Авидья

      Следующее пробуждение Ландау сопровождалось невыносимой ломотой всего тела, оглушающим ознобом и нестерпимой головной болью. Дало о себе знать длительное пребывание на морозе без всякой теплой одежды. Освещенное помещение коридора позволило себя рассмотреть, но всякий раз попытка сфокусировать взгляд хотя бы на выставленных впереди себя руках не увенчалась успехом. Все вокруг него то двоилось, то плыло, а периферическое зрение оставило после себя лишь чернь и размытые пятна в уголках глаз.       Гепард сел ровнее, наблюдая за еле уловимыми движениями его ослабших ног, подтянувшихся следом. Что с ним? По меньшей мере, почему он уснул в прихожей на коврике для обуви, по большей мере, что, черт возьми, творится с его телом?! Память разом его покинула, погружая прошедшие три часа воспоминаний в незамысловатую дымку. Единственное, что ярко в его сознании воспряло, так это его облик в лице плотоядного невесть чего. Тело охватила удушающая паника, вместе с ней громом среди безоблачного неба обдало огнем страха, сковавшего все его существо разом. Следом за импульсом ужаса постепенно вернулись все ранее утраченные воспоминания, и кратковременная амнезия так же незаметно исчезла, как и ранее образовалась.       Гепард с силой замотал головой, превозмогая звон в ушах и тянущее ощущение в шее, даже малый всплеск боли в плечах и пояснице помог очиститься от гнетущего наваждения, уступая место остаткам рационального мышления. Произошедшее он вспомнил, во всех красках и деталях возник и его кровожадный образ и разговор карателя в лице мошенника со лжецом в обличии служащего. Дорога до дома, клинок, пригрозивший у самого горла, их драка и теплые руки Сампо.       Капитан отряхнул ветровку от невидимой пыли, уставившись на лужи талого снега поодаль себя, вместе с тем его промокшие штаны и водолазка слабо нагрелись от пребывания в тепле и уже меньше холодили тело. Намокшие. Исходя из того, под каким слоем снега он себя нашел некоторым часом ранее, и то, сколько такому количеству понадобилось бы времени, чтобы растаять и окончательно высохнуть, Гепард смело предположил, что лежит в прихожей менее получаса. Взяв в руки потемневший островок снега, окруженный небольшой лужей, Ландау пронаблюдал, как тот через пару минут исчез, растворился бесследно на ладони.       Теперь ноги: капитан ощупал свое левое бедро, проверяя на восприимчивость, то поддалось и отозвалось не утратившей себя болезненностью, все-таки это лучше, чем вовсе ничего. Красноватые от прилившей крови пальцы мяли твердые мышцы, пуще разогревали, спускаясь от колен до напряженных икр. Вскоре манипуляции стали приносить ощутимый положительный эффект, и Гепард мог быть уверен, если же он сейчас не встанет, то, во всяком случае, точно сможет ходить на четвереньках.       Почему ноги онемели? Вспоминая себя, волочащего позади кажущиеся безжизненными конечности, Ландау ужаснулся тому, что едва не обрек себя на инвалидность, по меньшей мере. Сейчас же те постепенно приходили в норму, теплели пальцы, с охотой сгибались колени, дрожали мышцы. И кожа вновь покрылась мурашками. На самом деле, Гепард мог перекрыть ток крови, пока лежал в вынужденном положении, а холод такими обстоятельствами поспешил воспользоваться. Оттого ли, но ног он не чувствовал ровно до того момента, пока не отогрелся в тепле своей обители.       Внезапно возник еще один, достаточно серьезный вопрос: почему так холодно? Ведь ранее он вполне спокойно тренировался на улице, потому как во дворе была относительно нормальная температура — двадцать, черт возьми, градусов по Цельсию! При таких условиях снег чисто физически не мог выпасть, если, разве что…       Гепарда осенило, он вмиг вскочил, если точнее, едва не падая, метнулся к выходу. Сквозь стоны затекших мышц, пересиливая головокружение и боль, пробираясь через мельтешение в глазах, он распахнул дверь навстречу улице.       Освещение внутри дома позволило рассмотреть придомовую дорожку, на которой виднелись еще не затерявшиеся в свежем снегу следы — следы капитанских страданий, что вели прямо ко входу. Тьму разъедал свет уличного фонаря, благодаря которому удалось увидеть самое важное — обогреватели выключены. Оба, что стояли в поле зрения, похоже и остальные два последовали этому примеру, опушенные снегом, стояли недвижимо и беспристрастно.       Ноги вновь подкосились, и Гепард бессильно оперся на дверной косяк, вцепившись вмиг охладевшими пальцами в металлическую ручку. Помимо следов капитана, оставшихся темными, большими пятнами под снегом, никаких больше не виднелось, что могло утверждать об одном — Сампо ушел раньше, чем выпал снег, перед этим обесточив систему подогрева улицы. Зачем? Чего он хотел добиться? На эти вопросы тотчас нашелся ответ — Кески пытался его убить.       Во рту пересохло, Гепард отшатнулся назад, едва не валясь на пол дома. Он не верил своим глазам, ему повезло, действительно, невероятно повезло. Начиная с того, что снег пошел относительно недавно, судя по толщине покрова, а следовательно и температура начала опускаться тоже сравнительно недавно. Заканчивая тем, что Ландау было суждено очнутся ото сна в самое подходящее время. Голову заволокло дымкой, капитан на пару мгновений потерял равновесие, оперевшись о стену его возвращая. Мысли не покидали головы, они смешивались, рождая собой до невозможности шумный осиный улей, где каждый из живущих в нем обитателей озверело твердил: он хотел тебя убить.       Громко застучало сердце, словно сорвалось и не было в состоянии прекратить в беспамятстве биться, дрожь никак не унималась. Холод пробирался вдоль спины, считая позвонки, а снег на улице продолжал заметать следы произошедшего.       На мгновение все стихло, словно и не возникало вовсе, дыхание постепенно приходило в норму, лишь сердце, запертое в грудной клетке, не переставало учащенно сокращаться. Гепард захлопнул входную дверь, вновь ощутив, как замерзли пальцы ног и стопы. Он с силой протер глаза, поневоле возникшие черные круги поглотили его реальность, погружая Ландау в своеобразный вакуум из образов, звуков и ощущений. Вновь захотелось спать.       Плюсом ко всему, желательно поесть, потерянный сигнал с реальностью не хотел возвращаться, заставляя капитана в забвении ковылять до кухни в поисках пропитания. Гепард все норовил упасть, но, благодаря самим Архитекторам, остался цел и невредим, прибыв в пункт назначения. На автомате щелкая выключатели, озаряя свою скромную обитель светом тусклых ламп накаливания, он побрел вглубь дома, где недолго думая, считай, машинально, поставил кипятиться налитый доверху чайник с водой, пока сам, попутно скидывая с усталого тела мокрую одежду, направился в ванную комнату.       Мысли его не посещали, все они подавлялись томительной головной болью, окончательно сводящей капитана стражи с ума (если Гепард за прошедшее время еще не успел рехнуться). Только теплые струи душа смогли разгорячить его рассудок. Холодный пот смешивался с горячим потоком, исчезая, но оставляя за собой призрачное присутствие.       На голубоватой ванной плитке прелестно заблестели капельки бывшего пара, осевшего конденсатом и сиюминутно юркающим вниз. Вместе с тем словно громадной холодной каплей на Гепарда обрушились свежие воспоминания, непролазные дебри мыслей опутали его с ног до головы.       Первоначально с чего бы стоило начать? Может, с его визита? Или со сна? Или со сделки? Или с неудавшегося убийства? О последнем думалось с особой охотой, мысли складывались рельсами в длинные железнодорожные пути, по которым прямиком в недра мозга Гепарда поступали самые разнообразные, многоликие, бредовые с одной стороны, но пугающие с другой идеи. Сколько раз я мог тебя убить?       И капитан принялся считать: первый раз прямо при встрече, вместо пожатия руки Сампо мог предложить Ландау свой острый и сверкающий в желтых отблесках фонарей нож, в следующее мгновение оказавшийся под ребрами. Но тут же в противовес тому выступило предположение — а не слишком ли это дико? В конце концов, раз уж Камнеград, а именно его жители, защищают этого мошенника, то не должен ли он быть взамен благодарным и не разводить на достаточно людном месте шум, иначе не сыскать ему в их глазах признания. Идея сошла на нет.       Следующей мгновенно воскликнула другая: во время их беготни по закоулкам Подземья, что мешало Кески элементарно поймать Гепарда в одну из своих ловушек? Попросту перехватить, завести сильную руку над головой и… все бы окончилось даже быстрее, чем сегодня. И касаемо этой мысли не возникало никаких обсуждений, плюсом ко всему, по той же схеме стоило бы добавить тот момент, когда Сампо окончательно вышел из поля зрения Гепарда, что дало бы мошеннику фору, и все последующие минуты, когда Ландау был катастрофически бессилен против такого искусного бегуна как Сампо Кески. Таким образом можно смело отметить целых два пункта.       Третьим местом гибели мог бы стать тот темный закуток и хлипкий карниз в высоту три метра. Четвертым — дымовая шашка, которая вполне себе могла оказаться серьезной бомбой, от которой капитану просто отмахнуться не получилось бы, да и следов бы осталось до кучи, как например, разлетевшееся на куски лицо Гепарда после удачного столкновения с гранатой. Итак, четыре смерти за первую их встречу, возможно ли, что за второй визит Сампо капитан выйдет на новый рекорд?       Пять. Опять же, при встрече, но теперь уже в доме Ландау. Сколько мошенник за ним наблюдал? Вопрос, оставленный без ответа, но явно больше, чем Гепард мог себе представить, предостерегая нервный срыв. «Семьдесят один,» — настойчиво твердил внутренний голос, Кески был там как минимум столько, сколько командующий отжимался, но и за это время от младшего Ландау могло не остаться и горстки пепла. В голове рождались самые разнообразные, малость сумасшедшие выдумки о том, как он мог в тот миг погибнуть, начиная с примитивного и в действительности предполагаемого ножа, заканчивая тяжелой дальнобойной артиллерией. Все сводилось к одному: Гепард труп. А все последующее нахождение мошенника рядом означало только абсолютно неминуемую гибель, которую в итоге по воле случая чудом удалось избежать.       Как например, их глупая драка могла окончиться свернутой капитанской шеей, фантазия ярко и живописно рисовала картину, где Гепард с пеной у рта трепыхался в своем последнем, предсмертном вопле, пока не обмяк в чужих сильных руках. Воображение вывело цифру шесть. Или же…       Шея напомнила совершенно о другом, теперь уже достаточно реальном событии. Нож. Тонкая, еще заметная полоса, что затянется уже через день, не оставив за собой и малейшего следа, она слабо отдавалась жгучей болью на прикосновения, будто ворчливо указывала — трогать до заживления не стоит.       Семь. Смерть от ножа казалась благословением на фоне всех тех неизвестных, но возможных ужасающих исходов. Он мог и не проснуться, мог лежать замертво с клинком, загнанным по самое горло. А на восьмой раз вовсе умер бы от обморожения, оставшись там, укрытым пуховым зимним одеялом, и снежные бабочки поедали бы его внутренности.       Или, во всяком другом случае, Гепард мог пробудиться и не у себя дома вовсе, а, как например, в логове Сампо, которое и при большом желании по всему Ярило Vl не сыщешь. Его могли похитить, убить на месте или долго пытать. Пытать с целью выведать интересующую диссидентов информацию, но с какой целью убивать? Зачем похищать? Неужели ради прекращения дела Кески действительно мог пойти на все? Вплоть до таких кровожадных преступлений, хотя стоило ли оно того на самом деле, если даже в его биографии не было описано ни одно смертоубийство, и из дел с высшей мерой наказания были продажа оружия и людей. Разве игра будет стоить свеч, а риск в полной мере оправдан?       В таком случае, почему именно он? Зачем понадобился командир стражи, если дела между Подземьем и Надмирьем уже решены, а права людей из обоих миров уравнены. Но даже само разделение в голове Гепарда на два мира — как на черное и белое — давало понять, что еще не все вопросы себя исчерпали и Камнеграду, вполне возможно, еще есть что сказать. В таком случае, жертва капитаном могла иметь смысл, но Ландау все равно в подобное не верил.       Однако же, мошенническая благосклонность. Сампо явился его проведать, нес полную чушь ровно до того момента, пока Гепард его не прервал, не разозлил. Кески его щадит, не убивает, играется, преследуя иную цель. Укрывательство Подземья для него мало что значит, хотел убить — убил бы на месте в первую их встречу. В таком случае, какая цель? Воспоминания укладывались в голове кирпичиком за кирпичиком, не сбивались, словно Ландау и вправду смотрел какой-то фильм. Если Кески даровал ему столько жизней, значит был вправе их в одночасье забрать. Последнее предупреждение.       И даже прозвище, данное Гепарду, весьма иронически отозвалось в груди. У капитана было девять жизней, как у кошки из всем известной пословицы, он истратил свои восемь, а следовательно, остался лишь с одной, на волоске от гибели, на сантиметр ближе к краю. Хотя на самом деле, количество возможных смертей Ландау в их схватке доходило до бесконечности.       Вместе с осознанием ранее невозможного добавилось еще больше вопросов, они разрушающимися домами валились на капитана, пряча того под тяжестью обломков и строительного мусора. Они были совсем разными: когда убьет? Чем убьет? Где убьет? А убьет ли вообще? В груди что-то не переставая твердило — он убьет, и счет пошел на дни. Предупреждение Ландау расценил по-своему, первоначально не воспринял вовсе, но ныне был уверен — если он вновь разочарует Сампо, белого света ему не видать.       Разочарует? Речь в голове Ландау шла о их соглашении, должно быть, именно оно себя должно проявить, все в явлениях Кески было отнюдь не просто так.       » — Каждые три дня я буду рассказывать о тебе одному человеку…»       Было ясно, что конкретно он собрался говорить, но вот кому, это заботило гораздо больше остального. И если один человек вряд ли сможет противопоставить себя титулу Ландау, то большая их совокупность вполне могла вызвать массовое возмущение и предать дело огласке. Но что больше всего беспокоило Гепарда, так это то, что волновался он вовсе не за свою репутацию, хотя как следствие и за нее в том числе, а за нечто иное. В голове немым шепотом звучали разные, многоликие голоса…       …стук женских каблуков по каменным ступенькам, быстрый шаг и характерное цоканье, на миг прекратившееся благодаря небольшому придверному коврику. Настойчивый стук в белую дубовую дверь, упирающуюся в высокий потолок. А следом женский требовательный окрик: — Гепард Ландау, ваш отец желает вас видеть! — дернув за никак не поддающуюся дверную ручку, твердо воскликнула женщина, зачем-то посланная в покои младшего Ландау. Однако же, заперто.       По другую сторону двери послышалось шуршание, через некоторое время переходящее в едва слышимый взволнованный разговор между двумя напрягшимися от визита слуги детьми, шум становился все звучнее, пока не настиг замочной скважины, гремя внушительного размера ключами. Бдительный взор главной графской гувернантки встретился с наивно испуганным взглядом небесно голубых широко распахнутых глаз.       Девушка средних лет не стала терять времени, наспех подхватывая мальчишку лет семи за запястье, сминая рукава и без того неотутюженной сорочки. Юный наследник графского титула едва ли за ней поспевал шустро семеня ножками, считай путаясь в них и падая. В скором времени, а именно пройдя половину имения главы семейства, им удалось достигнуть искомой комнаты, где ожидал отец Гепарда.       Гувернантка осмотрела ребенка перед собой не за долго до того, как пустить его внутрь, с удрученным вздохом она поправила задравшийся ворот рубашки, вставший дыбом от беготни по лестницам жилет, и застегнула утерявшие исходный вид накрахмаленные рукавчки. Пару раз проведя рукой по непослушным блондинистым волосам мальчишки и причесывая их как-то странно на бок, она напоследок мягко похлопала Гепарда по плечу, будто призывая того к терпению и проявлению истинного мужества перед предстоящим разговором с отцом. — Лилит… — внезапно обратился Ландау-младший к гувернантке, та на него беспокойно покосилась, — он сегодня в хорошем настроении?       Рука ее дрогнула, так и оставшись невесомо касающейся позолоченной ручки двери. — …нет, Гепард, не буду врать, ох! Точно нет. — взволнованно шептала она, дерганно замотав головой в знак отрицания.       Мальчик ужаснулся, настраивая себя перед неминуемым и неизбежным. Не дожидаясь его готовности, двери обширной залы распахнулись навстречу перепуганному взору…       Теплые капли воды брызнули на хмурое лицо, окропляя рассерженный лик, расслабляя. Гулким потоком вода струилась вниз по плечам, огибая гладкие старые шрамы, те казались выжженными кругами на невинно бледном поле кожи, как результат военных бомбардировок в каком-нибудь совсем юном городе, ему и века нет, а все свежие постройки были сравнены с землей.       Сколько Гепард себя помнил, с отцом у него были весьма специфические отношения, как себе признавался капитан, в душе он своего родителя откровенно ненавидел. До боли в деснах от сжатых зубов, до невротических подергиваний глаз, до душераздирающих воплей в его громадном кабинете, в котором Гепарду было как никогда тесно. Ныне все осталось как и прежде, но, как и двадцать пять лет назад, он с самого рождения отца своего побаивался, мягко сказано.       Думалось о разном, но в большей степени посещали мысли о предназначении, посещали, надолго засиживались в голове, мерно ковыряя мозг Ландау-младшего чайной ложкой. Почему именно они, Гепард для себя разобрать поначалу не мог, будто что-то внутри него опасливо от осознания ограждало, путало, сводило с толку... —…ни при каких обстоятельствах. — глава семейства Ландау постукивал по кончику пузатой тлеющей сигары, над которой, причудливо изгибаясь, клубился табачный дым, — даже при угрозе смерти. Никогда и никому.       У Гепарда подкашивались колени, его колотило так, что его юное шестнадцатилетнее тело покачивалось из стороны в сторону на манер часового маятника. Но отец на том внимания не заострял. — Кто тебя поведет? — задавал контрольные вопросы старший Ландау. — …Данн. — не долго думая, Гепард ответил заученное, готовый к отправке в кадетское училище, в которое его определил глава семьи. Говорил он о давнем знакомом отца, об инструкторе, что обязался провести Гепарда в необходимое место. — Куда? — В общежитие. — Ландау-младший старался держать дыхание ровным, но каждый новый вдох давался с невероятным трудом, словно его легкие были заключены в свинцовые тиски. — И зачем?       Вопрос показался неожиданным и каким-то странно расплывчатым, вроде как, нахождение Гепарда в училище уже определяло его дальнейшие цели. Несколько секунд на ответ истекли, и глава семейства, грузно вздохнув, придвинулся ближе к обомлевшему лицу сына. — Снимай. — указал он на рукав рубашки, вновь глубоко затянувшись едким табаком.       Руки Гепарда задрожали, а пальцы отказывались действовать по команде хозяина, движения получались дергаными и скомканными, но отец на этот раз его не торопил, а с истекающей сдержанностью ждал. Младшему наследнику думалось, что оставшееся на самом дне резервов терпение его отца он выпил практически досуха. Спустя полминуты мучений юноша оголил руку до плеча, являя свету десятки затянувшихся ожогов, он стиснул зубы, вбирая в легкие побольше воздуха. — Для того, чтобы в итоге меня не опозорить. Мой род! Ты, несчастное отребье, не должен его очернить. — прикрикнул старший Ландау, крепко вцепляясь в юношеское запястье, развернул руку к себе, вдавливая зажженную сигару в сгиб локтя. Гепард дернулся, из оставшихся сил старался не вырываться, и, больно прикусив язык, продолжил молчать, внимая речам отца. Мучитель прокрутил сигарету пару раз, оставляя после себя выжженный на коже след, припорошенный свежим пеплом, — ты Ландау! Черта с два ты бы им был, если бы не я!       Слезы брызнули из глаз, зубы жалобно скрипнули, выпуская приглушенный рык, переходящий в стон боли. Гепард стоически держался, больно сжав руку в кулак до того, что ногти оставили темно-фиолетовые полумесяцы-лунки на ладонях. — Кто ты? — финишная прямая, отец разжал крепкую хватку на запястье, выпуская покрасневшую, содрогающуюся руку. Гепарда охватил жар, с непомерным рвением он схватился за обожженный сгиб локтя, ощущая, как кровь в паре миллиметров под кожей стучит.

— Я… Ландау.

      Гепард сжал собственный локоть до побеления костяшек, вода накрапывала, изредка попадая на лицо и светлую макушку.       Семейство Ландау процветало на окраине Белобога, за десятки верст от оживленных улиц. Имение, которое по праву можно было назвать таковым, было словно отделено от иной внешней жизни, изолированно существовало, вместе с чем, отдалившись от цивилизации на пару веков, каким-то образом продолжало грузно дышать раскинувшимся во все стороны чудовищем. Чему Гепард неоднократно находил подтверждение, еще очутившись в кадетской школе, которая, к слову, стала одним из тех немногих мест в списке юного Ландау, которые тот сумел посетить в раннем возрасте. В гуще людей, вдали от наставлений, нескончаемых нравоучений, вездесущих гувернанток Гепард словно смог вдохнуть полной грудью и впервые в своей жизни начал общаться с таким же детьми как и он сам.       Контакт со сверстниками его ужасал своей неизвестностью, но тем же привлекал, он чувствовал себя путешественником, как один из тех, вылезших мыльной фантазией из нескольких десятков прочитанных книг на полках отцовского стеллажа, на которых из тысячи священных текстов нашлась пара-тройка художественных произведений, что увлекли больше всех остальных.       Гепард был, несомненно, образован, более того, как его уверяли учителя и гувернеры — не по годам умен. Его восхитительный ум стал лакомым кусочком для костлявых стариков, архаичных педагогов, пресытившихся любознательной натурой Ландау-младшего. Догадливый, смышленый мальчишка, что кроме книг по географии ничем не интересовался. А как он человека познавал, ища его на глобусе, или проводил азимут до недр чужого малодушия. Он не знал себя, хотя мог спокойно еще в семилетнем возрасте отличить меридиану от параллели, он не знал других, но очень жаждал это исправить. Из плюсов, не страдал топографическим кретинизмом.       В кадетском училище вопреки наставлениям отца Гепарда жизни не научили, но доходчиво дали понять, что он завсегдатая тень старшего Ландау, и ничего кроме нее на свет не уродилось. Он был лишь двумерной плоскостью, струящейся по дощатому полу, пока его отец ступал впереди, возвышаясь величавой фигурой. И за родительской спиной не ощущалось ожидаемого спокойствия, лишь бесконечный гнет и извечное омерзение заставляли поспевать за ним, оставаться послушной, подчиняющейся всем физическим законам тенью.       И физика жестока. А Гепард поспевает. —» …никому и никогда.»       Твердил с самого детства отец, о тайне службы рассказывать никому нельзя. Он утверждал, что Гепард был удостоен великой награды, которую могли предоставить только обширные связи, многолетняя слава и непоколебимая репутация. Его отца. И только смерть могла обличить их укрывательство.       От осознания неизбежного, чувства невыполненного долга, вины, которая заполонила его душу и разум, словно капитан бродил по непролазной лесной чаще, нахлынул нескончаемый поток мыслей, чувств и рассуждений. Капитан сгорбился, вцепляясь в розоватые колени холодными пальцами, возложил лоб на скрюченные руки, утыкаясь носом в сыроватую кожу. Шмыгнул.       Не он один страдал. И это был очевидный факт, с которым приходилось столкнуться совсем юному Гепарду, уже в возрасте шести лет он отчетливо понимал — отец сживет со свету всех членов семьи Гепарда. Старшая сестра, которой было на тот момент двенадцать, робкая мать, во всякой ссоре изображающая жертву. И если сестра со всей присущей ей пылкостью отстаивала себя до последнего, то Ландау-младший и им любимая мама подставляли другую щеку для следующего удара.       Тирания была бесконечной. Сервал, по словам главы семейства, нахваталась дрянных словечек от своих не менее дурных знакомых, с которыми ей посчастливилось обучаться в частной школе. Однако, после ряда прецедентов и даже попытки сбежать из отчего дома, ее перевели на домашнее обучение. Но зажженная однажды тяга к свободе не угасала в ней и после, ровно до того момента, пока озлобленный ее проделками и неповиновению отец не решился на серьезный шаг и не выгнал ее из дому, тем самым убив двух зайцев за один выстрел — наказал больно упрямую сестру, подавил любое недовольство еще одной волной страха.       Уход сестры обрушился на Гепарда лавиной, лишая любой опоры, на тот момент ему было пятнадцать лет, и все последующие годы до шестнадцатилетия казались ему долгими и мучительными тисками адовых клешней. Он один на один с ним. И если ранее казалось, что хуже быть уже и не могло, то он катастрофически ошибался.       Он задыхался в искусственно созданном болоте, трясина засасывала его с каждым годом все глубже, пока в конечном итоге он не понял — ему не выбраться. Гепард навсегда здесь, окруженный пленительным вниманием слуг под бдительным взором отца. Он едва ли мог вспомнить радостные моменты жизни на семейном пепелище, но все они тем или иным образом сводились к двум прекрасным женщинам, одну из которых ныне он мог таковой назвать только с большой натяжкой.       Мать, как помнил Гепард, была из дворянского рода, настоящая принцесса на горошине, которую как в самой настоящей детской сказке беспощадно похитили и обрекли на жизнь в заточении. Ее блондинистые волосы и светлые, голубые глаза передались своеобразным подарком как младшему сыну, так и старшей дочери. Безынтересно проходили ее дни, сколько бы Ландау-младший ее не навещал, она неизменно смотрела в окно в своей комнате, изредка читала, а по выходным любила отвлечь от работы садовников и горничных своими пустыми разговорами.       Но что явственно возникало в голове уже взрослого Гепарда, так это времяпровождение матери с сыном редкими и особо темными вечерами…       …она вновь позвала его в свои покои, больно сильно желала видеть. Юноша шаркал подошвам туфель по пути в нужную комнату, на его узорчатой рубашке при ходьбе приветливо качались из стороны в сторону белые оборки на рукавах и воротнике.       Он имел уважение постучать, после чего дама, сидящая внутри в томительном ожидании, сама отворила ему дверь. — Гепард! Проходи скорее. — она мягко коснулась плеча мальчика, поторопила того войти.       Женщина прошла внутрь, усаживаясь на просторную, застеленную шелковым бельем кровать, но Ландау-младший не спешил располагаться, вольности не проявляя, ждал следующих указаний, пока она не похлопала рядом с собой, призывая поскорее сесть.       За окном смеркалось, зарево блестело на ее золотистых прядях, солнечным зайчиком заскакивало в голубые глаза, Гепард про себя отметил, что взгляд ее отдаленно напоминал светлое безоблачное небо, какое можно редко лицезреть в Белобоге. — Как… прошел твой день? — спросила дама, ближе придвигаясь, она пригладила спадающие на юношескую грудь оборки, поправила стоячий воротник. Вопрос этот хоть дался ей с трудом, но выглядел абсолютно равнодушным, потому как тяжело было не знать ответ на него. — Все в порядке, мама… — соврал Гепард, чувствуя, как под кожей на месте новых ожогов что-то рвалось наружу. Только бы кровь не пошла от резких телодвижений.       Женщина не придала его ответу значения, продолжала гладить, пока вовсе не спустилась руками на миниатюрные пуговицы, примаясь их расстегивать. Гепард, вторя ей, не обратил на действие внимания, и продолжил рассказ. — Вместе с Сервал ходили на пруд. — он находился в небольшом отдалении от дома, — и… — Ш-ш… — мама приставила палец к губам, давая понять, что кроме формального ответа ей более не требуется.       Ее изящные руки не менее изящно снимали с сына одежду, слой за слоем скатывались с плеч темный жилет, рубашка с вышивкой. Холодными пальцами она очерчивала стройные бока, поднимаясь выше к впалому животу и часто вздымающейся груди. Сквозь тонкую бледную кожу проступали синие ветви вен — голубая кровь. Грудная клетка являла извращенному взору тонкие прутики ребер, словно внутри Гепарда впрямь находилась клеть, в которой как в зыбкой темнице сидело юношеское расстроенное личико.       Палец с ее губ исчез, вместо этого он перебрался на ремень брюк, но на нем вскоре задержался. — За что он кричал на тебя сегодня? — словно она и не знала, будто не стояла за дверью и не слышала. Но не вмешивалась, лишь слушала крики единственного сына. — З-за… я проспал завтрак. — его голос на мгновение дрогнул, разговоры об отце давались особенно тяжело, — я-       Она в очередной раз перебила его, но на этот раз своим требовательным и властным поцелуем. Ее мягкие, влажные от постоянного облизывания губы встретились с его, тонкими и шершавыми, невинными и тоже мягкими. Юркий язык мамы проскользнул внутрь приоткрывшегося рта, обвел кромку зубов, поддевая чужой слабый язычок. Мгновением позже она отстранилась, переводя дух, щеки ее раскраснелись, она часто вздыхала, видно была возбуждена нахождением сына рядом, упивалась то ли им, то ли своей безоговорочной над ним властью.       Женщина взглядом спешно скользнула вниз, наблюдая за бурной реакцией юноши, ее рука накрыла небольшой бугорок, образовавшийся на штанах сына. Гепард отпрянул, стоило ей сместиться ниже, он ощутимо вздрогнул, ахая. — Тише… все в порядке, Гепард, посмотри на меня…       Ничего более омерзительного в его памяти не оставалось. Капитан огладил пальцем свою нижнюю губу, ощупывая сухие, отстающие корочки. Касание не отдалось болью, что за сегодняшний день было чем-то новым, но вместе с ним возникло непереносимое ощущение тошноты, будто изнутри что-то всеми силами старалось вытолкнуть всевозможные органы. За последние полчаса его настиг ряд самых разнообразных чувств, но ныне добавилось новое — чувство использованности.       Он украдкой взглянул между прижатых к груди ног, там ничего от вспомнившегося не всколыхнулось, что не могло не радовать. Ни тогда, ни сейчас матери он своей не вожделел, напротив, она самолично вызывала в нем противоречивые чувства непонятными молодому юноше действиями и манипуляциями. Гепард вскоре сомкнул ноги вновь, стараясь смыть с себя все прикосновения десятилетней давности простым гелем для душа и проточной водой. Безрезультатно.       Глядя на себя прошлого сквозь призму воспоминаний, Гепард не верил, что смог подобное выдержать, видимо отсутствие сознания и осознанности помогало держаться на плаву. Несмотря на то, что внешняя спокойность юного Ландау в те года помогала сохранить их большую тайну, но давний разговор с сестрой оставил после себя самый горький из существующих на свете осадков…       …смех. Детские игры приносили самые яркие впечатления из всех возможных, спросите у любого ребенка, и это вам с охотой подтвердят. Их было двое — младший брат и взросленькая сестра. Несмотря на уже не детский возраст, их веселье было столь безудержным, что могло увлечь любого существующего человека. В разгаре игры юноша повалил сестрицу на пестрый ковер с длинным ворсом, в следующее мгновение осматривая ее на наличие видимых повреждений.       Он расположился аккурат сестры, аккуратно обхватив ее лицо руками, гладил большими пальцами выпирающие скулы. Неожиданно, казалось, и для самого себя юноша резко придвинул свое лицо к девичьему, соприкасаясь носами. Как завороженный он глядел на нее с полминуты, после чего робко поцеловал в самые губы. Они у него припухлые и выпяченные, целуют слюняво, обводя проворным, непонятно откуда набравшимся опыта языком губы сестры, раскрытые в немом удивлении.       Как только мальчишеский язык уже норовил пробраться в ее рот, она тотчас отстранилась, уставившись на брата в испуганном изумлении. Никто из них не решался заговорить первым, юноше казалось, что он совершил что-то не так в поцелуе, может, недостаточно старался, а вот у сестры было слишком много вопросов. — Ты… откуда такому научился-то, Геппи?.. — и даже шутливое прозвище брата не дало ей развеять ту густую тишину, между ними повисшую.       Она не понимала, в искреннем ужасе пребывала, он не мог так. Она знала. — Это мне мама показала! И мне, и ей очень нравится. — без тени застенчивости высказался Гепард, непонимающе глядя на сестру в ответ, — тебе не понравилось, Сервал?       Ответ смутил, напугал, привел в нечеловеческий ужас. Девушка вмиг распрямилась, сталкивая с себя сидящего поверх Гепарда. Она взяла его нежную руку и с невообразимым трепетом прошептала. — Гепард…       Не находилось слов, как сказать? Что сказать? Как дать ему понять, что все не настолько просто, как могло ему казаться. — Никогда больше никого так не целуй. Ты понял? — она встряхнула его, схватившись за плечи, ответом ей послужил непонятливый кивок…       Гепарду до конца не верилось в произошедшее, а все вокруг казалось небылицей или незамысловатым кошмаром, в котором даже пугающих образов разглядеть не удавалось, лишь чувство всепоглощающего страха душило позади. И даже сейчас, вспоминая проделки собственной матери, осознать случившееся не получалось, виделись лишь ее мягкие и заботливые руки и пухлые красные губы.       Для себя Гепард так и не определил причины, почему его мама так себя вела. Откуда в ней произошло это противоестественное влечение? Неужели ее жизнь в имении Ландау была столь скучна, что она не находила больше развлечений, кроме как совращать собственного сына.       Смерть ее стала для Ландау-младшего как ударом под дых, так и снисходительным поцелуем в светлую макушку. Как он себе честно признался, ныне о ее уходе он ничего не помнил, кроме того, что та настигла его мать в то время, когда Гепарду было пятнадцать лет отроду.       По ошибке переключив кран на холодную воду, Гепард мгновенно пришел в себя, едва ли не выскакивая из душа, только бы согреться поскорее. Горячий чай и теплая постель — это первое и последнее, о чем ныне думалось. Зарывшись в одеяло, мысли податливо таяли сахарным мармеладом, пока вовсе под непомерным грузом усталости не растворились.

***

      Скрип двери оповестил о прибывшем посетителе. Как жаль, что этот гость был совсем не новым в данном помещении, и появляться в клинике Подземья для него стало нуждой. Тяготило его присутствие всех здесь находящихся, потому как известность, полученная благодаря его поступкам, облетела уже как минимум полмира. — Ты здесь. — перед вошедшим вновь хмурая, сгорбившаяся женщина, не обделенная нотками местного холода во взгляде и жесткости хватки рук. Рукава ее застиранной рубашки были засучены до локтя, а серо-белый фартук туго подпоясывал ее тонкую талию.       Ответом ей последовал задумчивый кивок, следом поклон. Такой вымученный и неуместный, в исполнении этого мужчины он казался не жестом уважения, а что ни есть плевком, лицемерным смешком, которым посетитель одарил женщину сразу после. — Что сказал Олег? — смотрительница клиники не сводила глаз с мужчины перед ней, сверля его статную и высокую фигуру взглядом. Его черный плащ, словно выкрашенный самой темной краской из всех возможных этому миру, плащ такой несвойственный, чужой, новый — ему не подходит, не сидит, и плечи вошедшего кажутся в нем широченными. — Из-за того что он сказал, я сейчас здесь нахожусь. — расплывчатый ответ, довершенный приторной ухмылкой. С виду и не скажешь, был ли сказанным мужчина недоволен, или напротив, несказанно рад, скорее безразличен, а, может, и заинтересован. Он одернул ворот коричневого пиджака, так посетитель выглядел еще более непривычно для таких привычных женских красных глаз. — Насколько ты здесь остаешься? — поток вопросов из ее уст тек подземным ключом и останавливаться не планировал. — Если ты, Наташенька, планируешь выпереть меня за дверь через пару дней, я очень расстроюсь! — деланно выдал он, скрещивая руки на груди, — пойти-то мне некуда!       Наташа ответу не удивилась, не закатила глаз, не подняла бровь, не дрогнули уголки ее губ. Она лишь вздохнула, продолжая беседу. — И что стало с твоим домом? — что с ним сделал Дикий Огонь? — Сгорел! — не без тени озорства и потаенного восхищения озвучил мужчина, восторженно махнув рукой в сторону.       Наташа сочувствуя покачала головой — в действительности же ожидала такого исхода и внезапного своего друга не жалела — придвинулась ближе, возложив свои миниатюрные руки на чужую распрямившуюся грудь. — И все твои вещи, деньги, одежда… — она пригладила ворот глаженой рубашки, сдувая невидимую пыль с твидового пиджака, — они ничего не оставили?       Все ей видимое вторило словам, при мужчине не было ни сумки, ни даже крошечного свертка, словно он зашел сюда по ошибке, либо заскочил всего лишь на короткое мгновение, а на самом деле собирался долгое время здесь жить.       Неожиданно для обоих ее юркая рука проскользнула внутрь пиджака, шустро касаясь внутреннего кармана и наскоро вытаскивая небольшую фотографию, снятую, очевидно, либо на полароид, либо на пленочную камеру. Ее взору предстал заезженный, до скрежета зубов ненавистный образ гвардейца, которого таковым можно было назвать только по виднеющейся в руках медали Среброгривых Стражей, такую вряд ли встретишь у случайного прохожего. В остальном его внешний вид был растерянным и домашним, блондинистые волосы только сошли с мягкой подушки, а голубые глаза по-утреннему хлопали длинными ресницами, словно мужчина и не знал о наличии съемки и не планировал позировать для фотографии, такой снимок, можно сказать, был сделан в стиле папарацци. — Абсолютно все. — повторила Наташа, сминая плотную бумагу в руке. Ее собеседник успел перехватить женское тонкое запястье, но осознав собственную слабость перед оппонентом, мгновением позже отпустил чужую руку, безмолвно опуская свою.       Женщина тут же отстранилась, и от былой нежности выпал осадок порошкообразной лжи. Она возвела смятую фотографию над пламенем горбатой свечи, закапавшей воском медный подсвечник. Под чужой скрип зубов погрузила бумагу в голодное пламя, словно приговорив белобрысого юношу со снимка к казни путем сожжения.       За ее спиной нетерпеливо сжались твердые кулаки и взбухли на лбу вены. Вздыбились волосы на затылке, и от злости забегали глаза. Он хотел было завести тяжелую руку над чужой хрупкой головой, пока не услышал короткое: — Уймись, Кески. — она не оборачивалась, потому как не чувствовала никакой опасности, — ты ведь не будешь кусать руку, которая тебя кормит.       Пламя свечи поглощало бледное личико, стирало остатки домашней одежды, обращало в пепел небесно голубые глаза.

***

      Сампо был разъярен. Нет! Что вы, он был во всепоглощающем бешенстве, которое рвалось изнутри показаться наяву. Он наскоро скинул с себя плащ, тот угодил на стул около кровати, от веса изделия деревянный товарищ едва не завалился на бок, но, минуя падение, стоически держался. Следом с плеч упорхнул пиджак, пикировал к давнему другу плащу.       Кески даже комнату осматривать не стал, хотя находил это занятие интересным времяпровождением среди бескрайнего моря безделья. Потому как все здесь он видел десятки, сотни, тысячи, квадриллионы раз! И цифры нисколько не преувеличены. Одноместная кровать у стены застелена постиранным бельем, от которого порошком несет из коридора, платяной шкаф с обветшалыми скрипучими дверцами, у них металл креплений таял и капал от каждого движения. Пол скрипучий, должно быть, его укладывал сам прадед Сампо, а, может, даже прапрадед. Поцарапанный черт знает кем стол, товарищ стул, единственный, с кем общение наладом дышало. Окон нет, а источником света служил потолочный светильник — на деле одиноко висящая лампочка-груша, с ослепительно белым больничным излучением.       Сампо разбит. У него отняли все до последней капли — деньги и… должно быть, очень много денег. Ведь нет лучше эквивалента любым вещам, чем они, вот с ними-то Сампо всегда общается на ты! Они ходят рука об руку — как близкие друзья или истинные компаньоны — не предадут, не обманут, не оставят с грошом в кармане!       Сейчас у Кески есть поддельные документы, что странно, с его нынешним именем и фамилией, плащ, который как с деда сняли, ей богу (а, может, и вправду сняли), твидовый пиджак и такие же брюки, да рубашка с узорчатым галстуком. Как после такого можно назвать Олега своим другом? Язык не поворачивается.       Но как бы не была велика потеря, сколько денег не было конфисковано Диким Огнем, сколько гардероба Сампо не было утрачено, больше всего волновал один совершенно миниатюрный, но столь важный предмет, за который мошенник был готов собственноручно вырвать себе сердце, но только бы оставить вещицу при себе, трепетно прижимая к груди, взирая на лик смерти. Альбом. В нем насчитывалось порядка ста двадцати пяти заполненных фотографиями страниц и еще тридцати пяти пустых. Этот неприглядный штопанный джентельмен был целым кладезем, хранителем всего ценного, он стоял на вершине, там, где даже надежные компаньоны — деньги — не могли до него достать.       Этот альбом насчитывал в себе порядка пятисот фотографий, неповторяющихся, прошу заметить! Всех разных и по времени съемки отличающихся. И посвящен он был одному единственному человеку, поверьте на слово, не самому простому — на пустышек Сампо своего избирательного взгляда не обратил бы — вообразите количество, масштабы потраченного времени. Это года, за свои двадцать восемь лет жизни десять добрых лет он посвятил ему — альбому и этому человеку.       С закрытыми глазами он мог вообразить любую страницу самой увлекательной книги, которую когда-либо встречал, а Сампо с самого детства любил книжки с картинками! Более того, мелкие и незначительные мысли, связанные с особенными снимками, он записывал на обратной стороне фотобумаги и мог преспокойно их воспроизвести в своей голове без помощи непосредственного носителя информации. Не верите? Ведь таковых фотографий было свыше сотни! Но убедитесь сами, ведь Сампо Кески готов продемонстрировать свои феноменальные способности и невообразимую для представления память.       Вот например: снимок номер сорок четыре. Ох, Сампо наверняка помнил этот день, и то как дужки фальшивых очков отдавили ему уши. Он как сейчас видел тот мартовский вечер шестилетней давности, словно переместился во времени и вновь пожирает взглядом чужую сгорбившуюся фигуру; похожую на игрушечную лопатку в его грубой, как медвежьей лапе, руке, орудующей над очередным кустом в ботаническом саду. Что он там пересаживал? Розы красные, розы белые, все что под руку попадется — по просьбе хозяйки ботанического сада Надмирья. Кески явственно видел юркую дорожку пота на виске, нахмуренные светлые брови и такие напряженные, усталые глаза. Синие, бесконечно синие, как морской берег, глаза. Если бы удалось сводить его к теплому побережью и, указывая на глубокую темную гладь, явить миру его бескрайние зеницы.       Номер восемьдесят один. Эта фотография далась Кески с небывалым трудом, а все потому, что для достижения цели необходимо было задействовать совершенно незнакомых ему людей. Месяц август, солнце припекало нещадно, светило в глаза так назойливо, что Сампо в тот день думалось о его полной детонации, желательно с близлежащей галактикой вместе. Козырек ублюдской кепки положение не спасал, а делал Кески похожим на идиота.       Как пробраться на охраняемую территорию частного военного корпуса? Существовало множество способов, но Сампо выбрал наиболее рискованный, хотя и малозатратный. Приобрел дешевую камеру по пути, да, деньги тогда лились горной речкой из самих истоков изобилия! Потому такая трата ничего не стоила. И, задобрив местного прохиндея, курившего в стороне от корпусов, всучил новейшее и невиннейшее создание с целью снять определенного человека. Что удивительно — ему пошли навстречу, и уже к вечеру у Сампо была сантиметровая стопка самых различных фотографий — вот он решает домашнее задание; в училище, должно быть, не мало задают. А вот спит на том же самом столе, где ранее чинно читал свеженький трехтомник «Под белым плащом», но за которым заскучал уже спустя двадцать страниц беспрерывного чтения. Здесь он собирается на полевые учения, выглаженная форма, но взъерошенные волосы, ох, Эоны, какой же ты удивительный!       За содействие его товарища пришлось выкатить тому немалую сумму, но по карману та не сильно ударила.       Должно быть, вы убедились в несравнимых способностях Кески, пора бы ему немного отдохнуть и, пожалуй, отвлечься от мельтешения мошек Дикого Огня, горластого Олега и пронырливой Натальи.       Сампо прикрыл веки, по-детски валясь спиной на заправленную постель, откинул голову на чудом взбитую подушку и принялся воображать. Его образ казался чем-то одновременно близким и донельзя далеким, таким желанным, но вместе с тем неприступным. Но в излюбленном липком сне Сампо он был открыт и беспомощно обезвожен. Он бессилен, он слаб, так сладко и безвольно уязвим, что раздавить его, стереть в порошок ничего не стоило бы! Он крупно дрожит, задыхается, вот-вот утеряет связь с этой выдуманной реальностью, но молит, просит, жаждет прекратить его душить. Цепляется холодными слабыми пальцами за сильные руки Сампо, лепечет что-то сдавленным голосом, лелеет мечту скорее упорхнуть на самый Эдем, но все еще корчиться в агонии здесь, в его личной преисподней рядом с персональным демоном.       Да, Гепард Ландау, Сампо Кески сотрет тебя с лица земли.       Сампо не может сдержать порыва и тянется к прячущейся ширинке брюк, дрожащими пальцами хватается за бегунок молнии, едва не вырывает в беспамятстве пуговицы и приспускает резинку нижнего белья. Его оголенную плоть будоражит легкая прохлада комнаты и жесткое прикосновение мозолистой руки.       Мгновением позже возникла иная картинка. Кески не стыдился и влажных фантазий, но ложки дегтя в таковых не помешало бы. Трахать Гепарда пальцами в своем больном воображении набрало больше всего просмотров за последние недели. Ландау извивался бы, стонал так громко, что вскоре сорвал бы голос, а Сампо давил бы как можно сильнее, дабы удовольствие омрачилось невыносимой болью. Грязно, липко, мокро, стыдно. Кески заломил бы руки сопротивляющемуся капитану, который, отклячив зад, рыдал от продолжительной пытки уже добрых полчаса. Можно воспользоваться ремнем, например тот, что опоясывал новенькие приспущенные брюки Сампо как раз сгодился бы — толстый; от того что новый, жесткий. Зафиксировать таким прижатые к спине руки не составило бы труда.       На грани между обмороком и туманной реальностью пальцы покинули бы растраханное нутро, уступая место перевозбужденной плоти Кески… не менее возбужденной чем сейчас. Сампо что есть мочи провел рукой от головки до основания, размазывая по стволу природную смазку, движения казались сухими из-за ее малого количества, но мужчину таковое не волновало. Он остервенело толкнулся в сжатый кулак, представляя на его месте пленительный жар чужого тела, быть может, конкретно рта или предварительно растянутого пальцами ануса.       Но все плотское Сампо находил одновременно с чем омерзительным. Нежели развращать младшего Ландау, стоило бы сохранить его нежную и невинную натуру. То ли дело туго сдавить веревками щиколотки и запястья, предварительно посыпав те молотым перцем и безостановочно Гепарда щекотать! До искр боли, истошных криков и приятной дрожи.       Множество жестких движений, рука практически не скользила по члену, а только сминала кожу, но и такого хватило чтобы в исступлении излиться, окрапляя новые темные брюки свежей горячей спермой. Сампо расслабился, руки его в сладкой неге подрагивали, а член беспомощно обмяк, но Кески не спешил приводить себя в божеский вид.       Гепард одинок и в этом признается. Обязательно признается! Сампо точно приложит к этому свою руку.       С момента их встречи прошло, вроде как, около недели. Судя из их соглашения, о капитане и его б-о-о-льшой тайне должно было узнать двое человек. Но, как Кески честно себе признается, он мухлевал, и, подтусовывая себе карты, наблюдал за цепной реакцией, которую запустил в голове младшего Ландау. Он никому ничего не говорил. Сампо уверен наверняка, пара-тройка недель, и Гепард сам себя уничтожит. Мыслями, бесконечным им количеством, множеством и различием.       Командующий Серебряной Гривы, по мнению Кески, был желторотым цыпленком, на которого предприимчивый папа Ландау нацепил металлические доспехи и отправил воевать. Без сомнений, пяти лет службы в тепличных условиях кадетского училища не хватило бы, чтобы научить, взрастить в Гепарде достойную роли командира личность. Должно быть, у Ландау-младшего действительно были лидерские способности, но и те забитые, уничтоженные и в закрома запрятанные отцом. Определенно, за десять лет слежки Сампо знал о Гепарда если не все, то достаточно, чтобы так судить.       Но Кески уверен, рядом с ним Гепарду будет лучше. О чем он только мог мечтать, такой искушенный бизнесмен как Сампо точно смог бы выполнить. Рядом с ним можно забыть о тяготах службы, снять с плеч бремя войны и груз детских травм и обид. Ведь кроме мыслей о Кески в этой блондинистой голове ничего не должно находится, в противном случае, не стоит ли внести некоторые правки в неокрепшее сознание капитана? Впрочем же, именно этим Сампо и занимается.       Все что оставалось для достижения цели — окончательно разрушить. Ведь если разбить новую вазу, то из осколков можно сконструировать все что душе угодно. Нет никаких сомнений, такую поломанную личность можно собрать воедино на свой лад.       Упоенный бурным оргазмом Сампо даже не заметил, как в его дверь трижды постучали, но обнаружив, не двинул и рукой, только положительно ответил, чтобы явившийся гость поторопился войти.       Взгляду Наташи предстала такая вульгарная картина: Кески развалился на смятых простынях, в то время как расстегнутая ширинка его брюк являла миру вялый член Сампо, на руках и простынях мошенника поблескивали капли еще не высохшего эякулята и смазки. Она изумилась, впервые за последнее время, но виду не подала, как никак перед ней был Сампо, а если показать ему слабину, то можно уже быть уверенным в собственном проигрыше. Наташа отшагнула назад, поравнявшись с дверным проемом, и из оставшихся сил воскликнула. — Тц… черт возьми, прикройся, Кески. — голос ее не дрогнул, разъяренная, она прошла внутрь комнаты и с грохотом опустила поднос с едой. После чего безмолвно удалилась, хлопнув за собой дверью.       Он псих. Наташа действительно так считает. Посмотрев только на то, как Сампо с невообразимым экстазом режет секунду ранее живых людей по приказу Олега, как сверкают его безумные глаза, отражая в своей глади фонтаны бушующей крови, как возбужденное тело его не брезгует склониться над расчлененными телами и с величайшим восторгом ощупать перемолотые органы, она убедилась, ничего человеческого в Кески не осталось. Сколько Наталья таковых встречала и столько же раз лицезрела их звериный умоисступленный лик. Зеле, должно быть, поддержала бы ее мнение. По результатам анамнеза, Сампо Кески окончательно и бесповоротно стал животным.       Кески проводил ее стройную фигуру опьяненным взглядом, но ничего из сказанного ей не понял. Для себя лишь решил, что дело это оставит на потом.       В голове вновь возник подавленный хрупкий образ. Сампо клянется, сколько бы масок ему не пришлось на себя нацепить, в скольки образах не посчастливиться пребывать, сколькими людьми не придется жертвовать, Кески добьется, он окончательно сломает. Про себя мужчина отметил, что пора бы проверить чистоту работы Олега над его темным прошлым.