blind spot

      К утру состояние не улучшилось.       Ему до стучащих зубов хотелось соскрести с век темноту. Словно она была лишь надоедливым налётом, который можно вывести с глазниц, как грязь с оконного стекла.       Какёин даже думал, что Польнарефф решил подшутить над ним и с помощью своего отсутствующего (по скромному мнению Нориаки, которое разделял и Джотаро) обаяния заставил весь медицинский персонал подыграть в представлении «Ослепший Нориаки Какёин»; что за день до отъезда он сорвёт с глаз Какёина повязку со словами «Ха, купился!», а Нориаки — прежде чем избить совершенно не смыслившего в юморе француза до полусмерти — с благоговейным удивлением будет рассматривать всех и всё вокруг и задумается, что будь этот цирк правдой, он так бы и не понял, что, оказывается, его палата была больше, чем он предполагал (он не предполагал); что мягкие тапочки, которые ему услужливо предложили при первом пробуждении, были ядовитого зелёного цвета с украшением в виде красных помпончиков (ещё один подкол Польнареффа); что солнце не так уж и безжалостно по отношению к нему.       Но это не было идиотской шуткой Польнареффа.       Какёин снимал повязку самостоятельно. Вчерашней ночью, когда сон так и не отыскал его, несмотря на то, что он сорвал все связки, пытаясь привлечь его внимание.       И, открыв ноющие от давящей боли глаза, не обнаруживал ничего, кроме холодной пустоты.       Этот цирк был настоящим, и Какёин играл главную роль, — полностью уверенный, что ничего себе не повредит, если прыгнет в горящий обруч.       Какёин получил два огромных ожога третьей степени после импульсивного прыжка, переломавшему ему кости при последующем падении.       Когда он просыпается, его приветствует мгла и добродушная медсестра, которая, видимо, успела оправиться после того, как он чуть не пришиб её дверью.       Кажется, в прошлой жизни изменившая ему с лучшим другом жена была медсестрой, и теперь его беспокойная душа ищет отмщения за такую несправедливость, отыгрываясь на ни в чём не повинных женщинах.       — …дополнительные обследования, чтобы удостовериться в том, что с вами всё в порядке, — слышит он сквозь толщу ещё не отпустившего его до конца кошмара. — Мистер Уотсон зайдёт к вам в четыре. Вам случайно не…       — Нет, — отрезает он, забыв пришить к этому сухому ответу банальное «спасибо», сгладившее бы все острые углы. Какёин осознаёт, что его плечи всё ещё обхватывали ленты Hierophant Green, и отзывает его за ненадобностью.       Он глубоко вздыхает и, поварившись в ненависти ко всему миру ещё несколько минут (час), удосуживается таки подняться с прилипшей к нему постели (никак не наоборот, конечно).       Он касается поверхности тумбы и опускается к ящику, в котором хранились его немногочисленные вещи. Какёин выдвигает его и достаёт расчёску, понимая, что сейчас его волосы представляют собой пережёванную ураганом солому.       На волосы уходят долгие двадцать минут, в которые он чуть не отрывает себе ухо, когда серёжка цепляется за зубчики расчёски, и стоит пытке закончиться, а его мозгам встать на место, Какёин задумывается над тем, что стоит поменять повязку.       Он с трудом опускает голые стопы на прохладный пол, даже не пытаясь отыскать под кроватью те дурацкие тапочки, и поднимается с места, чувствуя, как все клеточки тела протестуют этому простому движению.       Раковина.       В этой палате была раковина. Предположительно, в ближайшем от кровати углу, потому что именно оттуда Какёин слышал всплеск воды, когда медсестра обрабатывала ему раны на глазах.       Он делает ещё один медленный вдох и вытягивает руки вперёд — осторожно, чтобы случайно вновь что-то не задеть. Какёин делает шаг вперёд. Ещё один.       Теперь левее.       Ещё чуть-чуть.       Он отводит руку в сторону, чтобы нащупать стену, — так было меньше шансов, что он нарвётся на что-нибудь.       Когда убежавшие впереди него пальцы натыкаются на что-то гладкое — что явно отличается от шероховатой стены — он останавливается, чтобы изучить это. Какёин понимает, что наткнулся на зеркало, и шумно выдыхает, чувствуя, как облегчение облепляет внутренности приятным теплом.       Сделав чуть более смелый шаг, он упирается бедром о керамический выступ раковины. На мгновение Какёин задумывается о том, что увидел бы в зеркале, если бы был на это способен — о том, когда собственное отражение стало иметь для него совсем иное значение.       Задумывается — а после отпускает эту мысль, как раненую изнемождённую птицу, которая всё равно умрёт через какое-то время.       Отпускает.       Перед этим сломав ей крылья.       Он находит кран и, включив воду, замирает.       Сколько сейчас времени?       Никто не заявится в палату без стука, ведь так?       Ему нужно наложить повязку.       Даже если она больше не нужна.       Даже если раны зажили.       Даже если можно больше не прятаться.       Бесполезный кусок ткани едва спасал его от таранящих построенный на иллюзиях расшатанный образ последствий, но отчего-то так ему, правда, становилось легче. Словно он до сих пор ждал дня, когда медсестра снимет с его глаз повязку, и он, открыв их, сможет разглядеть в пляшущих точках её лицо, а вскоре проявятся и прочие детали. Словно эта ткань была пропитана чудодейственным отваром, обещающим подействовать в ближайшие никогда несколько дней. Словно другие будут воспринимать его, как прежде, если не будут видеть пересекающих веки шрамов.       Смешно и невообразимо глупо, но Какёин отчаянно хватался даже за самые тонкие соломинки, чтобы не провалиться в яму неприятия и этой ужасной беспомощности. С пропасти он уже сорвался, — но упасть себе не позволит. Только не в этой вселенной.       Какёин набирает в убитые лёгкие побольше воздуха с примесью собственного волнения и предусмотрительно моет руки. Когда он вытирает руки о висящее неподалёку полотенце, которое сумел найти без приключений, то замирает.       Несомненно, глупая идея.       Конечно, он пожалеет.       Но Какёин никогда не касался их.       Чувствуются ли они под пальцами? Что он ощутит, если прикоснётся к ним?       И сейчас, пока у него есть возможность…       Пальцы, забыв спросить разрешение у рьяно анализирующего мозга, поднимаются к прикрытым глазам. Проходятся вдоль левого нижнего века, натыкаясь на очень тонкую, едва заметную выпуклую линию. Какёин поджимает губы, пытаясь понять, что именно чувствует.       Смеющееся над ним солнце жжёт остатки оплакиваемой сетчатки — несмотря на то, что уже успело трусливо спрятаться за пушистыми облаками.       Утешающая его надежда, оставив на лбу прощальный поцелуй-ожог, помахала ему сломанной рукой и бросила, пообещав, что будет навещать дважды в неделю (год).       Он чувствует себя голым. Смотрящий прямо на себя и не видящий ничего, кроме всепоглощающей тьмы, Какёин думает, что не слишком ценил то, что у него было с самого рождения.       Всерьёз не догадываешься?       Больше никогда.       Охваченные внезапным тремором пальцы до боли впиваются в раковину. Знакомое дрожащее чувство врезается о рёбра, рикошетом попадая прямо по вновь взбесившейся мышце.       Больше никогда.       Шейные позвонки решают разом сломаться: его голова резко опускается. Вздохи вновь превращаются в жалкие хрипы, а лёгкие перемалываются в расколовшихся рёбрах до ошмётков.       Какёин предпринимает попытку глотнуть хотя бы немного кислорода.       Мы сделаем всё возможное…       Он собирает каждый застрявший между костями лоскут, принимаясь запечатывать дыры заплатками из «…ничего не угрожает» и «…вернёшься в Японию». Игнорируя пытающиеся сорвать их, как въевшийся в кожу пластырь, скалящиеся «Нам ты будешь лишь мешать» и «Я не собираюсь задерживаться здесь из-за тебя».       У него почти выходит успокоиться.       Почти выходит сжать в трясущихся пальцах ткань для новой повязки.       Почти выходит остановить кровь, вытекающую из убитых альвеол лёгких.       …мне очень жаль.       Дверь резко распахивается.       Впуская внутрь полумёртвую птицу-мысль с перетёртыми в труху костями.       Он цепенеет. По спине ползёт холод. Hierophant Green пускает ленты по всей палате без его ведома: это происходит, скорее, инстинктивно, чем намеренно. Прям как его странные объятия прошлой ночью.       Когда одна из лент врезается о жёсткие ботинки и обвивает лодыжки внезапного посетителя, и Какёин, почуяв отдалённый запах сигарет, резко осознаёт, кто потревожил его, то думает, что прямо сейчас его схватит инфаркт.       Джотаро.       Это был Джотаро.       Ну, конечно.       Кто ещё мог так нагло и бесцеремонно вломиться в его палату?       Какёин судорожно пытается завязать повязку на глазах, но из-за подрагивающих рук она сразу же выпадает из его ослабевших пальцев.       — ДжоДжо? — стараясь держать под контролем свой голос, спрашивает он, не пытаясь повернуться к нему. — Я думал… вы уехали.       Ответившая тишина вязью расползается вдоль сколотых рёбер, стискивая их ещё сильнее.       Какёин не успевает наклониться, чтобы подобрать ткань: он дёргается, когда на плечи опускаются тяжёлые ладони, не позволяющие ему сдвинуться с места.       — Разве повязка сейчас нужна? — прошибает солнечное сплетение. И несмотря на висящий в пропитавшемся озоном воздухе вопрос, Джотаро осторожно накрывает его закрытые глаза тканью.       Возможно, Какёину лишь показалось, но он всё же задержался на какую-то долю мгновения.       И, возможно, отвечать уже поздно.       Но он всё равно это делает:       — Мне нужна.       И ни капли лжи.       Когда Джотаро заканчивает, Какёин выдавливает из себя улыбку и полуискреннее «Спасибо». Когда Джотаро обхватывает его предплечье и тянет предположительно в ад, Какёин не сопротивляется.       — Слушай, Джотаро…       Джотаро подталкивает его вперёд, вынуждая опуститься на что-то мягкое — кровать. И Какёин аккуратно присаживается на неё, устраивая на коленях мелко подрагивающие от напряжения руки. Зная, что этого Джотаро точно не мог не заметить.       Воздух сотрясают шаги: Куджо снова отходит к раковине, чтобы потом вернуться к нему.       — Деду нужно закончить какие-то дела в Фонде, — словно прочитав мысли, отвечает он. — Он попросил занести тебе это.       Раздаётся хлопок, напоминающий звук, с которым книга соприкасается с тумбой в ударе. Какёин пододвигается ближе к изголовью, чтобы дотянуться до вещи, которую принёс Джотаро.       Естественно, ему снова удаётся налажать.       Какёин протягивает руку и ощупывает поверхность прикроватной тумбы, в какой-то момент натыкаясь на что-то. Внезапно проснувшаяся резкость в этом движении заставляет находящиеся там вещи упасть на пол с грохотом, который кажется слишком громким в мертвенной тишине.       Какёин досадно вздыхает и склоняется, чтобы поднять всё обратно, но удача обрушивает на него ещё один удар в спину: он врезается лбом в выдвинутый ящик, который забыл закрыть, когда доставал оттуда расчёску.       — Чёрт, — шипит он, когда боль расползается по всему черепу.       Кажется, он никогда к этому не привыкнет.       Он игнорирует перевернувшееся в созданном из его рёбер гробу сердце при этой мысли.       Какёин мелко дёргается от неожиданности, когда плечи вновь стискивают сильные руки, заставляющие его выпрямиться. Он слышит, как Джотаро закрывает ящик и поднимает упавшие вещи.       Какёин благодарно кивает, когда он вкладывает всё в его руки.       Забота Джотаро молчаливая и грубая, как и он сам. Его слова резки, и не каждый сможет разглядеть в окутывающем их холоде попытку отгородить от опасности.       Скулящая где-то на задворках сознания мысль вышибает почву из-под ног.       Он даже застывает на месте.       Возможно, в его «Я не хочу задерживаться здесь лишь из-за тебя» тоже присутствовала капля заботы? Своеобразное «Я не хочу, чтобы ты пострадал»?       Зарычавшая в это мгновение гордость отвешивает ему подзатыльник.       Нет. Нет.       Конечно, нет.       Какёин больше верил в то, что сам наотрез отказывался верить в свою бесполезность, и эти мысли были сплошь одним оправданием.       Он обнаруживает, что Джотаро принёс ему карандаш и альбом. По форме и толщине на книгу всё равно не было похоже, да и Какёин надеется, что в Джостар-сане всё-таки было хоть немного человечности, чтобы не преподносить ему подобный «подарок».       — Эм-м… — не слишком уверенно тянет он. — Это…       — Чтобы ты не помер тут со скуки, — прилетает прямо в лицо.       Секундный вакуум. Мимолётная тишина.       Пока воздух не полоснул его истеричный смешок.       Какёин не понимает, почему в следующее мгновение внезапно начинает откровенно смеяться.       Честно говоря, он давно уже перестал что-либо понимать. И резкий приступ веселья прямо сейчас волновал его меньше всего. Как и вкрадчивый шёпот сознания, утверждающего, что ему стоит выйти из больницы и свернуть в сторону ближайшей психушки.       — Ты серьёзно? — до сих пор смеясь, спрашивает он. Когда Какёин осознаёт, что Джотаро в любом случае не разделит его настроения, то подавляет очередной родившийся в глуби горла смешок. Он опадает в сжавшийся от последующего раздражения желудок.       «Что ты там давным-давно вычитал в умной книжке? Не это ли симптомы… хм, биполярного аффективного расстройства?»       В нём вспыхивает желание приложиться головой о ту же раковину, но Какёин вовремя останавливает этот глупый порыв, который точно сподвигнет Джотаро запихнуть его в какое-то сомнительного доверия учреждение, лечащее пациентов электрическими стулами или пытками водой.       Он старается звучать дружелюбно, когда медленно проговаривает:       — Ладно. Это ведь был розыгрыш? Как ты это себе представляешь? Хочешь, чтобы я коротал часы за рисованием?       — Тебе нравится рисовать, — вот так просто, будто без задней мысли.       Какёин перестаёт улыбаться.       Мы сделаем всё возможное.       …будешь мешать.       — Всерьёз не догадываешься, Джотаро? — послав осуждающе покачавшее головой сознание прямо к чёртовому Дио в Каир (и надеясь, что оно ошибётся адресом, пока будет преодолевать такое расстояние), язвительно выплёвывает он, возвращая его же слова. Надеясь, что они ударят его под дых так же сильно, как Какёина.       Вместо этого они врезаются о его непробиваемое безразличие, осыпаясь крошевом под ногами. Какёина отчего-то накрывает усталость, тут же переплетаясь с притаившейся у аорты тоской.       Биполярное расстройство, говорите?       Кажется, у Какёина самая запущенная стадия.       — Ох, ладно… — и в то же мгновение в голову кирпичом врезается мысль, что Джозеф Джостар понятия не имеет о том, что он увлекается рисованием.       Какёин отчётливо помнит, что рисовал только в присутствии Джотаро, иногда ловя его странные взгляды, брошенные из-под козырька фуражки, с которой он никогда не расставался. Нориаки знает, что ДжоДжо никогда не избавлялся от портретов, которыми их номера в гостиницах были завалены до предела, несмотря на то, что иногда выражал своё недовольство этим.       Почему-то Какёин был уверен, что тот притворяется.       «Не старайся, тебе нравятся мои рисунки», — самодовольно сказал он однажды. И чуть не выронил карандаш, когда внезапно Джотаро со своим привычным «Ну и ну» совсем слабо улыбнулся на эти слова. Нориаки даже посчитал, что тогдашняя жара окончательно ударила ему в голову.       Он знает, что ДжоДжо не стал бы вот так просто рассказывать кому-то об их маленьком секрете — точно не собственному деду, по крайней мере.       Когда Джотаро спустя долгие минуты молчания покидает палату, Какёин улыбается. По-детски глупо, не по-детски хрупко и слабо. Его пальцы бережно сжимают карандаш с альбомом; он осознаёт, что впервые с того момента, как его тело погрязло в тьме, он улыбнулся по-настоящему искренне.       Осознал так же чётко как и то, что Джотаро Куджо совсем не умеет врать.