the blood on your lies

Сердце у Феликса все еще колотилось, словно пытаясь вырваться из груди, пока такси везло их через город; число на таксометре постепенно росло. Его руки все еще тряслись, и он спрятал их под бедра, надеясь увидеть, остановятся ли они, но пока это не помогло. Рядом с ним на заднем сидении, справа от него, сидела, прижавшись к двери и отвернувшись к окну, Джису. Феликс не был уверен, наблюдала ли она за видом из окна или просто потерялась в себе. Чан сидел на переднем пассажирском, и Феликс мог его видеть. Он держал в руках телефон и выглядел напряженно. Ему явно было не по себе от того, что он не знал, что происходит, от того, как прервались все их коммуникации. В машине было тихо; все молчали. Водитель несколько раз попытался начать разговор, задавал Чану вопросы, в ответ на которые получал вежливые, но краткие ответы. Теперь из колонок машины играли песни жанра трот, одна за другой, не нарушаясь их голосами. Он думал, что им повезло: люди, которые заказывали такси на станцию Сеульский вокзал в ранние часы утра, не были редким случаем. Они никак не оставались в памяти. Сейчас они приближались к станции; Феликсу был знаком этот район. Он думал, что, приехав на место, они закажут еще одно такси и притворятся, что только что приехали в город. Одновременно он был абсолютно измотан и все еще находился совершенно на взводе. Они еще были не в безопасности, но его тело так устало, и отчаянное желание оставаться в сознании сейчас боролось в нем с желанием уснуть. Он тяжело вздохнул, и Чан обернулся к нему. Он тоже выглядел уставшим теперь, когда адреналин стал покидать его и возбуждение после погони стало сходить на нет, поддаваясь позднему ночному часу. — Хорошо держишься? — спросил он. Не успел Феликс ответить, как телефон Чана завибрировал от входящего звонка. Чан поднес телефон к уху до того, как Феликсу удалось увидеть, каким эмодзи был записан контакт. — Да? — ответил он вместо приветствия, а потом, в ответ на то, что сказали ему на другом конце провода: — Да, мы в такси, как ты нам и сказал. Почти доехали до станции. Значит, это был Сынмин, наверняка он проверял, как у них дела, и, когда он снова заговорил, Феликс слышал приглушенный звук его голоса, но не мог различить звук из-за того, насколько тихим был этот звук. Он повернулся к водителю и сказал: — Э-эм, не могли бы вы высадить нас здесь, пожалуйста? Водитель молча кивнул. Феликс, по правде говоря, никогда в жизни не ездил в такси. Его отец настаивал на том, чтобы Феликса возили его люди на его машинах. Когда Феликс сбежал, он пользовался общественным транспортом, держался больших толп. В него с юных лет оказался встроен здоровый страх быть похищенным, и сейчас он больше не был уверен, был ли этот страх обоснованным или просто являлся еще одним способом контролировать его для его отца. Машина остановилась у тротуара. Чан очень, очень странным голосом произнес в телефон: — В какой вы больнице? Все тело Феликса пронзило страхом — таким страхом, который он слишком часто испытывал в своей жизни. В последний раз он чувствовал его, когда сидел на том диване в комнате с телевизором и увидел, как в дверях появился Минхо с написанным на лице желанием убивать. Этот страх был тревожным, и ему казалось, будто каждый орган внутри него вдруг заморозили; лед пробрал его с головы до ног. Чан был бледен; он отвернулся к окну, словно пытаясь приглушить разговор, который все они могли слышать с его стороны. Рука, которой он не держал телефон, была сжата в кулак на его коленях. — Да, — ответил он. — Мы сейчас приедем. Можешь позвонить остальным? Им нужно будет вернуться. Ему кратко ответили, и Чан отнял телефон от уха. Его рука так сильно дрожала, когда он попытался закончить вызов прежде, чем это сделал Сынмин. — Хён? — позвал Феликс. — Что случилось? — Выражение лица Чана, полное ужаса и бледное, пугало его так, что он не мог описать этого словами. Ему почти не хотелось знать, что произошло — так силен был страх услышать ответ. — Джисон получил- травму, — ответил Чан. Феликс услышал, как издал звук: животный и несдержанный; страх неизвестности не покинул его, потому что он не знал, что имелось в виду под это травмой, и ясно было, что Чан не собирался рассказывать подробности перед водителем, которому он сказал: — Простите, не могли бы вы отвезти нас в больницу университета Ханьян? Водитель слегка вопросительно посмотрел на Чана, словно начиная осознавать, складывая воедино нежелание Чана говорить о направлении их путешествия и их резкую смену направления, что они не занимались ничем хорошим. Но, в конце концов, это обещало ему больше денег, так что он кивнул и свернул на дорогу, которая вела к больнице. Тишина, воцарившаяся сейчас, была совершенно непохожа на ту, что была раньше. Феликсу отчаянно хотелось узнать больше, но Чану оказалось нужно лишь бросить на него взгляд, чтобы он не стал открывать рта. Он не мог объяснить ничего больше перед незнакомцем, но выражения на лице Чана было достаточно, чтобы Феликс понял — что бы ни произошло, это было плохо. Очень, очень плохо. Он откинулся на спинку сидения. Джису явно недоумевала, явно хотела узнать больше, но, хорошо понимая обстоятельства, как она всегда умела, просто потянулась и взяла его за руку. Феликс схватился за нее, чувствуя, как в нем пульсируют страх и тревога. Он думал, что если откроет рот, его может стошнить. Больница университета Ханьян была огромной: больничный центр состоял из нескольких зданий, соединенных друг с другом переходами, и водитель высадил их на парковке для посетителей. Чан заплатил достаточно много наличными и оставил почти столько же чаевыми. Водитель рассыпался в благодарностях, пока Феликс вылез из задней двери машины с одной стороны, а Джису — с другой. Водитель открыл багажник, и Чан подошел к нему, чтобы достать чемодан, поднимая его одной рукой, словно невесомый. — Что значит — травма? — спросил Феликс, когда водитель больше не слышал их, когда они оказались в темноте зимнего утра. — Что произошло, что сказал Сынмин? — Никаких подробностей о самой травме или о том, что произошло, — ответил Чан. Он все еще держался за чемодан, и когда Джису осторожно забрала его у него, он отпустил, чтобы она сама могла его везти. Казалось, какого-то дела — даже такого маленького, как везти за собой чемодан — было достаточно, чтобы успокоить ее. — Он просто- в их части работы что-то пошло не так. Очень сильно не так. Он сказал- что думал, что Джисон не выживет. Нет, подумал Феликс, в тот же миг обращаясь мыслями к Хёнджину. Джисон не мог умереть. Просто не мог. Феликс взял Чана за руку, отчаянно желая почувствовать ее вес и тепло. Рука Джису в машине успокоила его, но ничто не могло сравниться с этим. Он все еще дрожал, теперь сильнее, когда к волне адреналина добавилось это, но, когда его пальцы переплелись с пальцами Чана, он обнаружил, что Чан тоже немного дрожал. — Пойдем, — сказал Чан. — Найдем их. Снаружи больница выглядела довольно большой, но изнутри, с пациентами повсюду, проходившими мимо докторами и спешившими туда-сюда медсестрами, она была едва ли лучше лабиринта. Плитки на полу были белыми, стены были белыми, и освещение почти близилось к белому настолько, что от всего этого почти начиналась мигрень. Хуже всего был запах — этот запах в памяти Феликса ассоциировался с болезнью матери. Этот лимонный антисептик и гнилой, цветочный запах смерти под ним, приносили воспоминания о матери, уставшей и истощенной, тонувшей в белой больничной кровати. Он пытался не думать о маме, если мог. Иногда это было сложно; иногда даже когда он смотрел в зеркало, она приходила в его мысли. Им понадобилось много времени, чтобы найти палату, куда отвезли Джисона. За стойкой регистратуры в главном вестибюле была девушка студенческих лет, выглядевшая такой же усталой, каким чувствовал себя Феликс, явно в конце своей долгой смены, и, когда она задала вопрос о том, кем они приходятся пациенту, а ответом оказалась купюра в 300,000 вон, которую положил перед ней Чан, она замолчала и указала им в сторону отделения неотложной помощи, сказав, что их ждут друзья. Когда они добрались до туда, то оказалось, что Сынмин и Хёнджин ждали их в общей зоне ожидания рядом с матерью и ее стонавшим ребенком, которого тошнило, и парой молодых парней, которые сдвинули несколько стульев рядом, чтобы устроить пару кроватей в ожидании. Хёнджин и Сынмин сидели в углу, придвинув свои пластиковые стулья к стене и, как только Чан и Феликс вошли в помещение, а Джису — за ними, везя за собой чемодан с легким грохотом, Сынмин заметил их, тут же поднялся на ноги и встретил их посреди комнаты. — Хён, — сказал он без всяких прелюдий. — Он в операционной, они ничего нам не говорят. Он весь был в крови — ярко алый был размазан по всей его груди. Она была на его руках, на его шее. Картина словно из фильма ужасов. Хёнджин, все еще не поднявший взгляда от пола даже когда Сынмин встал, выглядел еще хуже. Даже на его черной одежде кровь нельзя было не увидеть. Феликс сомневался, что хоть что-то из вещей на нем можно было спасти. Чан положил руку Сынмину на плечо, а потом вздрогнул и отстранил ее; на его ладони осталась кровь. — Сынмин, — сказал он. Он держался спокойно во время погони по городу, привез их туда, куда им было нужно, защитил Феликса и Джису. Но сейчас, в ярком больничном свете, он выглядел шокированным и бледным; он медленно опустил руку так, чтобы крови не было видно. Его голос немного дрожал. — Что произошло? — Бомбы сработали слишком рано, — сказал Сынмин. — Это- это все, что я знаю, хён, это все, что я видел. Феликсу казалось, будто пол под ним провалился — это тошнотворное чувство падения пронзило его живот. Ни Чан, ни Сынмин не посмотрели на него обвиняюще, но Феликс все еще чувствовал эту тяжесть, эту вину ответственности, которая сжигала его. Это моя вина? хотел спросить он, но здесь, в комнате ожидания больницы, пока все они ждали того, чтобы узнать, выживет ли Джисон, было не время и не место, чтобы перетягивать внимание на себя. Феликс отстранился от них, куда более нестойко, чем до этого, обошел Сынмина, чтобы направиться к Хёнджину, сидевшему, уперевшись локтями в колени и склонив голову. Его волосы, так аккуратно собранные для задания, теперь были распущены, резинка с них куда-то исчезла, и они спадали так, что его лица было не разглядеть. Пыль и грязь слепляли пряди вместе, и местами они были мокрыми от чего-то, что выглядело, как кровь. Феликс не знал, принадлежала ли она ему или Джисону. — Хёнджин? — тихо позвал он. Хёнджин не двинулся, остался все в той же согнутой позе; кисти его рук обмякше висели. На них тоже была кровь, и среди всего этого алого не было не видно ни кусочка чистой кожи. Ее было так много, и она все еще не высохла. Она все еще была липкой и блестящей, и это не могло быть приятно. — Хёнджин, это я. Все еще никакого движения. Феликс опустился на корточки, склоняясь так, чтобы заглянуть Хёнджину в глаза. — Хёнджин, — сказал он, как только ему это удалось. Хёнджин дернулся. Потом медленно, так медленно, он поднял голову, чтобы Феликсу не приходилось больше неудобно изгибаться, чтобы увидеть его лицо. Когда он сделал это, стало ясно — где бы он ни был сейчас, в этой комнате, с ними, его сейчас не было. Его лицо не было пустым, не таким, каким бывало лицо Минхо, не таким, какое научился делать Феликс еще в школе всякий раз, когда оказывался рядом с отцом. Эта пустота была иной — в ней не было ничего человеческого. При виде этого у Феликса сбилось дыхание. Не в хорошем смысле — скорее, словно его грудь сжалась и мышцы больше не подчинялись ему. На скуле Хёнджина был большой синяк от столкновения с чем-то, окрашивавший ее в черно-фиолетовый и собиравшийся под его левым глазом. По всей его коже, вдобавок к крови, был пепел — сероватый и тусклый. Он был размазан по синяку, по всему его лбу, словно он пытался убрать от лица волосы, даже не осознавая, в чем испачканы его руки. Вот так, вблизи, Феликс осознал, что неверным было впечатление, что Хёнджин не двигался. Он дрожал, всем телом, не останавливаясь и не замирая, глядя на Феликса с абсолютной пустотой на лице и в глазах. Феликс слышал, как стучали его зубы, но, казалось, Хёнджин даже не осознавал, что это происходит. Плеча Феликса коснулись, и от этого прикосновения он вздрогнул. Когда он поднял взгляд, то увидел над собой Джису; ее глаза быстро бегали от него к Хёнджину, а другая рука сжимала ручку чемодана. — Ёнбок, — проговорила она. — Ты- во что же ты впутался? И правда. Но как и раньше, у Феликса не было ни времени отвечать на ее вопросы, ни говорить о том, что происходит. Так что он просто сказал: — Нуна, ты не подождешь вместе с Чан-хёном и Сынмином? Мне нужно- позаботиться о Хёнджине. Она взглянула на Хёнджина, который все еще не отрывал взгляд от Феликса; все его тело дергалось от дрожи. — Может, ему нужен доктор? — спросила она. Наверняка так, думал Феликс, но в ответ ей просто сказал: — Нет, я позабочусь о нем. Просто подожди здесь, хорошо? Она кивнула, все еще неуверенная, и заняла одно из пластиковых сидений в паре стульев от того, на котором сидел Хёнджин. Феликс снова посмотрел на него и сказал: — Хёнджин-а, можешь встать? Пойдешь со мной в туалет? Я бы привел тебя в порядок, если ты не против. Хёнджин никак не показал, слышал ли он хоть слово из того, что сказал Феликс. Он не двинулся, чтобы встать. Поясницы Феликса снова коснулись, но теперь он не вздрогнул, потому что что-то в весе и размере руки, до глубины души знакомое, давало ему ясно понять, что это был Чан. Мгновением спустя Чан тоже опустился на корточки перед Хёнджином и тоже посмотрел на него. — Хёнджин, — сказал он. Глаза Хёнджина переметнулись к нему, но в его взгляде все еще не было узнавания. — Хёнджин-а. Ты в порядке? Хён может что-нибудь сделать, хён может тебе помочь? — Ни ответа, ничего. Чан протянул руку и коснулся колена Хёнджина и тут же отнял ее, когда Хёнджин вздрогнул. — Он пострадал? Ты знаешь? — спросил Феликса Чан, так тихо, что, казалось, словно он использовал громкость своего голоса, чтобы скрыть эмоции. — Я не знаю, — ответил Феликс. — Он ничего не говорит. — Он не сказал ни слова с того момента, как мы добрались до сюда, — откуда-то из-за спины Феликса сказал Сынмин. — Медсестры хотели его забрать, но я решил, что это не очень умная идея. Феликсу хотелось узнать, что, черт подери, Сынмин вообще сказал медсестрам. Как можно было объяснить раны Джисона, объяснить всю пыль, пепел, мусор и кровь, в которых был вымазан Хёнджин. С каждой секундой реальность ситуации становилась все более и более ощутимой, и ужасу, казалось, не было конца. Джисона забрали куда-то в операционную, откуда он мог никогда не вернуться. В этот момент он одновременно был жив и нет, и если бы он умер, то на руках Феликса оказалась бы кровь невинного. Он собрал эти бомбы. Если Джисон умер бы, то вина была бы на нем. Он стал бы причиной его смерти. Причиной безвозвратно разбитого сердца Хёнджина. — Думаю, это правильно, — пробормотал Чан. Он больше не касался Хёнджина и несколько мгновений спустя поднялся на ноги с легким стоном, который услышал только Феликс. — Я узнаю, можем ли мы получить отдельную комнату ожидания, — сказал он. — И узнаю, что происходит с Джисоном, если получится, но новостей нам стоит подождать наедине. Для этого наверняка потребовалась бы еще одна взятка — и не меньше, чем та, которую он заплатил девушке на входе. — Я приведу Хёнджина в порядок, — сказал Феликс. — Я помогу, — тут же сказал Чан. — Нет, — ответил Феликс. — Все в порядке, мы справимся. Иди и найди нам комнату ожидания, и мы придем туда. Несколько мгновений Чан колебался, но потом кивнул. Он легко и быстро провел рукой по волосам Феликса и сказал: — Я скажу медсестре, чтобы тебе передали, в какой мы палате. Феликс кивнул. Чан ушел, чтобы найти кого-то, с кем он, судя по всему, мог бы договориться о личной палате. Сынмин не сел обратно. Он поднял руку, чтобы провести ею по волосам, а потом вспомнил о том, что ее покрывала кровь. Он дрожаще проговорил: — Мне нужно разобраться с камерами. Я вернусь в фургон. — Хорошо, — тихо сказал ему Феликс, наблюдая за тем, как Сынмин уходит с особенной спешкой. Но эту спешку можно было понять, учитывая, что он должен был удалить все записи с камер как только все группы закончили бы с работой — со всех камер в их районе города, на всех улицах вокруг Blackbird и хранилища. Теперь Сынмин должен был работать еще и с задержкой по времени, и зона должна была расшириться, включить путь к больнице. Феликс это понимал. Сынмину нужно было работать быстро. Еще больше работы для него. Феликс должен был быть рядом с ним сегодня. Феликс должен был- — Хёнджин, — мягко позвал он. — Пойдем в туалет. — Он поднялся на ноги и протянул руку Хёнджину, чтобы он взялся за нее и тоже встал. Лицо Хёнджина проследило за его движением, как он не сделал с Чаном, но он просто смотрел на Феликса и его руку, словно на чуждый ему объект. — Хёнджин, — сказал Феликс теперь немного громче, желая увидеть, получится ли у него достучаться. — Пойдем, ты весь в крови, нужно ее смыть. И мне нужно увидеть, не ранен ли ты. — Когда Хёнджин просто продолжил смотреть на него, он добавил: — Или так, или позовем врача. Это произвело эффект. Хёнджин положил руку на его предплечье и вдвоем — Феликс каким-то образом сумел принять на себя вес его тела — они подняли Хёнджина на ноги. Он тяжело оперся на Феликса, и они вместе, медленно, нестойко, добрались до уборной, которая, к счастью, была недалеко. Дело было не только в том, что Хёнджин устал, а в чем-то большем; это немного напоминало то, чтобы помогать пьяному человеку — хёнджиново обыкновенное, почти сверхъестественное чувство равновесия пропало. Это было нелегко, и Феликс был благодарен судьбе, когда они наконец вошли в уборную. Он помог Хёнджину сесть на крышку унитаза в одной из кабинок. Это вышло- тяжело; ноги под Хёнджином подгибались, но он смог сесть без травм. — Подожди здесь, — тихо сказал он, хоть и маловероятно было, что Хёнджин куда-нибудь уйдет. В уборной были бумажные полотенца, чтобы вытирать ими руки, за что Феликс был благодарен, потому что пользоваться ими было бы легче, чем туалетной бумагой, тонкой и распадавшейся на кусочки, когда становилась влажной. Он достал из диспенсера целую стопку, не волнуясь о том, что забрал весь запас, и намочил где-то половину, а потом вернулся в кабинку, где ждал его Хёнджин. Мысль о том, чтобы встать на колени на полу туалета, была особенно неприятной, но, может быть, она вызывала что-то вроде чувства солидарности: хёнджиновы колени точно были тоже покрыты чем-то, чего он не хотел бы. Хёнджин наблюдал за ним своим мертвым взглядом, но когда Феликс сказал: — Хёнджин? Можно помыть тебе руки? — он ответил не сразу, словно ему нужно было немного времени, чтобы осознать сказанное, а потом протянул ему руки. Они дрожали даже сейчас и продолжали дрожать, когда Феликс взял их в свои. Касаться этих окровавленных рук было гораздо, гораздо более неприятно, чем стоять на коленях на полу. Тот факт, что это была кровь, был достаточно плох, но понимание, что она принадлежала Джисону, делал его только хуже. Первое влажное полотенце стало алым очень быстро, и Феликс бросил его на пол, чтобы взять следующее. Работая, он держал руки Хёнджина в своих, и особенно чувствовал, как Хёнджин, казалось- просыпался, когда кровь исчезала с его рук, запястий. Она забилась под его ногти, и с этим Феликс не мог ничего сделать, но он попытался стереть ее отовсюду, откуда только мог. На его ладонях были- маленькие алые точки, которые все не стирались, и Феликс склонил ладони Хёнджина в бок, и увидел в слабом свете блеск. Стекло. Он ногтем подцепил один из осколков, и кровь выступила, как только он вышел из ранки. Руки Хёнджина дернулись, и он отнял их из хватки Феликса. Когда Феликс поднял глаза, Хёнджин выпрямился, и взгляд его стал немного более живым. В его глазах появилась искра человеческой жизни там, где раньше не было ничего. Он все еще не сказал ни слова. Стекло подождет, оно должно подождать. — Можно я умою твое лицо, Хёнджин? — спросил Феликс. Это было первым, что он сказал за последние десять минут, и в тихой уборной его голос казался слишком громким. Пока единственным звуком между ними был гул флуоресцентных ламп над их головами. Хёнджин дернул головой в движении, которое Феликс принял за кивок. Феликс выпрямился, чтобы больше не сидеть на пятках и дотянуться легче. Хёнджин, даже видя его вблизи, даже дав ему разрешение, все еще немного вздрогнул, когда влажное бумажное полотенце коснулось его щеки. Но, конечно, сейчас оно было уже холодным и немного склизким, так что Феликс понимал его. Но он не отстранился, просто продолжил вытирать так нежно, как только мог этим немного грубым полотенцем. Хёнджин- немного ожил. — Ликс, — сказал он; его голос звучал так хрипло, каким Феликс его никогда не слышал. Он был так удивлен, услышав его, что чуть не уронил полотенце. — Ликс? — Да, Хёнджин, — мягко сказал он, стирая следы крови Джисона со лба Хёнджина. — Это я, это Ликс. Рука Хёнджина поднялась вверх и легко коснулась запястья Феликса. Даже этого короткого касания было достаточно, чтобы Феликс вздрогнул. На этот раз — не от удивления, но от того, какими холодными были руки Хёнджина. Они не казались настолько ледяными, когда он держал их. — Что, если он умрет, — прошептал Хёнджин. Феликсу пришлось тяжело сглотнуть, потому что этот вопрос снова вызвал в нем то ужасающее ощущение, будто он падает с огромной высоты. — Он не умрет, — сказал он, потому что — что еще он мог сказать? Он не мог дать этого обещания искренне; над этим у него не было никакого контроля. Но ему оставалось держаться за надежду, потому что все остальное было невыносимо. Все остальное- нельзя было простить. — Что, если он умрет, — снова прошептал Хёнджин. Казалось, он не услышал ответа Феликса, или, если услышал, то не обратил на него внимания. — Ликс, что, если он умрет. Что, если он умрет. — Хёнджин- — Что, если он умрет. Что, если он умрет. Это был не вопрос, не совсем. Хёнджин не ждал от Феликса ответа. На вопрос “что, если он умрет” не было достаточно простого ответа, чтобы Феликс мог его дать. Если бы Джисон умер, часть Хёнджина ушла бы за ним, возможно, та часть, которая помогла ему выдержать все эти годы ужаса и страданий, часть, научившая его быть добрым и нежным, часть, которая дарила другим то, чего так долго не было у него самого. Если бы Джисон умер, это стало бы последней каплей, Феликс знал. Он знал это до глубины души. Если бы Джисон умер, то в жизни Хёнджина стало бы слишком много жестоких случаев. Хёнджин не пережил бы это. — Он не умрет, — сказал Феликс. Он мог только желать, чтобы это стало правдой. — Не умрет. Но, пока он стирал остатки крови с лица Хёнджина, тот не слышал его. Хёнджин больше не разговаривал с ним — не так, как позвал его по имени. Вместо этого он просто повторял, что, если он умрет, снова и снова: слова человека, отчаянно желавшего, чтобы этого не произошло. —— К тому моменту, как Минхо, Чонин и Чанбин приехали в больницу, Чану удалось подкупом заполучить им самую большую семейную комнату ожидания в больнице. Здесь было гораздо более комфортно, чем Чан ожидал; здесь было несколько кресел и пара мягких и удобных диванов. Днем она наверняка была хорошо освещена, залита солнечным светом, но сейчас, зимним утром, когда на улице было беспросветно темно, желтые лампы на потолке никак не помогали Чану избавиться от гудевшей в голове боли. Джису заняла самый угол дивана и вжалась в подлокотник, хотя больше здесь никого не было, а на диване места хватило бы еще паре человек. Сынмин вернулся из фургона, недолго постоял, оглядывая комнату, а потом оттащил кресло в угол, самый дальний от окна. Чан помог ему с этим, потому что кресло для Сынмина, дрожавшего всем телом, было тяжеловато, и Сынмин свернулся на нем комочком, заметно неудобно подогнув под себя ноги — он был слишком высоким для этого маленького кресла. Он бросил запачканную кровью куртку на пол и больше не двигался. Чан нашел для себя стул и уже думал о том, чтобы поискать Феликса и Хёнджина, все еще не вернувшихся из уборной, когда в комнату ворвался Чанбин. Джису подпрыгнула на месте, за что Чан не мог ее осудить, потому что звук хлопка внезапно распахнувшейся двери заставил и его подскочить на ноги, хватаясь за все еще скрытый под пальто пистолет. Но это был просто Чанбин, безоружный; он широкими шагами вошел в комнату; волосы его были взъерошены от ветра, а на шее ужасающе засохла кровь. — Боже, — произнес Чан, чувствуя, как внутри тошнотворно распространяется паника. — Блять, что с тобой случилось? Чанбин проигнорировал вопрос, чтобы спросить или, скорее, потребовать: — Как Джисон, что произошло, где он? За спиной Чанбина в комнату скользнул Чонин. Он был бледен и выглядел немного встревожено, но большей части просто- обиженно. Он ничего никому не сказал и просто без единого слова бросил себя на свободный диван. За ним Минхо закрыл дверь в комнату и тоже, не говоря ни слова и ни на кого не глядя, прошел к столу в углу, ближайшему к окну, и встал спиной ко всем ним. — Он в операционной, — ответил Чанбину Чан. — Мы не знаем, что происходит и как он. — Блять, — произнес Чанбин. Он был очень бледен, или — может быть, нет, может быть, просто его кожа казалась такой белой на контрасте с кровью. Она была не только на его шее — она была размазана и по его лицу. Он оглядел комнату, и Чан впервые увидел, откуда была эта кровь — понять было сложно, но все выглядело так, будто Чанбину отстрелили часть уха. — Где Хёнджин, он в порядке? — Он в туалете с Феликсом, — ответил Чан. — Чанбин, блять, твое ухо, тебе нужен врач, я позову- Когда Чанбин посмотрел на него, несмотря на бледность его лица, он не выглядел шокированным, как Чан ожидал бы от человека, пережившего такую травму. На самом деле, он выглядел поразительно спокойно; настоящая опора их маленькой семьи, которой Чан так часто считал его. — Не трать время, — сказал Чанбин. — Все нормально, хён. Они же не смогут его пришить. Может быть, в других обстоятельствах это было бы смешно, но обстоятельства были такими, какими были, и это нисколько не забавляло. Кроме того, слова Чанбина были правдой: его ухо было не спасти. Но глядя на него, Чан чувствовал, как на него снова накатывала тошнота, потому что рана была- близко, слишком близко. Эта рана могла быть смертельной. Чанбин снова оглядел комнату, больше не обращаясь к Чану, нашел стул, такой же, как тот, на котором сидел Чан, и подтащил его к углу, где Сынмин все еще сидел, свернувшись в комочек. Сынмин ничего не сказал; он просто наблюдал за Чанбином. — Что произошло, — сказал Чанбин, тише, чем когда вошел в комнату. — Бомбы сработали раньше времени, — ответил Сынмин. Звучал он так, словно стискивал зубы. — Это все, что я видел. — Блять, — произнес Чанбин и взял Сынмина за руку. Сынмин, поразительно, позволил ему это, хоть пальцы его были расслаблены и он не сжал руку Чанбина в ответ. Чан хлопнул глазами, прежде чем повернуться к Минхо, все еще стоявшему спиной ко всем ним. Он копался в своем тактическом ремне, убирал из него вещи и складывал обратно. На нем, в отличие от Чанбина, все еще было оружие; его пистолет не был скрыт даже немного, как чанов. — Как все прошло — кроме того, что Чанбин потерял ухо? — спросил Чан. Это тоже было не смешно; его голос вышел тусклым. Ответил ему Чонин — после паузы, достаточно долгой, чтобы стало ясно: Минхо либо не услышал, либо не собирался отвечать. — Нормально, — сказал Чонин. Это был его лучший обиженный голос, такой тон, которого Чан не слышал от него последние несколько лет, с его настоящего, концентрированного подросткового возраста. — Мы забрали все, что могли, и все там взорвали. Все в машине, Чанбин-хён припарковался в паре кварталов отсюда. Он сказал, что за нами никто не следовал. — Хорошо, — ответил Чан. Он знал, он должен был чувствовать себя довольным завершенной работой, тем, что они справились со всем, что планировали, но он не мог — только не тогда, когда не знал, что происходило сейчас с Джисоном. Празднование превратилось в нечто, больше напоминавшее поминки. Но все же, здесь было что-то еще. Угрюмое, раздраженное выражение лица Чонина, его замкнутый язык тела. Минхо, отказывавшийся смотреть на кого-либо из них, отказывавшийся разговаривать — еще одно напоминание о том человеке, который существовал много лет назад. И Чанбин, сидевший сейчас с Сынмином, совершенно очевидно активно игнорируя то, что Минхо и Чонин тоже были в комнате. — Так, — медленно произнес Чан, — что пошло не так? — Ничего не пошло не так, — сказал Чонин. — Все нормально. Очень тихо, едва слышно Минхо сказал: — Пиздеж. По всей комнате пронеслась волна энергии. Чонин резко повернул голову, чтобы прожечь спину Минхо взглядом. Чан почувствовал, как по его позвоночнику начинает ползти страх. — Все нормально, — снова сказал Чонин Чану, не отводя от Минхо глаз. — Он просто не любит больницы. Минхо вихрем развернулся к ним. На его лице было несколько капель высохшей крови, и взгляд его заставил Чана обеспокоенно отшатнутся. Этот взгляд всегда предвещал жестокость и сейчас он был направлен на Чонина. — Пиздеж, — повторил Минхо, теперь так громко, что его крик разнесся от стен маленькой комнаты. — Ты знаешь, что это все — пиздеж, ты знаешь, почему я, блять, злюсь- чем ты думал? — Эй, — резко произнес Чан. Вот и все, Чан всегда знал, что это неизбежно: жестокий нрав Минхо и Чонин, еще более уязвимый из-за своих чувств к нему, на которого эта жестокость была направлена. — Не ори на него. Минхо повернулся к нему, так напряженно и быстро, как двигался, когда его накрывала ярость. — Ты знаешь, что он сделал? — заорал он. — Ты знаешь? Мы все подожгли, мы выбрались, а потом он- — Он указал пальцем на Чанбина резким и коротким жестом, — он говорит, блять, что уронил свою сумку- Чанбин поднял ладонь, сбивчиво произнося подожди, подожди, но Минхо уже снова развернулся к Чану с диким выражением на лице. — И Чонин решил побежать обратно в ебаное горящее здание- — Она была нам нужна! — перебил его Чонин, вскакивая на ноги. Чану хотелось остановить их, взять все под контроль, но он не мог: его слишком тошнило от мысли о Чонине, вернувшемся в охваченное огнем здание за чем-то, что, в конце концов было не важно так, как был важен Чонин. — Я не собирался идти далеко- — Ты вообще не должен был туда идти! — закричал Минхо. — Тогда ты не должен был идти туда за мной! — закричал в ответ Чонин. — Если это глупость, зачем ты тоже туда побежал! — Ты побежал за ним? — ошеломленно спросил Минхо Чан. Минхо посмотрел на него с чистейшим, незамутненным отвращением. — Я пытался его остановить, — сказал Чанбин. Он не стал вставать со стула, и обе его руки все еще обнимали руку Сынмина. Тот выглядел так, будто хотел, чтобы все вокруг заткнулись, но не хотел быть тем человеком, который выйдет из комнаты. Он так и не выпрямился, сидел, свернувшись. — Я схватил его, когда он попытался побежать за Чонином, но он достал пистолет, и я решил, что очень не хочу умирать из-за подобной хуйни. После этого повисла долгая неуютная тишина. Чонин выглядел шокированным, словно не знал о том, что это произошло. Сестра Феликса смотрела на всех них так, будто перед ней разворачивалась какая-то телевизионная драма, которую ей очень не хотелось смотреть. Минхо стоял посреди комнаты, явно пытаясь взять себя в руки. Он перестал кричать, что было хорошим знаком, но его ладони все еще продолжали сжиматься в кулаки и медленно, ритмично распрямляться. Его дыхание в тишине было таким громким и таким ужасно хриплым. — Хён, — сказал Чонин спустя минуту или около того. Теперь он был тише, куда тише и, казалось, почти колебался. — Со мной все в порядке. Ничего не произошло. Он смотрел на Минхо таким взглядом, который и заставил Чана взять его под свое крыло все те годы назад. Этот умоляющий взгляд, в котором не было притворства, не было никакой попытки манипуляции, и взгляд этот работал на каждом члене этой семьи, и Минхо не был исключением. Он взглянул на Чонина — грудь его все еще вздымалась, но спустя время он все же дрожаще выдохнул, а потом пропустил пальцы сквозь волосы и вжался лицом в ладони еще на один долгий момент. — Ты не можешь делать подобное дерьмо, — сказал он; голос его был приглушен сквозь руки. После он опустил их и, уже тверже, добавил: — Глупое дерьмо. Безрассудное дерьмо. Чонин сжал челюсти — напряжение в нем было очевидно даже Чану. Он выглядел злым, таким же, каким был, когда Чан приказал ему не встречаться с Минхо, но его глаза тоже блестели. — Я — часть этой команды, — напряженно проговорил он. — И иногда я могу принимать решения, которые тебе не нравятся- — Чонин, — произнес Чан, не резко, не зло, но твердо. Чонин удивленно посмотрел на него. Чан покачал головой. Чониново лицо сморщилось. — Меня заебало быть ребенком! — почти прокричал он — теперь он плакал, и слезы стекали по его лицу. Он раздраженным движением стер их с щек. — Блять. Чан бросился к нему, но Минхо опередил его. Он положил руки на его плечи и притянул его в объятия, одной рукой зарываясь в его волосы. Руки Чонина повисли, а плечи дрожали от слез. — Дело не в том, что ты ребенок, — хрипло, тихо проговорил он. — Дело в том, что риск неоправдан. За это не стоит умирать. Умирать, Чонин. Я знаю- тебе это может не казаться настоящим риском, но это опасно. Правда. Мы можем потерять Джисона сегодня. — От этого Сынмин издал звук, почти скулящий; внутри Чана снова провалилась тревога, которую он чувствовал каждый раз от этой мысли. — На таких заданиях что-то очень быстро может пойти не так. Все это пиздец как реально. Он отстранился, долгие несколько мгновений посмотрел на Чонина. Тот все еще всхлипывал, опустив глаза в пол. — Ты не ребенок, — произнес Минхо. Его голос был тихим, но вовсе не нежным; это была правда, чистая, незапятнанная. — Не ребенок. Я это знаю, Чонин. В будущем тебе придется принимать трудные решения, делать опасные вещи. Но Чонин- Он обнял лицо Чонина руками, слегка приподнял его, чтобы Чонин смотрел на него. Чониновы глаза все еще были мокрыми от слез. У Чана разбивалось сердце при виде его такого. — Чонин, — хрипло от эмоций проговорил Минхо. — Если что-то с тобой случится- я просто не смогу. Я не смогу, блять, Чонин. Так что знай, что в следующий раз, когда ты будешь вот так рисковать своей жизнью, ты рискуешь и моей. На мгновение повисла шокированная тишина, а потом Минхо отпустил его и без единого слова вышел за дверь. Она закрылась за ним с таким хлопком, который, казалось, вырвал Чонина из оцепенения. Он снова, всего за несколько секунд, залился слезами, почти истерически. На этот раз Чан все же добрался до него, притянул в объятия и крепко обхватил, чувствуя, как Чонин слабо пытается вырваться, словно желая последовать за Минхо, но зная, что он не должен этого делать. Чан просто прижал его ближе. Ладно, думал он, гладя Чонина по спине, как делал, когда Чонин был ребенком. Он смотрел на дверь, за которой только что исчез Минхо. Ладно, я ошибался. Я так сильно ошибался. — Хён, — всхлипнул Чонин, крепко сжимая в руках футболку Чана, — что он имел в виду, что это- значит- почему он такое сказал? Чан не знал, что ему ответить, но Чонин и не звучал так будто не знал ответа на этот вопрос. Он звучал, как человек, желавший, чтобы ему солгали, чтобы ему сказали, что эта ужасная правда была нереальной. Он звучал так, словно был в ужасе. — Пойдем, — сказал Чан, мягко направляя его к дивану. — Давай сядем сюда, вот здесь, давай. Все хорошо, ты в порядке. Ему каким-то образом удалось заставить Чонина сесть рядом с собой, хотя Чонин просто снова уместился в его руках и продолжил плакать. Чан нежно гладил его по спине и волосам и беспомощно оглядывал комнату в поисках кого-нибудь, кто мог бы помочь ему все это исправить. Он не был уверен, что сейчас может с этим справиться. Но Чанбин просто смотрел на него в ответ, и по выражению его лица было ясно, что и он не знал, что, черт подери, сейчас делать. Сынмин прятал лицо в локте. Сестра Феликса выглядела такой недоуменной, какой только можно было быть. Несколько минут спустя дверь открылась, но это были Феликс и Хёнджин. Хёнджин выглядел немного лучше теперь, когда кровь оказалась смыта с его лица, хотя его одежда все еще была пропитана ею. — Вот они где, — сказал Феликс, а потом оба они застыли, увидев Чонина, плачущего на коленях у Чана. Хёнджин обмяк так быстро и всем телом, что Феликс едва успел его поймать. — Нет, — прошептал он. Ох, блять, подумал Чан, а потом быстро и твердо проговорил: — Мы еще не знаем о Джисоне, Чонин плачет не из-за этого. Хёнджин выглядел так, будто ему хотелось упасть в обморок. Это Феликс оглядел комнату и сказал с ужасом в голосе: — Где Минхо-хён? От этого Чонин заплакал сильнее. Чан готов был присоединиться к нему несколько секунд спустя. Ему казалось, что его самообладание держалось на последней ниточке. — С Минхо все в порядке, он просто вышел пройтись, — ответил он. — Веди Хёнджина сюда, хорошо? Ему нужно сесть. Феликс подвел Хёнджина к дивану, все еще почти полностью поддерживая его на ногах. Чанбин встал, подошел к ним, встретив их на полпути, принимая часть веса хёнджинова обмякшего тела, подхватив его под локтем. — Хёнджин, — проговорил он — в его голосе отчетливо слышались страх и беспокойство. — Ты в порядке? Хёнджин не ответил ему. Как только его усадили на диван, он отвернулся ото всех всем телом, чтобы просто смотреть на закрытую дверь с нервировавшим, но усталым выражением лица. Феликс сделал все, что только мог, но Хёнджин все еще выглядел разбитым — его лицо было бледным, как полотно, и покрытым синяками, а одежда явно пропитана кровью. Кровь с его лица была стерта, и теперь было легче увидеть ссадину на его щеке. Темно-фиолетовый синяк. То, как опух уголок его губы. — Он пострадал, — сказал Чану Чанбин; беспокойство в его голосе сменилось чем-то вроде тревоги. — Хён, посмотри на его глаз, думаешь, есть что-то еще? — Его голос едва понизился, он говорил, не обращая внимания на Хёнджина; но, судя по его состоянию, Хёнджин сейчас и не слышал его слов. — Может, позовем врача? — Ты, как и я, знаешь, что это не закончится хорошо, — очень устало ответил Чан. Он погладил Чонина по спине; к счастью, Чонин сейчас достиг той стадии плача, на которой его дыхание вырывалось из него, и становилось ясно, что скоро он перестанет плакать. — Не сейчас. Думаю, можем попробовать позже, когда ему станет лучше, но сейчас все просто закончится плохо. Чанбина не особенно обрадовал этот ответ, но он не мог отрицать правдивость слов Чана. Хёнджин никогда не переносил визиты к врачам хорошо, и, когда он начал восстанавливаться от всего, что произошло с ним, и принимать решения самостоятельно, он стал отказываться от них. Однажды он сказал Чану, что в том месте были врачи — или мужчины, называвшие себя врачами, — которые приходили, чтобы проверить его, измерить его жизненные показатели, дать ему лекарство с отвратительным вкусом, иногда удерживая его, чтобы влить его ему в горло. Чан никогда не хотел заставлять Хёнджина обращаться к врачу, если только это не было действительно необходимо, и сейчас он не был уверен, в этой необходимости. Но Чанбин не стал спорить. Он просто посмотрел на Хёнджина в последний раз, тоскливо, явно желая помочь, но не в силах утолить это желание, а потом провел рукой по волосам Чонина, не получив никакого протеста. Потом он повернулся и вернулся на свое место рядом с Сынмином. Феликс наблюдал за ним, слабо хмурясь, и с этим же выражением лица он посмотрел на Чана, но когда тот спросил: — В чем дело? — он просто покачал головой. Чан поднял руку и погладил его по голове, нуждаясь в том, чтобы коснуться его. Феликс прильнул к этому касанию, и веки его прикрылись. Он тоже выглядел усталым, под глазами у него были фиолетовые тени, а кожа была бледной в больничном свете. Под другой рукой Чана Чонин всхлипнул в последний раз и обмяк, наконец выплакав все слезы. Феликс протянул руку и сжал руку Чонина. — Ты в порядке? — тихо спросил он. Чонин не ответил. Вместо этого он зарылся лицом в плечо Чана, как делал в детстве, когда хотел спрятаться от людей; в их первые встречи с Чанбином он вел себя точно так же. Его дыхание все еще было неровным, и он иногда икал. — С ним все хорошо, — сказал Чан. — И с Минхо тоже. Не волнуйся, Ликс. Феликс нисколько не выглядел успокоенным этим — или, возможно, дело было в том, что не беспокоиться сейчас было просто невозможно. Но он больше ничего не сказал, и их снова накрыла тишина. Чанбин сидел рядом с Сынмином, и они теперь не касались. Джису на диване немного расслабилась, выпрямилась, хотя выглядела так, будто ей было неуютно, как никогда. Они просидели еще минут десять, когда дверь открылась снова. Чан выпрямился, но это просто вернулся Минхо. Он не посмотрел ни на кого и ничего не сказал, войдя в комнату; его плечи были расправлены и так напряжены, что ими можно было разбить камень. Чонин немного выпрямился, сел так, чтобы посмотреть, как Минхо взял стул и оттащил его туда, где стоял раньше, так далеко от всех остальных, как только возможно. Когда Минхо сел, поставив стул спинкой к стене и повернувшись лицом ко всей комнате, к двери, Чан отчасти ожидал, что Чонин пойдет к нему, скажет что-нибудь. Но Чонин посмотрел на Минхо несколько мгновений, отвернувшись лицом от Чана, чтобы тот не видел его выражения, а потом снова положил голову ему на плечо. Снова спрятался. Чан погладил его по спине. Другой рукой он держал Феликса за руку. Тишина накрывала их, словно туман. Минуты тикали одна за другой, медленно и бесконечно. Они полнились такой скукой, которая казалась Чану невозможной: его мозг жужжал от мыслей, но носились они слишком быстро, чтобы он мог думать. В углу комнаты на стене был телевизор, но никто его не включал. Никто не достал телефон, никто не говорил. Они все ждали, погруженные в ступор. Бесконечно ждали. Спустя время Джису, медленно, словно думая, что делает что-то не так, легла на диван, подложив руки под голову и, судя по всему, уснула. Рядом с Чаном тело Чонина все тяжелело и тяжелело: он тоже погружался в сон. Не в настоящий сон, скорее в дрему; это было неудивительно, учитывая режим сна Чонина и его недавнюю истерику. Чан правда не мог сказать, сколько времени они провели так. Несколько часов, он знал. Несколько часов, наполненных одним только ожиданием, страхом, дурным предчувствием того, что в любой момент кто-то мог войти в эту комнату и принести им ужасающие новости. Хёнджин не отрывал глаз от двери. Сынмин в углу свернулся в еще более маленький комочек, чем до этого. Чанбин уставился в пространство комнаты с пустым выражением лица человека, который астрально проецировал, как выходит из ситуации. Чан чувствовал себя точно так же. Феликс рядом с ним начал обмякать; его зевки стали чаще и чаще. После очередного, выглядевшего по-настоящему болезненно, Чан снова погладил его по голове. — Мой маленький, — прошептал он, — поспи немножко. — Нет, — ответил Феликс. — Все в порядке. Чан хотел поспорить с ним, но ему не довелось шанса. В дверь постучали, твердо и поразительно громко. Они все выпрямились, даже Чонин, в тот же миг проснувшийся от дремы — дверь открылась, и в комнату вошла врач в голубом хирургическом халате с планшетом для бумаг в руках и усталым выражением лица. Она оглядела комнату и Чан наблюдал за тем, как поднимаются ее брови, когда она оглядывает всех собравшихся. Они не были семьей пациента, это было очевидно. Она бросила взгляд на бумаги в своих руках, а потом снова на них; ее глаза бегали от одного лица к другому. — Хан Джисон? — слегка повысив голос спросила она. Чан выпутался из объятий и поднялся на ноги. — Да, — произнес он, более тихо, хрипло, чем хотел бы. Он заставил себя выпрямиться, когда вышел вперед, встречая врача в центре комнаты, и попытался демонстрировать энергию- авторитета, контроля. За его спиной задвигались, Чан слышал, а потом Феликс снова оказался рядом с ним, и его маленькая рука подхватила его под локоть. С другой стороны от Феликса Хёнджин оживился значительно больше, чем за последние часы, хотя выглядел он так, будто стоял на ногах он, прилагая огромные усилия. Врач покивала головой, медленно проводя пальцем по первой странице, и Чану пришлось бороться с собой, чтобы не сорваться. Рука Феликса сжимала его рукав. Наконец, врач сказала: — Лезвие не задело печень и крупные артерии. — Чан почувствовал укол недоумения. Лезвие? подумал он, но врач не замолкала. — Однако, три удара прорезали его тонкую кишку. Состояние было критическим: он потерял много крови, ему потребовалось несколько переливаний- — Он жив? — перебил ее Хёнджин, рвано и громко. Взгляд врача резко поднялся к нему, и тот факт, что она не выглядела нисколько раздраженной тем, что ее перебили, наверняка говорил о том, насколько ужасно выглядел Хёнджин. — Да, — ответила она, и Хёнджин согнулся так, словно его ударили в живот. Чан мог только смотреть, чувствуя особенную беспомощность, на то, как Хёнджин попятился назад и быстро опустился, чтобы сесть на край кофейного столика Феликс отстранился от Чана и вернулся к Хёнджину, положил ладонь между его лопаток; Хёнджин тяжело дышал через рот. — Где он? — раздалось от Чанбина, поднявшегося со своего места в первый раз после того, как Хёнджин вошел в комнату несколько часов назад. — Он в седации, — ответила врач, — и проведет так следующие несколько дней, потому что, хотя нам и удалось устранить повреждения, нанесенные его брюшной полости, у него тяжелое сотрясение мозга и отек мозга, которые беспокоят нас. Эта травма куда более сходилась с тем, что представлял себе Чан, хотя волновала не меньше. — Что с этим можно сделать? — спросил он. — Пока мы просто следим за его состоянием, — ответила она. — Отек должен пройти сам, и в ожидании этого мы будем держать его в искусственной коме, чтобы он мог отдохнуть. — Она взглянула на бумаги, перелистывая следующую страницу. — У него несколько поверхностных травм, незначительные порезы и ссадины, а также пробита барабанная перепонка, но это тоже должно зажить само по себе. Мы получим дополнительные инструкции на этот счет, как только будем готовы привести его в сознание. — Значит, с ним- все будет в порядке? — тихо спросил с дивана Чонин. — Он вполне может выйти отсюда через неделю, — ответила врач, и напряжение в комнате ощутимо спало, словно шарик, который развязали. Колени Чана ослабли. — А если отек не пройдет? — сказал Хёнджин. Он все еще был очень бледен, но более того — просто выглядел усталым. Может быть, теперь они могли уговорить его поспать. — Он должен пройти сам по себе, но если нет — может понадобиться операция, — ответила врач. — Но мы не перейдем к этому сразу. Мы будем пристально наблюдать за ним. — Мы можем его увидеть? — спросил Чан. — Да, но, как я и сказала, он спит, — сказала она, закрывая медицинскую карту. — Вам нужно будет обсудить очередность с медсестрами. Только двое могут посещать его в одно время. — Спасибо, — сказал Чан, так искренне, как не намеревался. Но искренность сама по себе вышла из него. Все в комнате отозвались тем же самым, тихо и неразборчиво. Врач кивнула, неглубоко поклонилась, и Чан ответил ей тем же, перед тем, как она покинула комнату. После ее ухода повисла тишина, такая, в которой никто не мог- решить, что сказать. Чан чувствовал, как его наполняла невероятно странная смесь эмоций: облегчения и непроходящей тревоги: Джисон был жив, Джисон мог выжить — но все еще мог. Отек мозга был не шуткой, и Чан мог понять, что “беспокойство” врачей было кошмаром для пациента. Но он не мог ничего с этим сделать, и, может быть, это было хуже всего. Это отсутствие- контроля. Так что он мог направить это желание на те вещи, которые он мог контролировать, так что он выпрямился, оглядел комнату и сказал: — Я пойду поищу его палату. —— У Чонина болела голова, но он предпочел бы отгрызть себе ногу, чем высказать сейчас что-нибудь, хоть немного близкое к жалобе. У него не было никакого права на это. Особенно — когда его голова болела не из-за травмы, а из-за того, что он выплакал всю влагу из своего организма. И потому что он так устал — ночь уже сменилась днем, и сквозь жалюзи на окнах проникал солнечный свет. Он не был уверен, заплатил ли Чан дополнительно, чтобы Джисона поместили в личную палату, или в этой больнице всегда поступали так с пациентами, нуждавшимися в особом уходе, но комната, в которую расположили Джисона была огромной; изголовье его кровати было придвинуто к стене, у окна стоял стол с парой стульев. У стены напротив кровати, рядом с дверью в уборную, стоял диван, простой и на вид не самый комфортный, но, как полагал Чонин, служивший своей цели. У кровати было еще пару стульев. Хёнджин, когда их только впустили в палату, оторвался от Феликса и направился к одному из этих стульев с таким твердым намерением, по которому становилось ясно, что он просто собьет с ног любого, кто решится ему помешать. Чонин и не пытался. Может быть, это говорило о нем что-то плохое, но он не хотел сейчас быть рядом с Джисоном. Он выглядел таким маленьким в этой огромной кровати, обмяк так- неестественно. На его щеке был глубокий порез, на его кремово-бледной коже разливался глубокий сливовый цвет. Его больничная рубашка была белой с голубыми точками, накрахмаленные простыни накрывали его почти до груди, и одна его рука была обнажена, а под кожу вонзалась игла капельницы. Он был жив. Его грудь двигалась медленно и ритмично, едва заметно — но все же двигалась. Но видеть его таким было- плохо. Ужасно, неправильно. Этого не должно было произойти. Этого никак не должно было быть. Хёнджин сел рядом с Джисоном, обняв руками его открытое предплечье, обмякшее в его хватке. Феликс занял место рядом с ним, но не пытался заговорить с ним и не касался его. Он просто был рядом в молчаливой поддержке. Конечно, Хёнджин не стал бы заводить сейчас разговоры. Чонин не думал, что он вообще был сейчас на это способен, только не после своих слов, обращенных к врачу. Удивительно было то, как Хёнджин на все это отреагировал. И одновременно — почему-то нисколько не удивительно. Хёнджин был чувствительной душой, он тяжело переживал бы, если бы кто угодно из них пострадал или еще хуже. И сам Хёнджин явно пострадал — он держался куда более ссутулено, чем обычно. Его бледное лицо, пустой, отрешенный взгляд — все это было ужасающим эхом прошлого, призраком присутствовало в комнате рядом с ними, но нисколько не удивляло. И все же. Джисон лежал в постели, а Хёнджин сидел рядом с ним, уставившись на него и выглядя так, будто они- были каким-то образом соединены, связаны. Словно раны Джисона приносили боль и Хёнджину. Джисон был без сознания, а Хёнджин бодрствовал, но был где-то не здесь; до него было так же невозможно дотянуться, как и до Джисона сейчас. Оба они были бледны и неподвижны. Чонин задавался вопросами раньше. Ему хотелось бы, чтобы все произошло не так — но его сомнения подтвердились. Он положил локоть на твердый, похожий на пенопласт, подлокотник дивана, вжался большим пальцем в свой висок и потер. Ему нужно было чего-нибудь выпить. Не алкоголя, но воды или сока. Чего-нибудь с электролитами. Дальше по коридору была пара автоматов с едой. У него не было денег. Нужно было попросить у кого-нибудь, но он не хотел делать этого сейчас. Ему отчаянно хотелось оказаться рядом с Минхо, но это несло за собой собственный запутанный комок эмоций. Как только они узнали диагноз и прогноз Джисона, Минхо молча ушел, пока все остальные направились в палату. Из уборной непрерывным гулом слышался шум воды. Сынмин один раз взглянул на Джисона и ушел в туалет. Дверь была все еще приоткрыта, и если бы Чонин склонился вперед, он увидел бы Сынмина, согнувшегося над раковиной и отчаянно пытавшегося стереть кровь со своих рук. Она запеклась у него под ногтями, Чонин знал. Он видел ее, эту темную, липкую черноту. Его собственные руки зудели от этого фантомного ощущения. У приоткрытой двери палаты Чан и Чанбин приглушенно разговаривали — но не настолько тихо, чтобы Чонин их не слышал. Говорили о том, как все устроить, как по очереди дежурить в больнице, как контролировать проблемы, о машине, о награбленном. Чонин не стал обращать на них внимания; их голоса легко было игнорировать, сфокусировавшись на звуке воды из туалета, на писке всех приборов, окружавших Джисона. Рядом с Чонином забилась в другой угол дивана старшая сестра Феликса. Ее дыхание было едва слышно. Она свернулась комочком и, насколько Чонин мог понять, уснула. Ему интересно было, как ей это удалось — но она не знала Джисона. Чонин Джисона знал, и только что он хуже всего за все время поссорился с любовью всей своей жизни, и даже он чувствовал, что был опасно близок к тому, чтобы отключиться. Как только к нему пришла эта мысль, а его веки опустились, голос Чана чуть громче прежнего разнесся по комнате: — Минхо. Голова Чонина резко поднялась. Чан и Чанбин стояли по разные стороны дверного проема, словно два часовых, освещенные ярким светом больничного коридора. И тут между ними появился Минхо, частично скрытый профилем Чанбина. Минхо сказал что-то слишком тихо, чтобы Чонин услышал что-то больше звука его голоса, но Чан сказал ему в ответ: — Да, конечно, думаю, ты можешь забрать машину? — Он взглянул на Чанбина, вопросительно повышая тон. Чанбин кивнул, медленно, словно его голова была тяжелее обычного. — Я скоро уеду домой на фургоне с Сынмином, — ответил тот. Чонин поднялся на ноги, понимая сонные движения Чанбина. Все его тело начинало ныть. Он прошел к остальным у двери, но не отрывал взгляда от Минхо, наблюдавшего за ним покрасневшими глазами. — Вы едете домой? — спросил он, приблизившись. — Да, — ответил Минхо; в его голосе звучала влажная охриплость. Белки его глаз порозовели, кончик его носа был красным. Он плакал. Вина, холодная и тошнотворная, тяжестью опустилась в животе Чонина. Он взглянул на Чана, теперь уже просто измотанного. — Я поеду домой с Минхо-хёном, — сказал он. Чан бросил взгляд на Минхо и сказал: — Хорошо. Мы дадим вам знать, если тут что-то изменится. Чанбин выудил из кармана своих брюк-карго ключи от машины и передал их Минхо. Взяв их в руку, Минхо без единого слова развернулся и быстрым шагом пошел по коридору. Чонин протянул руку и легко коснулся плеча Чана, глядя на него, как он надеялся, с нежностью, сочувствием, болью. Говоря одними глазами, что он видел своего старшего брата таким, каким он был, видел все, что он сделал в прошлом. Вся эта ночь открыла Чонину глаза, как ничто другое. Чан смотрел на него в ответ, тоже видя его — но ничто в выражении его лица не заставляло Чонина думать, что его хоть сколько это успокоило. Чонин позволил своей руке упасть и последовал за Минхо — ему пришлось побежать, чтобы догнать его. Со стоянки они возвращались извилистой тропинкой, а потом немного прошли по кварталу, где оставили машину. Солнце едва поднялось от горизонта, и их тени казались длинными, а на фонарных столбах и лобовых стеклах машин блестела замерзшая роса. Он бы счел это прекрасным, если бы не все остальное, что произошло этим утром; у него не было на это сил. Машина, к счастью, была там, где они ее и оставили. Чонин не знал, что они делали бы, если бы сегодняшний день оказался тем, когда они стали бы жертвами автомобильной кражи. Это наверняка оказалось бы для всех последней каплей. Минхо разблокировал машину, и Чонин залез на переднее пассажирское, потому что на этот раз они были вдвоем. Он включил обогреватель, как только Минхо завел двигатель; его щеки пощипывало даже от этой короткой пробежки по зимнему утру. — Куда ты уходил, — тихо спросил он, когда машина медленно съехала с обочины. Минхо убавил обогреватель и включил вентиляцию быстрыми нетерпеливыми движениями. Справедливо, полагал Чонин — окна начинали запотевать изнутри — но то, как Минхо сделал это, казалось- недобрым. — Здесь есть внутренний двор, — резко ответил он. — Мне нужно было подышать. Чонин положил руки на бедра — он часто видел, как Феликс делал это в прошлом — откинулся на спинку сидения и повернулся к окну, вместо того, чтобы снова заговорить. Ему снова хотелось расплакаться, но он держал слезы в себе силой раненой гордости. Было достаточно унизительно, что его так яростно отругали перед всеми, силой заставили понять, что он, как оказалось, вел себя глупо. Часть его хотела верить, что Чан встал на сторону с Минхо, потому что считал его юным и зеленым, но в глубине души знал, что на этот раз все было не так. Чонин проебался. Он снова посмотрел на Минхо, так незаметно, как только мог, не поворачивая головы. Ему не хотелось, чтобы Минхо увидел, как он смотрит, но это и без того было маловероятно. Минхо не отрываясь смотрел вперед, взгляд его был приклеен к лобовому стеклу. Говорить с Минхо, быть рядом с ним, никогда не было так трудно, даже до того, как они сошлись, но сейчас, впервые, ему было сложно. Да, в прошлом Чонину иногда приходилось действовать- тактически. Строить стратегию. Заранее планировать их взаимодействия. Но это никогда не было так сложно, как сейчас. Это напоминало головоломку, которую нужно было медленно разгадывать, как будто Минхо был лентой, которую ветер завязывал в клубки, а Чонин неуклонно развязывал его. Сейчас все было не так. Сейчас все казалось- колюче, остро, и Чонина подташнивало, и слова застревали в его горле, словно густая паста, удушавшая и не покидавшая его. Он задумывался: можно ли было считать это их первой ссорой как пары. Они спорили — довольно часто — но тогда, казалось, они спорили друг за друга, а не друг с другом. Чонин поерзал на месте, наблюдая за тем, как город проносится мимо него в утренней полутьме. Даже несмотря на то, что Джисон был в больнице, Чонину сложно было осознать, в какой опасности он оказался. Он не побежал бы обратно в здание, если бы думал, что там было по-настоящему опасно; все-таки у него был инстинкт самосохранения. И он оценил все верно, как он полагал, потому что не пострадал. Он не сделал бы этого снова, потому что сейчас понимал, что значит взвешивать риски, и эта одна сумка не стоила его жизни. И других рисков. Профиль Минхо в утреннем свете был остр, словно осколки льда. Чонин думал о словах, которые он сказал в комнате ожидания, и этой мысли он избегал, потому что она была слишком уродлива, чтобы думать ее, но его разум тянулся к ней сам по себе. Знай, что в следующий раз, когда ты будешь вот так рисковать своей жизнью, ты рискуешь и моей. Что имел в виду Минхо? Хотел ли он сказать, что если бы Чонина не стало, он страдал бы так сильно, что увял бы и, в конце концов, умер, как растение, лишенное солнечного света и воды? Или он имел в виду что-то более настоящее, чем это, он имел в виду- он- Чонин обмяк на сиденье, опустил голову так, что его подлокотник уперся на пластиковый выступ под окном. Он зажмурил глаза, размеренно дыша сквозь нос. Как мог Чонин еще раз пойти на задание? Это казалось чем-то нечестным, это казалось эмоциональным манипулированием. Это, словно веревка, медленно стискивало его шею, пока он не начинал задыхаться. Но конечно, конечно. Он должен был знать. Может быть — он всегда это знал. Что Минхо не стал бы жить в том мире, где Чонина не стало бы. Что он просто- закончил бы все. Мысль эта была такой ужасной, что Чонину захотелось просто забыть ее. Вычистить ее из своего разума. Он не знал, как должен был жить с этим, с этим страхом. Если бы это случилось, если бы его не стало и Минхо последовал бы за ним, он просто не увидел бы этого. И все равно это казалось совершенно невыносимым. Машина под ними дернулась на повороте, а потом двигатель замолк. Чонин поднял голову. Они были дома. Минхо вышел из машины, и Чонин последовал за ним. Когда Минхо открыл заднюю дверь здания, Чонин ожидал, что он просто быстро войдет внутрь и позволит Чонину самому поймать дверь, прежде чем она захлопнется, но он этого не сделал. Он придержал ее, чтобы Чонин вбежал внутрь и сделал то же самое, когда они поднялись на второй этаж и Минхо открыл дверь своей спальни. Это, почему-то, было хуже, чем если бы он просто оставил Чонина самому заботиться о себе. Когда они оказались в пустой спальне Минхо, тот направился прямо к огромной пластиковой шторе в дальнем конце комнаты и исчез за ней, рвано дернув за нее, не говоря ни слова, не бросив ни единого взгляда назад. Чонин стоял в огромном открытом пространстве комнаты, совершенно безвозвратно растягивая ворот своего испорченного свитера тем, как сильно тянул за него. Если бы он попытался остановиться, то сгрыз бы себе все ногти — ему уже хотелось начать ковырять кутикулы, впиться в них ногтями, пока не пойдет кровь. Звук воды в душе эхом раздался из-за шторы: вода текла по трубам, капли ударялись о плитки на полу. Чонин чувствовал себя таким потерянным. Ему хотелось закрыться в себе, как он делал в далеком прошлом, еще до того, как встретил Чана. Просто перестать существовать, потому что в тот момент ему было негде существовать. Он задавался вопросом: уйти ли ему, подняться наверх, воспользоваться душем в квартире, чтобы смыть с себя пыль и запах гари. Это казалось неправильным, это послало бы не тот сигнал, и, кроме того, Чонину не хотелось уходить. Но может быть этого и хотел Минхо? Чтобы его оставили в одиночестве? Чонин посмотрел на постель, убранную Минхо до того, как они ушли на задание — сейчас казалось, что это было целую жизнь назад. Он думал о том, чтобы сесть на ее край и дождаться своей очереди в душ, и от этого это чувство — это желание сорвать с себя всю кожу — увеличилось в десяток раз. Он так сильно потянул за край своего свитера, что услышал и почувствовал, как несколько нитей лопаются; ему вдруг захотелось разорвать его, вцепиться во что-нибудь ногтями. Не в силах больше терпеть, он сорвал с головы свитер, и дыра на боку увеличилась. Он бросил свитер на пол и склонился, расстегивая ботинки и с таким же торопливым отчаянием стягивая и их. Он отбросил их в сторону, и тяжелые резиновые подошвы с глухим стуком ударились о потертые плитки на полу. Холодный воздух комнаты стал шоком для его тела, приятно охладил его влажную от пота спину. Он вылез из джинсов и направился к шторе, за которой еще белым шумом бежала вода. Сейчас больше его кожи было открыто воздуху и вместо приятной прохлады Чонин стал чувствовать холод; его соски затвердели. Он остановился у шторы и задумался о том, чтобы постучать в стену. Но это казалось- чем-то плохим, неловким. В его голове мысли о том, что это была и его комната, что у него было право на это пространство, боролись со знанием, что нет, это пространство принадлежало Минхо, и он управлял им. Он твердо вошел сюда и отказывался уходить, а теперь столкнулся с мыслью о том, что, может быть, ему здесь были не рады. Его здесь не хотели. Он не мог постучать. Но он сказал: — Хён? — едва-едва слышно так, чтобы его можно было услышать сквозь шум воды. Он приоткрыл штору, вместо того, чтобы дождаться ответа и скользнул в эту странную комнату, которую устроил себе Минхо. Здесь не было ни окна, ни вентилятора, и воздух был тяжелым от влажности, пар витал вокруг. Зеркало запотело, и капельки воды оставляли блестящие дорожки. Ботинки Минхо были сброшены рядом со шторой, одежда лежала кучей там, где ее едва задевали капли воды. Чонин посмотрел на все это и поднял глаза, находя Минхо в клубах пара под каплями воды. Минхо смотрел на него в ответ; его тело было повернуто к нему боком, и невозможно было понять, плакал он или нет, капли воды на его лице нельзя было различить. Но его глаза, его глаза- в них было пусто. Они были полны. Они были темны, и в них бушевали эмоции. — Хён, — прохрипел Чонин, сжимая руки на животе; ему хотелось, чтобы он не снимал с себя свитер. На ключице Минхо был синяк, фиолетовый в приглушенном свете, и взгляд Чонина опустился туда, где он заканчивался, и зацепился- за ярко-алый на- — Это кровь? — спросил он, бросаясь вперед. Он чувствовал, как его сердце забилось в горле. Теплая вода расплескалась по его рукам и предплечьям, когда он схватил Минхо за запястья, впиталась в его носки. Минхо не сказал ничего, ничего не сделал, когда Чонин отнял его руку от бока, чтобы увидеть- рану, это была рана. Длинная и едва шире указательного пальца на руке Чонина, проходившая там, где начиналась грудная клетка Минхо. Вода смывала с нее кровь, розоватые капли стекали вниз по его боку и бедру. Чонин отдаленно понимал, что слишком крепко держал запястье Минхо. Контролировать это сейчас казалось выше его сил. — Тебе нужны швы, — проговорил Чонин онемевшими губами. Минхо отнял запястье из хватки Чонина, прижал руку к телу. Вот так было легко увидеть, почему они этого не заметили. Он прятал это. — Не нужны, — сказал Минхо, так тихо, что его едва ли было слышно. — Затянется и заживет. Меня просто задело. Воздуха было недостаточно, влажность была слишком густой, она душила. У Чонина кружилась голова. — Это была пуля, — произнес он, слыша свой голос издалека. — Она могла тебя убить. — Его взгляд все еще не оторвался от раны, которую мгновениями раньше было видно, а сейчас лишь ее край выглядывал из-под руки Минхо. — Да, — сказал Минхо, и слова его не были- злыми, колючими или саркастичными. Это было простым фактом, таким, который вернул Чонина в ту ужасную комнату ожидания. На таких заданиях что-то очень быстро может пойти не так. Если бы эта пуля была прицелена хоть немного лучше, она проникла бы в самую грудь Минхо, разбила бы кости и разорвала ему легкое. Они опустошали бы хранилище, и Сынмин сказал бы им в уши, Минхо-хёна подстрелили. И им пришлось бы бежать к нему, и они нашли бы его на полу, лежащим с рукой на груди, пока кровь вытекала бы наружу, а воздух втягивался внутрь, сдавливая его легкое. Чонин подумал об этом, о бледном, как у Джисона на той больничной кровати, лице Минхо, о ярко-алом, пузырями собиравшимся у его синевших губ, и во второй раз за этот день он разрыдался. Он схватился за Минхо, отчаянно бросая руки ему на плечи, прижимая его к себе. Капли воды из душа ударили его по спине, почти слишком горячие, мочившие пояс его боксеров. Чонину было плевать. Он зарылся лицом в шею Минхо, носом уткнувшись в волосы за его ухом, мокрые от воды. — Хён, — всхлипнул он. — Хён. Минхо не сказал ничего, поднял руки, чтобы обнять Чонина, вжавшись кончиками пальцев в его кожу. Они прижались грудь к груди; тело Минхо было таким теплым. Он уронил голову, и она легла на плечо Чонину, а его губы прижались к бледневшему укусу, оставленному им несколько дней назад. — Прости меня, — рыдал Чонин — теперь он ронял слезы, терявшиеся в воде. — Прости меня, мне так жаль- Это чувство — теперь он понимал, что сделал с Минхо. Только это было хуже. Этот внезапный, всепоглощающий ужас, хотя Минхо был в безопасности, был жив. Настолько же хуже было Минхо, когда Чонин побежал обратно в то здание. Потерять его сейчас было для Чонина лишь простой мыслью — но для Минхо в тот момент это было четкой и возможной реальностью, и Чонин мог ярко представить это себе. Этот ужас, от одной только мысли, заставлял его лишиться дыхания. Если бы он потерял Минхо- Это убило бы его. Это убило бы то, кем он был. Его тело могло бы жить дальше, но его душа- он никогда не был бы прежним. Он никогда даже не думал об этом. Не рассматривал эту реальность так, будто она могла бы стать чем-то, с чем он должен бы был жить. Чонин ненавидел, когда его считали наивным, но, возможно, в этом он таким и был. Дело было не в том, что он не знал, насколько возможны ужасные вещи, но почему-то он был просто уверен, что ему уготован счастливый конец. Он решил это несколько лет назад: что Минхо будет его, что они построят свою жизнь, что будут счастливы. И ему никогда не приходила в голову, что этой цели он не мог достичь одной только своей волей. Что были силы, слишком великие для него, которым было наплевать на то, что он решил. Одна-единственная ебаная пуля могла уничтожить саму его душу. Вот поэтому Минхо так боролся, когда Чонин хотел попасть на это задание? Вот, что Чонин заставил его вынести? Как же жестоко — когда он знал, что чувства Минхо так же глубоки, как и его собственные. Когда знал, насколько Минхо было больно. Минхо дрожал. Под чониновой мантрой прости, прости меня, прости, он тихо плакал; его губы дрожали, касаясь кожи Чонина. Они стояли так, пока воздух вокруг них становился белым от пара, клубами собиравшимися вокруг их тел. Вода забирала за собой их слезы, и Минхо держал Чонина в своих руках, прижимал к себе так, словно думал, что Чонина могут отнять у него. —— Феликс надеялся, что когда Хёнджин увидит Джисона, увидит, что он все еще дышит, ему станет- лучше. Он хотел бы, чтобы Хёнджин вернулся, хотел заглянуть в его лицо и снова увидеть в нем своего друга. Но этого не произошло и, может быть, наивно было ожидать этого, потому что даже ему не стало лучше, когда он увидел Джисона. Это успокоило немного его тревоги, но не сделало лучше. Теперь он сидел рядом с Хёнджином, на этом маленьком и жестком стуле у кровати, и наблюдал за тем, как Хёнджин наблюдал за Джисоном. На несколько минут, в уборной, а потом в комнате ожидания, Феликс подумал, что Хёнджин был с ними, осознавал все вокруг и взаимодействовал с миром. Сейчас все это пропало — если вообще когда-либо было. Он сидел здесь уже довольно давно, Хёнджин был рядом с ним, словно статуя; Феликс так устал и, по правде говоря, чувствовал себя не в своей тарелке, и слезы то и дело наворачивались на глаза, и ему приходилось их смахивать. Диван был отдан Джису, которая свернулась на боку и уснула, единственная из них, кому это удалось. Сынмин ушел в небольшую уборную и все еще не вышел. Кран там все включался и выключался, издавая приглушенный белый шум, слышавшийся из приоткрытой двери. Чан и Чанбин выходили из комнаты и возвращались обратно последние- Феликс даже не знал, сколько времени прошло с того момента, как их пустили сюда, или с того, как Минхо и Чонин уехали домой, но он думал, что это время уже близилось к часу дня. Он не знал, что делали Чан и Чанбин, когда кто-то из них уходил и возвращался или когда они тихо обсуждали что-то между собой. На короткий момент Феликс пытался прислушиваться к их разговору, но их разговор был неполным: один из них начинал фразу, другой, казалось, отвечал что-то несвязное. Феликс подумал, что, наверное, слышит что-то не так, прежде чем осознал, что именно так они научились общаться. Хёнджин рассказывал ему немного о том, как они жили до того, как переехали в это здание: вчетвером в одной маленькой квартирке, и этот тихий, быстрый разговор показывал, какой долгой была история их разговоров при других людях. Они научились вот так друг друга читать. После этого он перестал прислушиваться к ним. Ему не нужно было знать, о чем они говорили. — Хёнджин-а, — позвал он, склоняясь ближе, чтобы ему не приходилось говорить слишком громко. Это оказалось бессмысленно, Хёнджин не отреагировал. — Хёнджин, хочешь пить? Хочешь, попрошу Чанбин-хёна что-нибудь тебе принести? Хёнджин смотрел на Джисона. Феликс не мог. Он не мог этого вынести. Каждый раз, когда он смотрел на Джисона, в его голове разносились слова Сынмина, бомбы сработали раньше времени. Вина была невероятной, Феликс никогда в жизни не испытывал ничего подобного. Даже когда его настоящая личность оказалась раскрыта Чану, когда он лежал на полу офиса и видел, как сердце Чана разбивается у него на глазах. Он столько трудился над этими бомбами. Он уверил всех в том, что они безопасны, что они не взорвутся раньше времени, что сработают только тогда, когда они нажмут на детонатор. Знать, что он ошибся, было одним делом; знать, что его ошибка, неспособность выполнить данное ему задание, привела к тому, что Джисон оказался здесь, чуть не погиб, было невыносимо. Как они могли простить его за это? Как мог Хёнджин простить Феликса? Его плеча легко коснулись рукой; Чан смотрел на них двоих сверху вниз, и на его лице тоже тяжело читалось изнеможение. Он заправил прядь волос за ухо Феликса и сказал: — Мой маленький. Как у тебя дела? Плохо, хотелось ответить Феликсу. Мне кажется, что меня съедает вина. Но он не мог сказать ничего подобного перед Хёнджином, так что просто пожал плечами и сказал: — Я устал. Чан кивнул; лицо его немного смягчилось. — Да, — отозвался он. — Думаю, Чанбин повезет Сынмина домой, вы с сестрой тоже можете поехать. Попробуй отдохнуть, хорошо? Мозг Феликса принял эти слова и потратил несколько секунд на то, чтобы осознать их. — Ты не поедешь с нами? Чан покачал головой. — Нет, я останусь здесь, присмотрю за Джисоном, — ответил он. — Прослежу- я просто хочу убедиться, что с ним все в порядке. Если что-то случится, я хочу быть рядом. Феликсу пришлось проглотить тошноту, которая поднялась в нем от мысли об этом. Джисон еще не очнулся, и Феликс по опыту знал, как быстро все может стать хуже: его мать, казалось, была в порядке, когда он увидел ее в последний раз, а четыре часа спустя ее не стало. — Что насчет Хёнджина, — тихо сказал он. Чан взглянул на Хёнджина. Боль на его лице, с которой он смотрел на этого опустошенного мальчика, сидевшего рядом с Феликсом, снова разбила Феликсу сердце. — Хёнджин-а, — сказал Чан. — Думаю, тебе стоит отдохнуть, хочешь поехать домой с Феликсом? Понадобилось несколько мгновений, но они все же получили ответ. — Нет, — прохрипел Хёнджин; его голос был так же плох, как раньше, в уборной. Феликсу отчаянно хотелось дать ему воды, но он не знал, как сделать это, не открыв ему рот силой и заставив его пить. — Ты можешь вернуться позже, — предложил Чан. Он говорил таким голосом, которого Феликс никогда от него не слышал, утешающим и успокаивающим; он звучал так, словно говорил что-то настолько обоснованное, что Хёнджин, конечно, должен был согласиться с ним. — Чанбин отвезет тебя обратно, когда ты поспишь. Я останусь здесь, с Джисоном. Хёнджин, впервые после того, как он вошел в комнату, поднял глаза от Джисона. Он посмотрел на Чана, пусто, без всякого выражения. — Нет, — произнес он снова, и, хотя его голос был монотонен и так же пуст, как его лицо, становилось ясно, что если они хотели, чтобы он покинул эту комнату, они должны были вытащить его отсюда, кричащего и отбивающегося. Никто бы не сделал подобного с Хёнджином. Феликс видел, как Чан поддался, как карточный домик. — Хорошо, — сказал он все так же успокаивающе. — Можешь остаться здесь с хёном, а Ликс поедет домой. Хёнджин повернулся обратно к Джисону, маленькому и подавленному на большой кровати. Ему, казалось, было без разницы, уйдет Феликс или останется — только не теперь, когда он был рядом с Джисоном. Феликса это ранило бы, если бы он не утопал в чувстве вины, если бы от нее ему не хотелось разрыдаться из-за того, как ужасно и несправедливо все было. Прости меня, Хёнджин, подумал он, поднимаясь на ноги — тело казалось почти слишком тяжелым для этого. Мне так жаль. Чанбин стоял в открытой двери в уборную, что-то тихо говоря Сынмину. Кран выключился, и Чанбин вышел, чтобы Сынмин проскользнул мимо него в комнату. С его рук на пол стекала вода, капли бежали по линии его челюсти, но он, казалось, и не замечал. Его руки были ярко-красными, щеки тоже покрылись румянцем, и Феликс не мог понять, была ли тому причиной вода или то, как сильно он их тер. Феликс понимал это похожее на одержимость желание. Каждый раз, когда он думал о крови, которая оказалась на его руках в той квартире, разлилась лужей там, где он проходил столько раз в жизни, вся его кожа зудела. — Хён, — сказал Феликс, прежде чем Чанбин подошел к ним или Чан отвлекся. Он отвел Чана в сторону, подальше от Хёнджина, который мог бы услышать, если бы вообще слушал их. Чан легко подчинился, последовал за ним, внимательно глядя на него. — Хён, — еще раз сказал он, понизив голос. — У Хёнджина осколки в ладонях. Чан быстро повернул голову в сторону Хёнджина, а потом посмотрел на Феликса, и на его лице был написан ужас. — Осколки в ладонях? Откуда? Феликс- — Я пытался достать их, — перебил его Феликс, прежде чем голос Чана повысился и достиг остальных. — Ему это очень не понравилось, он не позволил мне их тронуть. Осколки очень мелкие. Это не срочно, хён, они просто- есть. Когда ему станет лучше, ты мог бы попробовать достать их, когда вы останетесь вдвоем, хорошо? Но Чан все еще смотрел на него с легким чувством предательства на лице, и Феликсу, может быть, стало бы стыдно за это, но не стало по той самой причине, которую он назвал, когда Чан, теперь тише, спросил: — Почему ты не сказал ничего, когда мы с Чанбином говорили о том, пострадал ли он? — Потому что мне не нравится, как вы говорили о нем, — сказал Феликс так твердо, как только мог. Это была правда, но сказать ее ему было непросто из-за той критики, которую она включала в себя. — Вы двое. Вы говорили о нем так, будто его здесь нет. Он заметил, как они делали это, не только сейчас, но и за весь прошлый час или около того — обсуждали, что делать с Хёнджином, не понижая голосов даже до шепота. Феликсу показалось, что для них это было обычным делом, что они всегда это делали, с того самого момента, как Хёнджин стал жить с ними, и было ясно, что Хёнджин не был против этого в такие моменты. Судя по тому, как он отреагировал на то, как Феликс попытался достать стекло из его ладоней, даже в таком состоянии, становилось видно: Хёнджин был способен дать понять, когда ему что-то не нравилось. И его не особенно удивило, когда Чан, явно в недоумении, сказал: — Но все не- Хёнджин не против. — Я знаю, — ответил Феликс. — Но я против. Дело было точно в нем, он знал это: это слишком напоминало ему то, как он неподвижно и молча стоял рядом со своим отцом, стискивая зубы, пока отец обсуждал его с другими людьми. Он помнил, каково это было — не иметь голоса, вовсе не быть частью разговора. Сейчас все было не точно так же, Хёнджин не терял в этом своей самостоятельности, передавая принятие решений Чану и Чанбину, но Феликсу все еще становилось глубоко неуютно. Чан не понимал. Феликс и не ожидал, что Чан поймет. Но несколько секунд спустя Чан сказал: — Я- вижу. Я постараюсь делать это реже, когда ты рядом, Феликс, но- все просто вот так. Всегда так было. Он посмотрел на Хёнджина, слегка ссутулившегося в сторону и смотревшего на Джисона расфокусированно, но пристально. Феликс начинал волноваться о том, что Хёнджин как-то повредил голову, но если Хёнджин не дал ему помочь себе с ладонями, он точно не подпустил бы Феликса к своей голове. Глядя на Хёнджина, он чувствовал полнейшую беспомощность. Он устало кивнул. Лицо Чана снова нежно сморщилось, он склонился вперед и поцеловал Феликса в лоб. — Иди домой, — сказал он. — Отдохни немного. За дверью палаты больница бурлила жизнью: медсестры и посетители, спешившие мимо доктора; некоторых пациентов катили в инвалидных креслах, некоторые шли самостоятельно, везя за собой капельницы. Феликс пытался неглубоко дышать ртом, пытался как только мог избежать воспоминаний, накрывавших его с запахом больницы, пока они спускались по лестницам и шли через коридоры, пока не оказались на парковке. На улице было холодно, хотя за то время, что они провели, ожидая возвращения Джисона из операционной, солнце уже встало, и его лучи пробивались сквозь легкие облака. Феликс дрожал, следуя за Чанбином; колесики чемодана Джису стучали по бетону. Она дрожала еще сильнее: она не была одета для такой погоды, но они и не планировали, чтобы она оказывалась на улице. Она должна была быть дома, в безопасности, как все они. Сынмин немного отстал от них по пути. Феликс не знал, было ли это сделано специально, или причиной тому была сынминова усталость. Даже по сравнению с Феликсом он двигался очень мало. В чем бы ни было дело, это дало Феликсу возможность тоже отстать, чтобы поравняться с Сынмином. Тот обнимал себя руками вокруг живота, почти заткнув кисти подмышки, и едва ли обратил на Феликса внимание. — Сынмин, — тихо позвал Феликс. После недолгой паузы Сынмин проворчал что-то похожее на ответ. — Бомбы. Ты- ты сказал, что они сработали раньше времени. Это- это была моя вина? Это я- я неправильно их собрал? Сынмин сделал еще несколько шагов и остановился. Феликс тоже остановился, глядя на него, но смотреть ему было почти страшно, страшно увидеть, какое выражение появится на лице Сынмина. Но Сынмин выглядел точно так же, как и когда вышел из уборной — бледным и усталым. — Нет, — ответил он. Его голос звучал немного хрипло, немного напоминал хёнджинов, но скорее так, будто он просто долго молчал. Он не звучал так раньше, когда они приехали в больницу. — Нет, ты не виноват. Охранники попытались их обезвредить. Поэтому они сработали. Облегчение, накрывшее Феликса при этих словах, было почти слишком сильным; он почувствовал, как его ноги слабеют, и на мгновение ему показалось, что настала его очередь падать в обморок. Ему удалось устоять, что было к лучшему, потому что, упади он на землю, он не думал что Сынмин поймал бы его. С его стороны это не было бы апатией или безразличием. Он просто выглядел так, будто у него не было сил на это. — О, — прошептал Феликс. Сынмин больше ничего не сказал. Он повернулся и направился за Чанбином и Джису, уже почти добравшихся до фургона, своими белыми боками выделявшегося среди машин на парковке. Феликс последовал за ним, давая ему немного пространства; теперь ему немного меньше казалось, что вся тяжесть мира лежит на его плечах. Часть вины все еще была на нем, он мог это признать, потому что это он собрал эти бомбы, но он- не его ошибка заставила их сработать. То, что произошло с Джисоном, не было полностью его виной. Когда он приблизился к фургону, Чанбин только что распахнул заднюю дверь. — Вы с Ликсом поедете здесь, — говорил он Джису. — Может быть немного неудобно, но- Он замолк, заглядывая в заднюю часть фургона. Сынмин, стоявший рядом, все еще обнимая себя руками, дрожал от холода. Феликс заглянул за спину Джису в фургон и перед ним предстала- кровь, меньше, чем он ожидал бы, но все еще кровь. Толстовка Хёнджина валялась на полу комом. Хотя она была черной, было очевидно, что сделало ее такой мокрой, потому что кровь теперь свернулась, стала холодной и липкой. — Да, — произнес Чанбин. Он звучал так, будто держался за свое самообладание изо всех сил. Он был человеком — Феликс знал — гордившимся тем, что все вокруг могли на него положиться: Чанбин мог отвезти их, куда им было нужно, принести им все, что нужно. Правая рука Чана, он заботился обо всех них, как только мог. И сейчас он явно пытался сделать именно это, но все происходившее было для него немного слишком. Он забрался в фургон и носком ботинка задвинул кровавую кучку худи в самый угол, где она никому бы не мешалась и, как оставалось надеяться, не соскользнула бы, когда они начали бы двигаться. Но с кровью на полу он ничего не мог сделать и посмотрев на нее пару мгновений он с бледным лицом повернулся к ним и сказал: — Смотрите, просто- садитесь осторожнее, хорошо? — Хорошо, хён, — прошептал Феликс. Ему не хотелось садиться в фургон. Почти все его тело протестовало этому. Даже стоя снаружи он чувствовал запах крови у себя во рту и в носу, и не мог понять, был ли он на самом деле таким сильным, или это было работой его воображения, потому что он все еще видел мокрую от крови толстовку. Но большая часть его не хотела приносить сложности Чанбину, изо всех сил старавшемуся сделать все так хорошо, как только можно было, тоже уставшему и лишившемуся половины уха. — Сынмин-а, — позвал Чанбин, выпрыгнув наружу. — Хочешь поехать со мной впереди? Сынмин, судя по всему, не хотел. Он даже не ответил: просто прошел мимо Чанбина, держа себя поперек груди и залез в фургон, чтобы забиться в самый дальний угол, к перегородке, отделявшей эту часть фургона от передних сидений. Это место еще было и самым дальним от толстовки. Он сел, подогнув перед собой ноги, и не стал смотреть ни на кого из них. Чанбин издал звук — не вздох, но что-то похожее на него, словно выдох, казавшийся, одним словом, измотанным. — Хорошо, — произнес он. — Феликс, почему бы вам с сестрой тоже не сесть, и мы наконец поедем домой. Джису выглядела так, будто ей тоже очень не хотелось садиться в этот фургон, но она подняла чемодан и поставила его под узкий самодельный столик, где стояли компьютеры, и села спиной к стене напротив Сынмина. Феликс сел рядом с ней, изо всех сил стараясь не обращать внимания на худи, которую видел краем глаза, и разводы крови под носком его ботинка. Кому-то придется мыть этот фургон, думал, когда Чанбин закрыл дверь, погрузив их почти в полную темноту. Кому-то придется смыть с пола кровь Джисона. Когда фургон начал двигаться, сначала медленно, по парковке, а потом быстрее, когда они оказались на дороге, ощущалось это очень дезориентирующе. Прошлой ночью — этим утром, полагал Феликс — было сложно держать равновесие при движении, когда он сидел на полу, а сейчас было еще сложнее, наверняка из-за его усталости; телу не хотелось ничего, кроме как повалиться набок и просто уснуть. Теперь, когда он сел, все его существование казалось сонным, словно его тело знало, что он отдыхал и ехал домой, и решило, что с него хватит. Рядом с ним Джису сидела молча, подтянув колени к груди. Сынмин тоже молчал, хотя в этом не было ничего необычного. Его руки были сжаты в кулаки на коленях. По одному взгляду на него было видно, как сжимались его челюсти. Вода высохла на его лице, хотя волосы все еще были влажными и висели маленькими сосульками. Феликс задавался вопросом: удалось ли ему вымыть всю кровь из-под ногтей. Но руки Сынмина были так сжаты, что он не мог разглядеть. Пока они двигались по улицам города, без всякой возможности узнать, где именно они находятся, Феликс наблюдал, как лицо Сынмина становилось- бледнее обычного. Цвет постепенно покидал его лицо, оставляя его зеленоватый, болезненный вид; его губы тоже лишились цвета. Ты в порядке? хотелось спросить Феликсу, только вот Сынмину не нравилось, когда люди заботились о нем, не нравилось, когда люди задавали ему такие вопросы. Кроме того, ответ был ясен. Сынмин был не в порядке. Даже в том слабом свете, который проникал сюда, он выглядел полумертвым. Время шло, и в какой-то момент вид Сынмина стал настолько плох, что Феликс хотел уже открыть рот и все же спросить, в порядке ли он, но Сынмин заговорил сам: — Хён, — произнес он, достаточно громко, чтобы звук его голоса прозвучал неожиданно в тишине, повисшей между ними. — Останови машину. Может быть, Чанбин услышал отчаянную нотку в сынминовом голосе, потому что он подчинился сразу же, и фургон резко свернул к краю улицы, по которой они ехали, и остановился. Снаружи раздался сигнал машины. Внутри, не успели они даже полностью остановиться, Сынмин поспешил к дверям, распахнул их и чуть ли не вывалился наружу в своей спешке. Он исчез где-то сбоку от фургона. Впереди открылась и захлопнулась водительская дверь. Раздался немного приглушенный все еще проносившимися мимо них машинами звук рвоты. Они были на обыкновенной улице, Феликс видел ее из открытых дверей фургона, и остановились они чуть заехав на обочину. Феликс прошел к дверям и выглянул, чтобы увидеть, что происходит. Хотя он и так мог угадать — и, конечно, когда он посмотрел, то увидел Сынмина, стоявшего на коленях, оперевшись рукой на стену здания перед собой. Его тошнило. Чем — Феликс не знал, но тело его явно пыталось от чего-то очиститься. Звуки были- ужасными. Чанбин присел рядом с ним, наполовину закрывая его своим телом; его рука успокаивающе поглаживала Сынмина по спине. — Все хорошо, — говорил он, тихо, но недостаточно тихо, чтобы остаться неуслышанным. — Все хорошо, милый, все в порядке. Я рядом. Хён с тобой. Осознание, накрывшее Феликса не было похоже на удар молнии — скорее, ему казалось, словно он часами смотрел на головоломку, и она наконец сложилась перед ним. О, подумал он, глядя на них двоих. Сынмина перестало тошнить и теперь он дрожал, льнул к Чанбину, пытаясь перевести дыхание. Тот интимный тон, которым говорил Чанбин; как он сидел в комнате ожидания, держа Сынмина за руку; все те мелочи, на которые Феликс не обращал внимания, а теперь они сложились воедино совершенно по-новому. Он посмотрел на них: губы Чанбина теперь прижались к макушке Сынмина — и подумал, это не мое дело, и залез обратно в фургон, где Джису смотрела на него широко распахнутыми глазами. — Его стошнило? — спросила она. — Да, — устало ответил Феликс. — Он не- у него выдалась не самая лучшая ночь. Она посмотрела на лужу крови посреди пола, а потом немного позеленела и отвела взгляд. — У многих сегодня не самая лучшая ночь, — тихо сказала она. И вправду, подумал Феликс. Он, снова с чувством вины, задавался вопросом: сколько людей пострадали от бомб в казино — невинных людей, людей, не работавших на его отца, людей, которые просто хотели хорошо провести время. Сила взрыва оказалась- куда сильнее, чем он ожидал, чем он планировал. Они сидели в тишине; звук улицы проникал сквозь открытые двери, мимо проносились машины. Чанбин появился в дверях, поддерживая Сынмина рукой вокруг плеч. Сынмин слегка склонялся навстречу ему; на чанбиновом лице ясно читались беспокойство и страх, и Феликс подумал: как же я раньше этого не видел? Только вот он знал, как: он никогда этого не искал, и они постарались, чтобы он ничего не увидел. — Сынмин, — тихо позвал Феликс, когда Сынмин нестойко забрался обратно. — Ты мог бы поехать впереди? Тогда тебе могло бы быть полегче? Сынмин покачал головой, уже устраиваясь у стены фургона. Его лицо было мертвенно-бледно. — Не хочу рисковать тем, что меня кто-нибудь увидит, — сказал он. Джису выглядела так, словно совсем не знала, как все это понимать, но Чанбин уже захлопнул двери и ушел вперед. На этот раз он ехал быстрее: недостаточно, чтобы нарушить правила дорожного движения, но с меньшей аккуратностью, явно стараясь доставить их домой так быстро, как только было возможно. Феликс не знал, с какой скоростью они ехали, но прошло явно совсем немного времени, прежде чем они снова остановились, на этот раз — по-настоящему, и Чанбин заглушил мотор. Как только он замолк, Сынмин грубо распахнул двери фургона и чуть ли не вывалился наружу, в попытке поскорее выйти. Феликс последовал за ним с легкой настороженностью, следя, не понадобится ли ему помощь: но Чанбин уже вышел, обошел фургон и подхватил Сынмина под локоть, говоря ему что-то так тихо, что Феликс не слышал его. Он остановился и позволил им уйти вперед. Он дождался, чтобы Джису вышла из фургона, поставив на пол чемодан на колесиках, и последовал за Сынмином и Чанбином в здание. В коридоре, бетонном и лишенном окон, было очень холодно. Чанбин и Сынмин изо всех сил старались притворяться, что Феликса и Джису не было вовсе — что было справедливо, как думал Феликс. Никто из них не сказал ни слова, когда они вошли в мастерскую Сынмина, и Феликс лишь мельком увидел бледное лицо Сынмина, прежде чем за ними закрылась дверь. С этим его накрыло невероятно странное ощущение- одиночества. Его сестра была рядом, следовала за ним, но когда дверь мастерской захлопнулась, а дверь Минхо, без сомнений, тоже была закрыта, Феликс просто почувствовал себя очень одиноким. Но с этим ничего нельзя было сделать, от этого чувства было не избавиться. Он был бы один, пока не вернулся бы Чан — или, может быть, Хёнджин, и Феликс не знал, когда хоть что-нибудь из этого обещало случиться. Он вздохнул и протянул руку, чтобы взять чемодан сестры. Она слегка потянула ручку на себя и сказала, тем указательным голосом, который использовала, когда хотела быть его старшей сестрой, когда не хотела, чтобы он вел себя, как единственный сын их отца: — Я сама. Феликс взглянул на нее. — Нуна, — терпеливо произнес он. — Квартира на четвертом этаже. Он видел, как она задумалась. Потом она отпустила ручку и сказала: — Ладно, значит, можешь взять. Добираться до верхнего этажа было долго. К тому моменту, как Феликс затащил чемодан в квартиру, ему показалось, что вся усталость вдруг свалилась на него. Теперь ты дома, поняло его тело, и все накрыло его с головой. Он отставил чемодан в сторону и впустил Джису перед собой, дал ей снять кроссовки и пройти в квартиру, и только тогда начал расстегивать ботинки на себе. Освободиться от них оказалось куда приятнее, чем он ожидал. Он даже не осознавал, как сильно они сдавливали его ноги — он уже привык не испытывать этого чувства. Он испытывал его, когда надевал туфли, которые заставлял его носить отец: слишком жесткие, слишком неудобные. Он со вздохом отставил ботинки в сторону, выпрямился и обнаружил Джису стоящей в комнате и оглядывающей квартиру так, словно не может поверить тому, что видит. — Наверное, ты можешь поспать в комнате Чонина, — медленно проговорил Феликс, думая на ходу. — Он не будет ей пользоваться. — На несколько секунд он задумался, не стоило ли поменять там постельное белье, но вспомнил, что Чонин постирал все простыни несколько дней назад, после того как они с Минхо сошлись — Феликс, сидя в гостиной, заметил, как он занимался этим — а после этого он не провел в той комнате ни одной ночи. Он почти полностью переехал в комнату Минхо. Так что с постельным бельем все было в порядке. Сестра явно его не слушала. — Ёнбок, — сказала она, наконец отворачиваясь от дивана и телевизора и глядя на него. — Что это за место, где мы вообще? Это вся квартира? — Нуна, — проговорил Феликс, и мольба в его голосе была так ярко слышна, что это было почти позорно. — Можно, мы пока просто поспим? Я потом все объясню, честное слово. Но на лице Джису было такое выражение — он видел его и в квартире раньше: выражение настоящей старшей сестры. Она пододвинула к себе один из стульев из-за стола, села и сказала: — Нет, ты объяснишь все сейчас. Я заслуживаю ответов, Ёнбок. Феликс вздохнул, но даже не думал о том, чтобы спорить. Все-таки, она была права — он появился в той квартире, привез ее сюда, объяснив все всего парой слов. Он прошел к холодильнику, нашел там бутылку апельсинового сока, принадлежавшую Чанбину, и налил себе стакан, надеясь, что Чанбин не будет против воровства. Это было маловероятно. Но вот Феликсу- нужен был сахар, нужен был всплеск энергии, чтобы вынести этот разговор. Он так устал, что его немного тошнило, а его руки дрожали, когда он поставил стакан на стол и сел на стул напротив него. — Хорошо, — сказал он, сделав несколько глотков сока. — Что именно ты хочешь узнать? И не говори “все”, пожалуйста, нуна. Стоило отдать ей должное — она не стала спорить, просто подумала несколько мгновений, явно выбирая, какие вопросы были важнее. — Думаю, больше всего меня интересует, кто эти люди. Феликс едва удержался от желания потереть лицо рукой. — Я не знаю, сколько отец рассказывал тебе о делах, — сказал он. Джису поморщилась так, что стало ясно: отец говорил ей немного, чего Феликс и ожидал. Их отец никогда не видел особого смысла в том, чтобы учить девочек подобному, хотя иногда Феликс думал, что в другой жизни из Джису вышел бы отличный кандидат в наследницы. — В общем, в городе есть банды, которые дружат с ним, но есть и многие, кто этого не делают. Я не знаю, говорил ли он когда нибудь о Бродячих? О Крисе? — В ее глазах промелькнуло что-то вроде узнавания, и он добавил: — Это они. Она хлопнула веками, глядя на него, потом осмотрела квартиру. — Я слышала, как он кричал что-то о них по телефону, да, — сказала она. — Обычно это было что-то довольно общее. Это не они забрали у него поставщика оружия? — Да, — ответил Феликс. Тот день, когда Хёнджэ окончательно порвал связи с его отцом, был- особенно плохим днем в жизни Феликса. Отцу было некуда направить свой гнев из-за этого, хотя он и знал, что это должно было когда-либо случиться; даже Феликс видел все знаки: Хёнджэ отвечал все реже и реже, все чаще говорил, что не может выполнить заказы Ли Джерима. В конце концов, его отец неправильно понял Хёнджэ; он думал, что прямых угроз его семье окажется достаточно, чтобы удержать его, и не понял, что именно эти угрозы заставили Хёнджэ сбежать. Но Феликс не сказал ничего, и его отец был в ярости, а его пинали и били. Синяки не проходили несколько дней. Она медленно кивнула. Она оглядела комнату, такую очевидно обжитую и любимую. Чашки, оставленные сушиться на подставке прошлой ночью, мягкий плед из спальни Хёнджина на диване, где ему нравилось рисовать. — Значит, это их база? — спросила она. — Я такого не ожидала. Феликс понимал. Его это тоже удивило, когда он только вошел сюда, когда наконец встретился лицом к лицу с Крисом, который принес их отцу столько неприятностей. Он думал, что база будет- больше, будет более организованной. Он никак не ожидал того, какую семью найдет здесь. — Банда довольно маленькая, — сказал он. — Так значит, вот, что твой- — Ее лицо чуть сморщилось. — Парень, который поцеловал тебя. — Феликс почувствовал, как загорается его лицо от напоминания, что она видела. — Он сказал что-то о том, что отец узнает его на камерах. — А, да, — произнес Феликс. — Скорее всего, узнает. — Чан это сказал, и Феликс всегда подозревал, что у его отца были фотографии Чана, или, хотя бы, какое-нибудь представление о том, как он выглядел. Он никогда не показывал их Феликсу. Сделай он это, Феликс не был бы так шокирован, когда увидел Чана впервые. — Ёнбок-а, — сказала Джису, поворачиваясь к нему полностью и протягивая руку через стол, словно желая коснуться, хотя и не делая этого. — Разве ты не волнуешься? Наш отец придет искать нас, он искал тебя все это время. Теперь он знает, где ты- — Он знает, с кем мы, но не где мы, — перебил ее Феликс. — И, мы надеемся, у нас есть, чем его шантажировать. — У нее был недоуменный вид, так что он добавил: — Сегодня мы напали на хранилище. Его хранилище. Она отреагировала так, будто слова ударили ее по-настоящему — ее шок был очень физическим. Ее лицо побледнело, потом — немного покраснело. — Вы сделали что, — прошипела она, бегая глазами из стороны в сторону так, словно их отец мог подслушать их даже здесь. — Я выстроил все системы, — ответил Феликс. Она выглядела шокированной и этим. Он никогда не говорил с сестрами о работе, которую делал для отца. Он никогда не был уверен, было ли дело в том, что стыдился, или в том, что пытался не запятнать этим их. Но он сделал все, что мог, чтобы оставить свои руки настолько чистыми, насколько это было возможно, чтобы остаться всего лишь сыном своего отца за экраном компьютера. — Так что я смог пропустить нас через охрану. Я расскажу больше потом, но пока просто- мы тут в безопасности, честное слово. — Она не выглядела убежденной; на самом деле, она казалось настроенной очень скептически, так что он добавил: — Поэтому я сюда и пришел. Отчасти — ради мести, после того, что он сделал с Нарэ, но отчасти и в надежде, что я смогу сбежать навсегда. Что буду в безопасности. Она откинулась на спинку своего стула, прикусила губу. — Так значит, смерть Нарэ не была случайностью, — тихо, почти обращаясь к самой себе, проговорила она. Потом она посмотрела на Феликса, и взгляд ее снова сфокусировался. — Я думала об этом. Это все было так- странно. И ужасно. — Она сказала это слово так, будто оно было недостаточно глубоким, чтобы описать все ее чувства. — Однажды я вернулась домой, и она была мертва, а тебя не было, и отец был в ярости. После этого меня заперли в комнате на неделю, я уловила только обрывки разговора. Странно было думать, как отличалось то, что они пережили в те дни. Джису была сбита с толку и потеряна, вдруг потеряла брата и сестру и никак не могла понять свое горе. Феликс был в бегах, не мог закрыть глаз, не видя безжизненного тела сестры в руках своего отца. — Он убил ее, — прошептал Феликс. Тогда, мгновение спустя, она все же коснулась его руки, и он повернул кисть ладонью вверх и схватился за нее, словно за спасательный трос. — Я не знаю, почему. Ты знаешь, он пытался выдать ее замуж за Чхве Шивона- — Джису инстинктивно поморщилась, услышав это имя, что в другое время заставило бы Феликса рассмеяться. — Она была этому не рада. Думаю, она пыталась найти какие-то рычаги, чтобы заставить его изменить решение, а он решил, что мертвая дочь лучше, чем дочь-обуза. Или дочь, ставившая его в уязвимое положение. После этого я сбежал, после того, как увидел- — Он сглотнул. Его голос, когда он говорил, звучал твердо, но сейчас снова опустился до дрожащего шепота. — Не нужно было оставлять тебя, но я не думал- — Все в порядке. — Где его голос был почти неслышен, ее был тверд, полон уверенности. — Я никогда не злилась на тебя, скорее, волновалась и не могла понять, что происходит. Я знала, что он искал тебя, и он так злился — честно говоря, Ёнбок, я надеялась, что он не найдет тебя. — Она на несколько мгновений замолчала, снова прикусывая губу. Феликс просто держал ее за руку. — Думаю, он в каком-то смысле жалел о том, что потерял Нарэ, — сказала она. — Насколько он может испытывать подобное. Сделка с Чхве провалились. Отец предложил меня взамен ей, но Чхве никогда меня не хотел. Феликс попытался выдавить улыбку, но не мог найти в себе сил на нее. — Наверное, это было к лучшему, — сказал он. — О, я не расстроилась из-за потери такой блестящей возможности, об этом не волнуйся. — Она снова замолкла, медленно переведя взгляд ему за спину. — Так вот почему тот парень- почему он был в больнице. А у другого не было уха. Потому что вы ограбили хранилище? Было еще столько всего, что Феликсу стоило бы объяснить, но ему не хотелось углубляться во все это сейчас; он просто слишком устал. — Да, — ответил он. Она выглядела так, будто не до конца понимала, как все это принять. Она задумалась еще на несколько секунд. Феликсу так хотелось просто пойти в постель, но она еще не закончила, он видел это. Но ее вопрос, когда она задала его, прозвучал поразительно уязвимо. — Что теперь с нами будет? Честно говоря, Феликс думал об этом удивительно мало. Он будто бы слишком много внимания обращал на то, как вытащить ее оттуда, и совершенно не задумался о том, что будет после. — Ну, ты, скорее всего, можешь остаться здесь, если захочешь. — Он знал, что это было правдой — Чан нашел бы ей место, принял бы ее, как единственную семью, что осталась у Феликса. — Или мы можем устроить тебя где-нибудь еще. Может быть, в Пусане. — Так далеко от этого города, от имени их отца, как только можно было, не покидая материка. — Но, наверное, лучше подождать здесь, пока не уляжется пыль. — Ёнбок-а, у меня нет денег, — сказала она. В ее голосе слышалось что-то знакомое Феликсу — то самое чувство, которое он испытал, однажды заглянув в свой кошелек и обнаружив, что деньги у него скоро кончатся. Феликс сжал ее руку. — В том хранилище были не только документы, нуна, — сказал он. — У нас есть деньги, чтобы сделать тебе новые документы и купить хорошую квартиру. — У него были бы эти деньги после того, как он получил бы свою часть добычи. Он отдал бы ей все до последней воны; зачем эти деньги ему теперь? — Вот так просто? — Она явно не могла в этом поверить; это было объяснимо. Феликс тоже понимал это подозрение; в конце концов, их отец никогда и ничего не делал просто так. — Зачем им делать это для меня? — Они хорошие люди, — сказал Феликс и, произнеся эти слова, почувствовал, насколько большим преуменьшением они были и насколько наивно звучали из его уст. Она прищурилась. — Я в это не верю, — сказала она. Феликс и не ожидал этого от нее; это с ее стороны было так же наивно как и то, как вел себя он, и в этом она была не такой же, как он. — У тебя есть деньги? Не думай, — немного разгоряченно произнесла она, — что я не заметила, что ты сказал, что можешь устроить меня в Пусане. Что насчет тебя, Ёнбок? — Я остаюсь здесь, — ответил Феликс. Это было одной из тех немногих вещей, в которой он не позволил бы на себя повлиять. — Из-за твоего парня? — Голос ее был- язвительным. Феликс в тот же миг покраснел, почувствовал, как жар прилил к щекам. — Нуна. — Это небезопасно, Ёнбок-а, — сказала она, серьезно, но немного- насмешливо, или просто снисходительно. — Мужчины — создания непостоянные. И пока ты был полезен, но сейчас- будет ли мистер Главарь Банды Крис не против того, чтобы один из его людей продолжал спать с сыном Мэгпай? Он вообще знает? Разве ты не боишься, что они- выбросят тебя на улицу или хуже того? — Она вдруг вспомнила, где они находились, и что волноваться им нужно было не о том, что их разговор услышит отец. — О, боже, он же не живет здесь, да? Феликсу немного показалось, что он потерял нить разговора. — Кто? Крис? Она кивнула. — Думаю, у него должен быть свой собственный дом, — сказала она, почти пытаясь убедить в этом саму себя. — Он уж точно не стал бы жить со своими подчиненными. Феликс прикусил нижнюю губу. Ему сейчас очень хотелось встать, уйти и заползти в кровать, и он чувствовал, как истерика поднимается по горлу. — Он живет здесь, — сказал он. Джису немного побледнела, и он пожалел ее, решив не заставлять ее беспокоиться. — Сейчас его здесь нет. Нуна, он- это он приехал со мной за тобой. Он видел, как она осознает эти слова, и ему почти казалось, но на ее лице крутилось колесико загрузки. Потом она сказала, так высоко и громко, что он обрадовался тому, что в квартире больше никого не было: — Ты спишь с лидером Бродячих? — Я знаю, это выглядит плохо, — ответил он, и она закашлялась, не в силах подобрать слов, звуча похоже на кипящую в кастрюльке воду. — Я знаю, о чем ты думаешь. Но он не такой, как наш отец- — Ну, понятно! — воскликнула она, звуча так же истерически, как Феликс чувствовал себя всего несколько секунд назад. Лицо Феликса покраснело, словно помидор, он это чувствовал. — Ну, — проговорил он, выдавливая слова сквозь стиснутые зубы, — в том смысле, что он- он хороший человек, он добрый. Он заботится обо всех здесь. — Еще одно преуменьшение, но Феликсу иногда казалось, что слова не могли описать то, насколько дороги были Чану все люди здесь. Он думал о лице Чана, когда тот смотрел на Джисона в больничной кровати, на опустошенного Хёнджина, и заставил себя выбросить эту мысль из головы. — Он лидер, — продолжил он, пока Джису молчала, — но у всех здесь есть право голоса. Это команда. Мы — команда. Я понимаю, о чем ты говоришь, почему ты волнуешься, но это- это семья. — Семья, частью которой, он знал, он тоже был теперь. — Я люблю его. Я люблю всех остальных. Она не просто молчала — она выглядела так, будто этими словами он лишил ее дара речи. Ей, казалось, было нечего ему ответить. Знала ли она когда-нибудь об этой его стороне, задавался вопросом он. Было ли это особенным шоком из-за того, с кем он спал, или дело было просто в том, что это был мужчина? Их отец всегда знал это о нем. Он думал, что сестры тоже видели это. — Нуна, — сказал он. — Я хочу спать. — Ему хотелось оказаться в постели именно с Чаном, хотелось свернуться в комочек рядом с ним, с его твердым телом, оказаться в его крепких, теплых руках. Но Чан был в больнице, так что Феликсу оставалось терпеть. Как бы ужасно ему сейчас ни было, он знал, что Чану было гораздо, гораздо хуже. Он даже не представлял, через что сейчас проходили Хёнджин и Чан. Удалось ли Чану достать стекло из ладоней Хёнджина? После недолгой паузы Джису сказала: — Конечно. — Она все еще выглядела недоуменно, словно все еще осознавала происходящее, но в ту же секунду она показалась ему такой усталой. Когда Феликс поднялся на ноги, она последовала за ним и не стала спорить, когда он взял ее чемодан и понес его в комнату Чонина. Это было странно, думал Феликс, что комната могла казаться такой необжитой, когда прошла едва ли неделя с того, как Чонин переехал из нее вниз. Комната ощущалась так же, как, иногда, комната Феликса, когда он уезжал с отцом по делам — словно пространство, которое осталось в состоянии ожидания. Он поставил чемодан Джису на пол и сказал: — Ванная в соседней комнате. Здесь тебе никто не будет мешать. Если спросят — скажи, что я сказал, что ты можешь поспать здесь. — Где ты будешь спать? — спросила она. — Дальше по коридору, — ответил он. Она кивнула. Потом сделала нечто такое, чего она, казалось, не делала с того момента, как Феликс стал подростком и их отец заставил их прекратить — она притянула его в объятия, поразительно теплые и крепкие. Феликс был так удивлен этому, что не успел даже обнять ее в ответ, прежде чем она отступила от него. — Я так рада, что ты жив, Ёнбок-а, — сказала она. Идя по коридору в собственную комнату, Феликс осознал, что немного дрожит. Жив, он был жив. И снова ему удалось выбраться живым, каким-то образом — даже не пострадать. Его отец; та жизнь на улице; Чан, стоявший над ним в офисе. Он не пострадал, но все же, из-за этой работы, из-за нужды навредить его отцу Джисон лежал полумертвый в больничной постели, у Чанбина не было половины уха, Хёнджин был- Он не стал делать ничего, кроме чистки зубов, и то лишь потому, что во рту ощущалось что-то ужасное, на вкус такое же, как запах больницы. В спальне он разделся до боксеров и, даже не задумываясь, нашел одну из футболок Чана, большую ему, и надел ее на себя. Только тогда он лег в постель. Он думал, что какое-то время будет лежать без сна. Он думал, что вина не даст ему уснуть. Но вместо этого он уснул, как только его голова коснулась подушки. —— Воздух в мастерской, когда Сынмин ввалился внутрь, казался застарелым — этого Сынмин обычно не замечал. Но конечно, в этой комнате без окон, со всего одной едва ли открывавшейся дверью, закрытой от всего внешнего мира, было душно. Где было циркулировать воздуху? Он встал посреди той комнаты, знакомой, но не особенно любимой, пока Чанбин мягко закрыл за их спинами дверь, не давая ей захлопнуться, не позволяя громкому звуку разнестись по комнате. Это Чанбин зажег свет, это Чанбин включил обогреватель в углу, чтобы прогнать холод, это Чанбин подошел к компьютерам и включил мониторы, чтобы, если бы что-то пошло не так, они узнали бы об этом не только от сигнализаций. Сынмин стоял, дрожа. Его рот был полон вкуса рвоты, гадкого горького привкуса желчи. Голова болела, за глазами пульсировало. Наверняка, из-за недостатка сна, обезвоживания. Он не мог перестать дрожать; он протянул руку, чтобы снять куртку Чанбина с плеч, и его руки тряслись слишком сильно, чтобы расстегнуть пуговицу, державшую ее на месте. — Хён, — позвал он. Он не знал, зачем. Он не знал, чего именно хотел — только что ему было так невероятно ужасно, что часть его боялась, что сейчас он просто распадется на части. Что бы он ни имел в виду, Чанбин услышал его и в тот же миг бросил все дела — он занимался чем-то с компьютером, и это много говорило о том, насколько измотан был Сынмин, если у него не было сил даже на то, чтобы волноваться, не испортит ли что-нибудь Чанбин — и подошел к нему. — Милый, — сказал он, расстегивая пуговицу и забирая куртку, чтобы положить ее на верстак. — Хэй, все хорошо, теперь ты дома. Он был дома, но все еще чувствовал себя не так. Все то время в фургоне, что Сынмину не хотелось ничего, кроме как оказаться дома, в этих четырех стенах. В его собственноручно созданной тюремной клетке, со всем комфортом, который это ему давало. Но теперь он был здесь, и ему не становилось лучше. Облегчение, на которое он надеялся, которого так отчаянно желал, все еще было недостижимо. — Хён, — произнес он снова. Его зубы постукивали. — Хён, я думал, что он умрет. Чанбин выглядел- обеспокоенно. Те части Сынмина, которые были способны прочитать выражение его лица, были сметены чувством, которое охватывало его дюйм за дюймом, чувством, делавшим мир вокруг него размытым, но нисколько не утешительным или хорошим. Вместо этого, все стало казаться намного хуже. Как будто он терял связь с реальностью. — Он не умер, — сказал Чанбин. Он подошел очень близко, кладя одну руку на загривок Сынмина, а другую — на его талию, пытаясь притянуть его к себе в чем-то, что должно было быть объятием. Но Сынмин не мог поддаться, вообще не мог двинуться с места. Да, ему все еще хотелось уткнуться лицом в шею Чанбина и вдохнуть его запах, но это желание все еще не казалось реальным. — Он все еще жив. — Нет, но я- — Слезы, не такие уж неожиданные, потекли по его лицу. Он чувствовал, как они грозили пролиться, еще с того момента, как его стошнило, но пришли они только сейчас. Его голос хрипел от них. — В фургоне. Я вел фургон, я вез их в больницу, но Хёнджин и Джисон были сзади, я не- не видел их, и я просто думал, все время, что я подъеду к больнице, открою двери, и Джисон будет- мертв. Останется только его тело. Потому что я ехал слишком медленно, или слишком поздно пришел к ним на помощь, или- — Но он не мертв, — утешающе сказал Сынмин. — Он все еще жив в той больнице. Это было неважно — как Сынмин мог объяснить, что это было неважно так, чтобы Чанбин понял это. Его там не было, он не видел крови на теле Джисона, повсюду, густую и горячую, когда Сынмин случайно коснулся ее. Все, о чем только мог думать Сынмин — это картина, не отпускавшая его всю дорогу в больницу: пустые, невидящие джисоновы глаза, его бледная кожа только что умершего, Хёнджин в его крови, держащий в руках его мертвое тело, все еще умоляющий Сынмина сделать что-нибудь, помочь. — Это моя вина, — шептал он, пока Чанбин осторожно вытирал слезы с его щек. — Я не предупредил их вовремя. Я отвлекся, потому что вы- кто-то стрелял в вас, когда вы выходили из хранилища. Я не следил за офисом. И я не предупредил их вовремя, если бы я успел, они бы- нашли, где укрыться, защитили бы друг друга, я не- — Чш-ш, — произнес Чанбин. Его голос, такой необычно твердый, прорезался сквозь слезливое бормотание Сынмина, словно горячий нож сквозь масло. — Сынмин. В этом не было твоей вины. Ты делал все, что мог, в тех тяжелых обстоятельствах. Нам не нужно было оставлять тебя одного там, кто-то должен был быть с тобой. Сынмин промолчал; он просто дрожал. Ему должен был кто-то помогать, да. Кто-то должен был следить за камерами вместе с ним, отслеживать все происходившее. Но никого не было, он был один, так что все лежало на нем. И когда все было важно, по-настоящему важно, он отвел взгляд и все упустил. Он сделал это еще тогда, когда не заметил охранника, который ушел со своего поста в самый последний момент, а потом — тогда, когда возникла проблема с бомбами. И каждый раз он отвлекался на Чанбина. — Хён, — все так же шепотом проговорил он. — Я думал, что ты погиб. Чанбин застыл; его рука, обнимавшая лицо Сынмина, все еще стирала слезы с его щек. На этот раз он не поспешил утешить Сынмина, напомнить ему, что он не мертв — конечно, они оба знали это, иначе не стояли бы сейчас в этой комнате, вот так. Вместо этого он просто стоял, глядя на него. Его ухо было кровавым месивом. На его шее сбоку был комок засохшей крови, уродливый и темный. Сынмин видел это только на камерах, но вот так, вблизи, это было очевидно: на дюйм левее, и пуля прошла бы сквозь череп, сквозь мягкое желе глазного яблока Чанбина, и убила бы его. — Мне так жаль, — в конце концов сказал Чанбин. — Прости меня за то, что тебе пришлось увидеть это, Сынмин. Сынмин почувствовал, как его лицо снова морщится. Слезы на его щеках были такими горячими, что это было почти слишком, ощущалось почти грязно. Вот это сейчас немного было похоже на смерть. На то, когда ему было пятнадцать, и его отца только что вывели из дома офицеры полиции. Это ощущение, будто что-то- сломалось. — Я люблю тебя, — произнес он. Теперь он всхлипывал, по-настоящему всхлипывал, даже не пытаясь этого остановить. Остановиться было невозможно, это было неизбежно, всегда — неизбежно. Неизбежно с того самого момента, как Чанбин сказал ему, что его глаза прекрасны. Сынмин слишком упирался тому, чтобы признать это, пока почти не стало слишком поздно. — Хён, я люблю тебя. В его глазах так плыло от слез, что ему не удавалось различить выражение на лице Чанбина. Но в его голосе слышался тот спокойный, серьезный тон, иногда казавшийся Сынмину лучшим местом для его усталого тела. — Я знаю, милый, — сказал он. — Я знаю. Конечно, он знал, конечно же. Разве и сам Сынмин этого не знал? Как же это было мучительно — что его любили, что его знали так хорошо, что ему даже не нужно было говорить вслух те слова, которые он обычно не решался произнести. Но он хотел сказать их, ему нужно было, чтобы Чанбин услышал их. Потому что у Сынмина почти никогда не было такой возможности. Чанбин притянул его в свои руки, и Сынмин упал в него, словно тряпичная кукла, спрятав голову в изгибе его плеча так близко, как только мог, желая раствориться в теле Чанбина, чтобы они никогда больше не расставались. Руки Чанбина сжимали его почти слишком крепко, словно он тоже не мог удержать свои эмоции под контролем. Держи меня крепче, хотелось сказать Сынмину, вдави меня в себя, но даже если бы эти слова не были безумством, он все равно не смог бы; он слишком сильно плакал для этого. —— Минхо по-настоящему ненавидел больницы. Яркий свет, шум, запах — все это смешивалось в один коктейль, вызывая неприятное, раздражающее перевозбуждение. Срочные приказы смешивались с веселой болтовней и криками страдающих от боли людей. Резкий запах антисептика наслаивался на запахи латекса и крови. Слепящий свет, льющийся сверху, отражался от белого кафельного пола, и укрыться, отдохнуть от этого было негде. Он быстрым шагом прошел через казавшиеся бесконечными коридоры. Остальных в комнате ожидания не оказалось, когда он пошел искать их, и каждая медсестра, к которой он обращался, направляла его в новую сторону. Это был лабиринт, и он все отчаяннее хотел выбраться из него с каждым поворотом. В боку пульсировало болью, и как бы быстро он ни двигался, стены двигались мимо него так медленно. Первым он увидел Чанбина, опиравшегося на дверной проем палаты Джисона, нарушая ослепительный белый цвет алым пятном крови на своем виске, на шее. Густая, местами черными комками засохшая кровь. Они не сказали друг другу ни слова, когда Минхо прошел мимо него и вошел в палату. Джисон лежал на больничной кровати, маленький и мягкий под тканью своей больничной сорочки и чистым одеялом. К нему было подключено столько трубок и проводов, он еле дышал. В груди Минхо что-то болезненно сжалось при виде него. — Это твоя вина, — произнес голос, и Минхо повернулся, чтобы увидеть Чана, сидевшего на низком диване в углу комнаты. Его глаза были красными, на его щеках остались соленые дорожки от слез. — Это ты не защитил его. Меня не было там, подумал Минхо, горя от стыда и холодея от вины, боровшихся в его душе. Это не моя вина, меня не было там, мы были не вместе- — Ты не остановил его, — сказал Чан или- его голос, Минхо не видел, как двигался его рот, этот звук просто витал в воздухе, словно мысль, которую впихнули в голову Минхо. Ты не остановил ее. Это с Чонином был Минхо. Это Чонина Минхо не смог остановить. Еще до того, как он снова посмотрел на кровать, он понял, что там больше лежал не Джисон, и он не хотел видеть, не хотел смотреть, но у него не было контроля над этим, как и над голосом в его голове. Комната повернулась перед его глазами, Чан пропал из виду, и перед Минхо оказалась больничная кровать, будто он стоял прямо рядом с ней. Теперь там, где должен был лежать Джисон, без сознания лежал Чонин, под его кожу впивались иголки, в его горло была вставлена трубка. Кровь сочилась через его одежду, через одеяло, ярко-алая на фоне светло-голубого и белого. Нет, подумал Минхо, и рывком сел, распахивая глаза. Он был в своей комнате. Он был дома. Солнечный свет проникал через заклеенные окна, слабый и приглушенный. Понять, сколько он проспал, было невозможно. Минхо почти в отчаянии стал оглядываться вокруг, ища рядом с собой Чонина. Он не проснулся, хотя то, как резко поднялся Минхо, сорвало с него одеяло, открывая его обнаженную грудь воздуху. Минхо прижал ладонь к своей груди, чувствуя, как колотится его сердце, желая, чтобы он мог успокоить его одним нежным прикосновением руки. Как Чонин мог погладить его по волосам, утешая его. Чонин был жив, говорил он себе, проглатывая грозившиеся пролиться слезы, неприятным комом вставшие в горле. Чонин был цел, Чонин был жив. Кошмар пока был просто кошмаром, еще одним среди остальных, грязным, уродливым и ужасным. Им нужно было поговорить об этом, Минхо знал. Он вернул одеяло на место, снова укрывая им Чонина. Раньше Чонин рыдал и извинялся, а потом они вытерлись полотенцем и вместе упали в кровать. У них не было секса, впервые с того дня, что они начали делить постель. Они были слишком измотаны, слишком опустошены. Даже то, как Чонин прижался к нему кожа к коже, не пробудило ничего внутри Минхо. Никогда еще ему так не хотелось не предаваться плотским утехам. Поговорить об этом нельзя было сейчас, нельзя было даже сегодня. По правде говоря, он хотел бы откладывать этот разговор так долго, как только мог бы. Он снова заставил бы Чонина плакать. Этот разговор мог бы закончить все между ними, все эти новые, неопытные и полные надежды чувства между ними. Некоторые вещи нельзя было пережить. И Минхо не знал, захотел бы Чонин остаться с ним, в этих отношениях, которые были обречены быть мучительно трудными. Ему нужно было заставить Чонина понять. Но он не знал, не раскрыл ли при этом слишком много. Минхо позволил своей руке упасть на его колени. Не сейчас. Он не собирался думать об этом сейчас. Он протянул руку с края постели и взял телефон, чтобы проверить время, обнаружив, что было чуть позже пяти вечера. Несмотря на то, что он проспал целый день, Минхо все еще чувствовал себя измотанным; его веки были тяжелыми, а конечности не слушались. Но после того сна он не думал, что в ближайшее время сможет лечь обратно и уснуть. Он чувствовал какую-то нездоровую нервозность. Он должен был проголодаться, но не чувствовал голода. Ему все равно следовало поесть, но он знал, что не сделает этого. Мурашки побежали по всему его телу, когда холод в воздухе начал побеждать сонное тепло его кожи. Он полностью встал с постели, дрожа, поднялся на ноги. Тихо прошел к комоду, достал старую домашнюю одежду, быстро оделся. Чонин не проснулся, и Минхо очень постарался, выходя из комнаты, закрыть за собой дверь так тихо, как только мог. Свет на лестнице включался, пока он спускался на первый этаж. Ему не хотелось никуда идти, что было редкостью — обычно, когда он не мог найти себе места, он уходил патрулировать, но сейчас мысль о том, чтобы оказаться в одиночестве казалась- плохой, в таком смысле, какой он не мог описать. А бить грушу снова и снова тоже не казалось привлекательной идеей. Он вышел из задней двери здания на небольшую парковку, где стояли машина и фургон. Минхо открыл багажник машины, и сердце его снова заколотилось, но все было на месте. Три рюкзака и три спортивные сумки, заполненные настолько, что потеряли форму. Минхо дрожаще вздохнул и принялся заносить все их внутрь, в мастерскую Сынмина. Они были тяжелыми, как он и помнил, и его ноющее, все еще не отдохнувшее тело протестовало против этой тяжести. Он составлял их рядом друг с другом на рабочем столе, пока они все не оказались внутри. Награды, которые почти стоили им жизней. Как странно было думать, что работа была выполнена. И выполнена успешно. Он должен был ликовать, но не мог найти в себе радости. Эта работа никогда не была для него. Единственным поводом для триумфа было то, что всем им каким-то образом удалось выбраться. Но и это оказалось запятнано. Он достал себе табуретку и сел, подтащив к себе один из рюкзаков. От сумок все еще пахло дымом, резко и неприятно. Он расстегнул рюкзак, обнаружив, что этот нес он сам. Как только замок разошелся, все содержимое вывалилось наружу: тонкие золотые слитки и жесткие диски, металлически-черные. Там были и документы в папках, измятые, но целые. Минхо постепенно опустошал сумки, складывая их содержимое по категориям. Позже, когда он будет более бодр, он собирался перебрать все, составить списки. Когда он в очередной раз бездумно сунул руку в рюкзак, его палец неприятно укололо что-то острое — словно ужалило или укусило. Он отдернул руку назад, осмотрел небольшую ранку на большом пальце и, на этот раз осторожнее, поискал внутри рюкзака, пока не смог отыскать то, что порезало его. Это оказался кусок жесткого диска, почти в две трети от целого, разбитого; погнутый и острый металл, открытые микросхемы. Минхо полагал, что им оставалось надеяться, что на нем не было ничего важного. Он отложил в сторону обломок разрушенной техники и достал остальные ценности и кусочки разбитого жесткого диска. Обломки металла и пластика. Пока в его руках не оказался слиток золота с небольшой вмятиной размером где-то с кончик пальца. Он наклонил его так, чтобы свет попадал на него, и осмотрел вмятину. А, пусто и безэмоционально подумал он, а потом взял рюкзак за дно и перевернул его. К этому моменту он был уже практически пуст; на верстак выпало изящное ожерелье и еще парочка золотых слитков. С ними высыпались мелкие осколки жесткого диска, но и- кое-что еще. Крошечные кусочки металла. Шрапнель. Минхо покопался в мусоре на столе, пока не нашел то, что искал: маленький помятый шарик из свинца, плоский от столкновения со слитком золота. Еще несколько мгновений поиска, и Минхо нашел в рюкзаке входное отверстие и залез в него пальцем. Угол входа понять было невозможно, но Минхо был почти полностью уверен, что, если бы пуля не столкнулась со слитком, она попала бы ему в спину, куда-нибудь рядом с почкой. Сколько раз он едва не погиб на этом задании. Невозможно было сказать. Это было ярким примером, но, без всяких сомнений, были и другие моменты. Когда пуля пролетала у него над головой, чуть не попадала ему в грудь, когда он поворачивался. Он понял, что не хотел бы еще когда-нибудь делать что-то подобное. Что, в каком-то смысле было странно. Он всегда был осторожен, но никогда не испытывал такого ядовитого, тошнотворного страха, какой чувствовал сейчас, касаясь маленькой рваной дыры в рюкзаке. Она могла тебя убить, зазвенел в его голове чонинов голос, хриплый и дрожащий от сдерживаемых слез. Малыш, его чудесный малыш. Как же должен был Минхо вернуться в поле вот так? Его начала заполнять глубокая, пустая тоска, но не успела она захлестнуть его с головой, дверь в мастерскую медленно приоткрылась. Минхо вздрогнул, почти поднялся на ноги, не успев осознать, кто это был. — Хён, — сказал Чонин, на нетвердых ногах заходя в мастерскую. Его глаза были почти полностью закрыты от того, как он щурился, а щеки розовели от сонного тепла. На нем была его собственная футболка, немного большая ему, и темно-синие боксеры Минхо, открывавшие вид на его костлявые колени и худые икры. На нем не было обуви и носков — он шел босиком по голому бетону. Сердце Минхо заныло при виде него. — Малыш, — проговорил он, полностью поднимаясь на ноги и обходя стол. — Почему ты не спишь? — Ты ушел, — пробубнил Чонин, устало потирая глаз костяшками пальцев. — Пойдем обратно в постель? Я хочу с тобой. Как Минхо должен был жить с этим? С этим чувством, похожим на волну, захлестывавшим его с головой и заполнявшим все пустоты в нем. Чонин хлопал ресницами, глядя на него; его лицо было опухшим, а волосы торчали с одной стороны, и Минхо показалось, будто из его легких выдавили весь воздух. Он притянул Чонина к себе, чувствуя мягкую, изношенную ткань его футболки, а под ней — его теплое тело. Чонин легко выдохнул, скользя руками по его плечам и обнимая его вокруг шеи. Губы Минхо мягко коснулись его острой скулы, а ладони спустились вниз по его спине и талии. Он подогнул колени, подхватил Чонина под бедра и поднял его. Чонин издал едва слышный сонный звук удивления, когда Минхо подхватил его. Он понял, что хотел сделать Минхо, и инстинктивно обхватил его талию ногами, всем весом повисая на его теле. — Давай вернем тебя в постель, — прошептал Минхо и почувствовал, как Чонин оставил легкий и влажный поцелуй за его ухом, а потом снова спрятал лицо в его шее. И вот так Минхо вынес его из мастерской обратно в свою комнату. Когда он уложил его на постель, где и было его место, Чонин почти уже уснул. — Хён, — выдохнул Чонин, не открывая глаз, и Минхо опустился на матрас рядом с ним, прижимая его к себе так, словно если бы держал бы его в своих руках слишком близко, кошмары не добрались бы до них. —— Чанбин проснулся с огромным нежеланием; глаза его не открывались ото сна, и для него стало шоком проверить время и обнаружить, что было почти восемь вечера. Казалось, что было гораздо раньше, и всегда было странно просыпаться в маленькой спальне Сынмина без окон, где нельзя было понять, какое было время дня. От этого становилось сложно следить за временем, что, наверняка, многое объясняло в странном режиме дня Сынмина. Сынмин не спал. Лежать так в постели, без сна, но рядом, было для них редкостью. Обычно Чанбину приходилось незаметно уходить, или сам Сынмин выбирался из постели за свой стол, потому что не мог спать. Но он лежал, устроившись в маленьком пространстве между телом Чанбина и стеной на боку, головой на краю подушки. Одна из его рук лежала рядом с чанбиновой грудью. Его глаза все еще были немного опухшими от слез, но выглядел он значительно лучше, чем раньше. Было таким облегчением смыть с него всю кровь, но для Чанбина оно было не настолько сильно, как для Сынмина. Он снова начал задыхаться, когда они оказались в ванной, и он осознал, что, несмотря на то, как он старался над раковиной в больнице, в его волосах, на шее все еще была кровь. Чанбину пришлось помогать ему, осторожно и методично счищать кровь. Потом, так же осторожно, и поразительно нежно Сынмин смыл кровь с его уха. Пульсирующая боль была почти слишком сильной, и Чанбину не удалось сдержать болезненных стонов. Он получал травмы и раньше, конечно, но они — трещины в ребрах, синяки под глазами, разбитая губа в средней школе — ощущались не так. Это была не тупая боль — она была острой, резкой, не останавливалась, казалось, никогда. Он думал, что не смог бы уснуть с ней. Но двух таблеток ибупрофена, которые он выпил с половиной бутылки воды, оказалось достаточно, потому что он не проснулся до этого момента. Его ухо снова начинало болеть. Может быть, ему стоило позволить Чану позвать ему доктора, только для того, чтобы ему прописали более сильные обезболивающие. — Мне нужно вернуться в больницу, — прошептал он. Сынмин просто смотрел на него, неподвижно и молча. Когда его лицо застывало вот так, красота его глаз становилась такой яркой. Но он редко выглядел так. Его лицо не было пустым, каким бывало часто, он просто был устало-опустошенным, словно весь стресс последних двадцати четырех часов не оставил в нем ничего. Чанбин двинулся вперед, чтобы мягко задержаться своими губами на лбу Сынмина. — Постарайся что-нибудь поесть, — сказал он. — Напиши Феликсу, попроси его что-нибудь принести. Не забудь поесть. Сынмин закрыл глаза, когда Чанбин поцеловал его, и не открыл их, чтобы согласиться или не согласиться с его требованием. Оставалось довольствоваться тем фактом, что он не отказался, подумал Чанбин, садясь на краю кровати и нетвердо поднимаясь на ноги. Прошлой ночью после душа он натянул старые боксеры и лег под одеяло; Сынмин был в самой мягкой своей пижаме, а на Чанбине больше не было ничего. Он не мог выйти из комнаты в одних боксерах, и, какой бы ужасной ни казалась эта мысль, он надел вчерашнюю одежду. Переодеться он мог наверху. Он не знал, собирался ли Сынмин поспать еще, но когда бы он ни оглянулся, Сынмин смотрел на него. Одеяло было натянуто до самого его подбородка, наполовину закрывало рот, и выглядывали только его глаза. Он не сказал ни слова. Им нужно было когда-нибудь поговорить об этом, думал Чанбин, поднимаясь на четвертый этаж; тело было таким усталым и тяжелым, что это казалось пыткой. Им нужно было поговорить о том, что сказал Сынмин, о признании, которое он наконец-то, наконец-то сделал. Но не сейчас и, возможно, нескоро, пока не уляжется пыль. В квартире было тихо; если кто-то не спал, то Чанбин их не слышал. Он вошел в свою маленькую спальню и с чувством настоящего облегчения переоделся в свежие вещи, отбросив старые в угол комнаты, чтобы разобраться с ними когда-нибудь в другой раз. Он надел спортивные штаны и старый свитер — в этом на него никто не обратил бы внимания, но ему было бы достаточно удобно для предстоявшей ночи, которая обещала быть долгой. После этого он прошел по коридору в комнату Хёнджина, в которой он бывал меньше раз, чем ожидал бы. Пространство Хёнджина ему казалось чем-то невероятно личным. Это место, которое он мог украшать так, как хотел сам, где он мог существовать так, как хотел, без чужих глаз на себе. Ему редко когда хотелось вмешиваться в него, хотя он и знал, что сам Хёнджин не считал его таким личным. В спальне, неудивительно, был беспорядок, когда Чанбин вошел туда. На полу валялось влажное полотенце, словно Хёнджин сбросил его со своего тела и оставил там, а рядом с ним — штаны, в какой-то момент отброшенные и так и не поднятые: возможно, он предпочел им те, в которых пошел на задание. Те теперь нужно было выбросить или попробовать сжечь. Они были пропитаны кровью Джисона. У него было множество подобных мыслей, пока он ехал из больницы домой и с того момента, как проснулся. Они, он думал, назывались навязчивыми — это он знал из тех немногих книг о восстановлении после травмы и ПТСР, которые прочитал в те ранние годы, что Хёнджин жил с ними. Он не помнил, что именно эти книги говорили о том, как избавиться от этих мыслей, но помнил хотя бы то, что они были нормальными, так что просто продолжал гнать их из головы. Буквально тряс головой, как собака после ванны, словно мысли были капельками воды, от которых нужно было избавиться. Этим пространством он пользовался по полной, подумал Чанбин, открыв гардероб Хёнджина и увидев всю висевшую на вешалках одежду. У самого Чанбина была довольно объемная коллекция, но она не могла сравниться с тем, что было у Хёнджина, принявшего себе как вызов находить странные, необычные предметы одежды. Вещи, которые он надевал, может быть, всего раз, в Maniac, а все остальное время жил в уютной одежде, большая часть из которой перешла ему от Чана. Конечно, его коллекция никак не могла сравниться с джисоновой, но Джисон, по крайней мере, носил все свои вещи снова и снова, как те джинсы, которые были на нем сегодня- Он встал напротив шкафа Хёнджина и сделал несколько вдохов и выдохов. Шокирующе было осознавать после всего произошедшего, что он никогда не мог представить себе, каково было бы, если бы кто-то из них погиб на том задании. Он шутил об этом с Сынмином, но никогда не думал, что все могло хотя бы приблизиться к этому. И все же он видел свое отражение в зеркале на стене: у него не было куска уха, ему чуть не попали в голову. Перед глазами у него стояла картина: бледный Джисон на больничной постели, те несколько мгновений, в которые Чанбину хватило смелости посмотреть на него. Ему понадобилось время, чтобы снова найти в себе силы двигаться. После этого он действовал четко, каждое движение делая таким эффективным, как только мог. Он нашел штаны Хёнджина, темные, не слишком изношенные, и новую футболку для него. Она была мешковатой, но, немного подумав, взял еще и толстовку, еще более мешковатую. Эта толстовка была ему знакома, в ней Хёнджин тонул. Он всегда надевал ее в те дни, когда ему было тяжело. Он сложил их все в сумку, которую взял из своей комнаты, спортивную, которую легко было нести, и достаточно большую, чтобы вместить всю одежду и пару кроссовок, которые он тоже нашел в шкафу Хёнджина, старые и потертые, которые удобно было бы носить. Нужно было взять что-нибудь и для Чана, но ему не хотелось беспокоить Феликса, и одежда Чана, по крайней мере, была не окровавленной, только- скорее всего, потной. Когда он вернулся в главную часть квартиры, там появился кое-кто новый: сестра Феликса осматривалась в кухне, куда более бодрая, чем сам Чанбин. Она посмотрела на него так, будто думала, что ее поймали за чем-то, чего она не должна была делать, но Чанбин просто сказал: — Привет. Джису, верно? — Да, — ответила она. Даже такая неуверенная в себе и явно чувствующая себя не в своей тарелке, она казалась куда более открытой, чем Феликс когда-либо. — Я забыла твое имя, прости. — Я Чанбин, — ответил ей Чанбин. Он закинул сумку на плечо и добавил: — Кстати, в верхнем шкафчике справа лежит рамен. Еще можешь брать любые остатки еды из холодильника, если хочешь. Это, казалось, ее удивило. — О, — произнесла она. — Спасибо. Чанбин просто кивнул ей. — Феликс в дальней комнате с левой стороны. Если он тебе понадобится. — Спасибо, — сказала она снова, гораздо тише. Он чувствовал ее взгляд на себе, пока надевал кроссовки у выхода и когда вышел за дверь, чувствовал, что ей хотелось спросить что-то еще, но она не хотела его отвлекать. Честно говоря, он был рад, что она не стала этого делать. Он так устал, и не готов был к тому разговору, который после этого начался бы. Ему просто хотелось добраться до больницы и проверить всех, кого оставил там. Он не проверил Сынмина, прежде чем выйти из дома, туда, где стояла их машина. Внутри него было чувство, что если бы он вошел в мастерскую, увидел бы, что Сынмин встал из постели, ему захотелось бы уговорить его вернуться; а если бы он вошел и увидел его в постели, он не смог бы устоять. Так что он заставил себя выйти, сесть в машину и поехать в больницу. Часть его всю дорогу ждала звонка от Чана. Слов его не стало или он не поправится. Чувство, что его ждали плохие новости, не покидало его всю дорогу в больницу, все то время, что он ждал, пока приготовят его еду навынос, что он заказал в ресторане напротив больницы, а потом — весь путь до ее дверей. Больницы всегда напоминали Чанбину о бабушке. У него не было поводов приходить туда после ее смерти — только один раз, когда Чану пришлось накладывать швы на особенно глубокую рану, которую он получил на задании, и еще раз — с Чонином, его ужасным сломанным носом, разбитой губой и изогнутой под ужасным углом рукой. Но даже тогда он вспоминал о бабушке, о тех ужасных нескольких неделях перед ее смертью, когда он сломался и привез ее умирать в подобное место, потому что ему было шестнадцать и он не знал, как справляться с заботой о ней. Ты сделал все правильно, сынок, сказал ему один из докторов, и Чанбин не знал, было ли это правдой, когда смотрел, как ее хрупкое тело угасает в стерильной палате. А потом, после этого, у него появился долг. Когда он добрался до палаты, в которую поместили Джисона, и открыл дверь, реальность, казалось, слоями накладывалась на саму себя. Он наполовину ожидал увидеть там бабушку, услышать ее хриплое дыхание, ее полные недоумения вопросы о том, кто он такой и почему ее внук больше не приходит к ней. Но, конечно, это была личная палата, а его бабушка умерла в общей, а на белой постели лежал Джисон; он тихо дышал, а устройства вокруг него пищали и тикали. Чан поднялся на ноги, когда Чанбин вошел в комнату, и поспешил к двери ему навстречу, забрал у него часть пакетов. — Чанбин, — говорил он, немного слишком быстро; он выглядел и звучал так, будто недосып наконец начинал сказываться на нем. — Дома все хорошо? Чонин, Феликс, они в порядке? Сестра Феликса устроилась? Я даже не подумал о том, где она будет спать, и все такое. — Дома все в порядке, хён, — ответил Чанбин. — Кажется, Феликс поместил ее в комнате Чонина, он не то чтобы сейчас ее использует. — Он поставил оставшиеся в его руках пакеты на стол рядом с остальными, а потом повернулся, чтобы посмотреть на Хёнджина. Теперь он сидел на другом стуле: с мягким сиденьем и спинкой, который Чан, наверное, принес для него откуда-то, но сам Хёнджин никак не поменял положения с того момента, как Чанбин в последний раз видел его несколько часов назад. Он сидел так близко к Джисону, как только мог, не садясь на его кровать. Он не поднял на Чанбина взгляда. Он не отвел глаз от Джисона. В комнате рядом с ними был призрак. Кто-то, кто, как думал Чанбин, давно уже был мертв, призрак из прошлого, которого Чанбин никогда не хотел видеть. Он увидел это в глазах Хёнджина, когда тот поднял их, чтобы посмотреть на него, когда он сказал: — Хёнджин, я принес еду. — В этих мертвых, пустых глазах. В этом невидящем взгляде человека, в котором была только боль. Хёнджин несколько секунд посмотрел на него. Неясно было, понимал ли он слова, которые ему говорили. После он снова отвернулся к неподвижному телу Джисона. — Он поспал? — спросил Чана Чанбин, приглушая голос, чтобы сделать вид, что он не говорит о Хёнджине, находясь с ним в одной комнате — только было понятно, что Хёнджин не обратит на них внимания. Это тоже было эхом прошлого, того, как они с Чаном обсуждали дела, пока Хёнджин лежал на диване, устроив голову на коленях у Чонина, и тихо плакал, пока Чонин смотрел телевизор, тот ужасный и старый, который был у них раньше. — Поел? — Нет и нет, — ответил Чан. — Я пытался уговорить его лечь на диван со мной, но он отказался двигаться. Просто смотрел на меня вот- так и игнорировал все, что я ему говорил. Он не отходит от Джисона. По крайней мере он смотрел на него, подумал Чанбин, потому что тем утром он не сделал и этого. Хуже всего во всем этом было то, что на лице Чана он видел, что и Чан это понимал: до Хёнджина было не достучаться, пока он- не вернулся бы с той стороны, как бы много времени ему ни понадобилось. Что бы ни произошло в том здании, как бы Джисон ни оказался ранен, этой истории оставалось ждать, пока сам Джисон не проснулся бы или Хёнджин не пришел в себя достаточно, чтобы рассказать им. Чан провел рукой сквозь волосы, а потом поморщился, почувствовав, сколько пота в них собралось. — Что за еду ты принес? — спросил он. Чанбин пожал плечами. — Зашел в ресторанчик с кимбапом, — ответил он. — Купил парочку, и еще жареный рис — может быть, Хёнджин попробует. Он мягкий, его легко есть. — Это хорошо, — сказал Чан. — Да, будет хорошо. Они беззвучно распаковали еду вместе. Но в комнате не было тихо; машины, к которым был подключен Джисон, постоянно пищали. Чанбин не знал, для чего все они были нужны, — он знал лишь то, что их было больше, чем тех, к которым годы назад была подключена его бабушка. К Джисону была подключена и капельница, игла входила в его руку, но была запрятана под каким-то бинтом. Тебе было больно? хотел спросить Чанбин. Было больно, когда это вонзили тебе под кожу? Он попросил пару бумажных тарелок, которые использовали в доставках для курицы или общих закусок. Пока Чан разворачивал кимбапы из фольги, Чанбин открыл рис и положил немного в тарелку. Ему казалось, что еда выглядела- хорошо, если бы у него было настроение есть. Он был голоден, он знал, он почти умирал с голоду — это ощущение он обычно не мог выносить, но сейчас оно казалось ему таким абстрактным, что даже аромат еды не особенно на него влиял. Он хотел позаботиться о Хёнджине так, как только мог, прежде чем утолить свои нужды. Это было идеей, противоположной тому, что говорят о кислородных масках в самолетах, он знал, но сейчас Хёнджин был важнее. Он оставил Чана заканчивать раскладывать еду и пододвинул стул поближе к Хёнджину, но не сел. — Хёнджин-а, — очень тихо позвал он. — Это хён, я здесь. Хёнджин снова посмотрел на него. Как в его глазах могло быть так мало жизни? Что происходило в его голове, что вернуло его назад, в то место, где он был заперт в собственном разуме, там, где Чанбин не мог до него добраться? — Хёнджин, я принес тебе одежду, — сказал он, поднимая спортивную сумку так, чтобы Хёнджин увидел ее. — Тебе стоит переодеться, твои вещи грязные. Хёнджин посмотрел на сумку, потом — снова на лицо Чанбина, и отвел взгляд на Джисона. Была ли причиной тому, как он не покидал Джисона, вина выжившего? Чанбин хотел бы найти слова, которые уверили бы Хёнджина в том, что в произошедшем не было его вины — неважно было даже то, стало ли причиной тому что-то, что Хёнджин сделал. В своем сердце Чанбин знал, что Хёнджина невозможно было винить. — Тебе не нужно оставлять Джисона, — сказал Чанбин в чем-то, показавшемся ему вдохновением. — Ты можешь остаться здесь, хён поможет тебе переодеться. Тебе станет лучше, обещаю. — Да, — сказал Чан, явно закончив раскладывать еду и подойдя к ним. — Ты помнишь, как хорошо в чистой удобной одежде, ты знаешь, каково это, и Чанбин принес тебе одежду. Если ты хочешь, хён может тебе помочь, разве тебе не хочется переодеться? Если бы кто-то говорил так с Хёнджином в обычное время, так осторожно и медленно, немного так, будто с испуганным ребенком, Хёнджин был бы недоволен. Но в такие моменты этого оказывалось достаточно, чтобы достучаться до него, словно проделывая маленькие дырочки в мембране, осторожно, не разрывая ее, но делая все, что было можно, чтобы хоть что-нибудь изменить. Несколько мгновений спустя он сделал движение головой, почти похожее на кивок, а потом позволил Чанбину подхватить себя под руку и помочь себе подняться на ноги. Прошло- уже несколько часов с того момента, как в казино сработали бомбы, но Хёнджин все еще стоял нетвердо, слегка покачиваясь. Чанбин не был уверен, что было тому причиной — может быть, просто недосып, недостаток еды и воды? От самого Хёнджина не было особой помощи в том, чтобы снять с него одежду: его руки были слабы, а его попытки расстегнуть на себе штаны оказались пустыми. Ни Чану, ни Чанбину не особенно хотелось раздевать его, но в конце концов им пришлось; Чан утешающе тихо разговаривал с ним, пока Чанбин осторожно снимал с него джинсы и надевал штаны, а потом помогал выбраться из водолазки и надеть толстовку. Одежду он отдал Чану. Вещи были жесткими от крови, и Чанбину пришлось постараться, чтобы отвращение не проявилось на его лице. Сколько же крови потерял Джисон? Сколько же крови в нем было, чтобы столько потерять? К тому моменту, как Чанбин помог ему сесть обратно на стул, Хёнджин стал казаться немного более живым. Настолько, чтобы, когда он смотрел на Чанбина, его глаза не были настолько ужасающе пустыми. Из-за того, что они раздели его, Чанбин полагал обратное — он ожидал увидеть того напуганного мальчика, которого они видели, когда он пришел к ним — но, может быть, движение и чистая одежда пошли ему на пользу. Но он не отошел от кровати Джисона более, чем на шаг. Приободренный этой новообретенной оживленностью Хёнджина и тем, как тот кивнул, когда Чан спросил его, лучше ли ему в этой одежде, Чанбин принес ему немного еды — жареный рис в маленькой тарелочке, который, как он надеялся, будет легко есть. На этот раз он сел рядом с Хёнджином и сказал: — Вот, я принес тебе еды. — Хёнджин взял тарелку в руки, почти обнимая ее. Он опустил немигающий взгляд на нее. — Поешь немного, ты же, наверное, голоден? Поешь немного, ради меня? Прошло столько времени, что Чанбин подумал, что Хёнджин не станет этого делать, но это было похоже на то, что часто случалось раньше — Хёнджин оказывался оторван от мира, но доверял ему или своему Чан-хёну и делал то, что ему говорили, потому что понимал, что они хотят для него только добра. Так что он поднял ложку и положил половину того, что было на ней, в рот. — Хорошо, — сказал Чанбин, наблюдая за тем, как Хёнджин прожевывает и сглатывает и как каждое действие дается ему с огромным трудом. — Умница, — добавил он, когда Хёнджин сделал это снова, теперь кладя в рот немного больше. Все его движения были механическими, словно его тело повторяло алгоритм. Он слышал, как Чан делает что-то с другой стороны комнаты, но не отрывал глаз от Хёнджина, и поэтому сразу же увидел, когда Хёнджин попытался проглотить эту вторую ложку еды и не мог. Весь цвет покинул его лицо, его губы побледнели. Чанбин быстро протянул руку через него, схватил небольшую корзинку для салфеток, стоявшую у кровати, и подставил ее ему под рот прямо перед тем, как Хёнджина стошнило тем, что он только что съел. Еды было так мало, что вышла по большей части желчь. Хёнджин забрал у него урну и согнулся над ней с ужасным, давящимся звуком рвоты, с которой из него не выходило ничего. Тарелка, из которой он ел, упала из его рук, и рис рассыпался по полу. Чанбин положил ладонь ему на спину, почувствовал, как Хёнджин вздрогнул от этого прикосновения, и отнял ее. Он чувствовал себя- бесполезным. Пиздецки бесполезным, простым комком ничтожества, сидевшим у этой кровати и неспособным помочь никому. Хёнджина рвало еще долгое время; он все склонялся над мусоркой, и плечи его дрожали. Чан подошел к их стороне кровати, но тоже не коснулся Хёнджина. Вместо этого он присел с другой стороны от него, делая себя маленьким, и принялся тихо разговаривать с Хёнджином, пока все они ждали, чтобы все прошло. — Все хорошо, — говорил Чан едва слышно сквозь ужасные звуки, которые все еще издавал Хёнджин. — Все хорошо, Хёнджин, тебе не нужно есть. Тебе не нужно есть, хён унесет еду. — Ему нужно поесть, — немного отчаянно проговорил Чанбин. Он чувствовал, что это всегда было тем, что он мог сделать для Хёнджина. В те первые несколько месяцев, когда Хёнджин только стал жить с ними, он цеплялся за Чонина, словно пиявка, Чану доверял, казалось, с опаской, и по-настоящему побаивался Чанбина, чья роль в группе означала, что он часто приходил и уходил. Хёнджин общался с ним гораздо меньше, и когда Чанбин и Чан оказывались с ним в одной комнате, эта боязнь увеличивалась в десять раз, а тревогу его можно было ощутить физически. Так что Чанбин сделал единственное, что пришло ему в голову — ему, семнадцатилетнему, едва понимавшему, что делать в той ужасной ситуации, в которой он оказался — он принес Хёнджину еду. Оставлял на столе небольшие снэки, чтобы Чонин и Хёнджин поели их вместе. Долгое время каждый вечер заходил в разные ресторанчики, покупал разную еду, которую Хёнджин не пробовал, и пытался понять, что ему нравилось, запоминал это, чтобы потом купить ему еще. Потом именно Чанбина Хёнджин стал просить покупать ему вещи, требовал еду так дерзко и нагло, как привык, когда понял, что они никогда и ни за что его не прогонят. Вот, что делал Чанбин. — Он может попробовать еще раз завтра, — сказал Чан. — Вот так, — добавил он, когда Хёнджина наконец перестало тошнить и он поднял голову. Он выглядел еще хуже прежнего, такой бледный, изможденный. Он дрожал, все его тело трясло так сильно, что они слышали, как стучали его зубы. В его глазах были слезы от того, как сильно его рвало, но он не плакал, что вызывало в Чанбине свой ужас. Ему так сильно хотелось, чтобы Хёнджин заплакал, потому что так он понял бы, что с ним все будет хорошо. Этот Хёнджин так сильно был похож на того молчаливого и полного ужаса мальчика, которого Чонин привел домой, что Чанбину показалось, что он на несколько мгновений вернулся назад во времени. Чан коснулся мусорного ведра и спросил: — Можно я это унесу? — Хёнджин кивнул, и Чан забрал ведро из его рук, собрал в него еду с пола голыми руками и унес все к двери, выглянув из нее и коротко и тихо сказав что-то кому-то за дверью. Чанбин снова положил руку на спину Хёнджина, все еще согнувшегося и пусто уставившегося в собственные колени. На этот раз Хёнджин не дрогнул и не отмахнулся от него. Он слабо повернулся к Чанбину и просто посмотрел на него. — Хёнджин, — сказал Чанбин. — Как думаешь, сможешь чего-нибудь выпить? Воды или чего-то еще? Он не понимал, не мог ли Хёнджин говорить или просто не хотел этого делать. Он очень медленно выпрямился, поднял руку и убрал волосы с лица, а потом позволил ей упасть на свои колени. По всем его ладоням были красные пятнышки, заметил Чанбин, и его накрыло тошнотворным ужасом. — Хёнджин-а, — позвал он таким спокойным голосом, каким он только мог его сделать. — Покажи хёну свои руки, пожалуйста? Понадобилось еще несколько мгновений — реакции Хёнджина были заторможенными, — но в конце концов он поднял руки со своих колен и положил их на кровать ладонями вверх, слегка согнув пальцы. В кожу его ладоней впивались осколки стекла, острые и достаточно маленькие, что становилось ясно, почему они не заметили их раньше. Чанбин втянул в себя воздух, быстро подавив этот звук. Он и правда чувствовал себя так же, как в то время, когда Хёнджин только пришел к ним — пытался сдерживать все свои реакции, чтобы не спугнуть этого и без того напуганного, раненого мальчика перед собой. — У тебя стекло в руках, — сказал он. — Тебе больно, Хёнджин? Хёнджин посмотрел на свои руки а потом, словно из любопытства, попытался сжать руки в кулаки. Чанбин, так мягко, как только мог, остановил его, снова выпрямил его пальцы. — Не делай так, — сказал он. — Я достану осколки, хорошо, Хёнджин? Только- Чан-хён! Чан, закончивший дела у двери и теперь возвращавшийся к ним с бутылкой воды в руках, сказал: — Что такое, что случилось? — Он смотрел на них с таким испугом, который показался бы смешным, если бы- не все. — У него стекло в ладонях, — сказал Чанбин. Страх в нем был таким, какого он не испытывал никогда. Он не был уверен, что чувствовал что-то подобное даже когда умерла его бабушка, может быть, потому что тогда все казалось концом. Он знал, что она умрет, и она умерла. Под той главой его жизни оказалась подведена черта. Но это было кошмаром, который продолжался и продолжался. — С прошлой ночи, у него- все это время было стекло в руках. — А, — произнес Чан, немного морщась. — Да, Феликс сказал об этом утром. Я пытался уговорить его позволить мне вытащить их, но он не дал, и я не хотел- слишком на него давить. Все было так же, как и с едой, и это было недостатком Чана, о котором Чанбин никогда не рассказал бы самому Чану. Люди думали, что это Чанбин, очевидно, был самым потакающим, но он по крайней мере один или два раза за все эти годы ругал Хёнджина или Чонина за их поведение. По большей части, это были мелочи, но такие вещи стоило исправлять. Чан просто не был на такое способен. Когда он любил кого-то так, как любил Хёнджина и Чонина — и, наверняка, как любил Феликса — их недостатки становились в его глазах чем-то, что ему оставалось принять. Он никогда не мог пожурить их, не мог заставить делать что-то, чего они не хотели, даже для их собственного блага. — Хён, — сказал Чанбин. — У него осколки в руках, нельзя их так оставить. Чан посмотрел на него. Этот взгляд говорил, что Чан знал, этот взгляд говорил, что Чан устал, так устал, у него не было сил, а проблемы все приходили. Чан совсем не спал, и Чанбин не был уверен в том, сколько он поспал перед самим заданием, подремал ли немного, как сам Чанбин, или пошел после полного дня. Если все было так, то немудрено, что у Чана не было энергии спорить с Хёнджином. Чанбин повернулся к Хёнджину, чьи пальцы он все еще мягко держал своими. — Хёнджин, — сказал он. — Нам нужно достать стекло из твоих рук. Хёнджин отнял руки и спрятал их на коленях, где Чанбин их не видел. — Нет, — сказал он. — Да, — теперь тверже сказал Чанбин. — Помнишь, как Чонин занозил руку и нам пришлось достать занозу, пока она не заросла кожей? Сейчас все так же. Хочешь, чтобы с тобой случилось такое же? Повисла долгая пауза, прежде чем Хёнджин медленно поднял руки и положил их на кровать. Он не был угрюм, просто, казалось, все еще не пришел в себя, но и это напоминало их ранние дни, когда Хёнджин большую часть времени проводил опустошенно молча, но иногда, когда его просили что-то сделать, он повиновался с легким недовольством. Первые черты его личности, которые появились на поверхности. Здесь их едва можно было заметить. Чанбину хотелось бы увидеть даже эту толику сейчас. Чан сказал: — Я бы предпочел, чтобы это сделал врач, но- — Нет, — произнес Хёнджин. Он попытался снова сжать руки, и Чанбину снова пришлось его остановить. — Нет, нет, нет- — Нет, я не буду звать врача, — быстро проговорил Чан. — Просто пойду и найду какой-нибудь пинцет, хорошо? Мы с Чанбином сделаем все сами. Чанбин понятия не имел, откуда Чан взял пинцет, и такой, который, скорее всего, на самом деле использовался, чтобы убирать из кожи стекло — Чанбин не знал, как они на самом деле делали это в больницах, это казалось немного старомодным. Но Чан его нашел и принес его Чанбину, который взял одну из рук Хёнджина в свои и принялся доставать из нее осколки стекла. Эта работа не была веселой. На самом деле — это была одна из худших вещей, которую приходилось делать Чанбину: сидеть рядом с Хёнджином, вздрагивавшим от боли, но не говорившим ни слова, не издававшим ни звука, пока Чанбин делал ему больно. Это была необходимая боль, необходимое зло, но от этого причинять ее становилось не легче. Маленькая кучка окровавленного стекла на столике росла, Чанбин закончил с одной ладонью и принялся за другую. Хёнджин сжимался на его глазах. Весь прогресс, который они совершили с того момента, как Чанбин вошел в комнату, убегал сквозь его пальцы. Чанбин достал последний заметный кусочек стекла и посмотрел на бедные разбитые руки Хёнджина, снова окровавленные и израненные. Они должны были болеть еще несколько дней, пока ранки бы не затянулись; больно было и сейчас, пока Чанбин аккуратно стирал кровь с его ладоней. Хёнджин теперь даже не вздрагивал. Он снова смотрел на Джисона. Он почти даже не моргал. — Хён, — прошептал Чанбин. — Я знаю, — ответил Чан. Он звучал так же, как чувствовал себя Чанбин: полным ужаса, с разбитым сердцем. Таким же потерянным, как тот ребенок, которым казался сейчас Хёнджин. Они не могли ничего для него сделать. Они оставили его сидеть, их раненого мальчика, которому они никак не могли помочь, и поставили раскладушку, которую Чан нашел в шкафу. Позже Чанбину нужно было уговорить Хёнджина лечь, закрыть глаза и отдохнуть хоть немного, но этому нужно было подождать. Сейчас они не могли до него достучаться. После того, как это было сделано, после того, как они оба смирились, Чанбин сказал: — Хён, иди домой, поспи немного. У нас здесь все будет хорошо. — Но я- — проговорил Чан. — Остальным ты тоже нужен, — сказал ему Чанбин. — Ты нужен Феликсу. Иди домой. Чан посмотрел на него, посмотрел на Хёнджина. Долго, долго посмотрел на Джисона, дышавшего на больничной кровати. — Позвони мне, если что-то изменится, — сказал он. — Конечно, — ответил Чанбин. — Ты узнаешь первым. Хёнджин не двинулся с места, когда Чан вышел из комнаты. Щелчок двери комнаты, закрывшейся за ним, казалось, ничего для него не значил. Он просто сидел, наблюдая за Джисоном, словно статуя — жизни в нем было столько же. Тишина в комнате, нарушаемая лишь ровным писком машин, уже сводила с ума. Чанбину предстояло несколько долгих, долгих часов этого. Он переносил и худшее — он должен был переносить худшее, но не мог сейчас вспомнить ни одного примера. Он скучал по Сынмину. Он пиздецки сильно скучал по Сынмину. —— Прошло почти двадцать четыре часа с их выхода из дома, когда Чан подъехал на машине к их зданию. Ему почти точно не стоило вести машину — он подумал об этом только когда выехал с парковки больницы, но он не бросил этой идеи и ехал медленно, по небольшим улицам, где вряд ли мог стать причиной аварии. Но для него стало облегчением, и не только в одном смысле, проехать на машине по их переулку, а затем, он мог признать, очень неаккуратно припарковаться на одном из парковочных мест. Заглушив двигатель, он посидел несколько минут в полной темноте. С этого угла, с задней стороны здания светилось лишь окно кухни, которое находилось достаточно высоко, чтобы его свет не особенно достигал парковки. Кто был там, думал Чан. Ему стоило проверить всех в доме, он знал, так что заставил себя хотя бы попытаться сделать это. Но когда он открыл дверь в мастерскую Сынмина, его там не было, а дверь в его спальню была закрыта, и Чан не хотел беспокоить его, если он спал. Он мог увидеть его завтра, в нормальный утренний час, полагал Чан. После этого он пропустил комнату Минхо, где тот наверняка укрылся с Чонином. В том, чтобы беспокоить их, у Чана было еще меньше интереса, особенно после того, что произошло между ними в больнице. Чан сидел в больнице с Хёнджином в той полной тишине, думал обо всем и с шоком, недоумением осознал, что нисколько не боялся того, что Минхо и Чонину не удастся все исправить. Неделю назад Чан почти умолял бы, чтобы Чонин и Минхо расстались, чтобы Минхо отпустил Чонина для чонинова же блага. Увидев то, что произошло сегодня, он почти хотел попросить Чонина быть с Минхо мягче, позаботиться о нем лучше. Как же странно, как сумасшедше странно было осознавать, насколько уязвимым делал себя Минхо в своей любви к Чонину. Чан уже извинился перед ним один раз. Теперь, поднимаясь по ступеням мимо спальни Минхо, из которой не доносилось ни звука, он без всякого нежелания или чувства, что его как-то заставляют, думал, что хотел бы сделать это снова, но на этот раз — по-настоящему. Он так устал, что путь до четвертого этажа был для него почти невозможным. Почему он выбрал здание, где квартира была так высоко, почему не нашел здания с лифтом? Ответом, конечно, было то, что это было всем, что он мог позволить себе тогда, и это было с довольно большой скидкой — кто-то хотел избавиться от обязательств. А причиной того, что лифт был бы плохой идеей, было то, что он наверняка сломался бы через полгода, наверняка — когда в нем был бы Чонин, и они не смогли бы вызвать мастера, чтобы починить его. И все равно в таких случаях ему казалось, что это было бы неплохо; он втащил себя по последнему лестничному пролету и вошел в квартиру — писк клавиатуры принес странное чувство облегчения. Свет, когда он был снаружи, горел, но сейчас кухня была погружена в темноту. Кто-то был здесь и ел что-то, потому что рядом с раковиной сохла тарелка, — но кто бы это ни был, он уже ушел. Он немного запнулся по пути по коридору; было что-то такое в том, чтобы идти босиком после долгого времени, проведенного в обуви, что выбивало его из равновесия. Когда он открыл дверь в свою спальню, то увидел Феликса все еще в постели, свернувшегося в самой середине матраса и обнимавшего одну из подушек Чана, которую подтащил к себе с его стороны кровати. Его волосы на его собственной подушке были в беспорядке. Он проснулся, когда Чан вошел в дверь; свет из коридора пролился в комнату и осветил его. Чан стоял и смотрел на него долгие несколько мгновений; Феликс слепо повернулся на свет. Каким же красивым он был, с его веснушками, с его сонно приоткрытыми губами, как же любил его Чан. Облегчение накрывшее Чана от осознания, что он уберег его после всего, что произошло ночью, чуть не заставило его упасть на колени. Феликс был бальзамом для израненной души, а у Чана душа была ужасно израненой. Глаза Феликса открылись, и он несколько раз хлопнул веками, глядя на Чана и слегка щурясь на свет. — Хён? — хрипло и низко спросил он. Чан закрыл дверь и сделал несколько шагов вперед, а потом просто позволил себе упасть на кровать прямо на Феликса. Феликс пискнул, когда Чан звездочкой повалился на него, вжимая его в матрас. Он оказался в ловушке под одеялом, в ловушке под телом Чана, которое Чан больше не хотел двигать. Он почти сразу понял, что ложиться было ошибкой, потому что усталость накатила на него, как физическая волна. Ему было еще хуже, чем в машине. — Хён, — сказал или, скорее- просипел Феликс. — Хён, я не могу дышать. Чан каким-то образом заставил себя перекатиться, опустить ноги с края кровати. Ему казалось, будто его покачивает, хотя он даже не стоял — и может быть, так и было, потому что когда Феликс тоже сел, он положил руку на плечо Чана, будто бы желая удержать его на месте. Потом он потянулся через него и включил лампу на прикроватном столике, чтобы они могли видеть друг друга при свете. — Как Джисон? — мягко спросил Феликс. Чан вздохнул. — Он жив, — сказал он таким же тоном. Феликс выполз из-под одеяла и закинул ноги на колени Чану. Чан притянул его ближе, желая, чтобы он был к нему так близко, как только было можно, и Феликс легко подчинился ему, положив голову ему на плечо и перекинув ноги на другую сторону. Его рука обвилась вокруг чановых плеч. Он прижался с поцелуем, нежным и долгим, к щеке Чана. — Как твоя сестра? — спросил Чан. — С ней все хорошо, хён, — ответил Феликс. — Наверное, она спит. Я не знаю. Как там Хёнджин? Чан на мгновение прикрыл глаза — от боли, которую принес этот вопрос, и в попытке успокоить резь в них. — Нехорошо, — тихо ответил он. — С ним все- правда нехорошо, Ликс. Феликс ничего не сказал — но что тут было говорить? Вместо этого он оставил еще один поцелуй на щеке Чана, и долгое время они сидели вот так, близко, во все растягивавшейся тишине. Все, о чем мог думать Чан, это то, как Хёнджин дрожал после того, как его стошнило, как стучали его зубы. Как он сидел у кровати, смотрел на Джисона и отказывался отводить от него взгляд. Он должен был спросить. Ему нужно было знать. — Ты ведь говорил о Джисоне, да? — спросил он. — Несколько недель назад, когда ты сказал, что Хёнджин думал о том, чтобы с кем-то переспать. Феликс выдохнул. Он недолго помолчал, а потом сказал: — Да. Это был Джисон. — Хёнджин влюблен в Джисона, — сказал Чан. Разъяснить это было важно. Ему нужно было знать, что здесь происходит, знать, что он каким-то образом упускал все это время. Сначала он принял чувства Минхо к Чонину за простую похоть и упустил чониновы ответные чувства. Теперь — Хёнджин, который, судя по всему, в какой-то момент перестал видеть в Джисоне раздражитель, которого нужно было терпеть и- — Да, — сказал Феликс. Он звучал так уверенно в себе, в правде слов, которые говорил. — Хёнджин любит Джисона. Уже давно, хён. Было ли это более сбивающим с толку, чем мысль об искренней, настоящей любви Минхо к Чонину? Сказать было трудно. Минхо, по крайней мере, за годы значительно смягчился к Чонину, стал еще одной жертвой его очарования. Но отношения Хёнджина с Джисоном всегда были сложными, сбивали Чана с толку. Он никогда не ругал Хёнджина за это, потому что мысль о том, чтобы отругать Хёнджина хоть за что-то была ужасной, но ему приходилось напоминать ему быть добрее, когда он мог был. Его слова иногда заставляли Джисона заметно вздрагивать. И все же, даже так — это Джисона Хёнджин выбирал, чтобы брать с собой в те поездки, где он находил и убивал людей, которые так жестоко причинили ему боль. Это Джисону Хёнджин доверял отвозить себя на свои официальные одиночные задания. — Я всегда думал, что Джисон ему не нравится, — сказал он. Потерянность и недоумение в его голосе были почти позорными. — Он бывает с ним таким злым. Он так с ним ругается. Феликс снова затих, глядя на него. Было ли в его глазах осуждение к Чану, который видел это, но никогда и ничего с этим не делал? Но когда Феликс заговорил снова он просто сказал: — Когда я только пришел сюда, иногда он был груб. Я это видел. Но в последнее время, хён, все было не так. Даже прошлой ночью, когда ты сказал им не ругаться — они не ругались. Хёнджин флиртовал с ним. Чан правда не мог ничего понять. Даже собрав все детали самостоятельно, ему сложно было полностью осознать это. Он поднял руку и потер лицо. Он так устал, что у него слезились глаза. Даже не просто слезились — он думал, что немного плакал, но слезы текли так медленно, что понять было сложно. — Ах, хён, — вздохнул Феликс, и Чан почувствовал, как эти мягкие, знакомые губы прижались в поцелуе к его лбу. — Пойдем, почистишь зубы. Чан находился на той ступени измотанности, что часть его мозга пыталась протестовать тому, чтобы вообще ложиться спать. Просто не ложись, ты можешь поработать, шептал дьявол на его плече, тот же, который иногда, когда он выпивал слишком много, настаивал на том, чтобы он просто выпил еще. Но протестовать он не мог — Феликс слез с его колен и встал на ноги, а потом попытался поднять на ноги и его. Тогда они осознали, что чановы ноги не работали: он чуть не упал, когда встал, и почти повалил Феликса за собой. Но Феликс, как только мог, удержал его, и они вдвоем, пошатываясь, пошли в уборную. — Вот так, хён, — прошептал Феликс; голова у Чана кружилась. — Все хорошо. Пойдем. Чан тяжело оперся на Феликса, пока чистил зубы. Когда Феликс предложил это, Чан почти спросил его зачем?, но после, чувствуя мятный вкус во рту, плеснув в лицо холодной водой, он почувствовал себя одновременно более похожим на человека и значительно более уставшим. Его мозг как будто бы узнал его рутину перед сном и решил ее принять. Он разделся до боксеров, забрался под одеяло и, как только полностью лег на кровать, то почти сразу же проиграл в попытках держать глаза открытыми. Несмотря на весь стресс, на непроходящее волнение за Джисона, недоумение из-за всего, что происходило с Хёнджином, недостаток сна побеждал в нем. Он всеми силами щурил глаза, пока Феликс выключал прикроватную лампу и забирался под одеяло с ним. — Тебе стоит встать, — пробормотал Чан губами, двигать которыми становилось все сложнее. — Иди поешь. — Потом, — ответил Феликс. Он лег рядом с Чаном и притянул его в свои объятия, прижимая к себе так, как обычно держал его Чан. Чан чувствовал его тонкие руки вокруг себя; мягкую кожу его шеи, когда он бездумно прижался к ней поцелуем. — Поспи, хён. Я полежу здесь еще немножко. — М-м, — уже засыпая, произнес Чан. — Я люблю тебя, маленький мой. Чан снова почувствовал слабое касание губ Феликса к своему лбу, услышал его тихое я люблю тебя, хён, и уснул. —— Хёнджин резко проснулся. Обычно, когда такое случалось, дело было в том, что ему снился кошмар, но сейчас он проснулся все еще запертым в нем. Эти ебаные машины, их ебаный ненужный писк. Болела голова, болели руки. Когда он сделал вдох, в груди и горле было ужасное хрипящее ощущение, словно внутри него что-то едва поддавалось, чтобы пропустить воздух. Может быть, он не хотел его пропускать. Может, он не хотел воздуха. Было темно; свет шел лишь от лампы на столе у окна, но его было достаточно, чтобы видеть Джисона. Он лежал в кровати, достаточно близко, чтобы Хёнджин мог, протянувшись, коснуться его руки, лежавшей на одеяле. Джисон так не спал, он знал. Джисон спал, свернувшись в комочек, словно мышка. Он не помнил, откуда он это знал. У него так сильно болела голова. — Хёнджин. Он оглянулся, нашел Чанбина, сидевшего на диване; лицо его было освещено экраном его телефона. Сынмин был здесь, осознал Хёнджин без всякого любопытства или удивления. Без всяких эмоций. В нем не осталось никаких эмоций, не осталось ничего, кроме опустошающего знания, что он позволил ударить Джисона ножом и не был достаточно быстр, чтобы остановить это. В этом теле не было места существу, звавшемуся Хёнджином — он ушел в то темное, неуютное место внутри себя, где боль в его теле больше ничего не значила. И рядом с ним не было Джисона, чтобы позвать его вернуться, как он делал в прошлом. Сейчас он не был человеком. И Чанбин, который видел Хёнджина в такие моменты, когда он оказывался дальше всего от того, чтобы быть человеком, видел это сейчас. Хёнджин смотрел на него в темноте. Сынмин спал, лежа на боку, устроив голову на коленях Чанбина. Когда Чанбин заговорил, было ясно, что он пытался быть тихим, чтобы не разбудить его. — Хёнджин, — повторил он. — Ты в порядке? Тебе что-нибудь нужно? Нужно ли ему было что-нибудь? Этот вопрос вызвал в Хёнджине недоумение. Да, хотелось сказать ему, да, мне нужно раствориться. Но слова не выходили из его уст, никакие слова не вышли бы, он знал это, и ему не нужно было даже пытаться. Так что он повернулся обратно к Джисону, положил голову на руки. Он смотрел, как грудь Джисона поднималась и опускалась, поднималась и опускалась. Смотрел на доказательство, что Джисон все еще был жив. Каким-то чудом жив, несмотря на провал Хёнджина. Он не спал. Вместо этого он продолжал смотреть.