростком. Это было- смешно. — Значит, на сколько, на три месяца? — спросил Феликс, позволяя своему тону передать то, насколько глупым он это считал. — И пока все не будет по-твоему, ты продолжишь закатывать истерики? Чан отреагировал так, будто Феликс протянул руку и ударил его по лицу. — Я не закатываю истерик, — сказал он так громко, что его голос разошелся по комнате. — Нет, закатываешь, — непоколебимо ответил Феликс. — Я пытался не вмешиваться, потому что видел, откуда шло твое беспокойство, но поводов для него больше нет. Я очень четко поговорил обо всем этом с Чонином вчера. Нет никаких причин для того, чтобы ты вел себя так сейчас, кроме того, что ты расстроен из-за того, что все идет не так, как хочешь ты. Ты ведешь себя, как ребенок, и, честно говоря, хён, это очень непривлекательно. Казалось, Чан оказался шокирован настолько, что не мог говорить. Он смотрел на Феликса с открытым ртом, и на лице его была более оживленная версия того, чтоб было на лице Минхо раньше — словно он никогда раньше не видел Феликса — или, по крайней мере, эту его версию. Но эта его версия нечасто выходила наружу, по большей части потому что ему не нравилось чувствовать себя так. Ему не нравилось говорить резко, не нравилось злиться. Все это было неприятно. Но все было именно так, как он и сказал Чонину: но должен был это сделать. Он не хотел вмешиваться, четко понимая, что это было семейным делом, в котором у него не было права голоса. Он достаточно хорошо знал Чонина, чтобы не переступать его границ как- возлюбленный, партнер или парень Чана, как бы они ни решили описать их отношения. По большей части он надеялся на то, что Чан вытащит голову из задницы и возьмет себя в руки, но он, судя по всему, не хотел этого делать — и теперь Феликс не мог больше стоять в стороне и ждать, пока все станет хуже. В конце концов Чан, немного хрипло, сказал: — Я думал, ты будешь на моей стороне. — Почему? — спросил Феликс. — Потому что мы спим вместе? Чан слегка поморщился; от самих слов или от того, как грубо они были сказаны — Феликс не мог понять. Он знал, что именно так Чан об этом и думал в каком-то смысле. Он и Феликс теперь были вместе, и это значило, что Феликс будет на его стороне. И не то чтобы Чан не считал его отдельным человеком, но ему нравилось думать о них, как об общем целом — и Феликс просто не думал так же. Он считал всех их единым целым, семьей — но это не значило, что в семье не могло быть разногласий. Именно это Чану было по-настоящему сложно понять. — Нет, — сказал Чан. — Дело не в этом — я думал, что ты будешь на моей стороне потому что- потому что Минхо дал мне обещание и нарушил его. Это больно, Феликс, и я чувствую себя так неуверенно и неустойчиво — мне кажется, что я не знаю этого человека, и я думал он был моим другом. И ты видел, как я беспокоился о Чонине, я думал, что ты- поймешь. Я думал, что ты посочувствуешь. Феликс, несмотря на все свои эмоции и на то, что — он знал — Чана нужно было привести в чувства, почувствовал укол вины. Он положил руку на стол ладонью вверх. Мгновением спустя Чан положил свою руку на нее и позволил Феликсу сжать его пальцы. Что-то в этом — может быть, чувство утешения — заставило плечи Чана поникнуть. — Хён, — сказал он; теперь Чан начинал по-настоящему походить на мокрого щенка. — Я скажу прямо: ты не имел никакого права, никакого, требовать от Минхо-хёна держаться подальше от Чонина. Это было бы нарушением границ даже если бы ты был его родителем, разве ты не понимаешь? Чонин взрослый человек. И даже если ты этого не одобряешь, ты не имел права просить — или требовать, как, я полагаю, все было — чтобы Минхо дал тебе это обещание. Так что — да, я понимаю, почему ты чувствуешь, будто тебе солгали — и я говорю тебе, что тот факт, что ты чувствуешь это, не означает, что это правда. Рука Чана в его руке обмякла. — Он разобьет Чонину сердце, — сказал он так грустно; его большие и темные глаза были обрамлены длинными ресницами. Феликсу пришлось сдержать вздох. — Хуже — я думаю, он сломает его дух. — Я не думаю, что это случится, но даже если так — ты можешь быть для него только помощью и спасением, — сказал Феликс. Он сжал руку Чана еще раз и отнял свою ладонь. — Ты не можешь продолжать приказывать ему что-либо или оскорблять Минхо-хёна, даже если считаешь, что это правильно. Здесь ты не можешь ничего контролировать, и твое поведение может разрушить твои отношения с Чонином. Ты меня слышишь? Тебе нужно подумать об этом, хён, о том, стоит ли твоя гордость отношений с твоим братом. И, возможно, и с остальной командой. Он ожидал, что в этом разговоре Чан разозлится, отреагирует громкими словами и резкими жестами — так же, осознал он теперь, как отреагировал бы его отец на любую критику. Его не должно было удивить то, что Чан просто выглядел потерянным и печальным, будто слова Феликса его ранили. Чан испытывал эмоции слишком ярко, слишком сильно доверял свое сердце другим, Феликсу, чтобы его не ранило все это. Но Феликсу нужно было это сказать — Чану нужно было это услышать. Феликс встал из-за стола и пропустил ладонь сквозь волосы. — Я пойду вниз, может быть, проверю, как дела у Чонина. Голова Чана рывком поднялась вверх, чтобы наблюдать за его движениями. — Ликс- — начал он, и Феликс обнял его лицо ладонями, чтобы заставить его замолчать. — Я люблю тебя, — сказал он, не с нежностью, но с грубой искренностью. Он поцеловал лоб Чана, едва касаясь губами кожи из-за мешавшихся волос. — Очень люблю, и я всегда рядом — но не вслепую. — Ты на меня злишься, — пробормотал Чан; его лицо оказалось немного сжато под ладонями Феликса. — Нет, — ответил Феликс. В его животе роились его собственные волнения. — А ты злишься на меня? — Нет, — угрюмо — вот что лучше всего описывало его — ответил Чан. Феликс снова поцеловал его лоб. — Все будет хорошо, хён, — пообещал он. Потому что был в этом уверен. Минхо не сделал бы Чонину больно так, как того боялся Чан. Все выглядело скорее так, что скорее именно ему будет хуже всего, если что-то пойдет не так. — Увидимся вечером, хорошо? — сказал он, убирая пушистые кудри от лица Чана. — Пожалуйста, не прячься в офисе всю ночь. Приходи в постель. Чан безмолвно кивнул, и это заставило Феликса отпустить его щеки. — Я тоже люблю тебя, — прошептал он, опустив взгляд в стол. Феликс поборол узел вины, завязавшийся в животе. Когда он обернулся, чтобы посмотреть на Чана в закрывавшуюся за его спиной дверь квартиры, Чан все еще сидел за столом, опустошенно глядя в него. —— — Хён, хён, — позвал Джисон, сбегая по лестнице вслед за Чанбином, спеша догнать его. — Хён, подожди меня. Чанбин не стал его ждать, но немного замедлил шаг вниз, бросая на него взгляд через плечо. — О, — сказал он, — ты тоже сбежал? — Пф, — ответил Джисон, когда догнал Чанбина и попытался закинуть руку ему на плечи. Попытки сделать это большую часть времени были в лучшем случае жалкими, учитывая ширину чанбиновых плеч, но сейчас Чанбин довольно быстро оттолкнул его локтем, и Джисон с тихим у-уф повалился вбок. — Это была пытка. Чанбин вздохнул. Он выглядел немного усталым, немного задумчивым, каким обычно не был. Насколько Джисон знал, Чанбин очень редко не соглашался с решениями Чана — но обычно критиковать Чана было не за что. Однако Чанбин — его преданность Чану была ясна, как солнце в небе, его доверие и непоколебимая вера в этого человека внушали благоговейный трепет Джисону, который вначале хотел почувствовать что-то подобное, узнать, каково это — доверять кому-то другому таким образом. Теперь он знал. Он чувствовал к Чану что-то подобное. Но Джисон мог сказать это, по крайней мере в своей голове: во всей этой ситуации Чан вел себя, как мудак. Они зашли за угол; Хёнджин, только занесший ногу, чтобы подняться на первую ступеньку, был на лестничной площадке под ними; он взглянул на них и спросил: — О, собрание уже кончилось? Он держал бумажный пакет с логотипом кофейни в паре кварталов, любимой кофейни Джисона. В другой руке у него была подставка под стаканы с двумя американо со льдом самого большого размера, какой предлагали в кофейне. Его огромное пальто было расстегнуто, но его нос был розовым от холода, а волосы свободно обрамляли лицо; он был таким очаровательным и мягким, когда смотрел на них, хлопая глазами. — Технически, — сказал Чанбин. Джисон прикрыл рот, как сделал это прошлой ночью, и сказал: — Чан-хён просто сошел с ума. Хёнджин оглядел их. — Что случилось, — потребовал он. — Не оставляйте меня без слухов. Чанбин вздохнул так тяжело, что это скорее оказалось забавно, чем дало ему понять, что он расстроен. — Ты знаешь, я не сплетничаю, Хёнджин. — Пиздеж, — ответил Хёнджин. — Неважно, я не с тобой разговаривал, Джисон мне все расскажет. Да? Последний вопрос был обращен к Джисону, которому понадобилось пару секунд, чтобы осознать, что говорили с ним, и ответить: — Боже, да, я все тебе расскажу, это было безумие. Хёнджин торжествующе посмотрел на Чанбина, чье лицо смягчилось в чистой любви. — Мне все равно нужно отнести это Сынмину, — сказал он, взмахнув листком бумаги. Он сделал пару шагов навстречу Хёнджину и сказал: — А-ах, это что, для меня, Хёнджин? Не стоило. Он протянул руку, словно пытаясь взять из подставки один из стаканчиков с кофе. Хёнджин легко отстранил руку, чтобы тот до него не дотянулся и сказал: — Это не для тебя, хён, это для Джисона. Джисон притворно-театрально ахнул, вступая в шутку, пока Чанбин на мгновение закашлялся, прежде чем проговорить: — Для Джисона? После того, как я так рано проснулся, чтобы отвезти вас обоих в Йонъин? Все это — и ты даже не принесешь мне кофе? — Сам себе принеси, — ядовито ответил Хёнджин. — Ты даже ничего не делал, просто сидел на полу. Мы с Джисоном сделали всю самую сложную работу. — Невероятно, — сказал Чанбин. Джисон теперь по-настоящему хохотал, одновременно от едкого тона голоса Хёнджина, который всегда был уморителен, когда не был направлен лично на него, и от того, как Чанбин пытался, по большей части безуспешно, делать вид, что расстроен, когда поддразнивания от Хёнджина всегда его так веселили. — Все, что я делаю для этой команды, все, что я делаю для тебя, моего любимого младшего брата, и ты так бессердечен ко мне- — Я скажу Чонину, что ты назвал меня своим любимым, — полным абсолютного восторга голосом сказал Хёнджин. Чанбин замолк. Потом сказал: — А знаешь что? Я, пожалуй, пойду, пока еще могу. Может быть, украду энергетик у Сынмина. Он весело помахал Джисону рукой и побежал вниз по лестнице. Хёнджин дождался, пока они не перестали слышать это его шагов на лестнице. — Я купил ему кексик с шоколадом, — сказал он. Когда он отвел взгляд от того места, где стоял Чанбин, он улыбался, и улыбка не спала с его лица, когда он посмотрел на Джисона. Это ощущалось так, словно Джисона непрерывно били по голове. — Оставлю наверху, чтобы он потом взял. Вот. Он достал один из стаканов из подстаканника и протянул его Джисону. Джисон посмотрел на него, хлопая глазами, а потом перевел взгляд на Хёнджина; тот в ожидании поднял бровь. — О, — произнес Джисон. — Это правда мне? Я думал, что это для Феликса. — Не говори глупостей, — снисходительно отмахнулся Хёнджин. — Ликс даже не пьет кофе. Это было правдой, и Джисон это знал: на самом деле, Феликс сам однажды сказал об этом ему. Просто он не мог даже вообразить себе мира, где Хёнджин действительно вышел, чтобы купить что-нибудь себе и взял Джисону кофе, хотя он не просил. Он осторожно взял стакан с кофе, все еще не до конца уверенный в том, что Хёнджин не заберет его обратно и не скажет, что все это было шуткой. Но Хёнджин этого не сделал; он просто дождался, пока кофе не оказался в руках Джисона, и тогда сказал: — Пошли, посидим в компьютерной, пока ты рассказываешь мне о собрании. Джисон последовал за ним по ступеням, сжимая в руках стакан. В компьютерной было холодно, но там стоял обогреватель на случай, когда Чонин хотел воспользоваться компьютером, так что Хёнджин включил его в розетку и сбросил с себя теплое пальто, которое положил на один из барных стульев. Он сел и пронизывающе посмотрел на Джисона, который уселся рядом с ним. Делать было больше нечего, и Джисон сделал глоток кофе — напиток оказался крепким, идеально крепким. — Нравится? — спросил Хёнджин. Он держал в руках свой стакан, но не пил. Просто наблюдал за Джисоном. — Ага, — ответил Джисон. — Я так и люблю. Хёнджин кивнул. Язык его тела казался смущенным, и Джисону сложно было это описать; он был не знаком с таким Хёнджином. — Так, — сказал он, склоняясь вперед. Джисону снова пришлось удержаться от желания отстраниться назад, подальше от этого прекрасного лица. — Что произошло? Джисон уселся поудобнее, пытаясь не ерзать под таким вниманием Хёнджина. Ему так редко доставалось это в прошлом, а в последнее время стало происходить все чаще и чаще; он совершенно не знал, что с этим делать. — Ну, э-э, у нас было обычное собрание. Мы разговаривали о всяком разном, про сейф и сестру Феликса, знаешь, про сообщение, которое мы должны ей отправить? Но Чан-хён вел себя так странно с Минхо-хёном, типа- со мной он разговаривал нормально, но каждый раз, когда он обращался к Минхо-хёну, он срывался и грубил. Так что все уже было довольно неловко, понимаешь. Хёнджин поморщил нос. Он поднял свой напиток и сделал долгий глоток; его полные губы очаровательно сжались вокруг трубочки. Он знал, все они знали: напряжение в воздухе было настолько густым, что душило их всех, и самое время было кому-нибудь поговорить об это с Чаном. Джисон удивлен был только тому, что сорвался именно Феликс. Неожиданно было обнаружить, что в Феликсе такое было. — А потом, — продолжил Джисон, уже увереннее, потому что внимание Хёнджина нисколько не покинуло его, — Чонин на диване издал маленький звук, потому что- я даже не знаю, проиграл в игре, или типа того. Но он издал звук, и Минхо-хён посмотрел на него, типа, на секунду, и Чан-хён сказал ему быть внимательнее и назвал его ублюдком. Брови Хёнджина вскинулись до самых волос. Он вынул трубочку изо рта, сглотнул и произнес: — Что? — Да! — воскликнул Джисон, не в силах сдержать улыбки при виде шокированного лица Хёнджина. — И как отреагировал Минхо-хён? — спросил Хёнджин. Он взял трубочку и потыкал ею в напиток, перемешивая лед. — Надеюсь, он сказал Чан-хёну засунуть свои претензии себе в задницу — я понимаю, что он беспокоится за Чонина, я тоже, но он не может просто- вот так себя вести. — На самом деле, Минхо-хён просто выглядел грустно, — ответил Джисон; большая часть его веселья пропала, когда он вспомнил об этом. — Но, э-э, Феликс возмутился его словами? Прямо перед всеми. Хёнджин встрепенулся, и его глаза заблестели. — Ликс? — спросил он; в его улыбке показались зубы, а тон окрасился удивлением и восторгом. Джисон кивнул. — Я чуть не засмеялся, но не хотел, чтобы Чан-хён разозлился на меня, так что мы с Чанбин-хёном просто сбежали оттуда. Хёнджин слегка покачался на стуле, бездумно болтая ногами. — А, Чан-хён, каким же он бывает идиотом, — нежно проговорил он. — Как я его люблю. — Думаю, он старается, — ответил Джисон. Он видел напряжение в Чане, видел его стресс. Он выглядел, как человек, нуждавшийся в отдыхе, которого просто не предвиделось. Джисон не очень хорошо понимал всю проблему с Минхо помимо того, что Чан очень стремился защитить Чонина. Это казалось необычным поводом для такого беспокойства. — Последние пару недель у него выдались не самыми лучшими. — Феликс сказал, что Чан-хён заставил его пойти в комнату Минхо-хёна и поговорить с Чонином про секс, — сказал Хёнджин, и Джисон чуть не подавился кофе. Хёнджин легко пнул его в щиколотку. — Гадость, Джисон. Джисон рукавом вытер капли кофе с подбородка. Он покраснел от стыда, но сумел немного мокро проговорить: — Что он сделал? Боже, бедный Чонин. Бедный Феликс. Какого хуя. Хёнджин вздохнул, немного драматично, и отклонился на низкую спинку стула, которая едва поддерживала его. — Это все из-за- — он сделал неопределенный жест рукой. — Ну знаешь. — Джисон хлопнул глазами, и Хёнджин снова вздохнул. — Из-за моего вчерашнего срыва? — сказал он; его щеки слегка порозовели, а на лице появилось то выражение, которым он часто смерял Джисона в последние дни — такое, словно он думал, что Джисон идиот, но без всякой враждебности; от этого в животе Джисона ерзало что-то теплое и мягкое. Но сейчас он думал, что Хёнджин скорее использовал его как маску. Не заставляй его стыдиться этого, твердо сказал он себе. Последнее, чего он хотел — это чтобы Хёнджин беспокоился о том, что Джисон втайне его осуждает. Он хотел, чтобы Хёнджину было спокойно быть уязвимым рядом с ним. — Это был не срыв, — осторожно сказал он. — Ты был расстроен. Хёнджин снова пнул его, теперь попадая ему в икру. Это было нисколько не больнее, чем первый его пинок. — Это неважно, — резко и надменно сказал он. Он отбросил свои темные и блестящие волосы с лица. Все утро они были собраны в пучок, и по дороге домой Хёнджин пожаловался на то, что у него разболелась голова и распустил их. Джисон не мог сказать, какой образ разрушал его сильнее. Резинка для волос все еще была надета на его запястье. Джисон пялился, пялился слишком долго, когда осознал, что Хёнджин просто с ожиданием смотрел на него. Он вспомнил его слова. — А что важно, — медленно проговорил он. — Боже, пей свой кофе, Джисон, — сказал Хёнджин, и Джисон покорно сделал долгий глоток, показно надувая губы и глядя на Хёнджина сквозь ресницы. Хёнджина, казалось, это не впечатлило. — Если ты снова начнешь делать свои идиотские позы, я уйду и не буду больше тебе ничего рассказывать. Джисон сглотнул, снова слишком много, и опять чуть не подавился. На глаза выступили слезы. — Прости меня, о гуру знания, — прохрипел он. — Прошу, поделись со мной своей мудростью. Хёнджин прищурился. — Тебе повезло, что ты такой милый, — сказал он, качая головой, и Джисону показалось, что кто-то пинком выбил из-под него стул. Милый! восторженно повторял его мозг. Он думает, что я милый! — В общем, — продолжил Хёнджин, теперь тверже; он на мгновение прикусил свою полную нижнюю губу, и бившемуся в безумном темпе джисонову сердцу от этого стало нисколько не легче. — Я думаю о том, что ты сказал про то, что- Чан-хён не всегда бывает прав? Это- он думает так же, как думал я. Но для меня это- я отреагировал вот так. — Его взгляд опустился вниз, и длинные ресницы очаровательно прикрыли его радужки. — А Чан-хён злится, когда волнуется. — Он думает, что Минхо-хён причиняет Чонину вред? — немного удивленно спросил Джисон. Хёнджин снова поднял глаза и смерил его взглядом. — Ты живешь через стену от Минхо-хёна, — едко произнес он. — Ты что, их не слышал? Джисон приподнял одно плечо. Он не слышал, не то чтобы. Когда они начали, он просто надел наушники с шумоподавлением, и проблема была решена. — Ну, Чонин звучал так, будто его убивали, — фыркнул Хёнджин, и Джисону пришлось сдержать инстинкт ответить о боже, вот бы это был я. Он не хотел Минхо, но был бы рад, чтобы его трахнули так хорошо, чтобы он вот так забылся. У него давно такого не было. — И, как я понял, Чан-хён какое-то время назад поговорил с Минхо-хёном и заставил его пообещать держаться подальше от Чонина? — сказал Хёнджин, и брови Джисона вскинулись вверх. — Ага. Так что теперь он злится на то, что обещание оказалось нарушено, и еще, я думаю, на то, что все идет не так, как он хочет. — Он слегка пожал плечами и сделал несколько больших глотков кофе за раз. Джисон снова поднял трубочку к губам и отпил немного медленнее. Сколько же драмы, подумал он. Сколько всего происходило вокруг, пока Джисон пребывал в неведении потому что не мог отвести от Хёнджина глаз. То, как Феликс сошелся с Чаном, совершенно прошло мимо него, а теперь еще и вот это. Не только Минхо и Чонин, но и весь этот- беспорядок, который лежал прямо на поверхности. То, как Чан попытался предупредить Минхо, словно излишне беспокойный отец в подростковом сериале, как бедному Феликсу пришлось разговаривать с почти двадцатилетним Чонином о пестиках и тычинках. Джисону хотелось бы послушать этот разговор. — Кстати, спасибо тебе, — сказал Хёнджин, нарушая повисшую между ними тишину. Джисон посмотрел на него, вопросительно склонив голову набок, и Хёнджин поставил кофе на тумбу. — За то, что было прошлой ночью. За то, что позаботился обо мне, — уточнил он; он вдруг перестал быть тем гордым и полным самообладания существом, а стал просто- Хёнджином, юным и неуверенным. — И этим утром тоже, хотя ты и сам чуть из ботинок не вылетел от того, как боялся высоты. Мозгу Джисона потребовалось пару секунд, небольшие сигналы дали сбой. Потом он медленно поднял ногу и повертел обутой в кроссовок ступней. — А я не в ботинках. Хёнджин посмотрел на него, и Джисону стало ясно, что он не будет смеяться. Не успел он опустить ногу, как Хёнджин, быстро, словно змея, подался вперед и схватил его за щиколотку. Он поднял ногу Джисона высоко, слишком высоко — Джисон был не таким уж и гибким, и все его тело повернулось, а стул под ним покачнулся, вставая на две ножки. Джисон завопил, чуть не уронив кофе, но Хёнджин уже подхватил его другой рукой. Джисон схватился за барную стойку, его потные ладони прилипли к отполированному дереву. — Пощади! — вскричал он, когда Хёнджин навис над ним, все еще держа его за ногу. — Прости меня! — Ты такой засранец, Хан Джисон, — сообщил Хёнджин медленно поползшему вниз, скрипя руками по дереву, Джисону. А потом он отпустил его ногу, и Джисон, так пытавшийся не повалиться назад, не успел за резко переместившимся центром тяжести своего тела и упал вперед, прямо на покрытый ковром пол компьютерной. Было не больно. Он перекувыркнулся один раз по инерции, а потом еще один, для драматичности, и чуть не врезался головой в стол для бильярда. Когда он лег на спину и уставился в потолок, то очень серьезно произнес: — Я пожалуюсь в отдел кадров. Хёнджин подошел к нему и встал рядом на колени, подперев подбородок рукой. — Кексик с шоколадом, который я купил Чанбин-хёну, заплатит за твое молчание? — так же серьезно спросил он. Он подыгрывал ему. Джисоново сердце было таким легким, как воздух, как само счастье. — Не, — ответил Джисон, садясь и оказываясь с Хёнджином почти лицом к лицу. — У стариков воровать грубо. Хёнджин отвернул лицо и склонил голову, но Джисон видел изгиб его щек и скул со своего угла. Просто я никогда тебе не показывал, вспомнил он слова Хёнджина и подумал, а. — Но я приму это, — не успев подумать, сказал он. — Эту улыбку. Кажется, обмен справедливый. Хёнджину понадобилась секунда, но он взглянул на Джисона, широко распахнув глаза, и улыбка пропала с его лица, сменившись выражением искреннего удивления. Джисон улыбнулся ему, но его улыбка вышла слабой. На щеках Хёнджина появился нежно-розовый румянец. — Хёнджин, — начал Джисон, не зная даже, что выйдет у него потом — оправдание, извинение или что-то слишком пиздецки искреннее, что оба они не смогут вынести. Этот вопрос остался без ответа, потому что в тот самый момент дверь мастерской распахнулась и в нее вошел Феликс — но он остановился, увидев их. — О, — произнес он, и Хёнджин буквально вскочил на ноги, на несколько шагов отшатываясь от сидевшего на полу Джисона. — Простите, я э-э- — Все нормально, — ответил Хёнджин, снова делая то движение и отбрасывая волосы с глаз. — Джисон вел себя, как придурок, как обычно. Я просто рассказывал ему обо всем, что произошло за последнее время. — Какой же ты злюка, — сказал Джисон, позволяя своему рту управлять своим мозгом, который сейчас тормозил, скорбя по потере такого момента между ними. — Обижаешь того, кто, типа, в два раза меньше тебя. Феликс хихикнул, хотя Хёнджин — нет. Боже, блять, чем Джисон вообще думал, когда пытался так очевидно флиртовать с ним. Он поднялся на ноги, отряхивая бедра и задницу. Пол в компьютерной не был- особенно чистым, и кусочки пыли прилипли к его ладоням. Он не помнил, когда тут в последний раз кто-нибудь пылесосил. Он не был уверен, что это вообще когда-нибудь делали. — Я слышал, ты отругал Чан-хёна, — сказал Феликсу Хёнджин. — Он молил тебя о прощении? Улыбка на лице Феликса, оставшаяся после шутки Джисона, пропала, и он устало, немного измученно вздохнул. — Нет, — ответил он. — Я не- расстроил его, мне кажется. Он сказал, что не злится на меня, но- Он взглянул на Хёнджина так, будто вышел из реклам приютов для животных: его глаза были большими и печальными. — Ах, ангел, — вздохнул Хёнджин, притягивая Феликса в свои объятия. Обычно, когда это происходило, Феликс таял в его руках, но сегодня он остался немного напряжен, позволяя Хёнджину себя обнять. — Я не знаю, — сказал Феликс, поднимая руку, чтобы потереть лицо, хотя слез на нем не было, а потом положил голову на ладонь Хёнджина, когда тот немного отстранился. — Я просто- я знаю, я не должен так думать, но мне стыдно за то, что я делаю стыдно ему. Даже если он ведет себя как идиот. Он сделал для меня так много, сейчас я был бы без защиты, зимой, если бы не он. — Хэй, — сказал Хёнджин, проводя костяшкой пальца по изгибу носа Феликса, а потом нежно коснувшись его кончика. — Это был не только он, я тоже заслуживаю похвалы. Феликс слабо улыбнулся. — Но это его деньги, — сказал он и покачал головой, когда Хёнджин посмотрел на него так, словно хотел поспорить. — Я знаю, я знаю, что ты хочешь сказать. Именно поэтому я все равно поспорил с ним. Я просто- неприятно, это все неприятно. Каким же милым был Феликс, каким же хорошим и добрым. Джисон, мгновение подумав, будет ли это нарушением границ, мягко, успокаивающе положил руку на плечо Феликса. — Уверен, Минхо-хён ценит то, что ты заступился за него, — искренне сказал он. Феликс посмотрел на него своими большими глазами, обрамленными длинными ресницами, и Джисон слабо улыбнулся ему. — Чан-хён простил бы тебе что угодно, думаю. Не волнуйся об этом слишком сильно. — Спасибо тебе, Джисон, — ответил Феликс, поворачивая голову так, чтобы положить ее на плечо Хёнджина. Он выглядел немного смущенным. Он был таким милым — его красота была не такой, как у Хёнджина, но он все еще был прекрасен. От этого в груди у Джисона заныло. Он никогда не завидовал чужой внешности, но иногда он задавался вопросом: может быть, если бы он обладал такой же мальчишеской, изящной красотой, взгляд Хёнджина упал бы на него первым. — Видишь? — сказал Хёнджин, заставляя Феликса выпрямиться, чтобы они смогли посмотреть друг на друга. — Даже Джисон видит, как Чан любит тебя, а он самый невнимательный человек в этом доме. Джисон порозовел, а Феликс надул губы. — Бедный Джисон так подумает, что ты его не любишь, — сказал он, и это было- так мило, что он попытался немного его защитить. Джисон задавался вопросом: рассказал ли Хёнджин ему что-нибудь о их истории. Хёнджин почему-то тоже порозовел; цвет его щек был приглушенным в ужасном освещении комнаты. Джисон почувствовал, что должен сказать: — А, ничего страшного, Феликс. Мне нравится когда он меня дразнит. Феликс хлопнул ресницами, а потом улыбнулся, широкой, сияющей улыбкой; Хёнджин покраснел еще ярче. О, нет, подумал Джисон, с легким недоумением. Ему, наверняка, не стоило этого говорить. — Правда? — полным совершенно неуместного восторга спросил Феликс. А потом, — Ау! — Он отдернулся от Хёнджина, который, как увидел Джисон, ущипнул его за бок. — Думаю, мне не нравится, когда вы двое разговариваете друг с другом, — сказал Хёнджин, кисло и недовольно. Феликс просто хлопнул ресницами в притворной невинности. Джисон чувствовал только недоумение. Он оказался спасен, как полагал он, тем, что дверь в компьютерную снова распахнулась. На этот раз это был Чонин, и он выглядел куда более изможденно, чем когда упал на диван сегодня утром. И все же, когда он увидел их, он сумел улыбнуться. — Привет, — сказал он, немного приглушенно. — Чонин-а, — сказал Феликс, и отстранился от Хёнджина, чтобы очаровательно подбежать к Чонину и обнять его. Чонин моргнул; он не особенно любил физический контакт, но не оттолкнул Феликса. Он просто слегка похлопал его по спине. Для Джисона оказалось интересно осознать, что Чонин, на самом деле, был чуть выше Феликса. — С Минхо-хёном все хорошо? Чонин поморщился, а потом он пожал плечами. — Он у себя в комнате, сказал, что хочет поработать. Он не хотел говорить об этом. Думаю, ему нужно немного времени, чтобы все переварить. Я не знаю, что мне делать, — мрачно добавил он. — Я думаю, я достаточно хорошо достучался до Чан-хёна, чтобы он больше не позволял себе таких комментариев, — сказал Феликс. Чонин кивнул. — Это хорошо, — сказал он. Его улыбка теперь была немного более искренней. — Спасибо тебе, хён. Я пришел сюда, чтобы найти тебя, потому что хотел сказать это еще раз. — Ах, Чонин, — сказал Феликс, беря его за руки. Вот так руки Чонина выглядели огромными, закрывали собой руки Феликса. — Я так тебе обязан за это и за многое другое, но это не единственная причина, по которой я сделал это. Я правда очень хочу, чтобы ты счастлив. Чан-хён тоже этого хочет, он просто ведет себя- не очень умно сейчас. — Мы никогда не любили его за ум, — сказал Хёнджин, саркастически и оттого так очаровательно, и это заставило Чонина немного рассмеяться, а Джисона — улыбнуться. Нет, он не был уверен, что такого было в Чане — он был хорошим человеком, несмотря на иррациональные вспышки. Он мог бы управлять ими, как машиной, но вместо этого он сделал их семьей, превратил это здание в дом. Джисон оглядел эту комнату, такую хорошо знакомую ему теперь, полную людей, которые были ему дороги. У него было все это благодаря Чану, у них все это было благодаря Чану. Чонин нежно освободил свои руки из рук Феликса. Он улыбнулся, чтобы смягчить это действие, но оно все еще казалось напряженным. — Я вернусь к Минхо-хёну, не хочу оставлять его слишком надолго, — сказал он, помахав рукой — что в обычное время выглядело бы весело, но сейчас было похоже на то, что он автоматически проделывал все нормальные движения. Его волнения, казалось, нисколько не успокоились благодаря заверениям Феликса. После того, как Чонин ушел, и дверь за ним закрылась, Хёнджин тихо сказал: — Он влюблен, да? Для него это не просто секс. Феликс выглядел устало, когда встретился с ним взглядом. — Да. И снова это чувство удивления внутри Джисона, но в то же время и нет. Конечно, Чонин влюбился. Это же был Чонин — в нем было так много любви. Просто Джисону снова показалось, что земля уходит у него из-под ног. Мир вокруг него оказался не таким, как он представлял. — М-м, — задумчиво протянул Хёнджин. — Чан-хён загоняет Чонина в угол, и я не думаю, что ему понравится исход, — загадочно произнес он. Он и Феликс разделили многозначительный взгляд, а потом Хёнджин покачал головой и уже легче сказал: — Ладно, может, посмотрим фильм? Мы не закончили с марафоном работ Гибли. — О, конечно! — сказал Феликс, оживляясь, и Хёнджин взял с барной стойки стакан кофе и сделал глоток. Он предложил его Феликсу, но тот поморщился в очевиднейшем отвращении и покачал головой, отчего Хёнджин рассмеялся. Внутри Джисона все провалилось — это знакомое ледяное ощущение внутри — но он не позволил эмоциям показаться на своем лице. Он смотрел, как Феликс и Хёнджин направились к коридору, который вел в комнату с телевизором. Ничего страшного, подумал он. Ему нужно было помнить, что он и Хёнджин не были пока друзьями. Может быть, он мог бы отнести Чанбину его кексик, немного поболтать с ним. — Эй, Земля вызывает Джисона, — позвал Хёнджин, и Джисон повернулся к нему. Он стоял у открытой двери в коридор. — Что ты делаешь? Джисон уставился на него. — А? — Бери свой кофе и пошли с нами, — сказал Хёнджин, глядя на Джисона, как на идиота. Феликс очаровательно взмахнул руками словно звал Джисона за собой. Меня позвали, подумал Джисон с таким же неверием, как когда-то подумал Минхо-хён хочет трахнуть Чонина, а потом спешно схватил стакан с кофе, едва не роняя его в своей спешке. — У меня короткие ноги, я не могу быть таким же быстрым, как ты! — воскликнул он, догоняя их по пути в комнату с телевизором. Он пытался не выглядеть слишком восторженным и позорно проваливался в этом, но ему было наплевать. Хёнджин упал на большой диван почти в самый центр, а Феликс втиснулся рядом с ним. С другой стороны от Хёнджина, осознавал Джисон, было пространство, но он не был уверен, не зайдет ли он слишком далеко и сможет ли пережить это — сидеть рядом с Хёнджином, почти касаясь его, целых два часа, было бы пыткой. Так что Джисон забрался на маленький диван, занял его весь. Феликс сразу же снял с себя обувь и подогнул под себя ноги. Хёнджин провел руками по волосам и собрал их в хвостик, как раньше. Джисон смотрел на него, и ему было так тепло внутри. Ничего не могло заглушить это счастье, даже то, как Феликс прильнул к Хёнджину и тот обнял его свободной рукой за узкие плечи. Джисон просто был счастлив быть здесь. Его взгляд, когда фильм начался, все продолжал возвращаться к Хёнджину; он любовался на его милое лицо, на мягкий изгиб его губ и прядки волос, слишком короткие, чтобы собраться в хвост. Как же ему повезло, думал он, встретиться с Хёнджином, оказаться на том пути, где их жизни соприкоснулись. В какой-то момент Хёнджин поймал его за этим. Он в безмолвном вопросе склонил голову. Джисон лишь широко улыбнулся ему, и пошевелил пальцами ног в носках; его кроссовки тоже лежали на полу. Мгновение спустя, Хёнджин улыбнулся ему в ответ, и улыбка его была похожа на одну из улыбок Феликса — маленькая, милая. Потом он повернул лицо к телевизору; свет от экрана переливался на его коже. Джисон сел поудобнее и принялся медленно пить кофе, пока весь лед не превратился в воду — и даже тогда он допил все до конца. —— Минхо не мог сконцентрироваться на своих записях. Он пытался последние пятнадцать минут, перечитывал страницу снова и снова, но не мог понять ни единого слова. Стоило просто сдаться, отложить все в сторону, пока ощущение фрустрации не стало слишком сильным. Он не мог планировать работу в таком состоянии. Но из-за этого он чувствовал, что- провалился, и он этого не хотел. Он вздохнул и положил файл с бумагами в папку рядом с кроватью. На папке была неаккуратно нарисована черная птица. У него в голове зарождалась идея, хоть какое-то решение проблемы со зданием, но она не нравилась ему. К несчастью, он не мог ничего больше придумать, особенно когда в его голове эхом разносился голос Чана. Минхо принял неизбежное разочарование Чана, его гнев. Но это не значило, что все это не ложилось тяжестью на его плечи, что каждый злой взгляд, каждое полное отвращения слово не наносили ему раны. Минхо не мог отставить все это в сторону достаточно, чтобы сконцентрироваться, но и сидеть здесь и гнить в чувстве вины, в ощущении провала было не самым приятным вариантом. Была еще одна папка, запрятанная под несколькими другими на его маленьком картотечном шкафу, которую он мог бы просмотреть вместо работы. Его список потенциальных квартир. Не потому что он собирался сбежать, но, скорее, потому что начинал задаваться вопросом, когда его- уволят. Может быть, слово было не совсем верным, но оно достаточно хорошо доносило смысл. Минхо знал, что на работе Мэгпай он был еще нужен, и Чан не мог исключить его из нее. Но это не значило, что он оставит Минхо на будущие задания. И если бы он исключил Минхо из команды, решил бы найти нового планировщика, Минхо лишился бы не только работы, но и места жительства. К этому нужно быть готовым: этот вариант начинал казаться все более неизбежным. Тревожность вспыхнула, сердце забилось быстрее. У него были деньги, чтобы уйти; он провел годы не тратя свой заработок ни на что, кроме редких покупок книг или оружия, и это значило, что накопления у него были значительными. Сердце у него в груди колотилось не поэтому. Причиной тому было просто ощущение того, как земля снова ушла у него из-под ног. Конечно, его заставили бы покинуть это место именно тогда, когда он начал по-настоящему устраиваться здесь, как дома. Чувство поражения в нем было не ново; теперь уже он ждал от жизни подобного. Но горечь была непривычной. Она оставляла странный вкус на его языке. Ему так сильно хотелось держаться за Чонина, продолжать просыпаться, держа его в своих руках. Но это было слишком хорошо, чтобы быть правдой. Может быть, у них еще могло бы быть- что-нибудь. Но конец жизни под одной крышей сделал бы все тяжелее, но еще сложнее было бы пытаться согласовывать время и места встреч. Минхо не был дураком, он знал, что если его исключат из команды, обратно сюда его не пустят. И он не сможет просить Чонина приходить к нему, в ту крошечную и скудную квартирку, которую он нашел бы себе. Может, им пришлось бы встречаться в любовных мотелях. От этой мысли Минхо подташнивало. На лестничной площадке раздались шаги, а потом дверь открылась и в комнату проскользнул Чонин. Он остановился, когда увидел Минхо, и слабо улыбнулся — улыбка была искренней, несмотря на очевидную усталость на его лице. — Хён, — сказал он, проходя к постели. — Я не знал, что ты носишь очки. Это мило, мне нравится. Минхо отчасти забыл, что они были на нем. Инстинкты говорили ему сорвать их с лица, но он не сделал этого. Он носил очки только здесь, в комнате, когда читал или планировал задания, и купил их всего год или около того назад, когда наконец настолько устал щуриться в попытках различить свои записи, что сходил к окулисту. Он не помнил, чтобы когда-либо в жизни ходил к ним, и надеялся, что эти очки прослужат ему долго, потому что идея вернуться ему не нравилась. — Я рад, что мои проблемы со зрением кажутся тебе горячими, малыш, — сказал Минхо, отчего Чонин немного рассмеялся. Ничего — ни его усталость, ни боль, которую он испытывал из-за того, что разочаровал Чана — не могло сравниться с тем, что он почувствовал, когда Чонин вошел в комнату, это огромное и незнакомое ему счастье. Чонин пришел сюда, чтобы увидеть его. Даже если Чонин был куда более- измотанным, чем обычно. Усталым, раненым. Минхо, принявший гнев Чана как неизбежный исход собственных решения, все еще чувствовал из-за него боль. Он не мог представить, чтобы Чонин страдал из-за этого. Чан, любимый человек Чонина, единственная его семья, его старший брат, который спас его из того адского детского дома, защищал его, любил его и заботился о нем все эти годы. Чонину было больно чувствовать гнев Чана на себе и злиться на него в ответ. Он не был существом, которое должно было держаться за такие эмоции. Минхо мог вынести многое, но не мог вынести этого — наблюдать за тем, как Чонин все сильнее и сильнее устает находиться лицом к лицу с неодобрением брата. Устает быть щитом, защищать Минхо от чанова гнева. Он потянулся вперед и взял Чонина за руку, переплетая их пальцы. Чонин сел рядом с ним и сказал: — Чем ты занимаешься? — Ничем, — ответил Минхо, снимая с себя очки и откладывая их на импровизированную прикроватную тумбу: стопку книг. — Это неважно. Малыш, я думал о том- что мне делать, если Чан-хён меня прогонит. Потому что я думаю, что он может это сделать. Чонин вздохнул и сжал его руку. — Я тоже беспокоился об этом, — сказал он. — Он и правда- держится за это. Минхо опустил взгляд на их сплетенные руки и почувствовал, как тревога внутри него растет, превращается в тошноту. Тот факт, что Чонин тоже начал чувствовать это от Чана, нисколько не успокаивал. Может, эту ситуацию уже нельзя было спасти. — Но если это случится, — продолжил Чонин с неожиданно легкой уверенностью в голосе, — мы найдем себе другое место, да? У нас двоих достаточно денег, так что мы сможем найти квартиру, пусть даже маленькую. Минхо понадобилась долгая секунда, чтобы осознать, что он только что сказал; слова все не давались ему. Он смотрел на Чонина, хлопая ресницами, и Чонин смотрел на него в ответ, разглядывая удивление на его лице. Он начинал хмуриться. Минхо медленно проговорил: — Я думал, что я найду себе место. Я найду, где жить, и- — Чонин смотрел на него в упор, и Минхо сбивчиво закончил, — я буду приходить к тебе, когда смогу. Теперь Чонин по-настоящему хмурился, но не зло; он выглядел печально, и его губы были изогнуты так, словно он кусал щеку изнутри. — Ты не хочешь, чтобы я пошел с тобой? — спросил он, пару секунд молчания спустя. — Я хочу пойти с тобой, я не хочу жить отдельно. Если ты уйдешь, я тоже уйду. Теперь была очередь Минхо смотреть на него в упор. Он никогда, ни разу не думал об этом, ему даже не приходила мысль о том, что Чонин может пойти с ним. В его голове всегда был он, один, в ожидании моментов, когда он мог бы увидеть Чонина. — Это никак не связано с тем, хочу или не хочу я, чтобы ты был рядом со мной, — сказал он. — Чонин, тут твой дом. Чонин выглядел обеспокоенным. Он схватил Минхо за другую руку и крепко сжал их. — Хён, но это и твой дом. Это было правдой, но это место было домом для него не так, как для Чонина. Минхо жил здесь, потому что его пригласили сюда как человека, работавшего на команду; ему дали это место, чтобы ему было, где отдохнуть. Он никогда не думал об этом месте как о чем-то постоянном, потому что ни одно место не могло быть для него постоянным, ни одно место не могло быть для него таким домом, каким считал его Чонин. Здесь был дом Чонина, потому что это место принадлежало ему, и так было всегда. Здесь был дом Чонина, потому что так все сделал его брат. — Хён, я не хочу уходить, — искренне проговорил Чонин, не отводя глаз от лица Минхо. — Я не хочу, чтобы мне приходилось, но если так будет нужно, если- если тебе правда придется уйти, то мы уйдем вместе. — Он говорил это от всего сердца, правда. Минхо чувствовал его искренность, такую, на какую был способен только Чонин. Почему-то от этого у Минхо сбилось дыхание. Что-то медленно прокрадывалось в его голову, медленно заполняло его отчаянием, но он не мог до конца осознать причину. — Почему, — прошептал он. Чонин хлопнул глазами так, словно вопрос удивил его или привел в недоумение. — Я хочу остаться с тобой, хён. Всегда. Они сидели, глядя друг на друга: Чонин, искренне и умоляюще — его глаза и лицо были открытой книгой, которую Минхо смог прочитать только сейчас. Все эти годы он не осознавал, что происходило перед его глазами, а в последние дни игнорировал то, что было так очевидно. Минхо чувствовал, как тошнотворно бледнеет. — О, боже, — хрипло проговорил он. Он был рад, что сидит, потому что, если бы стоял, то покачнулся бы. — Ты любишь меня. Чонин порозовел щеками и переносицей, но когда он заговорил, его голос был очень спокоен и тверд. — Да, — сказал он. — Это правда. Я люблю тебя, хён. Минхо пришлось отвернуться, опустошенно уставиться в пол. Он не мог вынести того, чтобы смотреть на лицо Чонина. Ужас в нем был так силен, что он не знал, что с ним делать, не мог даже близко пережить его. Он согласился спать с Чонином, и даже это, казалось, на тысячу шагов переступало черту. Позволить себе касаться тела Чонина было уже значительно больше всего, что он заслуживал. А это было совершенно иным. Это было гораздо больше. Это было в бесконечное множество раз хуже. Это значило, что Чонин выбирал его, вместо Чана, что Чонин был настолько привязан к Минхо, что мог сделать подобное. Минхо этого не стоил. Никогда не стоил, и никогда не стал бы стоить. Не для Чонина, доброго и искреннего, никогда не причинявшего вреда другому человеку и не знавшего, как убивать, незапятнанного грязью, которой был Минхо. Минхо не заслуживал этой любви. Чонин после этого признания сидел тихо, не говорил ни слова. Когда Минхо наконец смог снова посмотреть на него, Чонин наблюдал за ним, не хмурясь, но и не улыбаясь. Он был- серьезен. — Ты сказал, что это просто секс, — проговорил Минхо, слишком высоко, слыша почти-панику в своем голосе. — Ты никогда- — Если бы я сказал тебе об этом пару дней назад, когда поцеловал тебя, — перебил его Чонин, — что бы ты сделал? Сбежал бы, не сказал Минхо, но ему и не нужно было. Была причина тому, что Чонин не рассказал ему. Он знал. Минхо чувствовал себя маленьким существом в кастрюле медленно нагревавшейся воды, отчаянно пытавшимся приспособиться к постоянно растущей температуре. Чонин пытался быть осторожнее, позволить Минхо двигаться в своем темпе, но это- это было слишком. Это было все, чего он когда-либо хотел, но жизнь никогда не была одной из маленьких фантазий Минхо. В своих мечтах Минхо был способен на настоящие отношения, мог подарить Чонину жизнь. Минхо, такой, какой он был на самом деле, не мог даже притвориться в этом. Идея о нем, пытающимся играть в нормальность, была жалкой, смешной. Что он делал бы — водил бы Чонина в милые кафе, когда не мог вынести даже небольшой группы людей вокруг себя, был способен сидеть только в углу и тряс бы ногой от нервов все время, постоянно вертел бы головой, оглядываясь. Как будто он смог бы удержаться на нормальной работе, обедать в комнате для отдыха, болтать о том, что дети его коллег хотели на свой день рождения. Боже, блять, хотел ли Чонин детей? Минхо даже не знал — Чонин и Хёнджин однажды в гостиной разговаривали о том, какими бы были их жизни, если бы они закончили школу, пока Минхо готовил на кухне паджун. Хёнджин сказал, что хотел бы быть профессиональным художником или управлять галереей — и это было неудивительно, но Чонин тихо сказал, что хотел бы работать с детьми, быть кем-то, кто помогал бы им: учителем или социальным работником. Он- любил детей? Минхо никогда не смог бы быть отцом. Он не смог бы подарить Чонину жизнь. Откуда-то издалека голос Чонина прорезался сквозь шум его мыслей. — Хён, — говорил он. — Дыши. — Ты не можешь выбрать меня вместо своего брата, — проговорил Минхо, не осознавая слов Чонина, отчаянно желая, чтобы Чонин понял. Чонин оглядел то, как он начал дрожать, взволнованно, но спокойно. — Знаешь, — сказал он, очень мягко, но с такой твердостью, которая становилась знакомой Минхо. — Я очень устал от того, что мне указывают, что мне делать, а чего не делать в своей личной жизни. Когда-то раньше Минхо почувствовал бы отчаянное желание встряхнуть его. Ему все еще отчасти хотелось это сделать. Проснись, хотел завопить он в лицо Чонину. Все это было по-настоящему, а Чонин думал, что живет в какой-то сказке. И когда Минхо был рядом с ним, ему тоже так казалось. Он мог начать верить, что, может быть, у них все получилось бы, у него бы все получилось, будь он человеком, которого в нем видел Чонин. — Ты не можешь, — повторил Минхо. Он попытался отстранить свои руки, но Чонин держался за них. — Чан-хён — твоя семья, твоя единственная семья. Я не стою того, чтобы это терять. Чонин придвинулся к нему ближе, и лицо его было таким, словно он готовился к схватке. — Хён, — сказал он. — Я оставил бы позади целый мир, если бы ты был со мной. Это было похоже на удар, на пощечину — и ощущалось физически больно. Значит, не только Чан — Чонин выбрал бы его вместо всех остальных. Вместо жизни, которую он знал. Недоумение сводило его с ума, а отчаяние было еще сильнее. Минхо оторвал свои руки от него и поднялся с кровати, быстро отходя прочь. Он не мог вынести того, чтобы сидеть рядом с ним в этом разговоре; это невероятно сводило с ума. Нужно было двигаться, нужно было сделать что-то с энергией, пульсировавшей внутри. — Ты не можешь, Чонин, только не ради меня, — выпалил он, резко поворачиваясь, чтобы увидеть Чонина, все еще сидевшего на матрасе, подогнув под себя ноги. — Я этого не стою, я ничего не стою. Я ничто. Взгляд Чонина был таким ему незнакомым, что когда Минхо осознал, что в нем была жалость, Чонин уже заговорил: — Это неправда. — Я зарабатываю тем, что причиняю людям боль, — продолжил бездумно давить Минхо. — Это все, в чем я хорош. Я впервые убил, когда мне было семнадцать. Блять, когда тебе было семнадцать, у тебя еще были брекеты. Это, что- достойно любви? — Он не мог прочитать того, что было написано на лице Чонина теперь — это больше не было жалостью, но чем-то- почти диким. Едва заметным движением Чонин покачал головой. Верхняя губа Минхо изогнулась, ненависть к себе забурлила в нем еще сильнее, в противоположность тому, на чем настаивал Чонин. — Я хорош только в насилии, — выплюнул он. — Это. Не. Правда. — Чонин выговаривал каждое слово, и в глазах его пылал огонь. Он медленно, почти зло поднялся с кровати. — Когда ты хоть раз хотел сделать мне больно? — Дело не в этом, и ты это знаешь, — произнес Минхо — потому что он никогда не хотел причинить Чонину боль, никогда не хотел поднять на него руку, но это не значило, что жестокость не была тем, из чего состояло почти все его тело. — Просто потому что я- ты исключение, а не правило. — Неужели? — спросил Чонин, но не успел Минхо ответить, как он заговорил снова. — Ты говоришь, что в тебе нет ничего, кроме насилия. Но ты показал мне так много всего. — Его голос был низким и почти ядовитым, несмотря на его слова. — Ты думаешь, я не вижу, на какую любовь ты способен? Ты хочешь сказать мне, что я ошибаюсь, что ты не чувствуешь ее? Что тогда толкает тебя защищать меня, заботиться обо мне, кормить меня и учить драться, отправлять меня в постель, когда я выхожу слишком рано? — Это- — это все были мелочи, капли дождя в океане. Они не могли перетянуть на себя то, каким гнилым он был. — Это не считается. Это ничего не значит. — Почему нет? — бросил в ответ Чонин. — Ты ненавидишь это делать, ты заставляешь себя? Минхо начал качать головой, потому что- конечно, он не ненавидел это, и это никогда не было для него неприятной обязанностью — заботиться о Чонине. Он любил его. Но именно поэтому все это и не считалось. Он не заслуживал похвалы за то, что давалось ему легко, за то, как он и должен был себя вести. Чонин фыркнул. — Почему ты считаешь, — горячо проговорил он, — что жесткость, на которую ты способен, значит больше, чем то, кем ты выбираешь быть, когда ты рядом со мной? Комната начинала казаться Минхо слишком маленькой. — Потому что неважно, что я делаю, эта жестокость у меня в душе, — вскричал он. — И она пятнает все вокруг, даже тебя. Как бы я ни пытался, и, да, я пытаюсь, ты прав. Но я не могу ее остановить. Я довел тебя до слез. Я довел тебя до слез всего пару недель назад. Безнадежность всего этого вдруг навалилась на него со всей силой. Вся правда того, кем он был, неважно сколько он пытался. Неважно, как в него верил Чонин. Он не хотел этого спора. Вспоминать, кем он был на самом деле, было так тяжело. Он так устал, что не хотел даже стоять здесь и слышать, как Чонин говорит с ним. Фактом было то, что Минхо никогда не смог бы дать Чонину ту жизнь, которой он заслуживал. Минхо тяжело сглотнул. — А две ночи назад ты доверил мне свой первый раз, — сказал он, напряженно, крепко держа себя в руках, — и я назвал тебя шлюхой. Ты знаешь, я- я даже это не могу сделать нежно, и я пытался, ради тебя. И это все равно вырвалось. И не- не говори, что все нормально, потому что тебе это нравится, потому что я, блять, об этом не знал. Я был уверен в обратном. — Все, что происходит в постели — неважно, — яростно произнес Чонин, и когда Минхо открыл рот, чтобы возразить, он навалился на него со словами: — Нет, я выслушал все твое дерьмо, теперь ты будешь меня слушать. Ты никогда, ни за что не унизил бы меня по-настоящему. Меня называли идиотом, меня называли бесполезным, меня били за то, что я был неловким или глупым. — Его скулы окрасились румянцем, а глаза немного влажно блестели. У Минхо дрожали руки. — Ты никогда не поступал со мной так, и никогда не поступишь. Мне плевать, что ты зовешь меня шлюхой в постели. Ты никогда не говоришь это желая сделать мне больно, и ты никогда не назовешь меня так в другой ситуации. Так что не надо- просто не надо. То, что мы делаем в постели, нихера не значит в этом разговоре. — А то, что я довел тебя до слез? — спросил Минхо, едва ли двигая губами. Его физическое тело казалось странным и далеким от него. — Это тоже неважно? — Я тоже довел тебя до слез, — ответил Чонин, и это было- неправильно, это было неправдой. — Это было случайностью. Люди ссорятся, хён, иногда так бывает. Ничего из этого не перекрывало того, что Минхо нанес Чонину вред, даже изо всех сил пытаясь этого не сделать — он все еще проебался. И это не закончилось бы. — Ты не слушаешь меня, — произнес он тяжелым выдохом, после которого ему было так сложно вдохнуть обратно. — Я слушаю! — вскричал Чонин. Теперь в его глазах точно стояли слезы, и Минхо чувствовал себя полностью разбитым. — Я слушаю тебя, хён! Но я не знаю, чего ты от меня хочешь — чтобы я поверил во что-то, что — я знаю — совершенная неправда? Чтобы я отбросил в сторону все — все — что я знаю о тебе? — Он резко вдохнул, и его вдох прозвучал влажно. — Чтобы я ничего к тебе не чувствовал, позволял трахать себя и плевал на то, уйдешь ли ты? Я должен просто тебя отпустить, а потом- потом найти себе кого-нибудь, кто- правильно меня заслуживает? Вот так, по-твоему, все должно быть? Минхо смотрел на него — его лицо было прекрасно даже в его печали. На его взъерошенные темные волосы, пятна чернил на его бледном лице и алые, словно закат, щеки. На Чонина, на этого мальчика, который вырос у него на глазах. На мальчика, которого он любил. — Да, — выдохнул он. Глаза Чонина распахнулись, а на лице появился страх. После долгой паузы он медленно прошептал: — Ты этого не хочешь. — Шок и ужас на его лице постепенно сменялись отчаянной почти-яростью. Он сжал руки в кулаки. — Не в глубине души, не подо всей этой ненавистью к себе. Меня, с другим мужчиной. Влюбленного в другого мужчину. Ты бы этого не перенес. Ты слишком сильно меня любишь. Или ты пытаешься сказать, что ты не- — Это не так! — закричал Минхо, чувствуя, как дамба, сдерживавшая его эмоции, трескается. — И если я думаю о тебе с кем-то другим, мне хочется, блять, сдохнуть. Но лучше я буду чувствовать это в тысячу раз сильнее, чем смотреть, как свет в тебе медленно гаснет, пока я, блять, топлю тебя во тьме! И снова тишина. Грудь Минхо тяжело вздымалась, воздух в комнате казался ему слишком тонким. Это- чувство снова накрывало его, и мир снова начинал падать вокруг него; ушах звенело, высоко и оглушительно. Слезы задрожали на его ресницах, размывая все перед глазами. Чонин пересек комнату по потресканному и запятнанному полу, собрав руки Минхо в свои и сжав их. Это казалось его якорем — руки Минхо казались единственной реальной, твердой его частью, пока все остальное его тело растворялось по краям. — Не надо, — прошептал Чонин, успокаивающе и мягко, — не уходи туда. Вернись ко мне, дыши. Вернись. Вышло дрожаще, но Минхо попытался сделать вдох; его грудь дрожала, постепенно успокаиваясь. Он вцепился в руки Чонина, чувствуя как его ладони покрываются потом. Он принялся считать ресницы, пока оглушающе громкий шум в его голове не затих. Большой палец Чонина погладил покрытые шрамами костяшки Минхо. — Ты со мной? — прошептал он. Минхо устало кивнул, чувствуя, как его плечи обмякают. Он так пииздецки вымотался. — Скажи мне, о чем ты думаешь, — мягко потребовал Чонин, оглядывая лицо Минхо. — Мне страшно, — сумел выдавить Минхо, едва шевеля челюстями. Слезы не ушли полностью; в уголках его глаз было влажно, а веки все еще пощипывали и чесались. — Чего ты боишься? — спросил Чонин, делая полшага вперед, чтобы Минхо мог почувствовать тепло его тела. Это успокаивало сильнее, чем должно было. — Того, что мы уйдем, — проговорил Минхо. — Мы уйдем, и ты- ты осознаешь. Ты осознаешь, что совершил ошибку. Я боюсь, что ты пожалеешь. — Он тяжело сглотнул, и на его глазах снова выступили слезы. Его голос сломался, когда он признался: — Мне страшно, что ты оставишь меня. Руки Чонина сжали его запястья. — Нет, — сказал он, горячо и низко, в обещании. Он сократил небольшое расстояние между ними и прижался губами к уголку рта Минхо. Минхо позволил глазам закрыться, и по его щекам скатились две слезы. Он вслепую повернул лицо так, чтобы Чонин понял намек и поцеловал его губы по-настоящему. Касание было коротким, теплым и сухим, но оно заставило что-то внутри Минхо уснуть. Но большая часть его тела устало жужжала, словно кто-то включил в нем слабую вибрацию и попросту забыл его выключить. — Хён, — позвал Чонин, спокойно и твердо, несмотря на то, какими нежными были его поцелуи. — Только если ты не начнешь бить меня или быть ко мне по-настоящему жестоким, я не могу придумать ни единой причины тому, чтобы когда-нибудь оставить тебя. Минхо не мог найти слов, чтобы ответить на это. Все внутри него заполнялось отвращением при мысли о том, чтобы ударить Чонина — он никогда, никогда бы этого не сделал. Как он не мог и представить, как унижает Чонина, разбивая его сердце и душу намеренно жестокими словами. Но это, как и все раньше, было неважно, не могло быть важно в общей схеме вещей. Он не чувствовал ничего, кроме- отчаяния. Он знал, что в Чонине была яростная преданность, видел, как она обращалась к Чану, который заслуживал такой привязанности. Он не знал, как выпутаться из этого, не разорвав их обоих на куски. Чонин уже любил его. Его уход разбил бы ему сердце. Это потушило бы огонь в нем. И даже если Минхо знал, что ему будет лучше с кем-то другим, он не мог вынести мысли о том, чтобы бросить Чонина сейчас, зная, что каждую ночь после этого он будет засыпать в слезах. Или хуже — выйдет на улицы, чтобы искать его. Когда тишина слишком затянула, когда стало ясно, что Минхо просто продолжит смотреть на него в шоке и ужасе, Чонин заговорил: — Я никогда не оставлю тебя, — сказал он, и это было обещанием, серьезным и твердым. Глаза Чонина в этом освещении были почти черными и сияли. — Несколько ночей назад я сказал тебе, что хочу, чтобы ты был у меня первым. Я хочу и чтобы ты был у меня последним. Я не хочу никого больше. Ни в постели, ни в моей жизни. Я хочу только тебя. Я всегда хотел только тебя. Таким, какой ты есть. Не другим, не измененным. Тебя, просто тебя. Таким, какой ты всегда был со мной. Если не здесь, то где-то еще. Я пойду с тобой куда угодно. Минхо снова почувствовал себя маленьким, слишком маленьким перед лицом чего-то огромного, что он не мог ни побороть, ни осознать. Оно было слишком большим для него. — Я не понимаю, — в конце концов сказал он, потому что так и было. Он не мог. Он слишком устал. — Я не понимаю. Минхо подошел к нему еще ближе и обхватил его руками — одной вокруг плеч, а другой — за талию. Минхо хотелось обмякнуть в его объятиях, но он держался твердо, едва подаваясь в них. — Все хорошо, хён, — прошептал Чонин. — Все хорошо. Они долго стояли так, пока Чонин не отстранился и не потянул его за собой в кровать. Минхо пошел за ним, слишком уставший, чтобы протестовать, делать что-то, кроме движений на автопилоте. Чонин заставил его лечь, поддерживая его, прижимая к себе. Минхо спрятал лицо в его шее и вдохнул его запах. Как могло такое существо, как он, так сильно любить кого-либо, думал он. Как он мог чувствовать все это. Он думал, что его способность к любви погибла в нем, когда он был ребенком. — Я поговорю с Чан-хёном, — тихо сказал Чонин после долгого молчания. — Надеюсь, мы сможем остаться здесь, но- если не сможем, то мы все придумаем, вместе. Хорошо, хён? Мы все сделаем вместе. Минхо ничего не сказал. У него больше не было слез. Они все, казалось, высохли внутри него. Он просто обнял Чонина рукой вокруг живота, прижимаясь пальцами к его боку. Он позволил себе уплыть. —— Чан сидел в своем рабочем кресле, наполовину повернувшись, чтобы смотреть в окно. Со своего ракурса он мог видеть только небо, бледно-голубые пятна между тонкими облаками. Он не выходил на улицу уже несколько дней. Может быть, ему стоило выйти. Может быть, прогулка пошла бы ему на пользу. В его животе заурчало, голод терзал его. Время обеда давно прошло, но и до ужина было нескоро. Было не время есть: слишком поздно и слишком рано одновременно. У него не хватало ни сил, ни смелости подняться в квартиру за едой. Внутри него было чувство опустошения, которое было значительно больше, чем физический голод. Это странное ощущение одиночества, того, что его никто не слышит и не видит. Утренний разговор с Феликсом стал финальным гвоздем в крышку его гроба — Феликс был последним человеком в доме, который, как думал Чан, хоть отчасти был на его стороне. Тебе нужно подумать о том, стоит ли твоя гордость отношений с твоим братом, сказал ему Феликс, и эти слова все крутились у него в голове, потому что были совершенно неправильными. Дело было не в гордости Чана, а в- любви, в его любви к Чонину. Чану было наплевать на то, что он может выглядеть, как идиот, или на то, что ему придется извиняться за свои проебы. Без всяких сомнений, после всего фиаско с происхождением Феликса — которое было самой худшей ошибкой в его жизни — это должно было стать ясно. Чан не был особенно гордым человеком, только не в этом смысле. Так что, нет, дело было вовсе не в этом. Он упирался не потому что не мог признать свою неправоту; он упирался, потому что знал, что прав. Его голова резко развернулась к двери, когда он услышал стук, осторожный и тихий, и незнакомый. Он повернулся в кресле, выпрямился и позвал: — Да? К его полнейшему удивлению, в дверь вошел Чонин. Он никогда, насколько помнил Чан, не стучал в дверь его офиса. Он всегда воспринимал это пространство Чана исключительно, как продолжение своего собственного — это, вероятно, было результатом того, что долгое время их пространства никогда не разделялись. Они жили, спали и работали в одной комнате так долго, что невозможно было различить, какая ее часть принадлежала Чану, а какая — Чонину. Так что Чонин никогда не стучал, прежде чем войти в офис, только если не знал, что у Чана собрание. Чонин всегда просто заходил. Часть напряжения в спине Чана ушла. Чонин был один; он стоял в дверном проеме и не заходил внутрь. Он выглядел- усталым, хотя Чан не мог понять, что именно заставляло его так думать. Что-то в том, как он сутулил плечи, как его руки просто висели по бокам его тела. Его волосы были влажными, словно он недавно принял душ. — Хён, — тихо сказал он. — Можно войти? Чан моргнул. Вопрос вызывал у него еще большее недоумение — Чонин сказал это так, будто думал, что Чан на него злится, но это сам Чонин злился все это время. — Конечно, — сказал Чан. — Садись? Что такое, что случилось? Часть его, самая жестокая его часть, думала, Неужели все случилось так быстро? Чонин выглядел, как человек, принявший правду, которую не хотел принимать, и Чан задавался вопросом, что произошло, что пошло не так, почему Чонин выглядел так. Что сказал или сделал Минхо, что Чонин пришел к нему в офис вот в таком состоянии. Чонин не смотрел на него. Вместо этого, когда он сел, он устремил взгляд в угол комнаты, куда-то вдаль. Долгое время он не говорил ни слова. Чан наблюдал за ним, не до конца понимая, что происходит, не зная, что сказать. Он всегда знал, что сказать Чонину, всегда мог найти слова, чтобы подбодрить своего младшего брата. Но в последнее время он открывал рот, и все, что из него выходило, заставляло Чонина злиться или, вспомнил он, расстраивало Феликса. Казалось, было проще позволить Чонину заговорить первому. Прошло много времени тишина слишком затянулась. Беспокойство тяжелым свинцом лежало в животе Чана, вытесняя ощущение голода. Чан не был уверен, видел ли когда-нибудь, чтобы Чонин молчал так долго. Наконец взгляд Чонина резко повернулся к нему, и он вздохнул. — Хён, — сказал он, и да — он был таким усталым. Это было слышно в его голосе; Чан никогда не слышал от него такой измотанности, только от себя. — Нам с Минхо-хёном нужно переехать? Чан несколько мгновений моргал, глядя на него, пока слова не дошли до него. И даже тогда он не был уверен, что услышал их верно. — О чем ты говоришь? — немного опустошенно спросил он. — Нужно ли нам переехать? — повторил Чонин. До этого он, казалось, не хотел встречаться взглядом с Чаном, но теперь он не отводил глаз, смотрел так прямо, что Чану почти хотелось первому отвести глаза. Только годы, которые он провел, тренируясь никогда не отступать в таких ситуациях, позволили ему смотреть на Чонина. — Я знаю, что он все еще тебе нужен для задания Феликс-хёна, но если это нужно, мы переедем куда-нибудь. — Подожди, — произнес Чан. Этот разговор так сбивал его с толку, что он не успевал за ним. — Зачем вам переезжать? О чем ты говоришь? — Неужели Чонин думал, что Чан злился на него и поэтому готов был его выгнать? Это было невозможно. Он никогда не сделал бы этого с Чонином — и он даже не злился на него. Чонин нахмурился, и на его усталом опустошенном лице впервые появился гнев. — Потому что ты ведешь себя с ним ужасно, — почти рявкнул он. — Ты заставляешь его чувствовать себя так дерьмово, и это портит отношения в команде. Ты же понимаешь, что ты его начальник, да? И его арендодатель. Так что если ты ненавидишь его, нам нужно переехать. Чан почувствовал себя немного- уязвленным из-за этого намека на его непрофессионализм. — Не я здесь смешиваю дела и удовольствия, — сказал он немного язвительно, чувствуя, как та же мелочная, немилосердная часть его снова оживляется. — Я полностью готов оставить его, несмотря на наши личные разногласия. Чонин резко вдохнул, раздувая ноздри. — Как щедро с твоей стороны, — едко ответил он. — Просто продолжишь наказывать его на каждом шагу, делать его несчастным? Он не может тебе ответить, и не будет. Если он мешает дела и удовольствия, то что делаешь ты? Закатываешь истерику, прозвучало в его голосе голосом Феликса, и Чан стиснул челюсти и поджал губы. — Значит, он хочет уйти, — сказал он, куда более сдержанно, выдавливая эти слова сквозь стиснутые зубы. Было бы плохо, если бы Минхо ушел. Плохо для команды и для дел, но и просто- больно. Еще одна рана ко всем тем, которые Чан все еще зализывал. — Нет, — все так же зло ответил Чонин. — Хён, он не хочет уходить, он не хочет, и я тоже не хочу. Он думает, что ты хочешь, чтобы он ушел, потому что теперь ты его ненавидишь. И это изматывает его. Чан проглотил свою первую злую мысль в ответ на это: если Минхо измотан, то это только из-за его собственных поступков. Но что-то в этом разговоре возвращало его на несколько месяцев назад, когда он сам не хотел делать шаги навстречу Феликсу по этой же самой причине. Он не хотел, чтобы Феликс чувствовал, что Чан использует его комфорт, безопасность и крышу над головой, чтобы надавить на него и заставить заняться с ним сексом. Здесь все было не совсем так, но достаточно похоже, чтобы Чану стало не по себе. Он бы так не поступил. Даже если бы никогда не простил Минхо за это, он бы этого не сделал. Они просто привыкли бы жить по-новому. Ему было- стыдно. Стыдно за то, что не только Минхо думал о нем так, но и Чонин, настолько, что это заставило его прийти сюда и поговорить с Чаном об этом. Не таким человеком Чан хотел быть; это так отличалось от той роли спокойного и сдержанного лидера, к которой он так стремился. — Я не ненавижу его, — тихо сказал он. Это не было ложью; он знал, что в глубине души не ненавидел Минхо, даже сейчас. Эмоция внутри него была другой. — И даже если наши отношения были бы непоправимо разрушены, я никогда бы его не выгнал. — Неужели? — сказал Чонин, глядя на него яростно и твердо. — Потому что для нас это новости. Как он должен остаться здесь, если ты отказываешься с ним примириться? — Я не отказываюсь, — твердо ответил Чан. Ему не нравилось злиться все время, не нравилось, как другие смотрели на него в такие моменты, не нравилось чувствовать себя так. Но он просто не мог об этом забыть. Всякий раз, как он думал об этом, он расстраивался по-новой. И он не знал, как это исправить, потому что даже если бы Минхо извинился и никогда больше не трогал Чонина, столько вреда уже оказалось принесено. — Он предал меня. Я доверял ему, и он предал меня, и теперь мое доверие к нему разрушено- — Он не предавал тебя, — перебил его Чонин; отвращение сочилось из каждого его слова. — Ты заставил его дать обещание, которое он полностью намеревался сдержать, хоть ты и не имел никакого права просить его о подобном. Он сделал все, что было в его силах, а теперь ты- ведешь себя вот так, злишься на него за то, в чем он даже не виноват, говоришь ужасные вещи о нем, говоришь ужасные вещи ему. — Его глаза сверкнули. — Я видел запись, знаешь, того дня, когда ты заставил его пообещать. Ты вел себя так пиздецки ужасно с ним, и теперь ты не понимаешь, почему я спрашиваю тебя, нужно ли нам переехать? Хён, ну. Этот вопрос, это скрытое значение наконец дошли до Чана. — Ты ушел бы с ним, — проговорил он; это не было даже вопросом. Этому не нужно было быть вопросом. Чонин все время говорил “мы”. Чонин кивнул. — Да. Ужас накрыл Чана так быстро, что он чуть не схватился за край стола в попытке удержаться. Если мысль о том, что Минхо может уйти, никогда не приходила к нему, то мысль о том, что Чонин может последовать за ним, была за рамками его понимания. Он никогда даже не представлял себе жизни, в которой Чонина не было рядом с ним, в которой он не жил бы с ним, не работал с ним. Он почти построил все вокруг себя так, чтобы Чонину не приходилось даже думать о том, чтобы отделиться от него. И теперь Чонин говорил, что он уйдет, говорил, что он- — Ты выбрал бы его, вместо меня, — почти шепотом проговорил он. Чонин долгие несколько секунд молча наблюдал за ним. Часть гнева, казалось, покинула его, оставляя после себя странного, мрачного Чонина. Чан чувствовал, будто воздуха в комнате не хватало. Это не было тем кошмарным сценарием, который он представлял себе, когда только осознал, что испытывал Минхо к Чонину, но было близко к нему. Он терял Чонина, так или иначе. — Я не выбираю между вами, — в конце концов сказал Чонин. — Я даже не хочу этого делать, хён. Но если ты меня вынуждаешь, как ты, кажется, намерен, то да — да, я выберу его. Я уйду с ним. Чан больше не был уверен в том, что он чувствовал. Может быть, он должен был злиться, чувствовать, что и Чонин его предал; после всех тех лет, что он пожертвовал, делая все что было в его силах, чтобы Чонин был в безопасности, больно было думать, что этого оказалось недостаточно. Но эту боль легко было прогнать пару мгновений спустя — дело никогда не было в этом, Чонин никогда не был ему должен за все, что он сделал. Минхо — да, в пылу момента Чан думал о том, чем был обязан ему Минхо, но Чонин? Нет, Чонин не был ничем обязан к Чану. Но все же — чтобы его готовы были оставить ради кого-то, кто, как все еще думал Чан, не заслуживал доброты Чонина, его теплого сердца и милой наивности. Это было больнее, чем Чан мог описать словами. — Почему? — спросил он. — Почему ты пошел бы на это? — Потому что я ему нужен, — сказал Чонин — ответ вышел так быстро, словно его даже не нужно было обдумывать. — Ты нужен мне, — умоляюще проговорил Чан. — Не так, как ему, — ответил Чонин. — Тебе я нужен, потому что я твой брат, но у тебя есть другие. У тебя есть команда, у тебя есть Феликс-хён. Если бы меня не было рядом, у тебя все равно остались бы люди, которые любили бы тебя и заботились о тебе. Если он уйдет и я не пойду с ним- кто у него останется? Что у него останется? Ничего. — Голос Чонина упал до шепота. — Я бы этого не вынес. Это уничтожило бы его — снова остаться вот так в одиночестве. Чан почти сказал, у него были бы мы, но, конечно это было не так. Если бы Чан решил распрощаться с Минхо, то это было правдой — у Минхо не было бы ничего, прямо как до того, как Чан привел его в команду. Может, сейчас у него были деньги, репутация, чтобы получать работу, но у него не было бы никого, и Чану больно было думать об этом. Минхо, который присоединился к ним несколько лет назад, был не тем человеком, который жил с ними сейчас, с чем-то похожим на чувство вины осознал он. Самые грубые его черты смягчились за годы, резкость смягчилась рядом с другими. Может быть, он упустил это, кисло подумал Чан. Он не думал, что был единственным, кто не заметил то, как изменился Минхо за время, что провел с ними. Минхо, который пришел к ним, едва ли разговаривал с ними. Нынешний Минхо, даже Чан знал, не справился бы так хорошо в одиночестве. Он посмотрел на Чонина, на его твердое лицо. Его младший брат и правда так вырос. Ему было больно думать об этом. Было хорошо, он знал, что Чонин больше не нуждался в том, чтобы полагаться на него во всем, но это все равно ранило. — Он и правда дорог тебе, — произнес он. Наверняка, его не должно было удивлять, но ему казалось, что он видит это только сейчас. Видит, что для Чонина это не было чем-то вроде интрижки, позднего подросткового бунта. Чонин был готов уйти вслед за Минхо, если бы это понадобилось. Он был серьезен. — Хён, — сказал Чонин, мягко, но оттого не менее яростно. — Я люблю его. Чан чувствовал это — абсолютную правду его слов. Он чувствовал такую же правду на своих устах, когда признался в любви Феликсу. Он не мог притвориться, что не слышит ее. Он не мог притвориться, что не понимает ее. В каком-то смысле это погружало его глубже в отчаяние: знать, насколько серьезен Чонин во всем этом, как сильны его чувства. И хотя Чан знал, что Минхо дорожил ими всеми по-своему, дорожил Чонином по-своему, внутри него не успокаивался страх за то, что Минхо, гордый, колючий и жестокий, не был способен на такую же любовь, какую дарил ему Чонин. Он почти спросил, любит ли он тебя? но не смог заставить себя сказать это, потому что не был уверен, получит ли искренний ответ, или услышит лишь то, что хотел слышать сам Чонин. Но он не мог ничего с этим сделать. Неважно, был Минхо способен на это или нет, сделал бы Чонину больно или нет. Чан никак не мог узнать. Но он не мог позволить Чонину уйти, не мог позволить ни одному из них сбежать и оставить его позади. Может быть, Чонин был прав, может быть у Чана были люди, которые помогли бы ему — но Чонин не был таким, как другие люди. Чонин был у Чана один. — Хорошо, — вздохнул он, признавая поражение. — Хорошо. Я поговорю с ним. Я- помирюсь с ним. Тебе не нужно больше беспокоиться, хорошо? Я не поступил бы так с тобой, Чонин. Ни с кем из вас. Это место — дом для вас обоих. Это никогда не изменится. На один пугающий момент на лице Чонина появилось что-то резкое, осторожное, такое, от чего Чану стало страшно, что этого оказалось недостаточно. Что Чонин оказался не тем, кого он знал. Тот факт, что Чонин вообще готов был уйти, выбрасывал все, во что верил о нем Чан, в окно. Чонин медленно кивнул один раз. — И ты извинишься перед ним, — сказал он, спокойно и непоколебимо. Это не было просьбой. Должно быть, в лице Чана что-то переменилось, потому что взгляд Чонина стал тверже. — Ты извинишься. Ты сказал ему злые, ужасные вещи. Ты назвал его бешеным псом. Он уже думает- — Он закрыл рот, громко щелкнув зубами; мускулы в его челюсти напряглись. Он не закончил свою мысль, и просто сказал: — Ты попросишь у него прощения. Чан выдохнул сквозь зубы. — Ладно, да, хорошо, — сказал он, потому что даже если он и чувствовал, что это Минхо должен был просить у него прощения, не то чтобы сам он не наговорил вещей, за которые стоило извиниться. Он перешел черту в том, что сказал Минхо. Тот факт, что он сделал это потому, что ему было больно, ничего не менял. — Я попрошу прощения. — Мхм, — протянул Чонин, а потом добавил: — Хорошо. — Странное выражение пропало с его лица, и Чонин стал казаться маленьким. Это была готовность защитить себя, осознал Чан. Яростная готовность защищаться, которая заставляла все тело Чонина напрячься, готовясь к схватке. Я люблю его, снова слышал Чан, и заново испытывал страх. — Спасибо, хён, — сказал ему Чонин. Он смотрел на Чана своими яркими карими глазами, доверчиво и ожидающе. Даже после всего, что произошло, он верил слову Чана. Так было всегда — если Чан говорил что-то, то Чонин принимал это. Ответственность этого никогда не казалась Чану такой тяжестью на его плечах. — Он придет к тебе завтра. Чан бросил взгляд на свой телефон на столе и увидел то, что и подозревал — было не поздно, даже для Минхо, который всегда ложился раньше их всех. — Завтра? Почему он не может прийти сейчас? — спросил он, без упрека в голосе, просто потому что ему было любопытно. — Он занят, или что? — Он спит, — ответил Чонин, поднимаясь со стула и немного потягиваясь. Чан услышал, как в его спине что-то хрустнуло. — Спит? — повторил Чан с легким неверием. В глазах Чонина что-то мелькнуло, и он быстро и предупреждающе взглянул на него. — Да, — сказал он. — Он спит. Ему было нелегко, и он отдыхает. Я не буду его будить, он заслуживает спокойствия, поэтому он придет к тебе завтра, хорошо? То, как эти слова были полны эмоций, по-новой шокировало Чана. Даже с этим напоминавшим удар в живот знанием о том, что чувствовал Чонин к Минхо, это его желание защитить казалось странным. Может быть, потому что это Чонин всегда был тем, кто нуждался в защите. Может быть, потому что было странно видеть, как эта защита обращается на Минхо, который — Чан не мог этого не чувствовать — в ней не особенно нуждался. Но он не хотел расстраивать Чонина, особенно после того, как они только что помирились, так что он просто сказал: — Хорошо. Я поговорю с ним завтра. Чонин кивнул. Теперь он был уже у двери, но он остановился, обернулся к Чану и еще раз взглянул на него. — И я хочу пять миллионов вон. Чан выдохнул смешок, слабо улыбаясь, но Чонин лишь ожидающе смотрел на него. — Подожди, ты серьезно? — спросил он. Сумма была большой, не настолько, чтобы Чан не мог ее лишиться, но все же- — Зачем? Хочешь моральную компенсацию? — У Минхо-хёна нет никакой мебели, — рвано ответил Чонин. — Я хочу купить сет для гостиной и, может быть, что-нибудь для маленькой кухни, стол и мини-холодильник. Я переезжаю к нему на второй этаж. Чан смотрел на него, распахнув рот. — Э-эм, хорошо, что ж. После задания Мэгпай мы посмотрим, что можно сделать с комнатой Минхо, — слабо проговорил он. Уголки губ Чонина слегка дрогнули. Усталая улыбка. — Хорошо, — сказал он. — Спокойной ночи, хён. Я люблю тебя, правда люблю. — Спокойной ночи, Чонин, — тихо ответил Чан. — Ты знаешь, я тоже люблю тебя. Дверь за Чонином тихо закрылась. Чан вздохнул, положил голову на руки. Задумался о том, за что готов был попросить прощения, что услышит в ответ от Минхо. Ощущение предательства все еще обжигало его изнутри, боль от нарушенного обещания все еще опутывала его сердце. Но он мог сделать это ради Чонина. Он улыбнулся, совершенно невесело, просто изогнув губы. Нужно было извиниться и перед Феликсом. В последнее время он делал это слишком часто. —— Красные огоньки пульсировали, мигая вдоль своих полосок, тускнели до нуля, а затем снова вспыхивали. Чонин встал рядом с бильярдным столом, оперся на него одной. Его ладонь наполовину лежала на холодном дереве, наполовину на вельветово-зеленой ткани. Сердце в его груди колотилось — не тяжело, но быстро, легко. Он сглотнул, словно это могло подавить это ощущение. Чонин, за все годы, что он знал Чана, никогда раньше не сомневался в нем. Он не хотел никогда снова оказываться в таком положении, где ему придется это делать. Это было ужасно. Даже когда в глубине души Чонин знал, что Чан никогда не прогонит его — в его поведении в последние дни было что-то такое глубоко шокирующее, что Чонин начинал задаваться вопросами. Неужели все, во что он верил, было неправильно? Рассвирепел бы Чан, когда узнал бы, что Чонин не поставил его на первое место? Что ж, значит уходи с ним, — он боялся услышать это от Чана. Его уверенность не поколебалась — если бы Чан сказал это, Чонин все еще выбрал бы Минхо, ушел бы в неизвестность мира за ним. Но страх все еще был в нем. Этого не произошло. Напротив — так же, как тогда, когда Хёнджин пригрозил тем, что уйдет, в голове Чана что-то встало на место. Он осознал, насколько реален тот вред, который он наносит, как реальны последствия. Его брату было больно, да, и Чонин не был настолько на него зол, чтобы не чувствовать грусти из-за этого. Но он наконец его выслушал. Нужно было время, чтобы все улеглось, а раны зажили, но они придут к этому. Обязательно. Чонин готов был вытащить Минхо к их “долго и счастливо”, даже если в процессе поранится сам. Он готов был бороться за это. Он на мгновение прикрыл глаза. В его голове стоял образ Минхо, его бледное лицо, блестевшие в ужасном искусственном свете слезы на его щеках. Его голос, такой беспомощный, тихий и сломанный, говоривший, я не понимаю, — даже сейчас Чонину хотелось плакать, вспоминая его. Что же с ним сделали, что он стал таким. Чтобы он услышал, как Чонин говорит ему, я люблю тебя, и отреагировал, словно кролик со сверкающими глазами и пеной на губах, попавшийся в капкан и видящий, как к нему приближается охотник. Чтобы безнадежно пытался вырваться, даже если это сдирало мех и плоть с его костей. Минхо реагировал на любовь так, словно она была болью. На нежность, словно она была ударом. И все же Чонин видел пустоту в нем, видел, как он всего этого желал. Лишенный любви такое долгое время, он был в ужасе от мысли потерять ее. Не в силах понять, почему ему так просто все это дают, когда сам он был так уверен в том, что не заслуживает ничего. Пока Минхо не нужно было понимать. Ему лишь нужно было знать. Понимание могло прийти позже. Пока достаточно было того, что он знал: Чонин есть у него и всегда будет, и он сможет всегда положиться на него, и Чонин продолжит его любить. Его сердце теперь билось спокойнее. Чонин сделал глубокий вдох и покинул компьютерную, и в тот же самый миг на лестничную площадку спустился Хёнджин. Он был очень красивым: его волосы отрасли достаточно, чтобы он мог собрать их в хвост: и эта прическа, судя по всему, нравилась ему в последнее время больше всего. Несколько коротких тонких прядей свисали вокруг его лица. На нем была черная худи, такая большая, что в нее поместился бы белый медведь. — Привет, хён, — сказал Чонин, слыша усталость в собственном голосе. — Ты ищешь Чан-хёна? Он у себя в офисе. — Не-а, я сбегаю; Феликс затеял генеральную уборку в кухне, так что я вернулся сюда, чтобы посмотреть дораму или типа того, — ответил Хёнджин. Он очаровательно расслаблено держал руки перед собой, и рукава полностью закрывали его кисти. — Хочешь, посмотрим вместе? — А, нет, спасибо, я иду вниз, — ответил Чонин, чувствуя, как всю шею колет от стыда. В последнее время ему было так неловко перед Хёнджином, и он знал почему, но не был уверен, как об этом заговорить. В этом нужен был- такт. А у него такта было как у слона в посудной лавке. Хёнджин прищурился. — Вниз, — медленно повторил он. — Ты спал в комнате Минхо-хёна, да? Ты идешь туда снова? Чонин почувствовал, как колючее ощущение превратилось в румянец по всему его лицу, когда он кивнул. В прошлом, когда его щеки розовели перед Хёнджином, это означало, что сейчас его лицо затискают, но теперь Хёнджин не попытался этого сделать. — Там больше- приватности, — немного напряженно проговорил он. Хёнджин обдумал его слова; его брови нахмурились — так, когда он глубоко задумывался, когда кого-нибудь осуждал или когда ел. Мягко. — Чонин-а, — наконец сказал он, — у тебя все- правда хорошо? То есть- во всем, между тобой и Минхо-хёном? Чонин чувствовал, как краснеет еще сильнее, как его кожа горит. Хёнджин смотрел на него широко распахнутыми глазами, заламывая пальцы и сжимая ткань рукавов между них. Добрый хён, у которого есть все поводы недоумевать и беспокоиться. — Да, все хорошо, — ответил Чонин, а потом, куда менее напряженно, отрепетировано, с огромной искренностью в голосе, он добавил: — Хён, мне очень жаль, если то, что ты услышал вчера утром, напугало тебя. Ты не должен был этого слышать. Голова Хёнджина склонилась вниз. — Просто звучало плохо, — прошептал он. Он ссутулился, но выпрямился снова, когда сделал глубокий вдох. — Но я знаю, что я не особенно могу судить в таких вещах, — сказал он, и это звучало тверже. Он не отвел от Чонина глаз. — Главное только то, чтобы ты был в порядке. Чонину стало немного грустно при мысли о том, что Хёнджин волновался об- этом. То, что Чан думал о том, что Чонин позволит Минхо сделать себе больно так, как того не хочет, казалось глупостью. То, что он считал, что Минхо способен на это. Но с Хёнджином — это было понятно, пугающе понятно, и он думал так, не потому что считал Чонина глупым, а Минхо — жестоким. Для Хёнджина эта мысль не была рациональной, он знал. И как ужасно было, что ему приходилось думать о подобном, не в силах остановиться, не в силах примириться с тем, что он чувствовал и знал. Как ужасно, что он должен был слышать, как Чонин всхлипывает в абсолютном удовольствии, и представлять только худшее. — Со мной все в порядке, честное слово, — сказал Чонин. Он протянул руку и положил ее на руки Хёнджина, спрятанные и запутавшиеся в рукавах. Он взял его костлявые пальцы и сжал их, чувствуя тепло его кожи даже через ткань худи. — Я обещаю тебе. — Хёнджин не сжал его руки в ответ, но и не оттолкнул их. — Хорошо, — прошептал он. Чонин позволил своим рукам задержаться еще на секунду, прежде чем отстранить их. — Мне нужно вернуться к Минхо-хёну, — сказал он, прежде чем тишина успела растянуться в неловкость. Хёнджин отошел в сторону; его поза закрылась, но не в стремлении защитить себя. — Хорошо, — сказал он, и выдавил маленькую улыбку, такую же мягкую, как его хмурые брови. — Веселись? — Заткнись, — беззлобно проворчал Чонин, и услышал, как Хёнджин тихо смеется, когда проходит мимо него. Когда Чонин спустился на второй этаж, дверь Минхо была, как всегда, закрыта, но когда он протянул руку и взялся за ручку, она оказалась не заперта. Он с осторожностью повернул ее, пытаясь действовать так быстро, как только возможно. Было еще не поздно, но они уходили все глубже в зиму, и солнце садилось все раньше — и сейчас время близилось к золотому часу; солнце было на другой стороне здания, и в комнате было уже темно. Газеты на окнах делали солнечный свет прозрачным и слабым, и его глазам понадобилось несколько мгновений, чтобы привыкнуть. Минхо комочком лежал на постели, и он повернулся еще до того, как Чонин закрыл дверь. Чонин сдержал вздох и позволил двери закрыться с щелчком. — Прости, — прошептал он, подходя к кровати; глаза Минхо блестели в полутьме. — Я пытался не разбудить тебя. — Я слишком натренирован, — так же прошептал Минхо. В комнате как будто был третий человек, которого они старались не разбудить. Но здесь были лишь они. Одни. — Я проснулся, когда ты ушел. — Прости, — повторил Чонин, и Минхо покачал головой взад вперед в безмолвном отрицании. Он лежал на спине, и под глазами у него опухло. Чонин надеялся, что он не лежал здесь без сна все это время — он и правда имел это в виду, когда говорил, что Минхо заслуживает отдыха, и Чонин поднялся с кровати долгое время после того, как Минхо задремал. Голод заставил его подняться в квартиру, где он без особого энтузиазма взял себе тарелку хлопьев и принял душ. Ему понадобилось много времени, чтобы набраться смелости, подобрать слова и поговорить с Чаном. Устроившись на кровати, он сказал: — Я говорил с Чан-хёном. — С притворным спокойствием он разгладил одеяло на своих коленях, наблюдая за тем, как тени играют в слабом свете. — Стоило сразу пригрозить ему тем, что мы сбежим, может быть, он не вел бы себя так глупо в последние дни. — Он повернулся к Минхо, который не двинулся лишь устало-опустошенно смотрел на него. — Он сказал, что мы можем остаться, — нежно сказал он, и Минхо выдохнул — тихо, но Чонин видел, как опустилась его грудь. — Он даже сказал, что извинится перед тобой, и это было бы- неплохо, но мы посмотрим. Минхо звучал все еще очень тихо, когда сказал: — Я рад, что нам не нужно уходить. Чонин придвинулся ближе, чтобы лечь рядом с Минхо, положив голову на подушку. Он коснулся волос Минхо, и увидел, как затрепетали его ресницы, как он прильнул к этому прикосновению. — Я тоже, — проговорил Чонин. Он потянул Минхо за плечо, чтобы он тоже перевернулся на бок, а потом притянул его к себе, чтобы обнять его, уткнув его голову себе под подбородок. Он не был- расслаблен, в его теле все еще было то напряжение, которое Чонин чувствовал, когда обнял его раньше. Минхо позволил обнять себя, но в нем все еще ощущалось что-то хрупкое. — Тебе стоит больше отдыхать, хён, — нежно сказал он, поднимая одну из рук, чтобы погладить Минхо по волосам мягким движением. Повисла пауза, а потом все натянутое напряжение покинуло тело Минхо. Он согнулся, подгибая ноги, чтобы его колени столкнулись с бедрами Чонина — делая себя меньше. Он зарылся лицом в шею Чонина, словно пытался слиться с его телом. — Спасибо, — сказал он так тихо, что это едва ли было слышно. — Хён, — произнес Чонин, прижимая его ближе. — О, хён. — Он задавался вопросом: ставили ли когда-нибудь Минхо на первое место, выбирали ли его первым? Скорее всего — нет. Все было так, как Чонин и сказал Чану — он был нужен Минхо, так, как Чан, возможно, никогда не смог бы понять. Он помнил, как Хёнджин в свете кухни повернулся к Феликсу и сказал ему: Я тебя не оставлю. Чонин отчаянно понимал это чувство. Он никогда не позволил бы Минхо снова остаться в одиночестве. Минхо в его руках едва ощутимо дрожал. — Прости меня, — едва слышно и мягко проговорил он. — За то, что так сорвался. Прости- — Нет, нет, — перебил его Чонин — но это было не грубо. Он поцеловал макушку Минхо, обнимая ладонью его затылок и прижимая к себе. — Тебе было так пиздецки больно, — произнес он в волосы Минхо, грустно и яростно. — С тобой поступили так несправедливо. — Это не- — сбивчиво, все еще дрожа, заспорил Минхо. — Со мной не- — Это так, — сказал Чонин, поглаживая короткие волоски на затылке Минхо большим пальцем. Другая его рука, под телом Минхо, медленно немела, но он не отстранялся. Он продолжал крепко обнимать его. — Я знаю, ты веришь во все, что сказал, — проговорил Чонин, зарываясь лицом в макушку Минхо, касаясь губами его волос. — Что ты бесполезный, что не заслуживаешь ничего, кроме боли. Я знаю, это мир заставил себя чувствовать так. Но, хён. Я был бы мертв, если бы не ты. И даже если забыть об этом — с того дня, как ты появился здесь, мои дни стали ярче. Ты делаешь меня счастливым. Это правда. Пожалуйста, поверь в это тоже. Минхо долго молчал. Чонин мог бы подумать, что он уснул, если бы не его быстрое дыхание. — Я все жду, когда проснусь, — наконец хрипло прошептал Минхо. — Это кажется невозможным. Мне страшно, Чонин. — Я знаю, — ответил Чонин, чувствуя, как разбивается его сердце. — Я знаю. — Он отстранился достаточно, чтобы снова увидеть лицо Минхо; его голова лежала на руке Минхо, словно на подушке. Чонин отстранил руку, лежавшую на затылке Минхо, чтобы обнять ладонью его свободную от шрамов щеку. — Мне нужно, чтобы ты кое-что пообещал мне, — сказал он, прижимаясь большим пальцем к его скуле, вжимаясь кончиками пальцев в его щеку. Минхо лежал спиной к окну, и его лицо было в тени — Чонин мог разглядеть его, но оно было погружено в темноту. Но ему и не нужно было видеть каждую деталь на лице Минхо сейчас. Важно было лишь то, чтобы Минхо видел его лицо. — Хён, — сказал он. — Мне нужно, чтобы ты пообещал мне, что не будешь больше говорить о том, что ты бесполезен или не годен ни на что, кроме жестокости. Я знаю, от этого ты не прекратишь в это верить, но- перестань, хён. Я не позволю тебе использовать это, чтобы отталкивать меня. Я не позволю тебе использовать это, чтобы делать себе больно. Хватит, хён. Минхо крепко зажмурил глаза, и по всему его телу пробежала сильная дрожь. — Хорошо, — сказал он, когда открыл глаза, чтобы встретиться с Чонином взглядом. — Ты обещаешь? — надавил Чонин. — Да, — ответил Минхо, немного влажно. Он смотрел на Чонина так, словно- он потерялся в море, и Чонин взял его за руку и повел его к берегу. Словно он наконец нашел не просто спасательный круг, но нечто заслуживающее даже большего поклонения. — Я обещаю. Чонин улыбнулся, глядя на него сверху вниз, убирая волосы с его лба рукой. — Мой хён, — проговорил он со своим собственным поклонением. — Мой милый хён. — Даже в полутьме Чонин увидел, как Минхо покраснел, как покрылись румянцем его уши. Он сделал голос ниже, когда сказал: — Я люблю тебя, — он видел, как слова отозвались во всем теле Минхо, как его веки тяжело опустились, губы приоткрылись. — Я очень тебя люблю. — Он почти промурлыкал: — Мой хороший, мне с тобой так спокойно- Минхо бросился вперед, напрыгнул на него, словно кот — в одно мгновение он был в объятиях Чонина, а в другое — оказался над ним, прижал его к матрасу. Конец фразы Чонина потерялся в губах Минхо. Чонин схватился за его спину, когда Минхо поцеловал его так, словно хотел поглотить его, с таким отчаянием, которого Чонин еще не чувствовал от него. Одна из рук Минхо легла на висок Чонина, запуталась в его волосах, держа его на месте. Чонин не мог отстраниться даже тогда, когда у него начала кружиться голова — он мог лишь лежать под Минхо, покорно открывая рот и позволяя Минхо скользить языком между его губ. Это Минхо разорвал поцелуй, это должен был сделать он — его губы скользнули в сторону, мокро проходясь по чониновой щеке и вниз, чтобы он атаковал шею Чонина с таким же жаром. Чонин немного выгнулся, прижимаясь затылком к подушке, открывая шею губам Минхо. Его зубы были жестокими, оставляли небольшие болезненные укусы по его коже, под челюстью — но эта боль быстро утешалась горячим языком Минхо. Чонин заерзал, выдыхая: — Люблю тебя, люблю. — Он положил ладонь на затылок Минхо, позволяя ему оставлять следы на его шее, наслаждаясь этой болью. Его губы пульсировали, зацелованные докрасна. Руки Минхо проникли под его толстовку, грубо задрали ее вверх, обнажая его грудь и живот. Он спустился от шеи Чонина к его груди, все так же отчаянно. Чонин простонал, когда зубы Минхо, немного нежнее, чем раньше, нашли его сосок, прикусили нежную кожу. — Хён, хён, — проскулил он, толкаясь бедрами навстречу Минхо над ним. — О-ох, хён, я люблю тебя, я так рад, что наконец могу это сказать. — Мне нужно оказаться внутри тебя, — проговорил Минхо в кожу Чонина — его собственный голос был таким же хриплым и сбивчивым. В нем слышалось голое отчаяние, от которого все тело Чонина проняла дрожь. Минхо снова зарылся носом под челюсть Чонина, заставляя запрокинуть голову и обнажить шею. — Ты сможешь принять меня снова? — Да, — выдохнул Чонин, выгибаясь под вниманием губ Минхо на его уже измученной шее. — О-ох, да. — Его руки в его собственном отчаянии схватились за футболку Минхо сзади, рывком стягивая ее с него. Когда футболка оказалась в его руках, Чонин на мгновение прижал ее к своему лицу и сделал глубокий вдох. Он был почти полностью возбужден, и это заставило его затвердеть окончательно — его тело отвечало на запах Минхо так, как и было обучено. Он вслепую отбросил футболку в сторону, и Минхо поцеловал его лицо, как только оно оказалось открыто. Отсюда все было быстро. Минхо стянул штаны с Чонина и приспустил свои достаточно, чтобы освободить член. На Чонине все еще осталась толстовка, и она задралась до самых подмышек. Минхо остановился лишь один раз, чтобы смазать свой член и нанести остатки смазки со своих пальцев на дырочку Чонина, все еще такую мокрую для Минхо, все это время относившегося к этому с такой педантичностью. — Я готов, — проговорил Чонин, когда ему показалось, что Минхо- задержится. Он согнул ногу, почти поджимая колено к груди, протянул руку вниз, раздвигая ягодицы. — Ты так меня растрахал, хён. Я могу принять тебя. Минхо скользнул влажным большим пальцем внутрь, немного оттянул, наблюдая, как Чонин раскрывается от этого. В полутьме Чонину было не так неловко. Он держал колено и руку там, где они были, держал себя открытым, чтобы Минхо мог насмотреться. То, как приоткрылись его губы, как тяжело вздымалась его грудь, заставляло все смущение стоить того. — Малыш, — прошептал Минхо, вынимая свой палец. Он заменил его своим членом, медленно проникая внутрь; чониново тело поддавалось ему не так легко, как заставляли думать его слова. Чонин прикрыл глаза, свободной рукой сжимая простыни под собой. Он пытался расслабиться, но чувство растяжения было немного болезненным — больше, чем он ожидал, учитывая, что Минхо взял его еще этим утром, что, наверняка, только добавляло к боли. В душе Чонин взял зеркальце и посмотрел: его анус был покрасневшим и слегка опухшим. — Больно, — проскулил он, позволяя векам чуть приоткрыться, и прикусил нижнюю губу, пьяно глядя на Минхо снизу вверх. И Минхо в своей собственной манере не принял это за смущенный комплимент своему размеру — он остановился. Даже в собственном пылу, в безумии происходящего, он остановился. Его брови нахмурились от беспокойства, и он, так же медленно, как проникал в него, стал выходить. Так продолжаться не могло. Чонин протянул руки вперед и схватил Минхо за задницу, такую каменно-твердую. Хватка была не самой лучшей, но Чонину удалось притянуть Минхо вперед, подаваясь бедрами ему навстречу и заставляя его член проникнуть в него до самого основания так быстро, что Чонин взвизгнул. — А-ах, — простонал он, высоко и сбито; из его члена на его живот густо вытекла смазка. — Блять, блять. — Чонин, — задушенно произнес Минхо; его глаза на мгновение совершенно остекленели от удовольствия. — Блять- ах- — его голова упала Чонину на плечо, а бедра слегка толкнулись вперед, словно он не мог сдержаться. — М-м-м, — промурлыкал Чонин, водя руками по его спине, слегка царапая ее ногтями. Он повернул голову так, чтобы выдохнуть Минхо в самое ухо: — Люблю, когда ты делаешь мне больно. Минхо опирался о кровать локтем рядом с плечом Чонина, на котором сейчас не лежала его голова. Его рука путалась в чониновых волосах, и теперь он двинул ей, крепко сжимая его пряди между пальцев. Чонин издал протяжный жалобный звук, извиваясь на месте. Он был слишком хорошо придавлен к постели, чтобы сделать что-то еще, кроме как лежать, заполненный членом Минхо. — Наглец, — прошипел Минхо в его ухо, начиная ритмично двигаться в нем. — Люблю тебя, — промяукал Чонин в ответ — лучшее оружие в его арсенале, которое, наконец, можно было применить. Его приоткрытые губы нашли раковину уха Минхо, оставляя на ней влагу. Рука Минхо потянула его за волосы, когда он двинул головой. — Люблю тебя, всегда. Минхо задрожал, и движения его бедер немного сбились. — Не надо, — взмолился он, удивляя Чонина. — Я кончу. О, подумал Чонин. Он понял, что широко улыбается; счастье бурлило в нем. Минхо стал двигаться снова, быстрее и быстрее. Он повернул голову и поцеловал Чонина — их губы едва ли встречались, потому что Чонин все не мог перестать улыбаться, перестать легко смеяться. И Минхо не отстранялся, упиваясь смехом Чонина, словно он был физически ощутим. —— В кухне резко пахло аммиаком и лимоном, отчего голова начинала немного болеть. Лампы на потолке тихо гудели, небо за окном медленно становилось золотым. Феликс смыл скользкие остатки мыла с рук и взял чистую тряпку из ящика рядом с плитой, чтобы начать вытирать тумбы. Тапочки на его ногах липли к полу от того, каким он был влажным. Работая, он напевал себе под нос — в голове слишком гудело, чтобы включать музыку. Фильм, который он посмотрел с Хёнджином, оказался интересным и легким, но Феликс не смог погрузиться в него, как обычно. Что-то вроде адреналина вызывало в нем тревогу, которой было достаточно, чтобы ему постоянно было совсем немного неспокойно. В более рациональной части своего разума он знал, что все в порядке. Он знал, что он в безопасности. Он знал, что Чан на него не злился. Но конфликты всегда были для Феликса чем-то- плохим, они значили приближающееся насилие. И избавиться от этого ожидания было сложно: оно было вдавлено в его мозг, словно борозды на земле. Так что после фильма он поднялся сюда и решил направить часть этой тревожной энергии в работу. Он никогда раньше не убирался в кухне. И не видел, чтобы кто-нибудь другой это делал. Они все, вроде как, мыли посуду и протирали тумбы, если на них попадала еда, и Феликс всегда старался убрать за собой после того, как что-то пек. Но по углам собралось множество крошек и муки, а на паркете под ногами хрустело. Хёнджин, очень доблестно, убрал посуду с сушилки, но после этого не особенно захотел помогать Феликсу стерилизовать раковину. Феликс, на самом деле, повел себя немного манипулятивно: достал из слива ситечко для еды, покрытое плесенью и полное мокрой еды — и Хёнджин немного позеленел и сбежал, сказав, что от запаха аммиака у него начинала болеть голова. Это, наверняка, отчасти было правдой; надышавшись всеми этими парами, сам Феликс чувствовал, как у него под веками начинало пульсировать. Но более того — ему показалось, что Хёнджин никогда и ничего особенно убирал, как по-настоящему избалованный мальчик. Феликс так сильно любил его, но сейчас был рад остаться в одиночестве; теперь ему не приходилось скрывать нервное подрагивание рук и улыбаться, чтобы Хёнджина не суетился. Иногда Феликсу нравилась его суета, нравилось, когда его утешали и обнимали. Но сейчас он просто хотел в тишине и спокойствии прожить свои чувства. Раковина была вычищена, полы подметены и вымыты. В разноцветном закате стальная поверхность раковины светилась. Феликс думал, что теперь чувствует себя- спокойнее. По большей части, насухо вытирая чистые и светлые тумбы, он чувствовал, что доволен собой. Писк клавиатуры объявил о чьем-то прибытии, и Феликс был немного удивлен, когда увидел, что у двери квартиры снимал кроссовки Чан. — О, хён, — с искренним удовольствием в голосе сказал Феликс. — Привет. Взгляд Чана метнулся к нему, на его невзрачный наряд и тряпку в руках. Он слабо улыбнулся, но улыбка эта была усталой и не доходила до его глаз. — Привет, — хрипло позвал он, и Феликс увидел, как покраснели его глаза. — Мы можем, э-э, поговорить? Феликс выпрямился, вдруг с силой сжав тряпку. Что бы ни проявилось на его лице, это заставило Чана вытянуть руку вперед и сказать: — Ничего- ничего такого. Я просто хочу- хочу поговорить. Феликс прикусил губу; тревога, успокоившаяся в нем с работой, снова взлетела до небес. — Конечно, хён, — сказал он, потому что он был взрослым и не мог сбегать от сложных разговоров просто потому что так хотел. — Дай мне минутку. Феликс отбросил влажную тряпку в стиральную машину, а потом подошел к раковине, чтобы в последний раз сполоснуть руки. Все это время он старался дышать спокойно, считал про себя. За окном кухни по теплому, пастельному небу проплывали огромные пушистые облака. Высушив руки, он прошел к Чану, который стоял и ждал его со все той же улыбкой в уголках рта. — Мы ждем компанию? — спросил он. — Не думаю, что тумбы блестели так даже когда мы только переехали. — По углам было много крошек, а мне хотелось- чем-нибудь заняться, — ответил Феликс, перебирая между пальцев край своего длинного свитера. — Что- случилось? Чан долгое мгновение смотрел на него, и его улыбка почти что медленно померкла. Потом он потянулся вперед, быстро, но не грубо, и притянул Феликса к себе, к своему телу. Он крепко обнял его, прижимаясь лицом к его виску, вдыхая его запах. Глаза Феликса прикрылись, и он позволил себе обнять Чана в ответ, наслаждаясь его теплом, твердостью его тела. Он скучал по этому. — Я люблю тебя, — прошептал Чан, зарывшись носом в легкие кудри его волос. Он сжал Феликса чуть крепче, выдавливая воздух из его легких. Это ощущение было таким- успокаивавшим. — Я тоже люблю тебя, — сказал Феликс, низко и глубоко. Он повернул голову так, чтобы говорить Чану на ухо: — Хён, в чем дело? Он услышал, как Чан сглотнул. Еще несколько драгоценных мгновений, и Чан отстранился, скользя руками по его спине и плечам, чтобы положить ладони на его предплечья. — Мы можем сесть? — спросил он — весь большие глаза и взъерошенные кудряшки. — Да, конечно, — ответил Феликс, чувствуя, как внутри у него все тает, словно шоколад на свежеиспеченном печенье. Он ожидал, что Чан поведет его к кухонному столу, но он направился в гостиную и усадил Феликса рядом с собой на один из плюшевых диванов. Чан повернулся к нему, сидя так близко, что их колени касались, а потом осторожно взял его руку в свои. Он нежными пальцами провел по его костяшкам, распрямил его пальцы, словно сравнивая размеры их рук. Он не говорил; казалось, он немного потерялся в мыслях. Феликс склонил голову, пытаясь поймать его взгляд. — Хён, — тихо позвал он, и Чан моргнул, наконец поднимая глаза на его лицо. — Чонин приходил поговорить со мной, — сказал Чан, мягко и почти изможденно. В его глазах, казалось, лежала тяжесть целого мира. Вся теплая мягкость в теле Феликса испарилась, и внутри него все упало. — Он- поставил мне ультиматум. Я сдаюсь, или он и Минхо уходят. Из всех вещей, что он мог представить, Феликс не ожидал этого. Это по-настоящему шокировало его. — О, — печально произнес он, — о, хён. — Я сдался, конечно, — сухо, безэмоционально проговорил Чан. — Я не поступил бы так ни с одним из них. Но особенно не с- Чонином. Нет, Чан не мог. Феликс поднял другую руку и положил ее на руки Чана в жесте поддержки. Наверняка ему было достаточно страшно, когда этим угрожал Хёнджин. Но то, что Чонин был готов уйти, бросить все, что было построено для него здесь, должно было ужасно потрясти его. Должно было сделать ему больно. Чан любил Чонина — больше, чем он любил Феликса. Он любил Чонина больше всех. Феликс понимал, откуда взялась эта угроза. Почему она была необходима. Хёнджин говорил об этом раньше: Чан-хён загоняет Чонина в угол, и я не думаю, что ему понравится исход. Но это не значило, что от этого не было больно. — Мне придется поговорить с Минхо, — продолжил Чан, немного мрачно. — Скорее всего, завтра. Чонин хочет, чтобы я извинился. Феликс смочил губы языком; во рту вдруг пересохло. — Я думаю, поговорить с Минхо-хёном будет хорошо, — сказал он, выбирая нужные слова. — По-настоящему поговорить, не как его начальник, а как кто-то, кто- дорожит Чонином. Дорожит этой командой. — Быть с ним честным, — сказал Чан, и Феликс кивнул. — Да. Да. Феликс поерзал, придвигаясь к нему ближе, так близко, как только мог, и переложил их руки на свои колени. — Чонин любит тебя, — сказал он, вкладывая в эти слова всю свою горячую веру. — То, что Хёнджин угрожал уйти, не значило, что он не любит тебя. Чонин такой же. Просто- когда ты загоняешь людей в угол, им приходится принимать решения. Чан смотрел на него в упор, словно смотрел сквозь него. — Он сказал, что он любит Минхо. — Слова звучали- опустошенно. — Да, — сказал Феликс. — Он сказал об этом и мне, уже давно. — Чан моргнул, часть его внимание расфокусировалась. Феликс объяснил: — Это было еще до того, как ты узнал, кто я такой. Он поговорил со мной об этом. — Да? — спросил Чан; в голосе его слышалось что-то вроде удивления. Что-то вроде предательства. — Он попросил меня сохранить это в секрете, — сказал Феликс с ноткой сожаления в голосе. — Я так и сделал, потому что не думал что это станет такой- проблемой. И потому что мне казалось, что важно позволить Чонину самому принимать решения в собственном темпе. Он сказал мне, что Минхо-хён любит его в ответ. Чан- поник, словно цветок, увядший под летним жаром. — Я ожидал, что он будет думать так, — мрачно сказал он. — Я не уверен, прав ли он. — Я тоже, но, хён, я не очень хорошо знаю Минхо-хёна, — ответил Феликс. Он слегка встряхнул руки Чана, пытаясь его успокоить. — Насколько я вижу: из всех, что живет здесь, Чонин знает его лучше всех. И Минхо-хён глубоко дорожит им. — Чем больше Феликс понимал, что ему искать, тем лучше он это видел. Как вчера, когда Минхо просто- позволил Чонину воспользоваться своей комнатой так, как он того хотел. Это ярко показывало его полное доверие, а чем было доверие для такого человека, как Минхо, если не любовью? Чан ничего из этого не видел — не так, как Феликс — он не смотрел на все это через такую же линзу. Слова Феликса, казалось, не особенно утешили его. — Когда Минхо присоединился к нам — по-настоящему, когда я решил, что хочу его в свою команду, а не как работника извне — я сел с ним и провел что-то вроде более глубокого собеседования, — сказал Чан, и Феликс представил это: Минхо, в офисе внизу, или в Maniac, сидящий напротив Чана перед его столом. Как оба они оглядывали друг друга, оба со своими шрамами и когтями. — Мы поговорили о том, что хотим в долгосрочной перспективе. Он очень прямо сказал, что не хочет заводить друзей, что ему нужны лишь безопасность и уважение. Когда я спросил, есть ли у него партнер, он ответил почти с презрением. Он сказал, что не способен на романтическую любовь. — Хён, — сказал Феликс, чувствуя, как усталость просачивается в его тон, в язык его тела, — уверен, ты можешь понять, что несмотря на то, что хотел Минхо-хён пять лет назад, он очень привязался к этой команде? Лицо Чана спазмически поморщилось. — Я- я понимаю это, в каком-то смысле, — медленно проговорил он. — Но это сложно увидеть, его сложно читать. Мне всегда казалось, что он ведет дела сам, отдельно от нас. Он никогда не открывался. Даже Сынмин, который иногда кажется мне похожим на него, смягчился — как Минхо, кажется, не смог. — Как я и говорю, — нежно сказал Феликс. — Я не очень хорошо знаю Минхо-хёна, но поэтому я смотрю на него самым свежим взглядом. Для меня то, как он заботится о Чонине, очевидно — как и то, что он заботится и об остальных, только тише, незаметнее. Минхо защищает себя, но это не значит, что он холодный или бесчувственный. Он все еще просто человек. И Чонин уже влюблен. Достаточно, чтобы быть готовым уйти. Все это произошло еще до того, как мы осознали. Неважно, как ты будешь пытаться что-то остановить, уже слишком поздно. — Да, — прохрипел Чан. Тени под его глазами были темными, словно синяки. — Я это- понял. — Его голова поникла, и он опустил взгляд на их руки. Большим пальцем он погладил костяшки Феликса, одну за другой. На этот раз он поднял глаза сам — вдруг серьезные и твердые. — Знаешь, это же не гордость, — сказал он, и Феликс недоуменно склонил голову. — Ты говорил, что я упорствую из-за гордости. Но я могу признать, когда неправ, Ликси. Я серьезно проебался несколько недель назад. Я могу это признать. Мне стыдно за свои действия, но признаваться, что я не прав — не стыдно. Но здесь все не так. Его тон был не агрессивным, просто- напряженным. Твердым. Феликс изо всех сил постарался ответить ему тем же, когда сказал: — А как тогда? — Я беспокоюсь. Я люблю его, — ответил Чан сверля Феликса таким взглядом, от которого Феликсу непривычно захотелось отвести глаза. — Я знаю Чонина. Он хочет преданности, и обязательств, и, наверняка, кольцо на пальце когда-нибудь, и я не уверен, что Минхо хочет того же самого, способен хотеть того же. Кажется, он не такой человек, который захочет когда-нибудь вот так осесть. — Губы Чана поджались и он наконец отвел взгляд. Феликс дрожаще выдохнул. Теперь тише, не поднимая глаз, Чан продолжил: — Я могу признать, что подошел к этому неправильно. Я потерял самообладания, и вел себя, как- ребенок. — На долю мгновения его взгляд поднялся вверх, и на его полных губах появилась слабая улыбка. — Непривлекательно. Феликс покраснел; тепло от румянца залило его лицо. Чан сжал его руку. — Я знаю, как это выглядит, — сказал он, — но это от беспокойства. Я целых десять лет защищал Чонина. И я просто- я не думаю, что это закончится хорошо для него. Сердце Феликса затрепетало. — Я думаю, — осторожно сказал он, — что все это хорошо будет спокойно обсудить с Минхо-хёном, когда вы будете разговаривать завтра. — Да, — кивая головой, ответил Чан. — Я так и сделаю. Я понятия не имею, будет ли Минхо откровенен со мной, но я попытаюсь. Ради Чонина и ради команды. Я не хочу терять Чонина. Он моя семья. — Я знаю, — сказал Феликс, и теперь была его очередь сжать руку Чана. Он слышал эмоции, яркие и дрожащие, в голосе Чана. — Я знаю, хён. — Ты ведь- понимаешь, да? — спросил Чан, глядя на него большими, сияющими глазами. Он держался за Феликса, словно за спасательный круг. — Я не хочу быть злодеем, я просто люблю его, Ликс. Да, Феликс это знал. — Любовь иногда заставляет нас делать глупости, — прошептал он. — И разве я не худший пример, — сказал Чан с немалой долей самоуничижения. На его лице появился почти- гнев, но направлен он был не вовне. Он очень быстро исчез, когда взгляд Чана вернулся на феликсово лицо. — Мне стыдно и перед тобой. За то, что ты оказался втянут в это все. Я знаю, тебе, должно быть, было нелегко поспорить со мной. — Его лицо сделало что-то, похожее на ощущение тающего шоколада, которое Феликс чувствовал до этого. Тягучее и мягкое, полное ощутимой любви. — Мой смелый малыш. — Хён, — пробормотал Феликс, обрываясь, когда почувствовал, как румянец возвращается на его щеки. — Будет херово сказать, что я рад тому, что ты чувствуешь, что все еще можешь это сделать? — спросил Чан, склоняя голову и грустно улыбаясь. — Что я рад знать, что ты не боишься меня? После того, что я с тобой сделал. Я думал, что ты всегда теперь будешь немного бояться меня, и я ненавидел это. — Мне было немного страшно, — признался Феликс, и глаза Чана стали особенно щенячьими. — Но по большей части причиной тому было мое прошлое. Я ожидаю, что люди будут определенным образом реагировать на критику, даже когда рационально понимаю, что они не будут. — Серьезно, со всей искренностью, которую он мог в себе найти, он сказал: — Ты лучше, чем мой отец. Я верю в это. Я не боюсь тебя. В глазах Чана теперь ярко заблестели слезы, и в горле Феликса встал ком. — Хорошо, — дрожаще проговорил Чан, — это- это хорошо. — Он поднял одну руку, обнимая ей щеку Феликса. Его ладонь была сухой и такой теплой. — Ты такое чудо, Феликс, — пробормотал он. — Словно моя собственная маленькая упавшая звездочка. Я так рад, что ты нашел нас, мне так повезло. — Хён, — прошептал Феликс. Он положил ладонь на руку Чана на своей щеке и повернул лицо так, чтобы коснуться губами его ладони. — Я тоже рад, что я здесь. —— Чанбин мог признать: он был не самым умным человеком. Он это знал и примирился с этим уже годы назад. Он был хорош в практических вопросах, это точно, и разбирался в той особой дипломатии, которая была необходима, чтобы работать в этом городе в тех сферах, в которых работали они, но никто и никогда не назвал бы его одаренным академически. Может быть, поэтому он открыл рот и сказал: — Боже, ты знал, что ты очень горячий, когда вот так злишься. Сынмин бросил на него такой ядовитый взгляд, что Чанбин удивился тому, что его кожа не слезла, словно его окунули в кислоту. Чанбин не мог сказать ничего, чтобы защитить себя, потому что искренне имел в виду то, что сказал — что-то в Сынмине, когда он был возмущен или зол из-за чего-то, заставляло его кровь бурлить. Вот поэтому, когда Сынмин ворчал и говорил ему что-то злое во время секса, Чанбина это ни разу не расстраивало и не вызывало неприязни. Иногда от этого ему хотелось довести Сынмина больше, просто чтобы увидеть, как его глаза сверкнут, а губы подожмутся. И все же. Может быть, не очень умной идеей было говорить это вслух. Сынмин не уничтожил его своими словами. Может быть, решил пожалеть низшую форму жизни. Вместо этого он просто повернулся к компьютеру и сказал: — Я сброшусь нахуй с крыши. Даже зная, что Сынмин не имел это в виду, Чанбин почувствовал укол беспокойства. — Не надо, — сказал он. — Получится большой беспорядок, и хён заставит меня убираться. — Боже упаси ты займешься настоящей работой хоть иногда, — ядовито сказал Сынмин. Чанбин не принял его слова близко к сердцу. Он сидел здесь, наблюдая за тем, как Сынмин листает что-то на компьютере и щелкает мышкой, почти два часа, и он знал, что Сынмин работал еще дольше. Он пытался определить модель и бренд сейфа, который использовал Ли Джерим, и это оказалось сложно. На самом деле — почти невозможно. Судя по всему, эту модель уже не производили, а те, которые были в использовании, обычно устанавливались так же, как у Ли Джерима: в стенах или как-то иначе — но навсегда. Сынмин перешел от пролистывания простых страниц к рассылке постов на сайтах, которые нетренированному глазу Чанбина казались подозрительными. Даркнет, с умным видом сообщил он, и Сынмин назвал его идиотом. Но звучал он куда более нежно, чем только что. — Это просто смешно, — сказал Сынмин раздраженно. — Я могу найти абсолютно любую информацию, я могу выследить любое оборудование, какое можно только захотеть, и я, блять, не могу найти сейф, который нам нужен? Из всех вещей в мире я не могу найти это? — Милый, — нежно сказал Чанбин, — если ты не можешь найти его, значит ты не можешь найти его. — Это недостаточно хорошо, — сказал Сынмин. — Он нам нужен, если мы не сможем найти его, значит Хёнджину придется идти туда, не потренировавшись, а это значит- Чанбин протянул руку, чтобы накрыть руки Сынмина своей. Сынмин одной рукой сжимал край стола так крепко, что его костяшки побелели, а другой яростно крутил колесико мыши. От этого прикосновения каждое слово покинуло Сынмина, и он закрыл рот, стиснув челюсти. Чанбин долгие несколько мгновений посмотрел на него, прежде чем заговорить; он чувствовал такую неизмеримую нежность. Может быть, было странно чувствовать такое, когда Сынмин был в таком настроении, но это было так похоже на Сынмина: так сильно беспокоиться о чем-то, в чем он никогда не признался бы. — Если ты не можешь найти его, — повторил Чанбин, — значит, ты не можешь его найти. И ты не виноват, и тебя нельзя за это винить. Просто его нельзя найти. Хорошо? Сынмин смотрел в монитор, не отводя глаз, не глядя на Чанбина. Но в его хватке его рука начала медленно расслабляться — не так, что Чанбин мог отнять ее от стола и переплести с ним пальцы, но, как он надеялся, хотя бы так, что Сынмину больше было не больно. Другая его рука замерла, остановившись в поисках. Они посидели в тишине минуту или около того; плечи и все тело Сынмина медленно расслаблялись, пока Чанбин не подумал, что он может заговорить. Он этого не сделал; вместо этого, в конце концов, их тишину прервал звуковой сигнал с компьютера Сынмина. Чанбин не знал, что означал этот звук — у Сынмина существовала целая система звуковых сигналов, каждый из которых указывал определенное событие, и однажды Сынмин попытался объяснить ее, но она совершенно вылетела у Чанбина из головы; но Сынмин не напрягся так что Чанбин решил, что этот конкретный звук точно не означал “о, блять, кто-то прошел через главный вход”. — О, слава Богу, — пробормотал Сынмин, отстраняя свою руку от Чанбина. Другой рукой он открыл что-то на экране, какой-то текст — судя по всему, сообщение. — О, — сказал Сынмин. — Это сестра Феликса, она уже ответила. Чанбин придвинулся ближе и заглянул через плечо Сынмина в экран, чтобы прочитать сообщение вместе с ним. Он наполовину ожидал, что Сынмин его прогонит, но Сынмин этого не сделал; он даже не вздрогнул, когда Чанбин просто положил свой подбородок ему на плечо. Привет, Феликс. Рада, что ты написал спустя столько времени. У меня все по-старому. В последнее время мой отец много путешествует. Я бы тоже очень хотела отправиться в путешествие, но я не могу поехать одна. Я почти всегда сижу дома, мне бывает очень одиноко. Мой отец уехал в бизнес-поездку, и не вернется до понедельника, так что единственная моя компания — это наша охрана, и они не особенно дружелюбные. Было бы здорово когда-нибудь увидеться с тобой, но это может оказаться непросто. Чанбин был- немного впечатлен, он должен был признать. Огромная часть его ожидала, что они вообще не получат никакого ответа, или что ответом окажется вопрос, кто, черт подери, такой Феликс, или требование оставить себя в покое. Он совершенно не думал, что по тону ответное сообщение будет идеально соответствовать их шифру — особенно зная, что у сестры Феликса была всего пара часов, чтобы написать его. — Она умная, — пробормотал он, откидываясь на спинку стула. — Кажется, да, — согласился Сынмин. Казалось, он был не так впечатлен, как Чанбин. — Можешь распечатать? — спросил Чанбин. — Отнесу его Чан-хёну, чтобы он посмотрел. Сынмин кивнул, несколько секунд пощелкал мышью, и в стороне ожил принтер. Этот принтер всегда забавлял Чанбина, потому что все остальное: компьютеры, мониторы и другая техника в мастерской Сынмина были дорогими, новыми и заменялись довольно часто, но вот его принтер был самым обыкновенным принтером для дома, который Чанбин купил в Homeplus через месяц после того, как Сынмин присоединился к ним. Ничего необычного, один из самых дешевых в наличии. В этом принтере меняли только чернила. Когда Чанбин спросил об этом у Сынмина, тот сказал ему: все принтеры — дело рук дьявола, и я не собираюсь тратить деньги на что-то, что сломается независимо от цены. Сынмин протянул руку и взял вышедший из принтера листок бумаги, а потом протянул его Чанбину. Чанбин забрал его, а потом на мгновение наклонился вперед и поцеловал Сынмина в уголок губ. Это не был настоящий поцелуй, но нежное, интимное прикосновение, от которых Сынмин обычно застывал. Сейчас все было точно так же; Сынмин замер, а потом снова расслабился. — Иди отнеси сообщение Чан-хёну, — сказал он, — и оставь меня в покое, пока я ищу сейф. Чанбин сделал, как ему было сказано: по большей части потому, что увидел слабый блеск в сынминовых глазах, который, казалось, обещал ему: если он будет хорошо себя вести, то проведет ночь в постели Сынмина. Это было значительной частью причины, по которой он так быстро, как только мог, взбежал по лестнице — но другой ее частью было то, что, добравшись до второго этажа, он услышал стоны из комнаты Минхо. Стоны, которых- он не то чтобы не хотел слышать, но никогда не думал, что услышит: стоны Чонина, громкие и несдержанные. Боже, подумал Чанбин, поднимаясь по две ступени за раз и пытаясь не слушать эти сбивчивые полувсхлипы. Они и правда разошлись. По тому, что он слышал, было ясно, что Чонин более чем был согласен на то, что там происходило. Чанбин, может быть, и не ожидал услышать такого от Чонина, но он знал, как звучат люди, когда наслаждаются собой — и Чонин точно наслаждался. К счастью, звуки затихли, когда он поднялся выше — он не знал, как Джисон справлялся, живя по соседству с этим — и когда он оказался у квартиры, он уже вообще ничего не слышал. И это было облегчением, потому что, когда он вошел внутрь, Чан сидел на диване в гостиной рядом с Феликсом. Но Чанбин все равно спешно закрыл за собой дверь. Одна из рук Чана лежала в ладонях Феликса, который крепко сжимал ее. Другая его рука мягко обнимала щеку Феликса, но он быстро опустил ее, увидев Чанбина. Глаза Феликса немного покраснели, но он улыбался — и этого было достаточно, чтобы Чанбин понял, что они помирились после своей небольшой ссоры сегодня утром. Он все еще был удивлен, что это именно Феликс осудил поведение Чана. Он рассказал Сынмину об этом, когда спустился к нему, чтобы передать первое сообщение. Сынмин все еще был в постели, и Чанбин вошел в его комнату, сел на небольшую часть кровати, незанятую телом Сынмина под одеялом, разбудил его поцелуем и сказал, Феликс назвал Чан-хёна непрофессиональным. Сынмин, наполовину спящий и оттого ворчливый, прожег Чанбина взглядом своих прекрасных глаз и сказал, Ну и молодец, потому что вы все боялись, — что, в целом, было справедливо, и Чанбин рассмеялся. — Хён, — сказал он сейчас, снимая с себя обувь и ставя ее на кроссовки Чонина, которые тот больше не носил. — Простите, я не хотел вам мешать. — Нет, нет, — сказал Чан, но не отпустил рук Феликса. — Мы закончили говорить. В чем дело? Чанбин подошел к нему и протянул лист бумаги. — Мы уже получили ответ от сестры Феликса. — Уже? — спросил Чан. Феликс уже выхватил листок из руки Чанбина и, широко распахнув глаза, просматривал его. Чан заглянул ему через плечо, чтобы тоже прочитать, и на долгие несколько мгновений между ними повисла тишина. Чан выпрямился первым; его лицо было задумчиво. Феликс, судя по всему, перечитывал сообщение снова, немного медленнее, и когда он поднял взгляд, то посмотрел сначала на Чанбина, а потом — на Чана; его взгляд помрачнел. — Она в ловушке, — сказал он. — Она не может выйти, охрана следит за ней, пока отца нет дома. — Разве раньше там не было охраны? — спросил Чанбин. — Была, — ответил Феликс. Он пару секунд пожевал ноготь на большом пальце — это действие странно напоминало Чонина. — Но они следили за домом. Иногда, когда мы выходили, с нами был телохранитель. Это же звучит так, будто охрана там, чтобы следить за ней. Она не сможет выбраться сама, хён. Чан долгие несколько секунд молчал, глядя на Феликса, а потом на Чанбина. — Его не будет до понедельника, — сказал он. Чанбин кивнул. Да, он заметил это, ровно по той же причине, что и Чан. Уместить это в расписание будет непросто, но за годы они поняли, что лучше всего работать, когда владелец их цели был не в стране, или хотя бы просто где-то в другой ее части. Без начальника охрана расслаблялась; люди не так заботились о том, чтобы соответствовать требованиям, когда было некого впечатлять. В случае Ли Джерима все необязательно было так же, но шансом стоило воспользоваться. — Это будет сложно, — сказал Чанбин, но он знал Чана. Он знал это выражение на его лице. Уверенное, голодное, но странно блеклое. Лицо человека, которому не удавалось отомстить так долго, что он был уже опустошен. Феликс оглядел их, сжимая сообщение в руках. — Хён, — сказал он. — Если она не может выбраться, то мы должны ей помочь, ты сказал, что мы можем попытаться ей помочь. Он сказал это так, словно думал, что Чан откажется от своего обещания, что оно как-то вылетело у него из головы. Он звучал отчаянно, словно про это можно было легко забыть, несмотря на то, что для него самого это было делом жизни и смерти. Чан положил руку на его плечи, притянул его к себе и сказал: — Я знаю, Феликс. Мы не оставим ее одну. Доверься мне, хорошо? Феликс обмяк рядом с его телом, словно марионетка, у которой обрезали несколько ниточек, но не все. Чан держал его в своих руках, глядя на Чанбина с мрачным выражением лица. По правде говоря, Чанбин не знал, как уместить сестру Феликса в план. Мысль о том, чтобы оставить ее здесь, о том, что может быть сделано с ней, делала ему плохо, но в плане логистики это было проблемой. Чан забрал листок из рук Феликса; тот отпустил нелегко и не сразу и полным явного беспокойства взглядом проследил за тем, как записку передали Чанбину. — Можешь отнести это Минхо? — попросил Чан. — Думаю, он захочет увидеть ее как можно скорее. Чанбин поморщился. — Точно, — сказал он. — Минхо-хён. — Какие-то проблемы? — спросил Чан, едва хмуря брови. — Не-а, — ответил Чанбин, чуть помахивая листком. — Я отнесу это Минхо-хёну. Прямо сейчас. — Спасибо, — сказал Чан, явно недоумевая, но не желая давить. Феликс в его объятиях уткнулся лицом в его шее, жмуря глаза. Чанбин спустился по лестнице куда медленнее, чем поднялся по ней. Часть его надеялась, что если он будет идти достаточно долго, то, когда он доберется до места, там все уже успокоится; все оказалось не так: когда он добрался до лестничной площадки, все явно затихло, но он все еще слышал- Чонина; его стоны были куда более надломленными и перемежались со словами, различить которые через толстую стену между спальней Минхо и коридором было непросто. Чанбин впал в замешательство. Он этим не гордился. Было, по правде говоря, стыдно стоять на лестничной площадке, переминаясь с ноги на ногу, слушая эти звуки из комнаты и целую минуту не находя сил и смелости заставить себя прервать их. Обычно он был храбрым, был готов делать вещи, от которых ему было неуютно или страшно, но сейчас все ощущалось иначе. Это казалось для него непривычно опасным — он никогда не чувствовал себя так. Но в конце концов, когда повисла тишина, он поднял руку и заставил себя постучать, достаточно громко, чтобы его было слышно. Все звуки в комнате оборвались, словно на голову Чанбину накинули одеяло. — Хён, — позвал он, слыша в собственном голосе волнение. — Это я. Сестра Феликса ответила, Чан-хён попросил принести сообщение тебе. Было тихо, а потом из-за двери раздались тихие звуки движения, голос Минхо говоривший что-то, и голос Чонина, отвечавший что-то ему. Даже не слыша слов, Чанбин узнал этот чонинов тон; он всегда использовал его, когда заканчивал осматривать зал в картинной галерее, а Хёнджин хотел постоять у какой-нибудь картины еще десять минут, не двигаясь с места и, казалось, не моргая. Дверь открылась. За ней стоял Минхо в одних штанах, низко сидевших на его бедрах, и без футболки. Он, должно быть, был еще и босиком, но Чанбину не хотелось опускать взгляд ниже его пояса. Краем глаза он уже заметил одну особенную тень внизу, и не хотел узнавать ничего больше. Кожа Минхо была покрыта слоем пота, который блестел в основании его шеи. Его губы были такими красными и опухшими, словно его ужалила пчела. Чанбин почувствовал, как его уши краснеют. Минхо стоял прямо в дверях, чтобы Чанбин не видел постель за его спиной, но не то чтобы он собирался попытаться увидеть ее. Самым странным было то, что Чанбин впервые видел Минхо без футболки. Шрамов у него было меньше, чем он ожидал. Он ничего не сказал, но ему и не нужно было. Чанбин протянул ему листок бумаги, и Минхо взял и прочитал его, быстро пробежавшись взглядом по тексту. Потом он прочитал его еще раз, так же быстро, и сказал Чанбину: — Жди здесь. Он исчез в спальне, закрыв за собой дверь, но Чанбин успел поймать вид Чонина на постели — он лежал спиной к двери, укрытый простынями; его темные волосы были разбросаны по матрасу. Потом дверь закрылась и Чанбин оказался на лестничной площадке, чувствуя себя взволнованно и особенно неуютно. Дверь в спальню Джисона была заперта. Боже, правда, как Джисон выживал здесь? Каким бы расслабленным он ни был, это наверняка было проверкой даже для его спокойствия. У него были все причины жаловаться, но если он захотел бы переехать куда-то, то Чанбин понятия не имел, куда его переселить. Дверь Минхо снова открылась. Он сунул Чанбину в руки бумажку, которую Чанбин едва не уронил, и сказал: — Пусть Ким Сынмин это отправит. — И дверь снова захлопнулась. Чанбин верно принял это за знак, и побежал вниз в мастерскую, где Сынмин посмотрел на него, сардонически приподняв бровь, что не должно было быть таким привлекательным. Чанбин взглянул на него, чувствуя, как сердце колотится у него в груди, а уши горят от стыда, и сказал: — Я вернулся. — Ты хорошо потрудился, — сухо ответил ему Сынмин. — Полагаю, Минхо-хён хочет, чтобы я отправил еще одно сообщение? Чанбин кивнул и прошел вперед, чтобы передать Сынмину бумажку. Он не читал, что было на ней написано, и сел на табуретку рядом с Сынмином, чтобы снова прочитать сообщение через его плечо. Оно было написано удивительно ровным почерком Минхо и было немного длиннее, чем он ожидал, учитывая, что у Минхо не было особенно много времени, чтобы придумать его. Но это было очень похоже на Минхо: иметь множество вариантов ответа в своей голове все время. В последнее время я немного путешествовал. Это отличный способ познакомиться с новыми людьми. Я нашел больше друзей, чем, думаю, у меня было когда-либо в жизни. Мне жаль слышать, что тебе одиноко. Что всегда поднимает мне настроение, когда мне становится одиноко — так это не спать допоздна и заказывать еду на вынос в круглосуточном китайском ресторанчике неподалеку. В три часа ночи китайская еда почему-то особенно вкусная. Тебе стоит попробовать, расскажи мне, что ты думаешь. Сынмин поджал губы и положил листок перед собой так, чтобы читать его и печатать. — Оргазмы, что, затуманивают ему мозги? — спросил он. Чанбин пожал плечами. Это было вероятно, но за годы он привык не сомневаться в планах Минхо. Его идеи в работе часто шли вразрез с инстинктами Чанбина, но всегда оказывались верными. — Это же Минхо-хён, — сказал он. — Уверен, у него есть план. — Ну, конечно, — ответил Сынмин. Он не звучал так, будто это особенно его успокаивало. — Но было бы неплохо, если бы он хоть иногда делился ими с нами. Чанбин поднял руку и положил ее за ухо Сынмина, нежно поглаживая большим пальцем его висок. Сынмин замер, а потом, так незаметно, что это легко было упустить, если бы Чанбин не любил его так сильно, повернул голову, чтобы она легла в ладонь Чанбина. — Я думаю, — глубоко задумчиво проговорил Чанбин. — Я попрошу у Чан-хёна меня повысить. — И он почувствовал и услышал, как Сынмин фыркнул от смеха. — Хён, — сказал он. — Я не уверен, что у Чан-хёна хватит денег, чтобы компенсировать тебе все, с чем тебе приходится иметь дело.